Помоги проекту - поделись книгой:
Жорж Санд
МАЛЕНЬКАЯ ФАДЕТТА
После злополучных июньских дней 1848 года, взволнованный и удрученный, до глубины души, бурями внешней жизни, я постарался обрести в уединении, если не покой, то, по крайней мере, веру. Если бы я был профессиональным философом, я бы мог верить или предполагать, что вера в идеи способствует спокойствию души, несмотря на гибельные события современной истории; но для меня это невозможно, и я смиренно сознаюсь, что даже уверенность в будущем, которое ниспослано Провидением, не могло бы заглушить в артистической душе приступов печали по поводу настоящего, омраченного и израненного междоусобной войной.
Для людей действия, лично интересующихся политическим событием, во всякой партии, во всяком положении существует волнение надежды или опасения, злоба или радость, упоение победой или досада на поражение. Но для бедного поэта, равно как и для праздной женщины, которые следят за событиями, не находя в них прямого и личного интереса, каков бы ни был результат борьбы, всегда есть глубокое отвращение к пролитой крови с какой бы ни было стороны, и какое-то отчаяние при виде этой ненависти, этих оскорблений, угроз, клеветы, поднимающихся к небесам, как от нечистой жертвы социальных потрясений.
В эти-то минуты, такой грозный и могучий гений, как у Дантона, пишет своими слезами, своей желчью нервами, ужасную поэму, драму, полную мучений и стенаний. Надо быть таким закаленным, как эта железная и огненная натура, чтобы остановить свое воображение на всех ужасах этого символического ада, когда имеешь перед глазами скорбное чистилище отчаяния на земле. В наше время художник, более мягкий и чувствительный, представляющий только отблеск и отголосок поколения, подобного ему, ощущает настоятельную потребность отвратить взор и развлечь воображение, перенесясь к идеалу мира, невинности и грез. Его душевная слабость заставляет его так действовать, но пусть он её не стыдится, так как в этом также заключается и его долг. В те времена, когда зло происходит от того, что люди не признают и ненавидят друг друга, миссия художника — прославлять кротость, доверие, дружбу, и напоминать таким образом людям, ожесточенным или павшим духом, что чистота нравов, нежные чувства и первобытная правдивость существуют и могут существовать на земле. Прямые намеки на современные несчастья, воззвание к волнующим страстям, вовсе не есть путь к спасению; тихая песнь, звук сельской свирели, сказки, усыпляющие маленьких детей без страха и страдания — лучше, чем зрелище действительных зол, да еще усиленных и омраченных лживыми красками.
Проповедовать единение, когда убивают друг друга, это все равно, что взывать в пустыне. Бывают времена, когда души так взволнованы, что остаются глухи ко всякому непосредственному увещанию.
С этих июньских дней, которых неизбежным следствием являются настоящие события, автор этого рассказа поставил себе задачей быть благодушным, хотя бы это ему стоило жизни. Он предоставляет смеяться над его пастушескими идиллиями, как предоставлял смеяться и над всем остальным, не обращая внимания на приговоры некоторых критиков. Он знает, что он доставит удовольствие тем, кто любит такого рода тон, а развлекать страдающих его же печалью, т. е. отвращением к ненависти и мести, значит приносить им наибольшее благо; правда, благо мимолетное, облегчение скоро проходящее, но более действительное, чем страстные речи, и более поразительное, чем классические доводы.
Дела отца Барбо из ла-Косс шли не дурно, так как он состоял при городском совете своей общины. У него было два поля, которые не только питали его семью, но и, кроме того давали доход. Он сбирал сено со своих лугов полными подводами; все признавали его кормом первого сорта, за исключением того сена, которое собиралось с ручья и было немного испорчено тростником.
Дом отца Барбо был хорошо выстроен, покрыт черепицей, красиво поставлен на косогоре, с садом, дающим хороший доход, и с виноградником величиной в 6 десятин.
Наконец, он имел за ригой прекрасный фруктовый сад, называемый у нас уш (une ouche) где изобиловали сливы и гиньские вишни, груши и садовая рябина. Даже орешники на окраинах считались самыми старыми и лучшими на две мили кругом.
Отец Барбо был человек бодрый, веселый, не злой, любящий свою семью, справедливый к своим соседям и прихожанам. У него уже было трое детей, когда мать Барбо, убедившись, что у них добра хватит на пять душ, и что не надо терять времени, так как приближаются: зрелые годы, подарила ему двойню сразу, двух славных мальчиков; они так были похожи, что почти невозможно было их различить, скоро все убедились, что это двойники, т. е. близнецы с поразительным сходством.
Бабка Сажетт, принявшая их в свой передник, когда они появились на свет, поспешила сделать перворожденному маленький крест на руке, а то, по её словам, кусок ленты или ожерелье можно потерять и, таким образом исчезнет право старшинства. «Когда ребенок окрепнет, — говорила она, — надо будет ему сделать никогда неизгладимую метку»; её совет тотчас привели в исполнение. Старшего мальчика назвали Сильвэном, но скоро его переименовали в Сильвинэ, чтобы отличить его от брата, крестившего его, а младшего назвали Ландри, и не изменяли больше его имени, потому что его дядя, крестивший его, с малых лет привык называться Ландришем.
