Помоги проекту - поделись книгой:
— И всего-то двое их было, ибахмамамудайбах…
— Только двое, — услышали они голос хозяина.
— Как же мы их упустили! — заохал другой.
— А ты сидишь, и они не отпускают тебя помочиться, ибахмамамудайбах…
— Какое там помочиться… Без них никуда… хотел было пойти за едой, чтобы послать жену сказать вам, что они здесь…
— Эх, какие деньги могли получить! Ибахмамамудайбах…
Разговор становился интересным. Говорили о них всерьез.
— Здесь, на соломе, сидели: один слева от меня, другой — справа…
— Они не должны от нас улизнуть, — как-то наставительно сказал сиплый голос.
— Не должны, не должны, но пока что смылись, ибахмамамудайбах!..
Когда снова заскрипели ворота и трое посетителей ушли, Велко снял палец со спускового крючка и поднял брови. Его лицо светилось в темноте, как солома. Наверное, и Дамян выглядел не лучше. Хорошо, что они вовремя ушли из дома этого столь настойчиво рекомендованного им ятака. Услышанное не нуждалось в пояснениях. Каждый переживал случай по-своему, и в то же время их мысли вертелись вокруг одного: надо предупредить товарищей. Подлец он, этот ятак. На недоброго человека нарвались они, хотя в молодости он и был арестован за левые убеждения. Глядя в темень сеновала, слушая шорохи, звук древоточца, оба думали о неприятных сюрпризах на своем пути, о том, как они пытались их предвидеть и избежать. Этот случай был весьма красноречивым. Когда они поняли, что за люди вошли в сарай, то готовы были встретить их как подобает, однако им не было известно, одни ли эти гости тут и стоит ли рисковать. Подождали. И хорошо сделали: узнали тайну. Они спасут жизнь другим товарищам, предупредив кого надо. Оба были довольны тем, что перехитрили свою смерть, и Дамян с присущим ему юмором не преминул ругнуться шепотом:
— Ибахмамамудайбах!..
Хотя прошла целая ночь после встречи с доктором Делиусом, немецкий посол Бекерле все еще находился под впечатлением разговора. Делиус объяснил ему все так, как он и предполагал: слухи о царе — пропаганда коммунистов и англичан. В этом не было ничего нового, новое было в рассуждениях о болгарском характере. По мнению доктора, этот народ имеет странную склонность жалеть даже самых больших своих врагов, особенно когда их уже нет в живых. Случай с царем очень красноречив. При его жизни все думали о нем очень плохо, даже устраивали на него покушения, а теперь готовы снять с него почти всякую вину, изобразить жертвой и даже возвеличить его. Не странно ли, сам себя спросил Делиус и сам же ответил, что этим болгарский народ, наверное, обязан своему давнему величию. Только великие державы и великие нации позволяют себе быть снисходительными к поверженным врагам.
По словам Делиуса получалось, что царь был врагом собственного народа. Бекерле воздержался от спора, потому что вряд ли доктор Делиус в самом деле так думал. Борис, болгарский царь, был их союзником, лояльно выполнявшим свои обязательства. Сколько обещаний о поддержке он получал от России, сколько соблазнов исходило от Англии и Франции, но, как и его отец, он остался верен старой дружбе и немецкой крови. Ничего загадочного в смерти царя не было. Делиус с такими подробностями пересказал ему медицинское заключение о кончине Его величества Бориса III, болгарского царя, что у Бекерле возникло впечатление, что оно лежит у него в кармане пиджака. Его слова полностью совпадали с мнением Зайтца, профессора Эпингера, невролога Де Криниса, полагавших, что изнеженный организм царя не мог сопротивляться болезни, носившей неизлечимый характер. Иное дело, как информировать верхи, чтобы дать отпор вражеским обвинениям.
Полная осведомленность Делиуса пугала Бекерле все больше и больше.
У посла не было тайных грешков, используя которые можно было бы дискредитировать его перед начальством, однако под взглядом Делиуса он чувствовал себя неудобно. И смертный приговор, которого он избежал в тридцать четвертом году, побуждал его быть бдительным.
С этими мыслями Бекерле спускался по ступенькам, чтобы сделать еще один трудный визит, обязательный по дипломатическому протоколу. В десять часов ему надо быть у господина премьер-министра Филова и передать личные соболезнования по случаю великого несчастья. Филов ожидал его в обитом зеленой материей кабинете. Несмотря на утреннее время, он выглядел утомленным. Утром для воздаяния почестей они перенесли тело мертвого царя из дворца в храм Александра Невского. За телом шли только царица, Кирилл, Евдокия, из министров — он и Михов, а за ними — дворцовые служащие. Визит Бекерле имел и другую цель: он хотел понять, что думает Филов о ближайшем развитии событий. После выражения соболезнования оба расположились на соседнем диване, за столиком с коньяком. Филов хотел услышать советы, как поступить с поднимающей голову легальной оппозицией во главе с Мушановым; он полагал, что смерть царя породила много надежд, особенно у тех, кто не выступает за дружбу с рейхом…
— Мы верим в вас, господин Филов, и я говорю это также по поручению фюрера, — поспешил подчеркнуть Бекерле, приподняв рюмку с коньяком. — Но вы вспомнили лишь о легальной оппозиции, а что же нелегальная?..
