Круг общения

8.1

Илья Кабаков, «Лопата», 1984.

То, что они действительно в него интегрированы, подтверждается неимоверным количеством текстов, продуцируемых Кабаковым во время работы над очередным инсталляционным сюжетом (в процессе его предварительной вербализации). Обилие таких текстов свидетельствует об открытости тотальной инсталляции в отношении всевозможных прочтений, но при условии, что горизонт этих прочтений является частью инсталляционного ландшафта. Широко распахнутая навстречу самой себе, инсталляция перестает быть открытой за пределами своей горизонтности. Исключение – мимесис, мир заранее отрепетированных повторов, которые тотальная инсталляция засылает в будущее – туда, где все комментарии, интерпретации и критические замечания, высказанные постфактум, теряют оригинальность: их удел – пережевывание всего того, что связано с понятием инсталляционного априори.

То же самое можно сказать и о перформансах группы «Коллективные действия», чьи «Поездки за город» не стимулируют, а скорее подавляют интерес философствующей публики к теоретической рефлексии, поскольку эта вольера отгорожена участниками группы исключительно для самих себя и для узкого круга единомышленников. Тот факт, что к текстам «КД» нечего добавить, – их достоинство и в то же время недостаток. Недостаток, потому что жизнь искусства всякий раз продлевается за счет недопонятости тех или иных его аспектов, исподних и теневых ракурсов, вопиющих о переосмыслении и дающих повод для реконтекстуализации, без которой у оригинального авторского текста нет будущего. Но главное в другом: состояние абсолютной прозрачности вредит искусству и в том числе – искусству «тотальной» инсталляции. Отсутствие в нем blind spots (затемненных участков) – камень преткновения на пути каждого, кто хотел бы внести лепту в деэнигматизацию художественного произведения. «Перфектный» архив классика, где все акценты расставлены им самим или с его слов, – удел заурядных исследователей – менее самостоятельных и (в каком-то смысле) более удобных для художника-теоретика, ревниво оберегающего свой дискурс. Впрочем, будущее может оказаться куда более аррогантным, чем мы думаем.

Художники, наделенные критическим даром и склонностью к теоретизации, сотрудничают с критиками и теоретиками в основном потому, что делиться мыслями о собственных достижениях (тем более в письменной форме) как-то не принято. Хотя в идеале они к этому стремятся и, как правило, отдают предпочтение авторам, пишущим о них именно так, как они и сами хотели бы о себе написать. Сотрудничество с кураторами – еще одно неудобство, повлиявшее (в свое время) на решение Кабакова отдать предпочтение искусству «тотальной» инсталляции: он фактически (de facto, а не de jure) стал куратором, как некогда теоретиком и интерпретатором своих работ. Подобная «мультиперсонажность» как нельзя лучше согласуется с понятием «тотальной» инсталляции, ибо тотальным в ней является все: тотальный контроль, тотальная ответственность и тотальное авторство, причем во всех жанрах и на всех уровнях, включая внутренний мир художника. Вот, наверное, почему в альбомах и инсталляциях Кабаков неизменно прячет свое авторское «я» за легионами подставных лиц («персонажей»). Затемненность позиции художника связана с желанием оградить себя от любой возможности оказаться «засвеченным». Было бы смешно упрекать его в этом, учитывая перманентное давление государства на альтернативных художников в доперестроечный период. Кроме того, боязнь самоидентификации сопровождалась, как в случае летчика Пауэрса, повышением высоты «полета»46.

* * *

Название второй инсталляции Кабакова в галерее Фельдмана – «Сошел с ума, разделся, убежал голый» (1990). Пояснительный текст на стене излагал историю человека, оказавшегося неспособным следовать составленной им же самим «Схеме универсального порядка, правил и положений». Наконец, как утверждают «свидетели», он нагой выбежал из Красного уголка ЖЭКа (на стене которого висела злополучная схема). Этот нарратив можно соотнести с прошлым самого художника. В интервью, которое я записал с Кабаковым вскоре после открытия выставки, он сказал следующее: «В детстве меня колотили не переставая, сначала папаша – беспощадно, а потом одноклассники в школе. И вот получилось как у барона Мюнхгаузена: он однажды так сильно лупил лису, что она выскочила из своей шкуры и побежала голая. Я давно выскочил из самого себя»47. Последующие метаморфозы «человека без кожи» можно рассматривать с двух точек зрения: во-первых, как попытку вернуть утраченную оболочку и, во-вторых, как возможность обрести новую.

Визуальный ряд в инсталляциях Кабакова можно назвать аббревиатурным. Описание таких структур (правда, в других терминах) содержится в работах Льва Выготского, посвященных исследованию внутренней речи. Его наблюдения в сочетании с более поздними исследованиями Жака Лакана удостоверяют, что бессознательное структурировано как аббревиация. Интерес к «тотальной инсталляции» выразился в решении Кабакова совместить аббревиатурные структуры зрения с аббревиатурами «общих мест», заимствованных из арсенала коллективных высказываний. Воплощением «тотальной инсталляции» («тотальной аббревиации») стал общественный туалет, совмещенный с коммунальным жилым пространством на «Документе» IX.

«Что значит быть со своим прошлым?» – спрашивает Кабаков. «Для культуры это крайне важный момент, потому что она вообще построена на продолжении, корреляции с прошлым – революционным или каким-либо еще. Ведь если нет прошлого, то, разумеется, нет будущего. Что же есть? Есть очень узкая щель между утром и вечером. И вот я действую с той энергией, которая от меня требуется применительно к ситуации. Сегодняшний день – пространственное, но не временное понятие. То, что отодвигается, рано или поздно придвинется». Пример – инсталляция Кабакова на Венецианской биеннале 2001 года48, где в конце перрона, «замусоренного» невостребованными картинами, виден хвост поезда, уходящего в будущее – в сторону времени, скроенного по образу и подобию пространства. Принимая во внимание нерегулярность движения таких поездов и их ограниченную грузоподъемность, понимаешь, почему будущее (несмотря на растяжимость этого понятия) не в состоянии оказать гостеприимство каждому.

Сфера активности Кабакова – концептуальное искусство, хотя на самом деле концептуализм в его сегодняшней версии – это не более чем свадебный генерал, председательствующий (в порядке проформы?) на пиршестве мультимедийных практик. Что касается термина, то его ввел в обиход Эдвард Кинхольц в 1950-х годах. В этой связи заслуживает внимания совместная выставка Кабакова и Кошута под названием «Коридор двух банальностей» (Ujazdovsky Castle, Польша, 1994). Ее описание можно найти в моих книгах «Коммунальный (пост)модернизм»49 и «Th e Museological Unconscious»50. Интерес к этой выставке вызван дебатами между основоположниками концептуализма, определявшими его как concept art и как art as idea. Тот факт, что Кабаков придерживается первого определения, а Кошут – второго51, всего лишь недоразумение, связанное с тем, что «исправление имен» и терминов запаздывает по фазе. Чтобы понять, почему это важно, воспользуюсь высказыванием Жиля Делеза, из которого все станет ясно: «Идея отличается от концепции тем, что обладает внутренней дифференциацией и предрасположена к умножению (multiplicity), тогда как концепция предполагает сингулярную идентичность»52. Получается, что термин «art as idea» в наибольшей степени соответствует тому, чем занимаются оба художника – Кабаков и Кошут53. Каким бы ни был предмет обсуждения, «Корридор двух банальностей» свел на нет терминологическую разницу между concept art и art as idea, показав, что на практике они функционируют в одном и том же режиме.

В 2004 году Маргариту Мастеркову-Тупицыну и меня пригласили курировать выставку Кабакова и Бориса Михайлова музее Serralves (Порто). Название экспозиции – «Verbal Photography: Ilya Kabakov, Boris Mikhailov, and The Moscow Archive of New Art». Для этой выставки Кабаков повторил свой знаменитый альбом «Ольга Георгиевна, у вас кипит» (1984), а также сделал новую серию под названием «Дядя Юда» (2004), в которой использованы фотографии дяди художника Ю.Блекнера (1886–1966), сделанные им в Бердянске и других городах. Тот факт, что каждая из фотографий снабжена комментариями Кабакова, делает этот альбом местом пересечения двух стихий – концептуализма и искусства «присвоения» (appropriation art)54.

Кабаков не отрицает, что искусство инсталляции граничит с ортодоксией, с тем, что Вальтер Беньямин однажды упрекнул в «паразитической зависимости от ритуала». С точки зрения Кабакова, центр тяжести за последнее время сместился с отношений между искусством и жизнью на отношения между культурой и ритуалом. По его мнению, метафора инсталляции чрезвычайно чувствительна к этим изменениям55. Последнее объясняется тем фактом, что в 1990-х годах идиоматические визуальные практики не только отказались от критической ответственности, но также смирились с поражением авангарда в противоборстве с многочисленными разновидностями метанарратива (такими, как медиа, мода и т. д.). Идиоматический жест обнищал, став намного дешевле трюизма, и если представители арт-мира окажутся неспособными переопределить свою функцию в обществе, то все, что их ожидает, это превращение в секту, в тайный культ, вершащий свои уцененные ритуалы в темных, сырых углах – на периферии культуры.

Ретроспективная выставка Ильи и Эмилии Кабаковых в Москве (2008) включала множество объектов и инсталляций, выставленных порознь: «Ворота» в Пушкинском музее на Волхонке; «Жизнь мух», «Туалет» и «Игра в теннис» на Винзаводе; «Альтернативная история искусства» и «Красный вагон» в Центре современной культуры «Гараж» на ул. Образцова.

8.2

Илья Кабаков, инсталляция «Красный вагон», Kunsthalle Dusseldorf, 1991.

Инсталляция «Красный вагон» (Дюссельдорф, Kunsthalle, 1992) (см. ил. 8.2) представляла собой подобие Ноева ковчега, в который упаковано прошлое. Коммунальный мрак противопоставлялся ярко освещенному урбанистическому пейзажу, наделенному надкоммунальной прозрачностью. Соседство возвышенного с профанным указывало на универсальность (и даже всеобщность) модели мира-как-инсталляции. То же самое можно сказать о выставке «Жизнь мух» (Kolnischer Kunstverein, 1992), где фраза «все схвачено» распространялась на экономику, финансы, политику и искусство.

8.3

Илья Кабаков и Виктор Агамов-Тупицын. Нью-Йорк, 1991.

В творчестве Кабакова мухи играют особую роль. С их помощью можно, например, залечивать телесные повреждения. Когда мухи облепляют израненных воинов, их нельзя отгонять, потому что они пожирают бактерии, и благодаря этой санитарии раны быстрее зарастают. Но если мухи исцеляют ущербы плоти, то не исключено, что художники, да и люди культуры в целом, играют в обществе роль мух, облепляющих социальные язвы. В связи с «Жизнью мух» вспоминается «Последний клапан» – акция Боряны Росса, зашившей свою вагину в 2004 году. Дождись она выставки на Винзаводе, ей не пришлось бы прибегать к столь радикальным мерам.

Далее несколько слов об инсталляционной парадигме, связанной с именем Кабакова. Начну с того, что любой идеальный проект – утопия, включая тотальные инсталляции. Иногда их удается «выставить напоказ» в сопровождении чертежей, лабораторных эскизов и объяснительных текстов. Но перед тем как нанести эту ментальную кальку на карту «реальности», мы всякий раз обнаруживаем, что ландшафт изменился. Утопия оказывается устаревшей еще до момента реализации. Попытки действовать с опережением предпринимались художниками, для которых утопия – не пустой звук. Особенно запомнился перенос верхнего слоя земной коры из пункта «A» в пункт «Б» в акции Ф. Алиса «Когда вера передвигает горы» (Francis Alÿs, When Faith Moves Mountains, 2002). Те же преобразовательные амбиции прочитываются и в инсталляциях Кабакова. Каждая из них – проект, призванный завершить сотворение недосотворенного мира.

Но есть и другие интерпретации. Одна из них восходит к возрастному периоду, охватывающему интервал с 6 до 18 месяцев. Находясь на «стадии зеркала», ребенок имеет дело с воображаемыми цельностью и тотальностью. Его эго формируется посредством оптического отождествления. Во всем, что попадает в поле зрения младенца (включая отца и мать), он узнает самого себя. Под самим собой подразумевается не какой-либо отличительный внешний признак, а некая всеобщность облика. Собственное же тело, слабое и малоподвижное, ему удается видеть только частями (фрагментарно), не полностью. В основном это его собственные руки, ноги и другие «частичные объекты». Зазор между воображаемой полнотой «иконического» знака и неустранимой парциальностью телесного опыта приводит (в зрелом возрасте) к фиксации на идее тотальности, присущей вождям и тиранам. И не только им. Персонажи Кабакова – частичные объекты, возникшие в результате расщепления его авторского «я». Это расщепление – рецидив парциального опыта, пережитого художником на стадии зеркала. Его альбомы лучшее тому подтверждение. Однако неизбывность первичного отчуждения, возникшего на стадии зеркала, позволяет предположить, что тоска по тотальности – это тот крест, который несут сообща и порознь, независимо от пристрастий и убеждений. У Кабакова развязка наступила в инсталляции «Десять персонажей». Именно в ней он предпринял отчаянную попытку раз и навсегда (а) покончить с парциальностью и (б) присвоить тотальное56. Отсюда название: «тотальная инсталляция». Тотальная инсталляция – это, во-первых, реконструкция стадии зеркала в музейном пространстве, а во-вторых, магический ритуал, предназначенный для возвращения блудных детей (персонажей) в лоно гомогенной (авторской) идентичности.

Для Кабакова тотальная инсталляция – это его собственный «невозможный объект», связанный с желанием «приручить бесконечность, заключить ее в конечность порядка». Плюс попытка ответить на вопрос: возможно ли узнавание (или неузнавание) тотальности без дискурса замыкания? По мнению Лаклау (Ernesto Laclau), упомянутый «порядок больше не принимает форму основополагающей сущности социального; скорее, это попытка охватить социальное, установить гегемонию над ним»57. Эстетика – часть социального, и, хотя ее автономность всегда под угрозой, она имеет в нем свое представительство («консульский отдел») с учетом постоянно меняющегося ландшафта со-бытийности, со-временности и со-пространственности. Учитывая, что «тотальность больше не служит основополагающим принципом социального порядка»58, скажу несколько слов о книге «Три инсталляции» (М.: Ad Marginem, 2002), где Кабаков переопределяет понятие другого. Ему кажется, что другим его заставляет быть «то место, куда он попал» (там же, с. 23). Получается, что «места» (т. е. недвижимость) структурируют нас (нашу психическую подвижность), а не мы их. Но в каждом таком случае необходима интериоризация другого, а значит – внутреннее отождествление психического субъекта с домами, квартирами, учреждениями, вокзалами и теми аксессуарами, которые к ним причастны. Нематериальный (или виртуальный) другой (-ое) упраздняется: его «место» занимают «места» – места расположения тех или иных предметов. Например, места общего пользования. Места и аксессуары воспринимаются Кабаковым как аббревиатурные метаязыковые конструкции – именно они заполняют пространство «тотальной инсталляции»59. Этот психоаналитический «термидор» заслуживает детального обсуждения, однако здесь я ограничусь рассуждениями Кабакова о больших тотальных инсталляциях, а также о малых, «которые могут быть интегрированы в одну большую» (там же, с. 29). Отчасти это напоминает «притчу о слепых и слоне, где каждый называет целое [тотальное] тем, к чему прикоснулся» (там же, с. 30). Понятно, что описание тотальной инсталляции в терминах большого и малого, фрагментации и интеграции, противоречит идее тотального. Тотальность не допускает расширения или усадки. Иначе тотальность не была бы тотальностью. Она не востребована в «местах», где ее удается уличить в неидентичности самой себе. Тем более что мы оперируем преимущественно в перфоративных (дырчатых, экзистенциально разобщенных) пространствах, где само упоминание о тотальных проектах «заставляет зрителя навсегда окоченеть от ощущения вечности, исходящей от них» (там же, с. 28).

Тотальное не поддается экспроприации, потому что само экспроприирует экспроприатора. Попытки его присвоить, а также мечты о восстановлении утраченной полноты образа перекликаются с историей про Шалтая-Болтая, упавшего со стены. Несмотря на безнадежность мероприятия, ценность интенции не вызывает сомнений.

Ссылки

41

Этот эпизод заимствован из моей статьи «Атрибуция», журнал «Кабинет», 2012 (В.А-Т.).

42

Victor Tupitsyn. From the Communal Kitchen, A conversation with Ilya Kabakov. Arts Magazine, New York, October 1991. Р. 50.

43

Ibid. Р. 49.

44

Terry Eagleton. Walter Benjamin or Towards a Revolutionary Criticism. Verso, 1981. Р. 92.

45

Илья Кабаков, Виктор и Маргарита Тупицыны. Беседа об инсталляциях. Виктор Тупицын. Глазное яблоко раздора, М.: НЛО, 2007.

46

По словам Кабакова, «тотальная инсталляция никак не свертывается, а наоборот – воплощает фигуру прогрессирующего захвата, своего рода эпидемии без краев и без формы. Она, как погода или советская власть, не рассчитана на концентрированную оптику… Надо подождать, когда она станет видной, а не облегающей. Но сила тотальной инсталляции не в ее социальном, а в персональном действии. У каждого есть и будет свое персональное прошлое, абсолютно не социализированное… Что касается текстов внутри и вокруг тотальной инсталляции, то они тоже обращены к персональному я зрителя и, скорее, рассчитаны на аннигиляцию какой бы то ни было интерпретации, и главное – самой последней, апеллируя скорее к бессилию мысли, чем к ее мощи и подвижности». (Виктор Тупицын. Глазное яблоко раздора. С. 222, 223.) Замечу, что несвертываемая и бескрайняя инсталляция – это «totality without closure» (в терминологии Луи Альтюссера).

47

Victor Tupitsyn. From the Communal Kitchen. Р. 55.

48

Название инсталляции – «В будущее возьмут не всех». Не исключено, что туда возьмут проводника или в лучшем случае машиниста. Да и то только с целью контроля над сигнификацией, над мнениями, которые возникнут в дальнейшем.

49

См.: Виктор Тупицын. Московский коммунальный концептуализм // Он же. Коммунальный (пост)модернизм. М.: Ad Marginem, 1998.

50

См.: Victor Tupitsyn. Th e Museological Unconscious. Cambridge: The MIT Press, 2009. Р. 110–111.

51

Art as idea – термин Кошута (Joseph Kosuth).

52

См.: Gilles Deleuze. Diff erence and Repetition, 1968 / Тrans. by Paul Patton, New York: Columbia Univ. Press, 1994. Р. 178, 182. В книге Делеза «идея» и «концепция» трактуются с оглядкой на Платона (в первом случае) и на Канта (во втором), но уже не как нечто стабильное, а в контексте «становления» (becoming).

53

Их амплуа – это языки описания и инвентаризация гетерогенных идеологических практик.

54

Переписка с Кабаковым весьма обширна, но здесь я воспользуюсь всего лишь одним письмом, присланным по факсу 26 февраля 2004 года: «Дорогие Рита и Витя. Я немедленно дам знать о рукописи, как только ее получу [речь идет о диалоге В.А.-Т. и И.К. для каталога выставки в музее Serralves]. Пока ее нет. Каким способом вы ее послали? Надеюсь, она придет до четверга. Я даже очистил часть стола (в центре), чтобы ее на нее положить. Все готово – стул, ручка и очки. ГДЕ ОНА? Так когда-то я ждал ЕЁ в моей мастерской на Сретенке. Целую, ваш Илья».

55

См.: В. Тупицын. Другое искусства. М.: Ad Marginem, 1997; а также «Глазное яблоко раздора» (Беседа об инсталляциях).

56

Об этом свидетельствует огромная дыра в потолке, проделанная персонажем в момент катапультирования.

57

Эрнесто Лаклау. Логос № 4–5 (39), 2003. С. 55.

58

Лаклау. Там же.

59

«Тотальная инсталляция» звучит устрашающе, т. к. навевает воспоминания о тоталитарных режимах. В лучшем случае это потемкинские деревни, а в худшем – ГУЛАГ или Аушвиц, хотя на самом деле тотальные инсталляции имеют отношение к мультимедийным художественным проектам наподобие тех, которыми (вслед за Вагнером) занимались Венские secessionists (Klimt, Schiele, etc.). В Германии это Франц Штук, чья вилла в Мюнхене – яркий пример secessionist Gesamtkunstwerk. Каждый такой проект воплощался в ограниченном по размеру экспозиционном пространстве.

Виталий Комар. Поставки и подношения

Советский Союз был гигантской лабораторией по переработке гетерогенных феноменов в гомогенные, включая гомогенный быт (коммунальное гетто), гомогенную культуру (соцреализм) и гомогенные формы искоренения гетерогенности (ГУЛАГ). В послевоенный период стагнация гомогенного проекта60 привела к возникновению гетерогенных пар – таких, как соцреализм/соц-арт (см. ил. 9.1).

Виталий Комар и Александр Меламид (еще одна гетерогенная пара) – родоначальники соц-арта. Благодаря их усилиям коммунальное восприятие авторитарных образов уступило место индивидуальному61. В 1976 году они дебютировали в Нью-Йорке: выставка «Цвет – великая сила», состоявшаяся в галерее Рональда Фельдмана, произвела сенсацию. Последующие выставки в галерее Фельдмана, включая «Ностальгический соцреализм», прошли в 1982, 1984, 1985 и 1986 годах. В 1987 году Комару и Меламиду было предоставлено огромное помещение на «Документе» в Касселе. В декабре 2009 года в галерее Фельдмана состоялась выставка Комара, причем в единственном числе без Меламида. Название – «Новый символизм».

В разговоре, записанном в 1980 году62, Комар поделился со мной и Меламидом информацией о том, что «в Средние века был написан трактат, в котором доказывалось, что даже сам Бог не может изменить прошлое, поскольку прошлое и есть Бог». Так это или нет, попытки реконструировать прошлое наводят на подозрения. Сколько было снято фильмов о революции 1917 года, сколько написано воспоминаний! На ознакомление с этими материалами потрачено время, превышающее длительность реальных событий.

Несовпадение контекста с суммой текстов (о нем) демонстрирует наличие щелей, через которые происходит «утечка» прошлого.

Тем более что мы имеем дело не с самим прошлым, а с архивом. А его, по словам Комара, «можно менять, переделывать. Многие в основном ориентированы в сторону будущего, тогда как работа с прошлым выпадает из поля зрения. Я имею в виду концептуальную, эстетическую работу с прошлым, а также веру в то, что прошлое можно скорректировать. Государство заимствовало у искусства позу „творца“. Подражая художнику, оно стало работать с прошлым, занялось переделкой истории. Государственные деятели поняли, что прошлое – глина. Пришло время вернуть государству этот долг. Художникам пора научиться делать то же самое, что государство пыталось делать с историей, работая с ней как с художественным материалом. Это, без сомнения, может стать началом нового направления».

Одно дело долг государству (т. е. Левиафану), другое дело – сухопутным животным. Например, слонам, которых Комар и Меламид обучали живописи в Таиланде с 1995 по 1998 год (см. ил. 9.2).

9.1

Слева: куратор выставки «Damaged Utopia» (1995) Маргарита Мастеркова-Тупицына перед картиной Комара и Меламида «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», 1982. Справа: В. Комар и В. Агамов-Тупицын входят в помещение выставки «Damaged Utopia», Kunstlerwerkstadt Lotringer Strasse, Мюнхен.

По-видимому, не только политики, но и сами историки работают с историей как с художественным материалом. В зависимости от выбора фактов и того, как расставлены акценты, перед нами предстает некий утопический образ прошлого – прошлое-как проект. Фактически мы имеем дело с манипуляцией, которую можно назвать «политикой репрезентации прошлого». Далее приводится обмен мнениями, произошедший в феврале 2010 года – спустя 30 лет после записи нашего первого разговора.

В.К.: Посылаю сегмент обо мне и моих работах на 13 канале TV под названием «Космология и вера» («Cosmology&Belief»).

В.А.-Т.: А ты прочти мой доклад («Московский партизанский концептуализм») на сайте Летова и Фонда Стеллы в Москве.

В.К.: Любопытный текст. Партизаны названы, официальные «генштабисты» – тоже. Кто же «Наполеоны» и «Гитлеры»? Интересно создать аналогичные два списка деятелей в ньюйоркском мире искусства.

В.А.-Т.: Наполеоны и Гитлеры руководили регулярными политическими и воинскими подразделениями – либо уже вооруженными, либо готовыми вооружиться по их команде. Я же пишу о нелегитимной анархической стихии (нелегитимной с точки зрения государственных норм). Мой текст – это адаптация истории партизанских войн с Наполеоном в Испании и в России. Теория Карла Шмитта стала популярной среди философов еще в 1950-х годах. Я перенес ее в пространство эстетики, в область искусства. Ничто так не привлекает контрабандистов, как зыбкость границ между понятиями и категориями.

В.К.: Боюсь, мы не понимаем друг друга. Государственные нормы «нелегитимности» вполне «легитимно» меняются, когда объявляется военное положение и вводятся законы военного времени.

9.2

Комар и Меламид, «Соавторство», 1995–1996.

Поддержанные аристократическими властями в Испании и в России, партизаны боролись с Наполеоном вполне «легитимно» (равно как и поддержанные бюрократическими властями советские партизаны «легитимно» боролись с Гитлером). И конечно, не надо забывать о государственной поддержке пиратов во время колониальных войн Англии с Испанией, так же как нельзя забывать, что «анархическая стихия» Махно вполне «легитимно» поддерживалась знаменитым председателем Реввоенсовета (с «легитимного» одобрения Совнаркома). Это не умаляет моего восхищения твоей ролью первопроходца! Только слабые идеи избегают противоречий и преувеличений, связанных с табуированным именем «Что/ Кто». Мой вопрос – это вопрос идиота/художника: что (по Карлу Шмитту) провоцирует анархическую стихию и кто (по-твоему) в сегодняшней РФ играет легитимную роль интервента? Интервента, в борьбе с которым (повинуясь «стихийному» зову всегда легитимного прагматизма) анархисты, как всегда «стихийно», объединяются с разведчиками/диверсантами/десантниками Министерства обороны (т. е. с новыми официальными национал-авангардистами и национал-модернистами).

В.А.-Т.: Никакого взаимонепонимания нет. Ты поднимаешь тему, которая применима к любой теории и любому высказыванию. Это проблема атрибуции: до какой степени нелегитимное автономно по отношению к легитимному, что первично и что опосредовано. Что больше соответствует понятию «архе-» – оса или орхидея? Для философа такая постановка вопроса несколько наивна, и не потому, что иррелевантна, а потому что любой возможный ответ оказывается спекулятивным. Казуальная эпистемология предрасположена к мистификации. Твои примеры зависимости нелегальной легитимности от легальных структур могут быть парированы столь же многочисленными примерами обратного свойства, т. е. примерами легитимации бывших террористов в рамках институциональной политики. Поиск первопричин – удел мистиков. Секулярная теория не может себе этого позволить. Я имею в виду метафизику без идеологии, предрассудков и призраков, т. е. некую идеальную теорию, существующую исключительно в виде проекта. Наиболее грамотный ответ на вопрос – что восходит к началу, а что им опосредовано – основывается на понимании того, что в начале никаких начал не было (!) – помимо системы взаимодействий (закон обратимости и т. п.), т. е. структурной матрицы, по образу и подобию которой построено или «сфабриковано» все, с чем мы сталкиваемся в нашей (и не нашей) жизни, включая парадоксы. Закон обратимости – «святая» коррупция, причем без какого-либо оценочного отношения к термину. В принципе, это и есть «имя» коррупционера. То, что легитимное и нелегитимное взаимно коррумпированы, всего лишь констатация формальных матричных корреляций. Пример – твои недавние работы с задействованными в них «первичными» символами, сквозь которые «проступают» коррумпирующие их конструкты, более древние, чем они сами. Что касается политической философии, то она как раз и занимается тем, что ты предлагаешь сделать. Могу порекомендовать специалистов по этой части. То есть по части политики в широком смысле слова.

B.K.: Ты наконец ответил на мой вопрос – назвал имя интервента: «секулярность». Секулярность опять вторгается в тайну русской культуры! Русские знаменитости, от звезд эстрады до философов, тайно верят в свою личную святость. Несмотря на пропагандистско-семантический камуфляж, советская власть не была секулярной, она была «научно-атеистическим фундаментализмом».

В.А.-Т.: Я не отвечал ни на какие вопросы, а просто обозначил дискурс – более или менее приемлемый для обсуждения подобных проблем как в России, так и на Западе. Ни я, ни ты (да и, в сущности, никто) не в состоянии ответить на такого рода вопросы. Какой бы ни была советская власть, система философского анализа (а с ней и вся метафизика от Платона и Декарта до Гуссерля и Хайдеггера) от этого не меняется. Советский опыт – пример варварской профанации того, что я назвал «святой (или божественной) коррупцией». Включая идею «вторжения». Но что ты понимаешь под секулярностью? Право мыслить неподконтрольно, без оглядок на церковь, мечеть или синагогу? Если это – «интервенция», то как насчет интервенции клерикализма? И что ты имеешь в виду, когда говоришь о «тайне» русской культуры, в которую пытается проникнуть «интервент» секуляризации? Не исключено, что ты понял меня в соответствии с той моделью фундаментализма, которую сам исповедуешь.

B.K.: Ты пишешь, что «не отвечал ни на какие вопросы», а мое первое письмо было (не надо слез) наивной надеждой, что ты ответишь на мой вопрос – просто как старый приятель. Со своей стороны я отвечаю, что мое понимание «секулярности», равно как и «фундаментализма», не отличается от словарного. Чтобы изменить общепринятый смысл термина, принято создавать теории, ведущие к общепринимаемым изменениям. Борьба правозащитников за «право мыслить» предполагает, что тайный приказ «Слово и дело» реформируется властями/ нами/ими в не менее тайные – «Слово и мысль» (или даже – «Слово и метафора»). Блатная поэзия профанирует «правовые термины» варварски сладкими метафорами бедуина. Не исключено, что тебе, как и мне, знаком волнующий аромат брезжащего смысла, исходящий от еще неясного, только что возникшего перед глазами символа. От избранного случаем сочетания эмблем или слов. Ты прав! «Я понял тебя в соответствии с той моделью фундаментализма, которую сам исповедую», но при условии, что список кораблей мы заменяем списком метафор.

В.А.-Т.: Мир без метафор – метафора. Повторяю: никто не в состоянии ответить («с последней прямотой»!) на заданный тобой вопрос, включая тебя самого, тем более что в гуманитарной сфере предложение и спрос не имеют той власти, какой они наделены в экономике. И если для кого-то это сюрприз, то этот «кто-то» до сих пор пребывал в счастливом неведении. В философии главное – не тот или иной спекулятивный ответ, а во-про-ша-ни-е. Ответ – потребительский товар; вопрошание – имматериальный труд. Спрашивая, мы совершаем акт философствования (философской рефлексии), в то время как индустрия расхожих ответов всегда на грани банкротства. Почему это так, обсуждается в одном из моих старых текстов, где сказано следующее: «Спасение слов и вещей в их невнятности, в том, что каждый идиоматический текст – это „чемодан с двойным дном“. Мир проницаем, но не весь: инстинкт самосохранения делает его менее прозрачным, чем нам бы того хотелось. Есть мнение, что „текст [визуальный или лексический] выживает только тогда, когда он одновременно переводим и непереводим… даже в пределах одного языка“. По-видимому, в искусстве должны угадываться слепые аллеи – автохтонные зоны, делающие его переводимость частичной и тем самым сохраняющие ему жизнь. Конспиративность, кстати, залог верности „текста“ самому себе, своей идентичности».

P.S. Прости, я в цейтноте.

В.К.: Уважая твой цейтнот, посылаю короткое признание в счастливом неведении. Зачем модернисты разрушили китч – последнее убежище оптимизма? Ты подал очень интересную мысль: если, как ты сказал в одном из старых текстов, «инстинкт самосохранения делает идиоматический текст менее прозрачным», то (в эпоху борьбы с терроризмом) за стремлением просветить чемоданы с двойным дном стоит инстинкт саморазрушения. Спасибо.

* * *

Жаль, что в обмене мнениями не участвовал Меламид. Восполнить этот пробел поможет отрывок из разговора, записанного на пленку в 1993 году.