Отец Барбо немного удивился, увидев две головки в люльке, когда он вернулся с ярмарки:
— Ну, ну, — сказал он, — люлька-то, кажется, слишком узка! Завтра утром надо будет ее увеличить.
Он умел столярничать, не учившись, и половину мебели сделал сам. С этими словами он пошел ухаживать за женой; она выпила большой стакан теплого вина и очень окрепла.
— Ты так трудишься, жена, — сказал он ей, — что и меня подбодряешь. Придется еще прокормить двух детей, нам вовсе не нужных; значит, не пора мне бросать обрабатывать землю и откармливать скотину. Не тревожься! будем работать, но в следующий раз не дари мне тройню, уж это будет слишком много!
Мать Барбо заплакала, что очень огорчило её мужа.
— Полно, полно, не печалься, милая жена, — сказал он. — Я тебя нисколько не укоряю, а, напротив того, благодарю. Ребята хорошие и отлично сложены, у них нет физических недостатков, слава Богу.
— Ах, Господи! — ответила жена, — знаю, что вы меня не попрекаете, хозяин, но сама я тревожусь, потому слышала, что очень неудобно и трудно — воспитать двойняшек. Один другому вредит, и почти всегда приходится одному погибнуть, чтобы другой уцелел.
— Может-ли это быть? — возразил отец. — Что касается меня, это первые двойняшки, которых я встречаю, случай ведь довольно редкий. Но вот бабка Сажетт обо всем хорошо знает и нам про это подробно расскажет.
Бабка Сажетт явилась на зов и ответила:
— Положитесь вы на меня; двойняшки будут живы и здоровы, как и другие дети. Вот уже 50 лет, как я занимаюсь ремеслом повитухи, вижу, как рождаются, живут или умирают все дети округа. Значит, не в первый раз я принимаю близнецов. Прежде всего, сходство не вредит здоровью. Иногда они вовсе не похожи друг на друга, как вы и я, часто бывает, что один сильный, а другой слабый, один живет, а другой умирает; но поглядите на ваших, каждый из них так же хорош и крепок, как будто он единственный сын. Они не повредили один другому в утробе матери; оба явились правильно, не очень мучая ее и сами не страдая. Они прелесть какие хорошенькие и хотят жить. Успокойтесь, мать Барбо, они вырастут вам на утешение. Только вы и те, которые их будут видеть ежедневно, сумеют их различить; я никогда не видела таких похожих двойняшек. Точно две куропатки, вылупившиеся из яйца; они так милы и одинаковы, что одна мать-куропатка их узнает.
— Слава Богу! — сказал отец Барбо, почесывая голову, — а то я слышал, будто двойняшки так привязываются один к другому, что не могут жить в разлуке, а умирают от горя.
— Это сущая правда, — сказала бабка Сажетт, — но послушайтесь слов опытной женщины и не забывайте их. Ведь когда ваши дети вырастут и расстанутся с вами, меня уж не будет на свете и некому будет посоветоваться с вами. Остерегайтесь их оставлять все время вместе, когда они начнут узнавать друг друга. Уведите одного работать, а другого оставьте сторожить дом. Когда один удит рыбу, другой пусть охотится, когда один пасет баранов, другой пусть следит за быками на выгоне; если один пьет вино, другому дайте стакан воды и т. д. Не браните и не наказывайте их в одно время и не одевайте их одинаково; одному наденьте шляпу, а другому картуз, и блузы сшейте им разного синего цвета. Словом, всевозможными способами, не позволяйте им смешивать и приучаться не обходиться друг без друга. Боюсь, что мои слова вы впустите в одно ухо, а выпустите в другое, но если меня не послушаетесь, придется вам за это поплатиться.
Бабка Сажетт говорила умно, и ей поверили. Обещали последовать её советам и отпустили ее, щедро одарив. И так как она строго наказала не кормить их одной грудью, поспешили справиться о кормилице, но не нашли в местечке. Мать Барбо не рассчитывала на двойню и не приняла никаких мер заранее, потому что всех прочих детей она выкормила сама. Пришлось Отцу Барбо поехать отыскивать мамку в окрестностях, а пока дала им грудь.
Люди у нас скоро не решаются и долго торгуются, как бы богаты они ни были. Все знали, что Барбо были не бедные, и притом жена не могла сама кормить, не истощаясь, так как была не первой молодости. Кормилицы запрашивали с отца Барбо, как с буржуа, не более, не менее восемнадцати ливров[1]. Отец Барбо давал только 12 или 15 ливров, находя, что и это много для крестьянина. Напрасно он всюду обращался и торговался. Впрочем, спешить было не к чему; ребята были еще слишком малы и не утомляли мать; притом с ними не было никакой возни, до того они росли здоровыми, спокойными и не крикунами. Оба спали в одно время. Отец устроил им общую люльку, и когда они плакали оба, их вместе успокаивали и укачивали.