Бекерле был не из разговорчивых дипломатов. Он больше слушал и оценивал.
— Для нелегальной остаются все те же средства, господин министр…
— Постарайтесь и для легальной оставить те же…
— С легальной дела обстоят несколько иначе…
— И в чем же их специфика, господин премьер?
— В невозможности объединения оппозиционеров…
— Вы, господин Филов, настолько умны, что для вас нет невозможного… — И, когда они оба встали, добавил — И не забывайте, что мы стоим за вами со всей нашей духовной и военной силой. Лично фюрер уполномочил меня сказать вам это. Вы пользуетесь его высоким доверием…
Это категоричное заверение на мгновение прогнало усталость с лица Филова. Он крепко и долго пожимал руку Бекерле. Они расстались как друзья и единомышленники. Иначе проходил визит к князю Кириллу. Как только речь зашла о большой утрате для болгар — их царя, друга фюрера и рейха, — губы князя задрожали, глаза наполнились слезами, и он прикрыл их ладонью, пытаясь утаить эту неожиданную слабость. Бекерле пришлось прервать свое хорошо продуманное слово и подождать, когда вернется спокойствие к брату почившего царя. Кирилл оставался в напряжении до окончания визита, а глаза его все это время были на мокром месте. Бекерле сказал, что понимает его большое горе и, как представитель великой Германии, от всего сердца присоединяется к невыразимой скорби князя и всего болгарского народа, оставшегося без такого великого царя и сына, каким был почивший в бозе Борис… Тут Кирилл снова расплакался и нарушил всякий официальный этикет, склонив голову на грудь Бекерле. Вначале посол хотел отодвинуться, но, поняв, что князь пытается таким образом скрыть свои слезы, положил ему руку на плечо в знак дружбы и сочувствия. Однако разговор — тот, ради которого пришел немецкий посол, — не состоялся. Он хотел сказать князю, что их общие враги постараются разъединить их и что на это необходимо отвечать еще большим стремлением к единству в борьбе за новый порядок. Но эти слова остались непроизнесенными. Князю пришлось их выслушать от делегации рейха, специально прибывшей на царские похороны, — от адмирала Редера и барона Штенграхта, которые сообщили также о пожелании германского руководства видеть в регентском совете господина Филова и князя Кирилла.
Вернувшись в посольство, Бекерле погрузился в повседневную работу: телеграммы, встречи, решения. Состоялись беседы с приехавшими представителями табачных монополий — Венкелем, Райхнаром и Лайблом, которые хотели продолжить переговоры об импорте сигар. Вопрос этот возник давно, но сейчас для его обсуждения был неподходящий момент. После смерти царя наступила какая-то странная неуверенность, какой-то психоз завладел и друзьями, и врагами Германии. Каждый спрашивал себя: и что же теперь будет? Как будто должны случиться необыкновенные события. И на беседе с коммерсантами, и в разговорах с сотрудниками посольства Бекерле не мог отделаться от мысли о слухах вокруг смерти царя, о которых сообщил ему доктор Делиус. Слухи продолжали доходить до него различными путями, и он стал думать, что какой-нибудь дурак вроде князя, удрученного смертью брата, может поверить или уже поверил им. Эта нервозная неуверенность возникла, возможно, вследствие глубоких сомнений князя в искренности соболезнований. Сами врачи говорили Бекерле, что такого рода сомнения-вопросы им не раз доводилось слышать во дворце, и чаще всего — от князя Кирилла и его сестры Евдокии. Врачи объясняли их состояние большой тревогой и опасениями за жизнь царя, но теперь стали думать, что определенные сомнения существовали еще до приезда врачей. Даже английское радио в одной из передач намекнуло на некую загадочность смерти монарха. По мнению Бекерле, все это было наивно, но, вслушиваясь в молву, он понимал, что удар нацелен верно. Царь вернулся живым-здоровым из главной ставки фюрера, и в тот же день он, Бекерле, разговаривал с ним; Его величество сказал, что очень доволен встречей с фюрером и оказанным ему приемом. Он сказал также, что фюрер выглядел хорошо и что в главной ставке он виделся со своим родственником, принцем Филиппом, с которым его связывала сердечная дружба.
О здоровье и хорошем самочувствии Бориса говорил послу и личный пилот фюрера Бауэр, который прилетал за царем и останавливался в доме Бекерле. С ним прибыл советник посольства Бренер, кавалер ордена «Рыцарский крест за храбрость», полученного за бой под Эль-Аламейном в Африке. После ранения эта награда помогла ему стать советником посольства по особым поручениям. Бренер, который сопровождал царя, рассказывал, что Его величество и фюрер имели продолжительный разговор наедине. О чем они говорили, никто не знает. Бренер полагал, что обсуждался вопрос о взаимной информации. На следующий день царь прибыл со всем семейством на аэродром. Дети изъявили желание осмотреть самолет. И их желание исполнили. Его величество, царь Борис, был в хорошем расположении духа, шутил с сопровождающими его лицами, подбадривал сына — вот подрастешь, станешь смелым пилотом. С того дня до смерти царя прошло двенадцать дней, а молва пыталась их забыть, будто их никогда не было. За работой и заботами Бекерле не заметил, как стемнело. Лишь когда мрак встал за окном и прислуга начала опускать черные шторы затемнения, он понял, что уже поздно. Эти шторы усилили духоту, и он подумал, что хорошо бы принять ванну. Несмотря на то что вчера прошел дождичек, на дворе было душно.
Бекерле позвонил шоферу, пригладил рыжеватые волосы и расправил плечи. Трудный день размышлений и забот безвозвратно канул в прошлое.
Место зимовки искали упорно и — насколько это позволяла обстановка — спокойно. Командир и комиссар рассматривали любое предложение, какое только приходило в голову. Они хотели, чтобы место было скрытым от глаз, солнечным и сухим, чтобы там не задерживалось много снега и в то же время чтобы оно находилось недалеко от поселений. Они уже остановили свой выбор на трех объектах, но еще не решили окончательно. Кто-то предложил подумать и о равнине. В холмистой предгорной местности были густые заросли акации, дубовые рощи, которые могли сослужить полезную службу. Эта мысль надолго приковала к себе внимание командира и комиссара. В ней много плюсов. Во-первых, никто не подумает, что они ушли с гор и расположились под носом у врага. Выражение «под носом у врага» прибавило им дерзости. Недалеко от шоссе, которое вело в большой город, разместился какой-то немецкий склад. Он занимал обширную площадь, поросшую молодой дубовой рощей, обнесенную высокой проволочной оградой. Столбы были из цемента, с верхним концом, изогнутым наружу, так что через ограду никто не мог перелезть. Редкий, нестроевой лесок за оградой перемежался широкими полянами. Дамян очень хорошо знал эту местность. Когда строили шоссе, он там вкалывал камнедробильщиком, чтобы заработать лев-другой. Но это продолжалось всего год, потом его посадили в тюрьму за какое-то конспиративное дело, в котором он не принимал участия. Его держали в заключении полтора года и освободили, когда придумали другие обвинения. В тюрьме он познакомился с Пантерой, нынешним уполномоченным окружного руководства. Обдумывая все известное ему о немецком складе, Дамян вспомнил, что там стояла будка путевого сторожа, он всегда ездил на стареньком велосипеде, но сейчас это было не так важно. Сейчас надо хорошо представить себе местность. Будка стояла на берегу небольшой, но глубокой речушки. За будкой — старая ограда. Теперь немцы, наверное, подновили ее, но речку не перекрыли. Они не пренебрегали такой естественной защитой. Противоположный берег речки порос вербами и орешником. Командир имел привычку наглядно представлять себе то, о чем думал. И сейчас он невольно чертил тонким прутиком схему местоположения склада. Там, где речка вытекала из-под ограды, начинался молодой густой сосняк, который когда-то был питомником заброшенного лесхоза. Лес занимал большое пространство, постепенно переходя в придеревенские рощицы. Они спускались по оврагу, который выходил к руслу каменной чешмы[6]. Место было не на самом солнцепеке, но сухое и недалеко от воды — от реки и чешмы. Чешма находилась значительно дальше, но на крайний случай под рукой всегда имелся снег. Все бы хорошо, но он ничего не знал о немцах. И командир решил не терять времени. Три остальных лагеря в горах уже уточнены. Три рабочие группы разошлись по местам, чтобы приступить к постройке землянок на зиму. Они должны иметь вход и выход на случай неожиданных осложнений. И когда работа закипела, Дамян позвал комиссара:
— Я с кладовщиком пойду осмотрю место около немецкого лагеря… Жди меня тут или, если придется уйти, под Медвежьим ухом… Мы постараемся управиться побыстрее.
Они вернулись через неделю, уставшие от дороги, от бессонных ночей, но довольные. Судя по всему, за оградой находилась складская база горючего. Огромные цистерны, прикрытые землей, цистерны-грузовики под зелено-кофейными полотнищами, частые рейсы — все свидетельствовало о важной базе нефти и бензина. И охрана была сильной. Кроме солдата перед шлагбаумом и железными воротами имелся еще пост перед будкой сторожа и пост в центре базы, где солдат стоял на высокой вышке и просматривал всю территорию. Дамян и его спутник подползли к ограде от сосняка и оставались там до захода солнца. Днем передвигаться, конечно, опасно, но ночью все менялось. Сосновый лес, не старый, но и не молодой, был почти непрогляден. Ветви начинались чуть ли не от земли, чащоба такая, что пройди рядом — и не заметишь того, кто спрятался. И все же надо соблюдать исключительную бдительность.
Наблюдая за немцами, как те входили и выходили, за сменой постов и жизнью на базе, Дамян и его спутник оценивали местность, обдумывали подступы к будущему партизанскому лагерю. В самом центре бывшего питомника возвышался довольно длинный холм, весь поросший синеватым густым сосняком. У подножия холма, за черной стеной леса, можно было сделать один из лазов с выходом в сухой овражек вблизи речки. Отоспавшись, Дамян и кладовщик подробно ознакомили комиссара с местоположением нового лагеря. Землянка должна иметь форму довольно длинного эллипса с одной короткой и одной длинной дорожкой — входом и выходом. Недалеко от нее предполагалось построить вторую, поменьше, — поблизости от проволочной ограды с видом на немецкую базу.
Дамян распорядился послать туда на следующий день Архитектора с его парнями, чтобы они подготовили новый зимний лагерь, но им помешали донесения постовых: какая-то полицейская часть появилась на противоположном горном хребте. Сейчас она, наверно, уже внизу, недалеко от их местонахождения. Командир приказал одной группе хорошо вооруженных партизан под началом Велко остаться наверху, а другим приготовиться к отходу. Он намеревался отвлечь полицейских как можно дальше от мест зимовки.
Едва основная группа партизан отошла к противоположной горе, как с обеих сторон раздались выстрелы. Группа комиссара приняла огонь на себя и не отступала. Надо было задержать атакующих, чтобы товарищи могли подальше уйти. С Дамяном была договоренность о встрече над Острой долиной, а если дорогу группе Велко преградит многочисленный вражеский отряд, то тогда он уклонится в сторону Монастырского холма, где они и встретятся. Оказалось, что полицейские, опасаясь за свою жизнь, начали медленно отступать в том же направлении, откуда пришли. По дороге, ведущей в гору, с трудом поднимался раненый полицейский. Он опирался на плечи двух других и время от времени останавливался, чтобы отдышаться, и тогда начинал материться. Велко не обращал внимания на его брань, его интересовал другой полицейский, оставленный отступающими и лежавший метрах в двадцати. Он лежал лицом вниз, с вытянутыми вперед руками. Фуражка с синим околышем при падении отлетела в сторону и болталась на кусте. Парни из группы Велко продолжали стрелять по отставшим. Те, кто дошел до противоположного хребта, снова залегли и открыли огонь по партизанам. Внизу, в долине, они почувствовали себя чуть ли не окруженными, но теперь, поняв, что у них за спиной нет врага, снова укрепились.
В сущности, в крутых, таинственных горах трудно разобраться, есть у тебя сзади противник или нет. Важно удержать за собой высоту. Когда полицейские отправились искать партизан, их капитан Бырзоречки надеялся, что получит подкрепление от солдат, подразделение которых находилось у каменноугольных шахт за вершиной, но помощь не подошла. Капитан впервые участвовал в горном бою, и эхо от частой стрельбы совсем сбило его с толку. Ему казалось, что они окружены и по ним стреляют со всех сторон. Это смятение не замедлило дать свои результаты. Приказ об отступлении был столь поспешен, что они не осмелились подобрать труп фельдфебеля. Теперь капитан приказал лучшим стрелкам не спускать глаз с темного пятна на противоположном склоне. Он надеялся, что партизаны соблазнятся винтовкой и пистолетом убитого. Стрелки долго лежали, готовые к выстрелу, но никто не появлялся. Как только вечерние тени скрыли от них долину, они взяли винтовки на плечо и тонкой цепочкой двинулись на исходную базу в ближайшем селе. Возвращались с большими предосторожностями, выставив впереди дозорных: боялись засады.
Комиссар подождал, пока они уйдут, и медленно спустился в долину…
Был прохладный сентябрьский вечер. После тяжелой жары легкий ветерок повеял со стороны Владайского ущелья и оживил покрытые пылью деревья, увядшую листву. Прежде чем пришли сумерки, ярко освещенный гребень горы Люлин долго пламенел, словно погруженный в некую преисподнюю, где была кузница сатаны. Развигоров давно не выходил на широкую террасу с геранью и фуксией. От непрестанных волнений в связи со смертью царя у него не оставалось времени посидеть с женой, расспросить о дочерях, потолковать о жизни. Дом имел три этажа. Первый был занят под контору, библиотеку и его рабочий кабинет, на втором находился просторный салон для гостей с маленьким баром в углу и дверью в боковую кухню. Наверху размещались спальни всех членов семьи. В сущности, из семьи тут остались они с женой и две дочери.
Старший сын, Михаил Развигоров, получивший высшее образование в Кембридже, уже завоевал репутацию хорошего преподавателя в университете. Он всегда был прилежен, математически точен и не доставлял никаких забот. Одно не нравилось отцу: Михаил был страстным англофилом. Он не намеревался делать карьеру, опираясь на англофильство, но оно давало ему силы иронизировать над германским нацизмом, Гитлером и особенно над итальянским дуче. Когда-то кто-то сказал, что, если хочешь проиграть войну, возьми в союзники Италию. Михаил шел дальше — он позволял себе шутить даже над короной, которая не только заключила с Италией союз, но и установила с нею законные родственные отношения. Он имел в виду царицу. И всегда, когда они оставались вдвоем с отцом, начинался утомительный спор о политике. Отец утверждал, что все несчастья для Болгарии шли от Англии, а сын — что от Германии, потому что мы больше верили в мнимую немецкую военную стойкость, а не в английскую долговременную дипломатию. Спор возник давно, и конца ему не было видно. Когда английский премьер-министр Невилл Чемберлен размахивал с высоты своих семидесяти лет Мюнхенским договором о безопасности в Европе, под которым стояли подписи Гитлера и Муссолини, сын ликовал, но, когда Гитлер пренебрег своей подписью и нарушил договор, захватив Чехию и отделив Словакию, отец на свой манер иронизировал над английской политикой и дипломатией. Но все это уже в прошлом.
С тех пор как Михаил женился и обосновался в своем доме, отец почувствовал, что ему не хватает сына. В их спорах он искал истину, которая пригодилась бы ему в жизни. В пререканиях с сыном он бывал резок, взволнован, категоричен, но, когда требовалось дать совет знакомым, многие из доводов сына побуждали его быть осторожным, мягким и деликатным. От Бориса, младшего сына, он не мог получить ничего. Этот всегда был на его стороне и почти всегда говорил готовыми фразами, повторяя чужие мысли. Константин Развигоров не надеялся на него. В свое время он хотел выучить Бориса на инженера, так как задумал построить цементный завод, но сын поступил в военное училище имени Его величества царя… Этот выбор на какое-то время огорчил отца, но он ничего не мог поделать, так как молодой офицер опирался на его собственные слова, что Болгария стала бедна доблестными защитниками. И теперь сын говорил ему, что, если сыновья первых лиц в стране не защитят государства, кто же тогда это сделает.
Бориса назвали в честь царя, так по крайней мере ему говорили, несмотря на то что в свое время нечто подобное никому даже в голову не приходило. Его дядя Борис, имя которого он получил по настоянию бабушки Александры, был неудачником в жизни. Еще в юности он показал себя очень доверчивым. Он все замахивался на что-то большое, из чего на деле получался ноль. Женился он на какой-то француженке, дочери инженера, прибывшего строить дорогу в ущелье. С нею и уехал. Отец француженки был ловким человеком, знал толк в деньгах и недвижимом имуществе, он и посоветовал Борису перевести половину наследства на имя жены. У них родился сын, но мать от родов умерла. Борис тяжело переживал ее смерть. Начал попивать, оказался в компании сомнительных людей. До его брата доходили сведения, что он увлекся кладоискательством, ходит по горам и около чешм в поисках тайных знаков. Как раз в то время, когда Константин собирался встретиться с ним, чтобы поговорить откровенно, софийское общество узнало волнующую новость: Борис Развигоров отдал оставшееся богатство Дынову и сам принял его учение… Константин несколько раз ходил к нему с намерением вразумить, но Борис стал совсем другим, неким мудрецом, повторяющим слова учителя. Это последнее увлечение побудило семейство Развигоровых негласно исключить его имя из домашних бесед… Неприязнь к брату и породила благородную ложь, что сын, Борис Развигоров, получил при крещении имя царя.
Всякий раз, как Константин Развигоров задумывался над поступками брата, его тянуло окунуться в прошлое. В их роде была и другая черная овца. Самый младший сын старого габровца, чорбаджи Косьо, точно так же изменил общесемейной практичности. В то время как отец вернулся из Цюриха, Гатю Развигоров уехал учиться философии в ту же страну. Поначалу все шло хорошо, но, вернувшись домой, он вдруг отказался от предложенной ему должности учителя и принялся писать стихи, рассказы и романы. Стал проповедовать самые модерные литературные течения, заимствованные в западных странах. Его имя прогремело. Не было литературного журнала, который хоть что-то не напечатал бы о нем, либо похвальное, либо острокритическое. Но и он не сидел сложа руки. Его статьи были злобные, ядовитые, желчные. Он ездил по стране, делал доклады, организовывал чтение собственных произведений.
В молодые годы Константин Развигоров слушал, как он говорил о своих литературных симпатиях, но, будучи практичным человеком с сильно развитой габровской жилкой, не видел пользы от литературных занятий своего дяди. Дядя отличался и от отца, и от деда, и от всех, кого он знал в своем роду. Что-то нереальное сквозило в его словах, во взгляде, в оценках, которые он давал пишущим собратьям. Никаких воздушных замков не строил молодой Константин Развигоров, получивший два высших образования. Но нечто подобное обнаруживалось в легковерном характере брата Бориса, в его широкой наивной улыбке. Творчество дяди, Гатю Развигорова, ничем не содействовало правовой и финансовой деятельности Константина Развигорова, и поэтому он даже не хотел с ним встречаться. У него было чувство, что разговор между ними стал, бы пустой тратой драгоценного времени. О развитии этой ветви рода Константин Развигоров получал сведения из третьих рук. Так, например, он знал детей Гатю, но какое они получили образование и что делают, он не интересовался. Недавно в случайно попавшемся журнале он прочитал под какой-то неясной картиной надпись «Василий Развигоров» и спросил Михаила:
— Кто это?
— Не стал ли ты коллекционером? — пошутил Михаил.
— Коллекционером? Глупости, — возразил он.
— Это один модный молодой художник…
— Есть ли у него что-нибудь общее с нами?
— Есть, он сын писателя…
— Смотри ты, каков…
— В каком смысле «каков»?
— Да так…
Отец уже хотел сказать — каков дурак, но вовремя сдержался. Он вспомнил анекдот, который часто рассказывался в их семейном кругу. Когда старый чорбаджи Косьо понял, что Гатю изменил призванию и начал писать книги, он спросил:
— Ладно, но где у него книжная лавка?
Константин Развигоров затруднялся признать рисование серьезным занятием. Очевидно, однако, что та родовая ветвь, которая плодит людей, витающих в облаках, продолжает развиваться, не считаясь с его мнением. Наблюдая за формированием своих детей, он опасался лишь за младшую, Диану. Она ходила по этой земле с отсутствующим видом. Ее мир был построен на фантасмагориях таких людей, как его дядя и Василий Развигоров… В сущности, чего он хочет от девочки? В немецкой гимназии ее только хвалят, домой приносит одни отличные оценки… Что ему еще надо от нее?! Старшая ведь доставляет ему больше забот.
Словно нет уже сыновей в знатных болгарских семействах — она вцепилась в этого немецкого офицера. Верно, он из богатого благородного рода, но ведь иностранец! Александра не только получила имя в честь бабушки, но и унаследовала ее слабости. Эрих фон Браувич! Фон! Большо-о-е дело. В сущности, можно ли понять в этом мире, кто тебе говорит истину, а кто лжет? Столько фальшивых титулов знает человечество, одним больше или одним меньше — не важно… И все же офицером по специальным поручениям не всякий становится! Нужно и благородство, и доверие. А этот потому и прикреплен к немецкому командованию…
Развигоров включил электричество, и круглый абажур над его головой наполнился молочной белизной. В тот же миг тяжелый булыжник, разбив стекло, ударил ему в спину. Он взял его, с отвращением покачал в руке и встал, чтобы уйти в комнату. Жена давно ждала его, хотела похвастать новой прической. Развигоров нашел легкий способ доставлять ей радость: похвалу. И он не жалел слов, даже особенно не всматриваясь в работу парикмахера, потому что мысли его были заняты кандидатом на руку Александры. Молодой человек неплох, но, как ни говори, все же чужая кровь и чужой воин… Борис поступил бы хорошо, если б не приводил его в дом, но так вот водится… человек не может избежать ни славы, ни позора, как было сказано кем-то из великих мыслителей…
Они направились в Острую долину. Луна, какая-то безучастно-холодная, уже садилась, и легли тени, как после захода солнца. Все прошло хорошо, не считая легкой раны Добрина в руку. К счастью, кровеносный сосуд не был затронут, пуля прошла через мышцу и, срикошетив, просвистела недалеко от уха. Выстрел был единичный, и Добрин запомнил его не столько из-за боли, сколько из-за свиста пули. Молодой партизан в первый раз участвовал в бою с полицией и потому с таким возбуждением рассказывал о ранении. В сущности, ему трудно было признаться, что при виде крови, вытекавшей из рукава, он почувствовал себя плохо и, забыв обо всех и обо всем, уткнулся головой в камень. И тут холод вернул ему чувство реальности. Добрин толкнул товарища и показал, что ранен. После первого испуга он пришел в возбуждение, которое долго держало его в приподнятом состоянии духа, вызванном радостным чувством, что он разминулся со смертью.
Дамян очень хорошо понимал Добрина. Так они с Велко чувствовали себя, когда ушли целыми и невредимыми из сенника ятака. Это странное происшествие часто вспоминалось, и каждый по-своему толковал свои переживания. Он до сих пор не может забыть, каким белым стало лицо комиссара, а тот в свою очередь говорил, что лицо Дамяна светилось, как пшеничная солома. По сути, то же самое подумал Дамян о лице Велко, и он готов был спорить, кто тогда сказал это. Но главное — они спаслись. И когда в темноте шли по сельским лугам, то испытывали странный душевный подъем. И, как ни старались его скрыть, он давал о себе знать в любом слове, произнесенном шепотом, в любом жесте. Тяжелые бурки высохли, полегчали, и шаг стал более спорым. Когда они вошли в горы, хорошо им известные, то сразу же почувствовали себя дома. Тропинка вела вверх, к заброшенной часовенке, давнишнему скиту, оставшемуся от разрушенного и забытого монастыря. В ней они часто останавливались, чтобы отдохнуть. За амвоном была широкая доска, которая служила им кроватью. Обычно они чередовались: пока один спал, второй стоял на часах. И в тот раз они двинулись к часовенке.
Хорошо, что Велко споткнулся о какой-то корень и упал. Это вызвало шум, и три выстрела, один за другим, раздались в ночи. Они нарвались на засаду. Неприятный сюрприз, второй раз за сутки, побудил их залечь, а затем незаметно отойти. Когда они лежали, то слышали приглушенный разговор; говорили те, оттуда, спорили: один утверждал, что какое-то животное перебежало через тропинку, другой — что видел человека. Человека ли? Пойдет ли человек один в такую темень? — был ответ. И все же, чтобы не было сомнений в их присутствии, они выпустили еще три пули, которые ударились о камень на тропинке, и искры брызнули недалеко от головы Дамяна. Тогда Велко встал и дал по голосам залп из автомата. Из часовенки ответили тем же. Им повезло, что тропинка в этом месте круто поворачивала и комиссар споткнулся на самом повороте. Помогли и толстые деревья, защищавшие от пуль. Так они вторично спаслись. Те не решились преследовать в темноте, лишь голоса, громкие, провоцирующие, долго звучали в глубокой горной ночи.
И сегодня Велко не может объяснить, зачем ему понадобилось разрядить в темноту целый магазин, когда те даже и не знали, в кого они стреляли: в человека или в животное. Без его нетерпеливых выстрелов комиссар и Дамян отошли бы совершенно незаметно. Дамяну причина была ясна. Этот всплеск гнева и безрассудства был вызван единственно тем возбужденным состоянием, которое они испытывали после того, как удачно избежали первой ловушки. Воспоминание о ятаке имело и свой конец, не очень приятный, но суровая реальность создавала и такие случаи, которые потом на всю жизнь врезались в память.
Они предупредили окружное партийное руководство, но товарищи им не поверили. И это неверие было оплачено человеческой жизнью. Один из нелегальных партийных работников воспользовался услугами того ятака, но по дороге в соседнее село был застрелен из засады. Его проводник, понятно, спасся и живым-здоровым вернулся домой. Эта смерть подтвердила первое подозрение, и было дано указание ликвидировать ятака. Тогда спецотряд еще не был создан, и поручение пришлось выполнять Дамяну и Велко. Поздним апрельским вечером они осторожно постучали ему в окно. Когда он понял, что это те самые, то поспешил открыть и пригласил их войти, но они отказались, попросив его показать дорогу к соседнему селу, где им надо найти некоего Бодуру, рекомендованного в качестве ятака. От него же хотят одного: чтобы он отвел их в село, где они останутся у Бодуры дня на два-три, а он вернется домой в тот же вечер. Эти слова его успокоили.
Он оделся, взял и пистолет. Похвалился, что купил его у деревенского сборщика налогов: наш человек, сказал он. Он повел их и все время старался идти позади, но они пропустили его вперед. Когда приблизились к лесу между двумя селами, Дамян остановился:
— Знаешь что?..
— Что? — встрепенулся тот.
— Дальше мы дорогу знаем… Можешь возвращаться…
— Почему? Я приведу вас к Бодуре… Не могу я оставить вас посреди дороги… Завтра товарищи спросят с меня, если с вами что случится… Я пойду с вами!
Ясно, он хотел знать, где они остановятся.
— Хорошо! Тогда иди…
И он пошел. Пуля ударила в него почти в упор. Лже-ятак хотел вытащить пистолет, но второй выстрел уложил его навсегда. Труп оставили в лесу, на дороге, взяв пистолет, хороший, довоенной марки. В карманах у него нашли две пригоршни патронов, словно он отправился на бой с врагами. Стоит только закрыть глаза — и Дамян видит его лежащим поперек дороги. Хорошо еще, ночь была темной, и черты лица не врезались в сознание Дамяна. Таким было мучительное воспоминание, нежелательное, но при случае необходимое. Первая человеческая смерть на счету Дамяна и Велко. Они стреляли оба, чтобы разделить ответственность перед будущим и перед своей совестью. Они не договаривались об этом заранее, но ведь преследовали их обоих, и у них была общая судьба. Время!..
Дамян подошел к раненому Добрину, осмотрел повязку и отечески похлопал его по плечу.
— Ничего с тобой не будет… Все пройдет!
— Пройдет… — сказал Добрин, но в его голосе командир уловил жалость к себе. Добрин был как-то чрезмерно чувствителен… Ясно, парень боялся за себя. Дамян хотел присоединить его к хозяйственной группе, но теперь пришлось отказаться. Там предстояла тяжелая работа. Внизу, в старом лесном хозяйстве, осталось много заготовленных дров. Часть сгнила, но кое-что можно еще использовать. Это облегчит работу группы. Не надо будет рубить в лесу. Землю из сухого оврага сбросят в речушку. Да, дело устраивалось неплохо. И все же очень рискованный шаг — зимовка под носом у врага.
С этой мыслью он уснул, подперев спиной старый граб.
Сорокадневный траур по случаю смерти царя помешал семейству Развигоровых повеселиться как всегда. По негласной традиции, двадцать первого сентября вся семья вместе с приглашенными гостями собиралась у богатого стола. Большой дом Константина Развигорова наполнялся смехом молодых приятелей его дочерей и сыновей, пришедших почтить Константина Развигорова. После превосходного ужина старшее поколение обыкновенно уходило на первый этаж, а молодежь оставалась потанцевать под граммофон. В этот день никто, ни дети, ни их товарищи, не соблюдали часы учебы. Некоторые даже не знали, что отмечают день рождения старшего Развигорова, а ему не хотелось напоминать. Он принадлежал к людям, которые больше чтут именины. Праздник святых Константина и Елены, который приходился на время плодоношения черешни, волновал его больше, чем напоминание о прошедших годах. Впрочем, у Развигорова не было причин печалиться. Время щедро благоволило к нему, вот только с каждым годовым циклом становилось все меньше желаний и радостей и все больше морщин.
В этом году у него было очень много времени для раздумий и очень много соблазнов. Словно угадав его необщительное настроение, родственники и друзья поздравили его, но никто не пришел в гости. Развигоров знал, что им мешает объявленный траур, но ведь краткий разговор не означает его нарушения. И все же тишина радовала его больше, чем топот танцующих и звук охрипшего граммофона.
Сегодня за столом были только его жена, Михаил с Христиной, Борис, затянутый в новый офицерский китель, Александра и Диана, в больших глазах которой затаилась печаль. Эта девушка и радовала, и пугала старшего Развигорова, в ней было что-то неземное, хрупкое, непригодное для нашего сурового мира. Старшая дочь совсем другая. Он выпустил ее из рук, и вот результат. Никого не слушает, никого ни о чем не спрашивает. Развигоров посмотрел на ее руки, и смутная догадка обожгла его: курит… Два пальца на левой руке пожелтели около ногтей. Развигоров едва удержался от вопроса — и хорошо сделал. Ужин был бы испорчен, потому что она не смолчала бы. Лучше оставить разгадку на утро. Константин взял хрустальный бокал с красным вином и по обычаю встал.
— Ну, я, как старший, пожелаю вам здоровья, а себе — дожить до внуков и правнуков. — Сказав это, он поглядел на сноху, которая располнела в талии, и улыбнулся. — В будущем году появится у нас новое имя…
Доброе напутствие побудило всех посмотреть на Христину. Она думала, что ее беременность еще незаметна, и потому смутилась. Ее руки скользнули со стола на колени.
— Опозорил сноху! — полушутя-полусердито заметила жена.
Развигоров не обратил внимания на ее замечание. Он протянул руку, чокнулся вначале с сыновьями, потом со снохой и женой и лишь затем повернулся к дочерям. Меньшая вся покраснела от его намека, казалось, что она куда-то всматривается; старшая опрокинула бокал одним махом и даже не моргнула глазом. Похоже, отношения между мужчиной и женщиной были известны ей до отвращения. Отец почувствовал, как горькая догадка разбередила душу: если б не этот немец… Овладев собой, он миролюбиво сказал:
— Хорошо бы нам встречаться почаще. Вы растете, живете своей жизнью и нас как-то забываете… Но вы видите, что мы с матерью от вас не отстаем… И не сдадимся… Наш корень здоровый…
Константин Развигоров выпил и сел. И когда садился, подумал, что его пожелания были какими-то старческими, и он испугался самого себя. Так ли уж прижимала его жизнь, так ли сильно высушили его заботы? Другой на его месте только бы радовался своему положению, а он размяк, словно остался в одиночестве. Пили и ели в полном молчании. Время от времени отец пытался шутить, но шутки как-то угасали. Потом трое мужчин ушли в кабинет на нижнем этаже, и Михаил, наклонившись к коробке с сигарами — очередному подарку банкира Бурова, — сказал:
— И в этот год тебя не забыли… У меня такое чувство, что господин Буров ведет книгу учета дней рождения своих друзей…
— Что за друг тебе этот англофил? — спросил Борис и перевел взгляд с сигар на отца.
— Нас деньги не связывают, — примирительно сказал отец.
— Деньги деньгами, не они сегодня движут миром, объединяют людей и государства, — назидательно изрек Борис, положив ногу на ногу. Его новые, блестящие сапоги были внатяжку, бриджи подчеркивали сильное бедро, от всей напыщенной фигуры капитана Бориса Развигорова веяло глупой самоуверенностью.
— Борис напомнил нам о новом порядке, не так ли? — с легкой усмешкой спросил Михаил.
— Да, о новом порядке фюрера, — с нажимом сказал Борис, глядя на своего брата, — таким, как ты, надо почаще напоминать об этом человеческом феномене…
— Я только не понял, кто феномен — фюрер или новый порядок? — насмешливо откликнулся Михаил.
— Оба…
— Ты хочешь сказать: и Гитлер, и новый порядок?..
— Вот именно, и я запрещаю тебе говорить об этом в таком тоне!..
— Мой тон вполне учтив, все так же спокойно возразил Михаил, — но ты забываешь, что наш дом не казарма и я — не солдат…
— Я знаю, что ты не солдат, и что ты готов служить нашим врагам — это я тоже знаю…
Поделиться книгой: