Любовные письма великих людей. Соотечественники

Никак не ожидал я, очаровательница, чтобы вы обо мне вспомнили, и от глубины души благодарю вас. Байрон приобрел в глазах моих новую прелесть – все его герои в моем воображении облекутся в незабвенные черты. Вас буду видеть я в Гюльнар и в Леиле; самый идеал Байрона не мог быть так божественно-прекрасен.

Итак, вас, и всегда вас, судьба посылает для услаждения моего уединения! Вы – ангел-утешитель, а я не что иное, как неблагодарный, потому что еще ропщу.

Вы едете в Петербург; мое изгнание тяготит меня боле, чем когда-нибудь. Может быть, происшедшая перемена приблизить меня к вам; не смею надеяться. Не станем верить надежде; она не что иное, как хорошенькая женщина, которая обходится с нами, как со стариками-мужьями. А что поделывает ваш, мой кроткий гений? Знайте, что под его чертами я представляю себе врагов Байрона, с его женою включительно.

P. S. Опять берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ног ваших, что я все вас люблю, что иногда ненавижу вас, что третьего дня говорил про вас ужасы, что я целую ваши прелестные ручки, что снова перецеловываю их в ожидании еще лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и проч. 

А. С. Пушкин – неизвестной

Вы издеваетесь над моим нетерпением: вам доставляет особое удовольствие приводить меня в недоумение; мне удастся увидеть вас только завтра – пусть будет так!

Я не могу, однако, заниматься только вами одними. Хотя видеть и слышать вас было бы для меня блаженством, я тем не менее предпочитаю писать вам, а не говорить. В вас есть ирония и сарказм, которые озлобляют и отнимают надежду. В вашем присутствии немеет язык и чувствуется какое-то томление. Наверно, вы – демон, т. е. дух сомненья и отрицанья, как сказано в Священном Писании. Недавно вы жестоко отозвались о прошлом: вы сказали мне, что я старался не верить в течение семи лет… Зачем это? Счастье чувствовалось мною так полно, что я не узнал его, когда оно было предо мной.

Не говорите мне более о нем. Бога ради. Сожаление, когда все делается известным, это острое сожаление, соединенное с каким-то сладострастием, похоже на бешенство (…)

Дорогая Элеонора, позвольте мне назвать вас этим именем, напоминающим мне жгучие чтения вместе с увлекавшим меня тогда сладким призраком и вашу собственную жизнь, столь порывистую, бурную и отличную от того, чем бы она должна была быть. Дорогая Элеонора, вам известно, что я испытал на себе всю силу вашего обаяния и обязан вам тем, что любовь имеет самого сладостного. От всего этого у меня осталась одна привязанность – правда, очень нежная, и немного страха, которого я не могу побороть в себе. Если вам когда-нибудь попадутся на глаза эти строки, я знаю, что вы тогда подумаете: «Он оскорблен прошлым, вот и все; он заслуживает, чтоб я его вновь…» Не правда ли?

А между тем, если бы я, принимаясь за перо, вздумал вас спросить о чем-нибудь, то я, право, не знал бы, о чем. Да… разве о дружбе. Эта просьба была бы вульгарна, как просьба нищего о куске хлеба. На самом же деле мне нужна ваша интимность… А между тем вы все так же хороши, как в тот день, когда ваши губы коснулись моего лба. Я чувствую еще до сих пор их влажность и невольно превращаюсь в правоверного; но вы будете… Эта красота надвигается, как лавина.

Е. С. Норова

(1799–1835)

Покажется ли вам странным и необычным, что я хочу просить вашего благословения? […] Для себя я призываю на вас все благословения Всевышнего.

«Болезненная, идеалистическая девушка» – так отзывались современники о Евдокии Сергеевне Норовой. Дочь помещика, замкнутая и религиозная, она никогда не думала о замужестве и даже не видела себя в роли жены. Но однажды, как бывает в романтических сказках, Евдокия без памяти влюбилась. Ее сердце с момента встречи стало принадлежать Петру Яковлевичу Чаадаеву – русскому философу, публицисту, другу А. С. Пушкина.

Чаадаев был настолько увлечен философией, политикой, общественной жизнью, что не оставлял места для личной жизни, не имел любовных романов. На его судьбу выпали сложные испытания, долгое время он жил в гонениях, был объявлен сумасшедшим за свои «антигосударственные идеи». Однако, несмотря на «весьма испачканную биографию» Чаадаева, Евдокия Норова самоотверженно любила его. Незадолго до смерти, в 1835 г. она напишет в своем письме любимому: «Благословите меня – я мысленно становлюсь перед Вами на колени…» Чаадаев завещал похоронить себя близ могилы Е. С. Норовой. 

Е. С. Норова – П. Я. Чаадаеву

(Около 1830 года)

Уже поздно, я долго просидела за этим длинным письмом, а теперь, перед его отправкою, мне кажется, что его лучше было бы разорвать. Но я не хочу совсем не писать к вам сегодня, не хочу отказать себе в удовольствии поздравить вас с Рождеством нашего Спасителя Иисуса Христа и с наступающим новым годом.

Покажется ли вам странным и необычным, что я хочу просить вашего благословения? У меня часто бывает это желание, и, кажется, решись я на это, мне было бы так отрадно принять его от вас, коленопреклоненной, со всем благоговением, какое я питаю к вам. Не удивляйтесь и не отрекайтесь от моего глубокого благоговения – вы не властны уменьшить его во мне. Благословите же меня на наступающий год, все равно, будет ли он последним в моей жизни, или за ним последует еще много других. Для себя я призываю на вас все благословения Всевышнего. Да, благословите меня – я мысленно становлюсь пред вами на колени – и просите за меня Бога, чтобы Он сделал меня такою, какою мне следует быть.

Е. Г. Левашёва

(ок. 1810–1839)

Я вижу ваше назначение в ином; мне кажется, что вы призваны протягивать руку тем, кто жаждет подняться…

Екатерина Гавриловна Левашёва – близкий друг П. Я. Чаадаева, замечательная женщина, которая долгое время сдавала Петру Яковлевичу квартиру на Басманной. Чаадаев никогда не был состоятельным человеком, еле-еле сводил концы с концами. Но, несмотря на это, был всегда элегантно и дорого одет. Его друзья отмечали, что Чаадаев может сменить дюжину перчаток за раз, подбирая их к костюму. Петр Яковлевич разъезжал на изысканной карете, всегда имел при себе несколько слуг. Жил в вечных долгах.

Хозяйка дома Екатерина Гавриловна по-родственному опекала Чаадаева, чему бесконечно радовалась, поскольку у него была «теплая душа и чувствительное сердце». В комнатах Петра был сделан серьезный ремонт, быт его всячески украшался, Левашёва почитала радостью доставлять Чаадаеву книги, театральные билеты и другие, совершенно необходимые вещи. Недаром Пушкин как-то написал жене: «Чаадаев потолстел, похорошел и поздоровел». 

Е. Г. Левашева – П. Я. Чаадаеву

(Около 1830 года)

Искусный врач, сняв катаракту, надевает повязку на глаза больного; если же он не сделает этого, больной ослепнет навеки. В нравственном мире – то же, что в физическом; человеческое сознание также требует постепенности. Если Провидение вручило вам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потемок, не лучше ли вводить его понемногу, нежели ослеплять людей как бы Фаворским сиянием и заставлять их падать лицом на землю? Я вижу ваше назначение в ином; мне кажется, что вы призваны протягивать руку тем, кто жаждет подняться, и приучать их к истине, не вызывая в них того бурного потрясения, которое не всякий может вынести. Я твердо убеждена, что именно таково ваше призвание на земле; иначе зачем ваша наружность производила бы такое необыкновенное впечатление даже на детей? Зачем были бы даны вам такая сила внушения, такое красноречие, такая страстная убежденность, такой возвышенный и глубокий ум? Зачем так пылала бы в вас любовь к человечеству? Зачем ваша жизнь была бы полна стольких треволнений? Зачем столько тайных страданий, столько разочарований?.. И можно ли думать, что все это случилось без предустановленной цели, которой вам суждено достигнуть, никогда не падая духом и не теряя терпения, ибо с вашей стороны это значило бы усомниться в Провидении? Между тем уныние и нетерпение – две слабости, которым вы часто поддаетесь, тогда как вам стоит только вспомнить эти слова Евангелия, как бы нарочно обращенные к вам: будьте мудры, как змий, и чисты, как голубь. До свидания. Что ждет вас сегодня в клубе? Очень возможно, что вы встретите там людей, которые поднимут целое облако пыли, чтобы защититься от слишком яркого света. Что вам до этого? Пыль неприятна, но она не преграждает пути.

Н. И. Надеждин

(1804–1856)

О, с какою гордостью, с каким упоением представляю я тебя моей нежной подругой!.. Я – царь на престоле с тобою!..

В 1804 г. в семье священника Рязанской губернии родился Николай Иванович Надеждин – будущий ученый, критик, педагог, профессор.

Одновременно с преподаванием в Московском университете и изданием журнала Надеждин устроился домашним учителем в семью известных дворян Сухово-Кобылиных. Во время обучения между ним и старшей дочерью Сухово-Кобылиных – Елизаветой Васильевной (будущей писательницей Евгенией Тур) – завязываются очень теплые дружеские, а затем и романтические отношения. Летом 1834 г. Николай и Елизавета решают пожениться. Но этому браку не суждено было состояться. Родители Елизаветы Васильевны выступили категорически против, считая жениха, имевшего незнатное происхождение, недостойным руки их дочери.

Влюбленные думают тайно обвенчаться, но их замысел проваливается. Николаю Ивановичу приходится уехать из России, он путешествует по Европе, много пишет. Елизавета выходит замуж за выдающегося полководца Иосифа Гурко, но до конца жизни с нежностью хранит письма Надеждина. 

Н. И. Надеждин – Е. В. Сухово-Кобылиной

Тверди своим, что у тебя нет сил ждать, что ты непременно убежишь ко мне. Домогайся одного, чего еще можно домогаться: чтобы тебя отпустили они сами на все четыре стороны… толкнули в мои объятия… Грози, что ты не будешь скрывать любви своей… не побоишься никого и ничего… Может быть, ты надоешь им своею твердостью… может быть, они тебя выгонят ко мне… О! если бы это случилось… Тебе это в тысячу раз было бы легче, чем побег; а я весь от тебя завишу… Твое спокойствие есть мое блаженство… Мы еще имеем перед собой два или полтора месяца… Это довольно времени… Если уже непременно увезут тебя, найди случай во что бы то ни стало известить меня через почту: где ты? Я прилечу на крыльях любви… Я убью все мое состояние, войду в долги, – закабалю, заложу всю мою будущность, чтобы иметь средства овладеть тобою… Мы играем в ужасную игру; но это будет coup decisif[6]: быть или не быть! 

Н. И. Надеждин – Е. В. Сухово-Кобылиной

Слушай, я не поеду без тебя путешествовать… Ты пойдешь со мною, пойдешь моею женою, волею или неволею, с согласия или без согласия, – это Бог решит… Отвечай мне завтра одно слово, только одно: да или нет, и предоставь мне действовать… Минуты дороги! Когда ты скажешь: да! я напишу к твоему отцу и матери формальное предложение, просьбу твоей руки… Знаю, что они не согласятся. Но тогда, по крайней мере, вся ответственность пред глазами света с нас снимется. Тогда… развязка должна быть насильственная… Ради Бога! Не делай насилия самой себе при ответе… Если ты скажешь мне: нет! поверь, я не буду роптать… Я покорюсь твоей воле. Я уеду в июне-месяце – и буду скитаться по свету Каином… Дай же мне ответ немедленно. Завтра (15 апреля) или послезавтра от вас будут перевозить мои вещи. (…) отдаст как-нибудь Ивану лоскуток с одним только словом…

Н. И. Надеждин – Е. В. Сухово-Кобылиной

О, с какою гордостью, с каким упоением представляю я тебя моей нужной подругой!..

Я – царь на престоле с тобою!.. Знаешь ли, друг мой! Третьего дня вечером, когда я писал письмо к твоей матери, Константин, вследствие моей давнишней, в шутку сделанной просьбы, написал акростих к будущей моей жене, то есть к тебе теперь. Вот он:

На ней почиют вдохновения,Алмазной цепью сплетены;Дары благого ПровиденияЕй в изобилии даны;Жизнь с беззаботною улыбкойДает ей лучшие цветы,И вьются, вьются цепью зыбкойНад нею легкие мечты;Алеет утро красоты!

Из заглавных букв выходит Надеждина (Елисавета!)… О, как этот портрет будет походить на оригинал, когда мы будем вполне счастливы!.. Константин славно угадал прекрасный идеал души моей… Да будет так!.. Это вдохновение юного, невинного младенчески сердца я признаю за пророчество. 

Н. И. Надеждин – Е. В. Сухово-Кобылиной

Будь сама беспристрастным судьею. Кто был главным виновником этих ужасных катастроф, чрез которые переходила ты с опасностью своей драгоценной жизни? – Я! Мое присутствие было для тебя губительным ядом: оно не давало тебе ни минуты успокоения; оно перекидывало тебя беспрестанно то в небо, то в ад; оно истерзало всю твою душу!.. Увлекшись словами, вырывавшимися из души твоей без мысли, по собственному твоему признанию, я имел жестокость схватиться за эти слова, прояснить для тебя смысл их, оцветить обольстительною надеждою, превратить, наконец, в потребность… которая не может быть исполнена… которой не только исполнение – одно присутствие в душе твоей есть уже для тебя источник лютейших мук, семя ужаснейших страданий… Да! друг мой! теперь я понимаю, вижу, осязаю, что если б я осмелился воспользоваться твоею настоящею решимостью… я бы произнес твой смертный приговор – я бы убил тебя… В настоящую минуту соединение твое со мною не может принести тебе счастья… Зачем ты обманываешь себя? Зачем вымучиваешь из себя решение, исполнение которого будет твоею смертью… Я уже видел это из предыдущего твоего письма; последнее еще более вразумило меня… На каждой строке твоя решимость сопровождается смертным содроганием… Говоришь безусловно – и прибавляешь тысячу: а если… если… О! я понимаю смысл этих если; я был бы изверг, если бы не понял их… Сердце твое раздвоено… Будь искренна, друг мой! Признайся сама себе: твое решение кажется тебе преступлением… И я попущу тебе сделаться преступницей в собственных твоих глазах?.. Никогда! Клянусь тебе небом и адом!.. Лучше умрем вместе… Да! милый друг! Ты хочешь поступить против своей совести; это невозможно… я сам не допущу тебя… Одно только могло решить меня принять все твои жертвы: отречение от родных, от связей, от прежних привычек, от состояния, от мнения света, от всего твоего прошедшего и настоящего – одно, я говорю: уверенность, что соединение со мною даст тебе полное, невозмущаемое счастье – счастье, которое заменит тебе все, вознаградит тебя за все, одним собою наполнит, просветит, украсит всю жизнь твою… Мой долг, высокий, священный долг – даровать тебе это счастье… Но, милый ангел, – этой уверенности я не имею и не могу иметь… И теперь решимость твоя, еще не исполненная, сопровождается беспрестанными, неумолкающими угрызениями?.. Что ж будет по исполнении? Эти угрызения вопьются в твое сердце лютыми змеями; они не дадут ему отдохнуть и забыться на груди моей… Не будем украшать для себя будущность… Ты боишься проклятия, тогда как оно может упасть на тебя только в виде угрозы; что ж тогда, когда оно разразится над тобой всей своей тяжестью, по исполнении? А это может очень случиться!.. Я не думаю, чтоб отец твой умер с печали, хотя знаю, что он во сто раз чувствительнее твоей матери; но с ним может случиться естественным образом болезнь, может случиться все; что тогда будет с тобою? Ты сама умрешь на руках моих!.. Не правда ли?.. Итак, как же я могу, по совести, как честный и благородный человек, принять твою насильственную решимость, уже и теперь осуждаемую твоею совестью?.. Ангел мой! Я люблю тебя всем бытием моим… и эта-то самая любовь заставляет меня… о! ужасно! ужасно! заставляет отказаться от тебя – на время!!!…Пускай это время будет для тебя самой временем испытания… Теперь в тебе борются два чувства; а в борьбе нет и не может быть счастья… Не верь этим минутам порывов, когда любовь достигает в тебе до насильственного напряжения и, по-видимому, торжествует над долгом… Дай свободу сразиться этим двум чувствам в тишине… Пусть одно из них победит – и победит прочно!.. Я не думаю, не могу – не хочу думать, чтобы твоя любовь могла уступить… Это невозможно… Но дай же мне увериться, что эта любовь наполняет всю твою душу – без исключения, без разделения, без всяких условий!.. Тогда совесть моя будет покойна; тогда я уверюсь, что твое счастье невозможно без меня, что я один могу составить твое блаженство на земле – и составлю!.. Тогда, милый друг мой, ничто меня не удержит; я растопчу в прах все препятствия; и мы – хоть минуту – но будем вместе!.. Вместе – о, какое божественное слово! сколько в нем упоительного, невыразимого блаженства!

И. П. Галахов

(1809–1849)

…я хотел сказать вам только, что много люблю вас… что мне недостает вас, что без вас меняется цвет вещей, что я тоскую по вам, Мария…

Галахов Иван Павлович, сверстник и приятель Герцена, Огарева, Грановского, характерный тип человека сороковых годов XIX в., любил Марию Львовну Огареву – жену своего друга. Разгар их романа пришелся на лето 1841 г., начавшегося за границей и длившегося около трех лет.

Галахов долгое время склонял Марию Львовну бросить своего мужа, имевшего на то время крупное состояние. Сам же Иван Павлович не отличался высоким доходом, скорее жил весьма стесненно. Как признается сам Галахов в одном из своих писем: «Я хоть немножко стою вас и так смешон. А так хочется быть с вами много-много, долго-долго!» 

И. П. Галахов – М. Л. Огаревой

(18 июля 1841 года)

Моя милая, добрая, увлекательная Мария, как мне грустно быть вдали от вас! Я твержу вам об этом со дня отъезда. Мне кажется, что разлука с вами еще ни разу не мучила меня так. Обнимаю ваши колени. Вы выказали мне столько привязанности, внимания и интимности, что эта роскошь сделалась для меня необходимостью и что я принужден отказаться от нее. Но зачем же удаляться, почему не оставаться вместе?.. Гм! – потому что ко всему примешивается противоречие, и потому что я не могу выносить его ежедневно, не подвигаюсь ни в ту, ни в другую сторону. Иногда я испытываю то сожаление – долгое, хотя длящееся миг, – которое чувствует, может быть, изгнанник, когда перед ним убегает его родная страна, а он вынужден искать новое отечество. Вы, столь хрупкая, столь юная, то шаловливая, веселая, то грустная или унылая, – вы могли бы быть для меня стойкой опорой: человек обеспечен во всем, когда удовлетворена его главная потребность. Между тем нужно уйти, нужно искать других симпатий, новых интересов и связей, когда вовсе этого не хочется, когда хотелось бы только продолжения старых. Вы не скажете, что это сделка с самим собою или пустые бредни, – вы поймете, что, по крайней мере, для одной стороны, это – невозможность и справедливость, и вместе жертва. Но сколько боли во всем этом!

Я еще не могу освоиться с мыслью, что мы расстанемся надолго, и меня охватывает желание броситься к вам или крикнуть вам: вернись и останься! Страшно подумать, что время отдалит нас друг от друга, что мы состаримся и охладеем и будем искать иных отношений и переделывать старые. Но что делать?! Люди и жизнь так странно устроены; кажется, будто второстепенные интересы одерживают верх над высшими, но в действительности высшие одерживают верх над теми. Я боюсь рабства и лжи; свобода и честность легко подвергаются опасности. Может быть, вам будет скучно читать мою болтовню, но вы поймете, что я хотел сказать вам только, что много люблю вас, что вы очаровательны, что мне недостает вас, что без вас меняется цвет вещей, что я тоскую по вам, Мария, что любовью меня подкупают бесконечно, что, оставаясь один, я должен призывать на помощь все свое мужество, чтобы жить, что мне безумно хочется вас видеть. Я хоть немножко стою вас и так смешон, что воображаю, что хоть горько, но надо мне вас убегать; какая глупость! А так хочется быть с вами много-много, долго-долго! Бросьте лечиться, приезжайте в Москву!

И. П. Галахов – М. Л. Огаревой

(18 августа 1841 года, ночь)

Я спешил сюда, чтобы найти от вас весточку, Мария, и сегодня получил ваши два письма. Их содержание кипит и клокочет и заливает меня, как волны моря, которое я только что покинул; но я не в силах справиться с ним и выхожу из него не укрепленный, а сломленный. Чтобы ответить на это излияние, источник которого в нашем взаимном влечении и взаимном лишении, надо было бы все сказать, все объяснить, убедить и столковаться с полной ясностью и искренностью, а для того, чтобы это объяснение было действительным и удовлетворило нас, оно должно было бы сопровождаться превращением желания в добровольное самоотречение и личного чувства – в культ общих идей и чувств; или же ничего не сказать, фактически подать руку друг другу, прижать друг друга к груди, любить и идти так в жизни и умереть, если можно, вместе в безумстве восторга. Ни тот, ни другой ответ, по-видимому, невозможен. Но как остаться безмолвным в виду всего, что содержат ваши страницы? В сущности, нам не о чем рассуждать и не о чем объясняться, кроме нашего взаимного отношения, потому что, столковавшись о нем, мы бы, думаю, легко согласились во всем прочем. Но именно этого нет, и мы бродим вокруг вещей и принципов, чтобы найти, по крайней мере, разумное основание для этих отношений и поступков. И это законно, потому что не надо действовать безумно или по капризу, надо сохранить остаток рассудительности и воли, надо знать, для чего насилуешь и мучишь сея. У вас немного запутана голова, а у меня немного запутаны сердце и чувства, поэтому вы не будете последовательны в ваших мыслях, чтобы не слишком страдать сердцем, я же не буду последователен в требованиях сердца и чувств, чтобы не слишком страдал мой ум. Отдаться мужчине, говорите вы, столь же предосудительно, как выпить стакан шампанского. Вы правы: это столь же естественно, если бы последствия не были иные. Стоит мне пожелать вас, и вы моя, – это для меня куда как удобно; но в этом случае вы не уподобите обладание вами глотку шампанского, вы отвергнете его, как унижающую вас пошлость: вы ставите условием симпатию, дружбу, прочность отношений. Прекрасно, – я принимаю это условие, но тогда расстаньтесь с мужем, с его богатством и именем, они более не принадлежат вам, это ясно, как день. Да и что ему делать, этому третьему, между двумя людьми, которые принадлежат друг другу сердцем, телом и душою, потому что обладание есть великое присвоение любимого существа.

И затем признайте справедливым и естественным, чтобы общество знало, что вы любите такого-то и принадлежите ему, и не бойтесь огласки. Но этого вы не хотите, вы хотите компромисса в мыслях, а в действительности невозможного. Любовник – друг, любовник или друг!

Я был бы счастлив быть для вас первым, мог бы быть и вторым – с горечью за вас и за себя, но третьим теперь и вблизи я не могу быть искренно. Чтобы не увязнуть в пошлости, лжи и противоречиях, чтобы эмансипироваться, т. е. стать свободной надо, как на словах, воздействовать примером на прогресс, женщина должна бесповоротно выбрать одно из двух начал: либо законы современного брака, либо фурьеризм; и если она хочет теперь же выступить из круга установленных отношений, она должна граждански поставить себя независимо и взять себе одного или нескольких любовников, рискуя в современном обществе остаться со всеми своими детьми на руках, – такова Жорж Занд. Но нужно мужество, чтобы так поступать перед лицом общества, столь сурово карающего за явные грехи. Все остальное – противоречие. Утверждать, что женщина способна в том и в другом случае быть цельной и последовательной, не значит презирать ее.

М. Л. Огарева

(Ок. 1817–1853)

Я горько проучена вами, и отныне буду осторожней. Мне не нужно больше любви…

Мария Львовна Огарева (Рославлева) была женой известного русского борца за свободу, писателя, поэта – Николая Платоновича Огарева. В феврале 1836 г. Огарев объяснился с Марией Львовной Рославлевой. Между обручением и свадьбой, состоявшейся в 1838 г., Огарев писал невесте: «Единственная, которую я могу истинно любить, это ты, и я клянусь тебе, что эта любовь будет вечною…» Однако любовь и брак были быстротечны и трагично закончились для обоих.

Мария Львовна была далеко не красавицей, но, по общему мнению, женщиной очень умной, интересной и легкомысленной. Эта легкомысленность и стала причиной увлечения Марии другом Огарева – Галаховым. Расставание с мужем – Николаем Платоновичем проходило тяжело, особенно для супруга, он терпел насмешки друзей об измене жене, но все равно не хотел развода.

Отношения Огаревой и Галахова быстро закончились, оставив после себя три разрушенные судьбы. «Вы три года добивались моей любви… Вы добились моей любви, – почему же вы не взяли меня?.. Я горько проучена вами… Мне не нужно больше любви… вы же и впредь останетесь мне дороги, но только, как книга…» – напишет позже Огарева Галахову. 

М. Л. Огарева – И. П. Галахову

(18 августа 1841 года)

Вы три года добивались моей любви; вы делали все, чтобы привлечь мое внимание и возбудить мое чувство к вам, и, когда вы, наконец, достигли цели, вы медлите в нерешительности. Вы добились моей любви, – почему же вы не взяли меня? Так ли поступает страсть? Нет, если бы вы действительно любили, вы не стали бы философствовать, вас не остановили бы принципиальные сомнения. Да и какой тут может быть вопрос? Страсть сама в себе носит свое право. И почему смотреть на обладание женщиной с суеверным страхом и обставлять его тысячью условий, как некое священнодействие? Я горько проучена вами, и отныне буду осторожней. Мне не нужно больше любви; я буду искать твердой дружеской руки, которая удерживала бы меня от необдуманных шагов и непоследовательности; вы же и впредь останетесь мне дороги, но только, как книга…

Н. П. Огарев

(1813–1877)

Ибо любить тебя, значит любить все благое, Бога, вселенную, потому что твоя душа открыта добру и способна охватить его, потому что твоя душа вся – любовь.

Огарев Николай Платонович – сын богача-помещика, известный поэт и ближайший друг Герцена. Во время ссылки в Пензу влюбился в Марию Львовну Рославлеву, бедную сироту, на которой и женился в 1838 г. Впоследствии они разошлись, причиной этому послужил роман Рославлевой, который быстро закончился, но успел сломать брак. Кроме всего, как отмечали их друзья: «они были совершенно не сходны характерами». Но поэт-идеалист и после этого сохранил к жене дружеское и гуманное отношение, отразившееся в прощальном стихотворении «Благодарю за те мгновенья, когда я верил и любил…». 

Н. П. Огарев – невесте M. Л. Рославлевой, впоследствии его жене