Наконец, отец Барбо сговорился с кормилицей за 15 ливров, оставалось условиться о прибавке на подарки, когда жена ему сказала: — Право, не знаю, хозяин, зачем мы будем тратить 180 или 200 ливров в год, словно господа какие; я еще не так стара и могу кормить сама. У меня молока хватит с избытком. Нашим мальчикам уже месяц, а какие они здоровые на вид! Мерлод, которую вы хотите взять в мамки, вдвое слабее меня, молоко у неё восемнадцатимесячное, а это не годится для такого крошки. Сажетт запретила их кормить одной грудью, чтобы они не слишком привыкали друг к другу, но ведь она тоже велела смотреть за ними одинаково, а то близняшки не так долговечны, как другие дети. Пусть уж лучше любят один другого, а жертвовать ни одним я не согласна. И потом, которого из них мы отдадим к мамке? Признаюсь, мне одинаково больно с ними расстаться. Я всех детей своих одинаково любила, но эти малютки самые миленькие из всех, кого я нянчила, я все за них боюсь. Пожалуйста, муж, не думайте больше о кормилице; во всем остальном послушаем бабку Сажетт. Как могут грудные дети так сильно привязаться, они еще не сумеют своих ног от рук отличить, когда я их отойму от груди.
— Ты права, жена, — отвечал отец Барбо, любуясь её свежим и здоровым видом; — ну, а если ты ослабеешь по мере того, как они станут подрастать?
— Не беспокойтесь, — сказала она, — я ем, словно мне 15 лет, притом если я почувствую истощение, я не скрою это от вас, даю вам слово. Всегда успеем отдать одного из этих бедных деток.
Отец Барбо согласился, он сам не любил лишних расходов. Его жена вскормила двойняшек без всякого труда; у неё была такая здоровая натура, что через два года после отнятия их от груди, она родила хорошенькую девочку, названную Нанетт, и начала ее сама кормить. Но это ей было уже не под силу, к счастью, ей помогала старшая дочь, только что родившая первого ребенка, иногда она кормила и свою сестричку.
Таким образом вся семья росла и копошилась на солнышке, маленькие дяди и тетки с маленькими племянницами и племянниками, и одни не были неугомоннее или благоразумнее, чем другие.
Двойняшки росли на славу, вполне здоровые, и даже были так тихи и выносливы, что не жаловались ни на зубки, ни на рост, как другие дети.
Оба были белокурые и всю жизнь остались блондинами. Наружность их была очень привлекательна: большие голубые глаза, покатые плечи, фигуры стройные и прямые, ростом и храбростью они перегнали своих товарищей. Все проходившие через городок ла-Косс останавливались полюбоваться ими, и говорили, уходя: «вот так пара славных ребят!»
С самых ранних лет близнецы привыкли к расспросам, и потому не стеснялись и не росли дикарями. Они не пугались и не прятались в кусты при виде чужих, как обыкновенно это делают наши дети, а смело подходили в первому встречному и, не ломаясь, отвечали вежливо на все вопросы. Сначала их не различали, так как они были похожи друг на друга, как две капли воды. Но после недолгого наблюдения, видели, что Ландри был чуточку выше и полнее; волосы у него были гуще, нос больше и взгляд живее. Лоб его был шире, а родимое пятнышко у него было на левой щеке, тогда как у брата оно было на правой и гораздо меньше. Местные жители их хорошо узнавали, но все-таки приходилось приглядываться, а в сумерки или на небольшом расстоянии почти все ошибались, до того одинаковы были голоса двойняшек; они отвечали оба на зов, зная, что их легко смешивали. Отец Барбо сам ошибался. Одна мать их, как предсказала умная Сажетт, не спутывала их никогда, ни темной ночью, ни издалека, когда их видела или слышала их голоса.
Неизвестно, кто из них был лучше: хотя Ландри был веселее и храбрее старшего брата, за то Сильвинэ был ласковее и разумнее, так что его нельзя было меньше любить. Сначала хотели их отучить друг от друга и пробовали это сделать в продолжении трех месяцев. Три месяца — продолжительный срок в деревне, легко можно привыкнуть. Но это ничуть не помогло; притом священник объявил, что бабка Сажетт пустомеля и что люди не могут изменять законы, созданные Господом Богом. Так что её наставления постепенно забывали.
С первого дня, как заменили их детские платьица штанишками, и повели их к обедне, им дали одинаковое сукно из юбки их матери; фасон был один и тот же, так как приходский портной не знал двух разных. Когда они подросли, им нравились одни цвета; тетя Розетта захотела подарить им по галстуку к новому году; они выбрали тот же самый, лиловый, у разносчика швейных товаров, который возил свое добро на спине лошадки своей, першерона. Тетка спросила, нарочно-ли им хотелось быть одинаково одетыми? Но двойняшки вовсе за этим не гнались; Сильвинэ отвечал, что из всего тюка продавца ему больше нравился цвет и рисунок выбранного галстука, а Ландри заметил, что все остальные были не красивы и ему не по вкусу.
— А как вам нравится масть моей лошадки? — спросил, улыбаясь, купец.
— Она похожа на старую сороку, — ответил Ландри.
— Мне тоже не нравится, — сказал Сильвинэ, — настоящая старая, общипанная сорока.
— Видите-ли, — глубокомысленно обратился разносчик тетке, — эти дети на все смотрят одними глазами. Если одному красное кажется желтым, так другому желтое кажется красным, не перечьте им, потому что близнецы делаются идиотами и ничего не понимают, когда им мешают соглашаться.
Разносчик так рассуждал, желая сразу сбыть оба галстука, они были отвратительного цвета и никто их не покупал.
А время шло, не принося никаких перемен. Близнецы одевались совсем одинаково, они даже умудрялись портить свою одежду и обувь одновременно, так что, казалось, дыры на куртке, картузе или обуви происходили от того же самого несчастья. Неизвестно, отчего это случалось: по закону природы или из шалости. А когда их расспрашивали, хитрые двойняшки смеялись с лукаво невинным видом.
Их дружба росла с годами, и когда они стали немного рассуждать, то решили, что не могут веселиться с прочими детьми, если одного из них не было; иногда отец пробовал одного не отпускать от себя весь день, а другого держала при себе мать; оба делались грустные, бледные и работали не-хотя, как больные; за то вечером, при встрече, они уходили гулять вместе, держась за руку, и не хотели возвращаться, сердясь на родителей за причинённое им горе. Скоро бросили попытки их разлучать; надо сознаться, не только отец и мать, но даже братья, сестры, дяди и тетки их очень любили и баловали. Они гордились ими за похвалы, которые слышали отовсюду, да и потом дети были красивыми, не глупыми и добрыми. Иногда отца Барбо тревожила их привычка быть постоянно вместе, особенно для будущего; он вспомнил слова Сажетт и старался иногда возбудить их зависть один к другому. Так, например, когда они оба шалили, он драл Сильвинэ за уши, а сам говорил Ландри: «Прощаю тебе на этот раз, ты всегда умнее». Но Сильвинэ не огорчался, что его уши горели, и радовался, что простили брата; за то Ландри плакал так горько, точно его наказали. В другой раз давали одному то, чего оба хотели; тотчас же, сладким они делились, а игрушку делали общей, или передавали ее один другому, не различая, кому она принадлежала. Когда одного хвалили, нарочно не замечая другого, именно другой радовался и гордился, что поощряют и ласкают его близнеца, и сам присоединялся к хору похвал. Словом, тщетно пробовали их разлучать; скоро все предоставили на волю Божью, так как вообще редко перечат нежно любимым существам, даже для их пользы. Все колкости обратили в шутку, а близнецы только этого и хотели. Оба были очень хитрые; часто они притворялись, что ссорятся и дерутся, чтобы их оставили в покое, но никогда не причиняли друг другу ни малейшего зла. Когда иной простак удивлялся их ссоре, они потихоньку смеялись над ним, и через минуту раздавалась их болтовня и пение, похожее на щебетание дроздов на ветке.
Несмотря на большое сходство и привязанность их, Бог, ничего не сотворивший одинакового на небе и земле, пожелал разделить их судьбу; тогда все убедились, что они были два разных создания, с другим темпераментом. Это обнаружилось очень скоро, после того, как они вместе причастились.
Семья отца Барбо быстро увеличивалась, благодаря его двум старшим дочерям, не терявшим времени производить на свет здоровых детей. Его старший сын, Мартин, красивый и сильный парень, был давно в услужении. Зятья очень любили работу, но иногда дела недоставало. У нас было несколько неурожайных годов, чему способствовали сильные непогоды и неудачная торговля, так что поселянам приходилось отдавать больше денег, чем класть себе в карман. Дошло до того, что отец Барбо не мог содержать всю свою семью, пришлось поместить близнецов в услужение.
Отец Кайлло из местечка ла-Приш предложил взять к себе одного из них для присмотра за быками; ему хотелось получать хороший доход с имения, а его сыновья были слишком велики или слишком малы для такой работы. Когда её муж завел об этом речь в первый раз, мать Барбо испугалась и огорчилась, будто никогда не предвидела грозящей разлуки с близнецами. Но она не возражала, потому что подчинялась слепо своему мужу. А у отца было много забот и он постепенно приготовлялся к этому. Сначала двойняшки плакали и три дня пропадали, приходя только к обеду и ужину. Они не говорили с своими родителями, и на вопросы, покорились-ли они, отвечали упорным молчанием; за то между собой бесконечно обсуждали свое положение.
В первый день они сильно горевали и не отходили друг от друга, словно боясь, что их насильно разлучат. Но отец Барбо был мужик сообразительный и терпеливо доверился действию времени. В самом деле, на другой день, убедившись, что их не принуждают, а рассчитывают на их собственное благоразумие, они более испугались родительской воли, чем всяких угроз и наказаний.
— Придется подчиниться, — сказал Ландри, — только решим, кто из нас пойдет? ведь нам предоставили выбор, а двух сразу отец Кайлло не может нанять.
— Мне все равно, ехать или остаться, — отвечал Сильвинэ, — если надо разлучиться. Мне безразлично будет жить не здесь; будь ты со мной, я скоро отвык бы от дома.
— Это так кажется, — возразил Ландри, — а на самом деле тот, который останется дома, будет меньше скучать; а другой расстанется с своим близнецом, с родными, с садом, с своими животными, словом, со всем ему близким и хорошим.
Ландри говорил довольно спокойно, но Сильвинэ снова заплакал; у него не было твердости брата, при одной мысли о предстоящей разлуке он не мог удержаться от слез. Ландри плакал гораздо меньше; он хотел взяться за самое трудное и избавить брата от всего остального. Скоро он убедился, что Сильвинэ боялся поселиться в чужом месте, в незнакомой семье.
— Послушай, брат, — сказал он ему, — если нам так тяжело расстаться, лучше уж я уйду. Ты сам знаешь, что я сильнее тебя, когда мы больны, что почти всегда бываем вместе, у тебя лихорадка продолжается дольше. Говорят, что мы можем умереть от тоски. Мне кажется, я не умру, но за тебя я не ручаюсь; поэтому мне будет легче знать, что ты остался с матушкой, она будет за тобой ухаживать и тебя утешать. Хотя я и не замечаю, что между нами делают разницу, все-таки, я думаю, тебя любят еще нежнее, чем меня, так как ты ласковее. Итак, оставайся, а я уйду. Мы будем близко жить. Земля отца Кайлло соприкасается с нашей, мы можем видеться каждый день. Я ведь люблю работу; потом я бегаю проворнее тебя и еще скорее приду к тебе, когда кончится мой трудовой день. У тебя немного дела, ты будешь заходить, гуляя, посмотреть, как я работаю. А я буду за тебя спокойнее, чем если бы ты ушел, а я остался. Вот почему согласись на мою просьбу!
Сильвинэ и слышать об этом не хотел; хотя он и был нежнее к отцу, матери и маленькой Нанетте, чем Ландри, но он боялся навалить все бремя на своего дорогого близнеца.
После долгих споров, они вынули жребий, и он выпал на долю Ландри. Сильвинэ не удовольствовался этой попыткой и погадал на орел и решетку. Три раза орел выпадал ему, все приходилось ехать Ландри.
— Видишь, сама судьба за меня, — сказал Ландри, — не надо ей противиться.
На третий день Сильвинэ все еще плакал, а Ландри совсем успокоился. Сперва мысль об отъезде огорчала его еще больше, чем брата, так как он все время сознавал необходимость подчиниться отцовской воле, но постепенно он свыкся с мыслью об отъезде, обсудив весь этот вопрос, а Сильвинэ до того отчаивался, что не мог рассуждать. Уже Ландри твердо решил ехать, а Сильвинэ еще колебался. Притом Ландри был немного самолюбивее брата. Им часто твердили, что из них не будет никакого толка, если они не привыкнут расставаться; а Ландри, гордившийся своим четырнадцатилетним возрастом, хотел показать, что он не ребенок. С самого первого раза, когда они полезли на верхушки дерева за гнездом и до сих пор он всегда убеждал и увлекал брата. Ему удалось и теперь его успокоить, вернувшись домой вечером, он объявил отцу, что оба покорились долгу, что они бросили жребий и ему, Ландри, приходилось смотреть за быками в местечке ла-Приш.
Отец Барбо посадил двойняшек к себе на колени, хотя они были уже большие и сильные, и произнес им следующую речь: — Дети мои, вы уже большие и разумные, вижу это из вашего послушания и очень доволен вами. Помните, что, угождая родителям, дети угождают и Господу Богу на небе, и Он не покидает их. Не хочу знать, кто из вас решился раньше. Но Богу это известно, и Он благословит того, кто решился, равно того, который послушался.
Потом он подвел близнецов к матери, чтобы она их похвалила; но мать Барбо поцеловала их молча, так как слезы душили ее.
Ловкий отец Барбо отлично знал, кто был решительнее и кто привязчивее. Он не хотел охлаждать добрых намерений Сильвинэ, понимая, что Ландри могло только поколебать в своем намерении отчаяние брата. Итак, он разбудил Ландри на заре, стараясь не задеть Сильвинэ, спавшего рядом с ним.
— Торопись, сынок, — сказал он ему тихо, — поедешь в ла-Приш, пока мать тебя не увидала; ты знаешь, как она огорчена, лучше ее избавить от прощания. Я поведу тебя сам к твоему новому хозяину и возьму твои вещи.
— А мне нельзя проститься с братом? — сказал Ландри. — Он на меня обидится, если я так уйду.
— Он заплачет, разбудит мать, если проснется и увидит, что ты уезжаешь, мать заплачет еще сильнее, при виде вашего горя. Полно, Ландри, у тебя доброе сердце и ты не хочешь болезни твоей матери. Исполни храбро твой долг, дитя мое, уезжай и не отвлекайся. Сегодня же вечером я приведу тебе брата, а к матери ты придешь на днях. Ландри бодро повиновался и вышел из дома, не оглядываясь. Мать Барбо спала не крепко и слышала все слова мужа. Чувствуя, что он прав, бедная женщина не шевельнулась и только раздвинула занавески, чтобы посмотреть, как вышел Ландри. Ей было очень тяжело, она соскочила с постели, желая его поцеловать, но остановилась, когда увидела спавшего Сильвинэ. Бедный мальчик так наплакался за три дня и почти три ночи, что страшно устал; его немного лихорадило во сне, он постоянно поворачивался на подушке, глубоко вздыхал и стонал. Тогда мать Барбо, глядя на оставшегося сына, созналась, что ей труднее было бы его отпустить от себя. Он был привязчивее, неизвестно почему: зависело-ли это от характера, или так Бог предначертал, что один сердечнее другого. Отец Барбо ценил работу более, чем ласки и внимание, а потому немного предпочитал Ландри. Зато мать любила больше нежного и кроткого Сильвинэ.
Она внимательно смотрела на своего бледного и слабого мальчика; ей было бы очень жаль отдать его в услужение. Ландри способнее был переносить труд, да и дружба его к брату и матери не доводила его до болезни. Этот ребенок хорошо исполнял свой долг, думала она; но, все-таки, он бы повернул голову и заплакал, если бы у него было нежное сердце. Он бы и двух шагов не сделал, не помолясь, и приблизился бы к постели, где я притворялась спящей, чтобы посмотреть на меня и поцеловать хоть край занавески. Мой Ландри молодец: ему бы только жить, двигаться, работать и менять место. А у Сильвинэ сердце девочки, его надо беречь, как зеницу ока.
Так рассуждала мать Барбо, ворочаясь в своей постели и не смыкая глаз; а тем временем, отец Барбо уводил Ландри через поля и луга в ла-Приш. Когда они поднялись на горку, за которой уже не виднелись строения ла-Косс, Ландри остановился и обернулся. Сердце в нем дрогнуло, он опустился на папоротник и не мог идти дальше. Отец сделал вид, что этого не заметил, и продолжал свой путь. Через минуту он тихо позвал его:
— Вот и день настал, мой Ландри, поспешим дойти до восхода солнца.
Ландри поднялся, удерживая крупные слезы, подступавшие к его глазам, он дал себе слово не плакать при отце. Он притворился, что выронил нож из кармана, и пришел в ла-Приш, не показывая своего горя, а оно было тем сильнее чем тщательнее он его скрывал.
Отец Кайлло очень обрадовался, увидев, что ему привели самого сильного и сообразительного из двух близнецов. Он понимал, что это решение обошлось не без горя, и постарался похвалить и ободрить молодого парня, так как был человеком добрым и хорошим соседом. Он угостил его супом и вином, чтобы придать ему храбрости, а то его грусть была написана на лице. Потом он его повел запрягать быков и показал, как надо было приниматься за это дело. Но Ландри не был новичком; он постоянно справлялся и правил отлично быками своего отца, у него была хорошая пара, Ландри возгордился, что у него на рогатине будет такой скот, увидев, какие были откормленные и породистые быки отца Кайлло. Ему было приятно показать, что он ловкий и не трус. Отец не преминул его похвалить. Когда настало ему время выехать в поле, все семейство отца Кайлло, от мала до велика, пришло его поцеловать, а самая младшая дочь привязала своими лентами ветку цветов на его шляпу, желая отпраздновать первый день его службы у них. Перед прощанием отец наказал ему, в присутствии его нового хозяина, стараться ему угождать во всем и беречь его скотину, как свою собственную.
Ландри обещал постараться и уехал в поле, он добросовестно трудился весь день и вернулся голодный, так как в первый раз он так работал. Небольшое утомление — лучшее средство от всякого горя.
Но труднее обошлось с бедным Сильвинэ в Бессонниере, так назывались дом и поместье отца Барбо, построенные в городе ла-Косс; это прозвище далось со дня рождения обоих детей, потому что вскоре одна служанка в доме родила двойню близняшек, но они не жили. Мужики большие охотники до всяких вздорных и смешных прозвищ, поэтому дом и землю назвали Бессонниер, и всюду, куда дети ни показывались, им кричали: вот близнецы из Бессонниеры[2].
Итак, в Бессонниере было очень тоскливо в этот день. Когда Сильвинэ проснулся и не увидел рядом брата, он угадал правду, но не хотел верить, что Ландри мог уехать, не простившись, и сердился на него, не смотря на свое горе.
— Что я ему сделал? — говорил он матери, — чем его рассердил? Я во всем его слушался; я удерживался от слез при вас, милая матушка, хотя голова шла кругом. Он обещал не уходить, но подбодрив меня и не позавтракав со мной в Шеневьер, где мы привыкли беседовать и играть. Я хотел сам уложить его вещи и отдать ему мой ножик. Значит, вы все ему приготовили еще с вечера и ничего мне сказали; матушка, вы знали, что он уйдет, не простясь?
— Я послушалась твоего отца, — отвечала мать Барбо. Она всеми силами старалась его утешить. Но он ничего не хотел слушать, пока не увидел её слез; тогда он стал целовать ее и просить прощения, обещал остаться с ней и просил не грустить. Но только она ушла на скотный двор и в прачечную, Сильвинэ побежал в сторону ла-Приш, не соображая, куда он идет, повинуясь инстинкту, как голубь летит за своей голубкой.
Он бы дошел до ла-Приш, но встретил по дороге возвращающегося отца; тот взял его за руку и повел домой, с словами:
— Мы пойдем сегодня вечером к брату, а теперь он работает, не надо ему мешать. Это не понравится его хозяину. Вспомни, твоя мать дома одна, ты должен ее успокоить.
Вернувшись домой, Сильвинэ прицепился к юбке своей матери и не отходил от неё ни на шаг, говоря с ней о Ландри и думая о нем все время. Он посетил все местечки и закоулки, где они бродили вместе. Вечером отец повел его в ла-Приш. Сильвинэ не мог ничего в рот взять, так он торопился поцеловать своего близнеца. Он ждал, что Ландри пойдет к нему на встречу и жадно вглядывался в даль, думая, что вот-вот он его увидит. Но Ландри не двинулся, не смотря на все свое желание. Он опасался насмешек молодежи над их дружбой, которую считали даже болезненной. Когда Сильвинэ пришел, он застал Ландри за столом; он ел и пил так весело, будто всю жизнь провел с семьей Кайлло. Однако, сердце Ландри сильно забилось при виде брата; он бы уронил и стол, и скамью, чтобы броситься к нему, если бы во время не удержался. Но хозяева наблюдали за ним с любопытством, забавляясь над их привязанностью друг к другу, которую школьный учитель называл «феноменом природы», и Ландри притворился равнодушным.
Сильвинэ бросился в его объятия, прижимаясь к его груди, как птичка жмется в гнездышке, чтобы согреться, но Ландри был недоволен этим порывом из-за других, его радовала любовь брата, но сам он хотел быть благоразумнее; он старался знаками дать понять брату, чтобы он сдерживался, это крайне обидело и рассердило Сильвинэ. Наконец, отец Барбо занялся беседой с отцом Кайлло, и близнецы вышли вместе. Ландри торопился поговорить понежнее с братом наедине. Но другие парни за ними следили издалека, а маленькая Соланж, младшая дочь отца Кайлло, хитрая и пронырливая, пошла за ними тихонько до орешника, все думая увидеть что-нибудь необычайное, не понимая, что может быть удивительного в дружбе близнецов? Хотя Сильвинэ удивлялся холодному приему брата, он ничего не сказал ему на радостях свиданья, Ландри мог располагать следующим днем, как хотел, отец Кайлло его освободил от всех обязанностей; он ушел рано утром, надеясь застать брата в постели. Но Сильвинэ, любивший долго спать, проснулся как раз, когда Ландри переходил через изгородь фруктового сада, и выскочил к нему, словно чувствуя его приближение. Весь день был сплошным удовольствием для Ландри, ему приятно было увидеть и семью, и дом, теперь, когда знал, что не вернется сюда ежедневно. Сильвинэ забыл на полдня свое горе; за завтраком он повторял себе, что будет обедать с братом; но только обед кончился, он вспомнил, что остался один ужин, и начал волноваться и тосковать. Он ухаживал и ласкал своего близнеца от всей души, уступая ему любимые его куски, отдавая горбушки и кочерыжки салата; он заботился об его одежде и обуви, словно снаряжая его в длинный путь, и жалел его, не подозревая, что сам нуждался в большем участии, так как горевал сильнее Ландри.
Так прошла целая неделя; Сильвинэ навещал Ландри каждый день; кроме того, Ландри останавливался с ним поговорить, когда подходил к Бессонниере. Ландри все более свыкался с своим новым положением, а Сильвинэ никак не мог покориться, считал дни и часы и шатался всюду, как неприкаянный. Только Ландри имел влияние на брата. Мать постоянно просила его успокоить, а то, изо дня в день, тоска бедного мальчика росла. Он перестал играть, работал неохотно; изредка он гулял с своей сестренкой, но следил только, чтобы она не упала, не возился с ней.
Как только переставали обращать на него внимание, он убегал и прятался так искусно, что невозможно было его найти. Он исходил рвы, тропинки, овраги, где они прежде часто играли, он садился на пни, на которых они прежде сидели и окунал ноги в ручеек, где, бывало, они плескались, как утки; он сбирал ветки, отрезанные садовым ножом Ландри, и камешки, служившие ему огнивом. Он их прятал в дупло деревьев или под шелуху дров, потом вынимал их и любовался, как драгоценностями. Он постоянно вспоминал все мельчайшие подробности прошлого счастия. Для другого все это казалось бы пустяками, а он только и жил воспоминаниями. Он боялся заглянуть в будущее, не имея духа представить себе ряд таких же грустных дней. Эти постоянные думы его только изнуряли.
Иногда ему чудилось, что Ландри с ним говорит, и он беседовал один, воображая, что ему отвечает. Часто Сильвинэ видел его во сне и проливал горькие слезы, просыпаясь, он не старался их удерживать, надеясь, что усталость постепенно успокоит и умертвит его грусть.
Однажды, он добрел до рубки де-Шалепо, и спустился к потоку, вытекающему из леса в дождливое время; теперь же он совсем высох. Сильвинэ нашел на нем небольшие мельницы, которые наши дети сами мастерят так ловко, что их крылья вертятся от течения; они иногда держатся очень долго, пока их не разрушат другие дети или не размоет вода. Сильвинэ увидел мельницу, уцелевшую два месяца, так как место было глухое и никто сюда не заходил. Он тотчас узнал работу Ландри; тогда брат обещал часто сюда приходить, но потом они забыли это решение и настроили много мельниц в других местах.
Сильвинэ обрадовался своей находке и перенес ее пониже, он любовался, глядя, как двигаются крылья и думал о том, что Ландри первый привел их в движение. Наконец, ему пришлось уйти, но он заранее предвкушал наслаждение вернуться сюда в следующее воскресенье с Ландри и показать ему, что мельница была хорошо построена и до сих пор не развалилась. Но он так долго не вытерпел и пришел на другой день опять, но, увы! край канавки был истоптан быками, приходившими сюда на водопой, они паслись все утро на рубке. Сильвинэ увидел, приблизившись, что стадо наступило на его мельницу и искрошило ее всю, так что и следа от неё почти не осталось. Его это огорчило и испугало: ему почему-то представилось, что с близнецом его случилось несчастье, и он побежал в ла-Приш узнать, здоров-ли он? Но Сильвинэ заметил, что Ландри не любил, когда он приходил днем, боясь, что это не понравится хозяину: потому он издали посмотрел на него, не показываясь сам. Ему было бы стыдно сознаться, почему он пришел, и он отправился домой, не сказав брату ни слова и долго скрывал свой поступок от всех.
Мать его очень беспокоилась, замечая, как он бледнеет, плохо спит и ничего не ест. Пробовала она брать его с собой на рынок, посылать с отцом или дядей на ярмарку скота, ничто его не занимало и не развлекало. Отец Барбо, потихоньку от неё, стал просить отца Кайлло взять обоих близнецов в услужение. Но тот ему отвечал разумно:
— Если бы я и взял их, то лишь на короткое время; ведь мы не можем держать двух работников, когда с нас довольно одного. Пришлось бы вам отдать его к кому-нибудь другому, к концу года. А ваш Сильвинэ меньше бы думал, если его поместить к чужим и заставить трудиться; он последовал бы примеру брата и храбро взялся бы за дело. Сами вы с этим согласитесь, рано или поздно. Может быть, вам не удастся его поместить там, где вы хотите; приучайте ваших детей не быть приклеенными друг к другу и видеться через неделю или месяц. Будьте же благоразумны, старый приятель, не потакайте капризам ребенка, избалованного от малых лет вашей женой и детьми. Самый трудный шаг сделан: поверьте, он скоро привыкнет, настойте только на своем.
Отец Барбо не мог не согласиться, так как чем чаще Сильвинэ видел брата, тем более тосковал без него. И он решил отдать его в услужение к следующему Иванову дню; тогда он надеялся, что Сильвинэ привыкнет жить без Ландри, раз будет его реже видеть, и поборет свое чувство, которое так вредно влияло на его здоровье. Это решение тщательно скрывалось от матери Барбо; она с первых намеков разразилась слезами, уверяя, что Сильвинэ не выживет. Это очень смутило отца Барбо.
Ландри, слушаясь совета родителей и хозяина, старался уговорить своего бедного близнеца; Сильвинэ с ним вполне соглашался, обещал исправиться, но не мог побороть себя. К его горю примешивалась еще затаенная ревность к Ландри. Он, конечно, был очень рад, что новые хозяева любили Ландри, и обращались с ним так же ласково, как с своими детьми. Но все-таки его огорчало и обижало, что Ландри слишком скоро с ними сблизился, по его мнению. Его сердило, когда Ландри спешил на тихий зов хозяина, бросая отца, мать и брата, он исполнял прежде всего свои обязанности, а дружба казалась ему второстепенной; сам Сильвинэ никогда так быстро не повиновался бы и предпочел бы побыть дольше с своим любимцем.
У бедного ребенка появилась новая забота, прежде ему незнакомая; ему казалось, что брат не отвечает на его любовь, что так было всегда, но он не замечал этого раньше, или что его близнец к нему охладел с некоторых нор, так как другие ему более подходили и он привязался к ним.
Ландри не отгадал ревности брата, потому что это чувство было ему незнакомо от природы. Когда Сильвинэ его навещал в ла-Приш, Ландри старался его развлечь, показывая ему рослых быков, красивых коров, овец, словом, всю ферму отца Кайлло. Ландри был сам большой любитель полевой работы, скотины и всего деревенского добра. Он не мог насмотреться на выхоленную, толстую здоровую кобылку, которую водил на пастбище. Он не выносил небрежной работы и пренебрежения к малейшей вещи, дающей прибыль или плод. А Сильвинэ равнодушно глядел на все и не мог понять отчего брат принимает так близко к сердцу все чужое и не интересное.
— Как ты любишь этих громадных быков! Ты позабыл совсем наших бычков, а они такие живые, кроткие и миленькие; помнишь, они тебя больше слушались, чем отца? Ты у меня даже не спросил, что с нашей коровой, а какое у неё вкусное молоко! Она на меня так грустно глядит, бедняжка, когда я ее кормлю, словно понимает, что я один и нет моего близнеца.
— Она — славная корова, — говорил Ландри, — но погляди-ка на здешних! Посмотри, как их доят: ты никогда не видал еще столько молока сразу.
— Очень вероятно, — возражал Сильвинэ, — но все-таки трава у нас лучше, чем здесь, и я уверен, что молоко и сливки нашей Чернушки гораздо вкуснее.
— Вряд-ли, — отвечал Ландри;— мне так кажется, что отец охотно бы поменялся с сеном отца Кайлло, особенно, своими тростниками у воды.
Поделиться книгой: