У развалин

IX

Софрону было теперь уже около семидесяти лѣтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дѣйствительно, и «по закону», и по многолѣтней привычкѣ, былъ преданъ, — рѣшилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это рѣшеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.

— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столицѣ-то этой, нѣшто здѣсь жизнь — одинъ грѣхъ и срамъ!..

Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, послѣ какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ «шкурами». Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ:

— Дальше отъ этихъ самыхъ шкуръ — дальше отъ грѣха… онѣ всяческой пакости — сѣмя и корень…

Таковое его убѣжденіе было непоколебимо, и онъ весьма похвалилъ своего барина за то, что и тотъ не очень благоволилъ къ «шкурамъ» хотя бы и барскаго роду — «всѣ онѣ на одну стать, какъ въ избѣ, такъ и въ палатахъ, потому естество въ въ нихъ одно, нечистое, ехидственное».

Зажилъ онъ въ Нагорномъ со всякимъ благодушествомъ, думалъ такъ и вѣкъ скоротать, а тутъ какъ нѣкій дьяволъ, прости Господи, объявилась управительская дочка. Это было для Софрона большимъ ударомъ и баринъ съ тѣхъ поръ много потерялъ въ его мнѣніи.

«Ослабѣлъ Дмитрій-то Валерьянычъ, крѣпокъ былъ, а все же таки ослабѣлъ… на „шкуру“, вишь ты, позарился… Срамота одна, глаза бы не глядѣли», — думалъ онъ.

Со свадьбою онъ, въ концѣ концовъ, примирился какъ съ меньшимъ изъ двухъ золъ; но все таки повторялъ про себя:

«Не ко двору намъ управительская дочка, не ко двору… вотъ она ужо себя покажетъ, наплачешься ты еще съ нею, батюшка Дмитрій Валерьянычъ… и по дѣломъ… ослабѣлъ… сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро… такъ-то»!..

Когда Соня шалила и бѣгала взапуски съ Сашей Бобрищевымъ, Софронъ глядѣлъ въ оба и со дня на день ждалъ «пакости». Но все обошлось, къ его изумленію, благополучно. Подъ конецъ онъ даже почти примирился съ управительской дочкой, даже иной разъ въ мысляхъ своихъ сталъ называть ее «барыней». Однако съ пріѣзда «оперившагося птенчика», «питерскаго племянничка» въ его старомъ сердцѣ вдругъ закипѣло что-то… «Племянничекъ» показался ему очень подозрительнымъ и онъ сталъ слѣдить за нимъ и за барыней…

Теперь онъ выждалъ нѣсколько дней, убѣдился, что все идетъ по старому, то есть «они» продолжаютъ «бѣгать по саду, да прятаться въ бесѣдкахъ часами», рѣшилъ, что «ноги-то старыя, за ними не угоняешься, не выслѣдишь, да и чего еще ждать-то, ужъ дождалися», улучилъ удобную минуту, вошелъ въ кабинетъ барина и заперъ за собою дверь поплотнѣе.

— Ты что, Софронъ? — спросилъ Шатровъ, съ изумленіемъ вглядываясь въ его, какъ-то странно-скрюченную фигуру.

— А ужъ и не знаю, какъ доложить вашей милости, только умолчать также не смѣю. Сами изволите знать… всю-то я жизнь при васъ, сударь… не видалъ ничего отъ васъ худого… вотъ какъ передъ Истиннымъ… душу за васъ… за мѣсто отца родного… — мялся и шамкалъ Софронъ.

Шатровъ смутился.

— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?

— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съѣхать! — вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.

— Какъ?.. почему?..

Шатровъ не вѣрилъ ушамъ своимъ.

— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грѣхъ вводятъ…

— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смѣешь, мерзавецъ!

Шатровъ побагровѣлъ, вскочилъ и подбѣжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.

— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…

Софронъ странно присѣлъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сѣдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотѣлъ проговорить что-то — но не могъ.

— Бейте, а все жъ таки своими глазами видѣлъ, своими ушами слышалъ, — продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ. — Нешто бы я смѣлъ такъ, зря… Бѣду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обѣду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесѣдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, «коли мужъ», говорятъ, «что замѣтитъ — пропала я», а племянничекъ ручки у нихъ цѣлуютъ, успокаиваютъ… «милая», говорятъ, «милая Со-ни-чка»…

— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!.. — не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стѣнѣ, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.

X

Часа черезъ полтора изъ кабинета раздался громкій звонокъ. Вошелъ молодой лакей. Баринъ сидѣлъ въ креслѣ у стола и показался лакею очень больнымъ, лицо осунулось и было блѣдно, только глаза горѣли.

— Попросите ко мнѣ Александра Николаевича, — проговорилъ баринъ.

Минутъ черезъ десять явился Бобрищевъ.

— Что прикажете, дядя?

— Садись, — указалъ Шатровъ рукою на стулъ и продолжалъ, медленно выговаривая слова, тихимъ и глухимъ голосомъ: — на этихъ дняхъ, въ понедѣльникъ, если не ошибаюсь, ты и Соня опоздали къ обѣду. Когда вы пришли, мнѣ показалось, что у жены заплаканы глаза, да и ты имѣлъ озабоченный видъ… Я все ждалъ, что или ты, или она… объясните мнѣ что это такое было… но вы оба молчите… и я вотъ… желаю знать…

Бобрищевъ смутился, но тотчасъ же и рѣшилъ, что такъ, пожалуй, лучше; онъ не виноватъ, если не можетъ исполнить обѣщанія, даннаго имъ Сонѣ… онъ скажетъ все, какъ хотѣлъ того прежде.

Онъ горячо заговорилъ о впечатлѣнія, какое произвела на него, свѣжаго человѣка, Соня. Онъ доказывалъ, что такое существованіе неестественно и для пожилого человѣка, для дяди, а молодую женщину, образованную, всѣмъ интересующуюся, стремящуюся къ жизни, оно совсѣмъ губитъ, губитъ видимо и быстро. Онъ, умолялъ дядю пожалѣть жену и, пока еще время но ушло, все исправить, провести зиму хоть въ Петербургѣ, дать Сонѣ возможность увидѣть свѣтъ, испытать эстетическія удовольствія, которыя даетъ столица. Онъ говорилъ, что это такъ легко устроить, бралъ на себя всѣ хлопоты…

Шатровъ слушалъ его молча и только все острѣе впивался въ него горящими глазами.

— Что-жъ это… это она поручила тебѣ объяснить мнѣ… мои ошибки? она жаловалась тебѣ на меня, на свою жизнь, на свои несчастія? — наконецъ, едва выговаривая слова, произнесъ онъ.

— Своей скуки, тоски ей отъ меня скрыть не удалось, но она не дѣлала мнѣ въ этомъ смыслѣ никакихъ признаній, — сказалъ Бобрищевъ, — она умоляла меня ничего не говорить вамъ, такъ умоляла, что я обѣщалъ… но вотъ теперь, такъ какъ вы сами начали — я очень радъ, что высказалъ вамъ все, милый дядя, и надѣюсь…

— Такъ кто же тебя уполномочивалъ вмѣшиваться не въ свое дѣло? — перебилъ его Шатровъ — и костяная книжная разрѣзалка хрустнула и сломалась въ рукѣ его. — По какому праву ты становишься между мужемъ и женой?.. Я считалъ тебя… деликатнѣе, мои милый… Больше я ничего не имѣю сказать тебѣ.

— Дядя!..

Но Дмитрій Валерьянычъ всталъ, быстро вышелъ въ сосѣднюю комнату и заперъ за собою дверь.

Бобрищевъ поднялся со стула, весь блѣдный.

«Что же это?.. онъ меня… выгоняетъ!.. Необходимо немедля же уѣхать»… — стучало въ головѣ его.

…Онъ почти шатаясь вышелъ изъ кабинета и машинально, пройдя терассу, направился-къ себѣ, къ развалинамъ.

Солнце уже зашло, надвигался душистый вечеръ конца іюля, весь прозрачный, съ едва замѣтными въ тихомъ безоблачномъ небѣ первыми звѣздами.

Лакей постучалъ въ дверь кабинета и, ничего не слыша, рѣшился внести лампу.

Баринъ опять сидѣлъ у стола, передъ раскрытой книгой, хоть и было ужъ совсѣмъ темно.

— Попросите ко мнѣ барыню! — приказалъ онъ.

Соня была въ возбужденномъ состоянія. Она чувствовала такую давящую тоску, какой прежде никогда съ ней не бывало, такую, что ей хотѣлось не плакать, а просто кричать отъ боли. Она уже знала, что надъ нею виситъ какое-то несчастіе. Она видѣла изъ своего окна, какъ Бобрищевъ спустился съ терассы и пошелъ къ развалинамъ. У нея шибко забилось и потомъ замерло сердце… И она ждала.

Ее позвали къ мужу. Она вошла въ кабинетъ, взглянула на Дмитрія Валерьяныча — и не узнала его. Передъ нею былъ совсѣмъ старый и совсѣмъ чужой ей человѣкъ. Но ей это было все равно. У нея въ груди что-то обрывалось, въ виски стучало… Вотъ-вотъ сейчасъ упадетъ на нее… громадное… холодное… — и раздавитъ…

XI

— Ты хочешь уѣхать изъ Нагорнаго? тебѣ здѣсь надоѣло? — прямо началъ онъ, впиваясь въ нее горящимъ взглядомъ.

Она никогда не видала такихъ его глазъ и ужаснулась. Въ ней вдругъ родилась никогда не испытанная ею злоба къ этому человѣку. Еще нѣсколько часовъ тому назадъ, томясь своею тоскою, она не винила его ни въ чемъ. Теперь она чувствовала, что онъ ея настоящій врагъ, ея мучитель.

— Я ничего не хочу, мнѣ ничего не надо, — устало проговорила она.

— Нѣтъ, ты говори, говори прямо, — воскликнулъ онъ, крѣпко взялъ ее за руку и заставилъ ее сѣсть въ кресло. — Разъ ужъ ты дошла до того, что толкуешь о своихъ несчастіяхъ съ первымъ встрѣчнымъ… это надо кончить!

Съ ней произошло что-то неуловимое; но безповоротное. Она внезапно преобразилась. Ея голова поднялась, блѣдныя щеки облились румянцемъ, глаза блеснули, потерявъ свое обычное выраженіе, и, въ свою очередь, пристально и холодно остановились на глазахъ мужа. Она заговорила новымъ голосомъ, котораго никто бы не призналъ за ея голосъ.

— Ну что-жъ, видно такъ надо, да, я не могу больше такъ жить, я давно, давно задыхаюсь — и всему есть конецъ… Я не могу больше… это хуже смерти…

— Значитъ, что-жъ… значитъ, ты просто разлюбила мужа? — разслышала она. — Скажи пожалуйста… развѣ я силой взялъ тебя, развѣ я прибѣгалъ къ какимъ-нибудь ухищреніямъ, недостойнымъ соблазнамъ? Я сказалъ, что люблю тебя — и не лгалъ… ты отвѣтила такимъ же точно признаніемъ, ты клялась, что тебѣ никого и ничего не надо кромѣ меня, что ты никогда меня не покинешь — и лгала…

— Нѣтъ, я не лгала, — все съ тѣмъ же холоднымъ блескомъ глазъ продолжала она, больше отвѣчая себѣ самой, чѣмъ на слова его, — но я никого и ничего не знала, я была ребенкомъ. За тобою осталась вся жизнь, а у меня она еще не начиналась. Моего чувства къ тебѣ было бы навсегда для меня довольно, если-бъ ты хоть немного жалѣлъ меня и думалъ, о моихъ требованіяхъ, или… если-бъ у меня были дѣти… Зачѣмъ же ты не оставилъ меня ничего незнавшей и непонимавшей дурочкой?!. тогда, можетъ быть, я тоже бы справилась… Нѣтъ, ты захотѣлъ поднять меня до себя — иначе тебѣ было бы скучно со мною и я тебѣ скоро бы надоѣла… И вотъ этимъ-то ты и погубилъ меня… Вѣдь восемь лѣтъ я училась, ты же училъ меня, восемь лѣтъ я читала, я думала… Ты вѣдь открылъ мнѣ глаза, ты заставилъ работать мои мысли… Ты указалъ мнѣ на тѣхъ, кому я должна была вѣрить, далъ мнѣ ихъ книги… И я узнала наконецъ, что такъ жить нельзя… я боролась съ собою, терпѣла, молчала, долго терпѣла и молчала… Но!.. всему конецъ… я не живу — и еще не умерла… Мнѣ надо или жизни, или смерти… и сейчасъ, сейчасъ!

Она поднялась съ кресла, схватилась за грудь. Зрачки ея глазъ расширились и въ нихъ мелькнуло мучительное, почти безумное выраженіе.

Шатровъ задыхался.

— Такъ я… я во всемъ виноватъ… — прохрипѣлъ онъ, — я, старый мужъ, заѣлъ твой вѣкъ… и это сразу… такъ… сейчасъ!.. оттого что пріѣхалъ мой племянникъ, съ которымъ ты наговорилась, наплакалась…

Онъ остановился, задохнулся — и вдругъ крикнулъ черезъ силу:

— Съ которымъ ты цѣловалась!.. Не притворяйся же, не лги… скажи мнѣ прямо, что ты его… любишь!

Она вздрогнула. Ея руки опустились; потомъ тотчасъ же поднялись и она стиснула ими себѣ голову.

— Я… я никогда… Боже мой… теперь я чувствую… понимаю… да, да, да!.. это правда… вотъ что это… я люблю, люблю его!

Она пошатнулась, но удержалась на ногахъ — и какъ сумасшедшая выбѣжала изъ комнаты.

XII

Она бѣжала, какъ будто кто-нибудь гнался за нею. Она бѣжала такъ быстро, какъ уже не бѣгала со времени дѣтства.

Она въ саду, среди цвѣтниковъ, отъ которыхъ, послѣ знойнаго дня, такъ и пышетъ теплымъ благоуханіемъ. Она мчится по кленовой аллеѣ, спускается по крутой дорожкѣ къ рѣкѣ, бѣжитъ берегомъ, въ прозрачномъ сумракѣ, среди влажной, покрытой росою травы…

Сердце ея то мучительно колотится, то совсѣмъ замираетъ — и дышать нечѣмъ. И только одно повторяется, безъ конца, все громче, все отчаяннѣй: «такъ, вотъ что это!.. я люблю его… Боже мой… я люблю его»!..

Все кружится у нея породъ глазами. Она видитъ какъ на встрѣчу ей несутся кусты, деревья… Вотъ блеснула ей прямо въ глаза рѣка и тоже понеслась ей навстрѣчу.

Она все бѣжитъ… рѣка разростается… ближе… ближе… Пахнуло запахомъ воды, влажнымъ холодомъ Боже мой… я люблю, я люблю его!..

Онъ глядитъ на нее ясными, нѣжными глазами… онъ цѣлуетъ ея руки… «Такъ вотъ любовь… вотъ»!..

А рѣка надвигается… что это? она летитъ!.. какъ холодно!.. что это, что?!.

И все исчезло. Никто не видѣлъ, среди глухой тишины поздняго лѣтняго вечера, какъ она, охваченая ужасомъ и безуміемъ, мучительной потребностью бѣжать дальше, дальше, все впередъ и впередъ, не сознавая того, что дѣлаетъ, прямо взбѣжала на обрывъ, къ тому мѣсту, гдѣ рѣчныя воды были особенно глубоки, оступилась — и очнулась только тогда, когда стала захлебываться.

Она сдѣлала отчаянное усиліе, выплыла, крикнула; но голова ея закружилась — и она пошла ко дну…

Однако ея отчаянный, предсмертный крикъ былъ услышанъ. Тихимъ, но зловѣщимъ эхомъ повторился онъ у развалинъ, у открытаго окна, гдѣ стоялъ Бобрищевъ, собираясь съ мыслями, рѣшая какъ же теперь быть… Бобрищевъ вздрогнулъ отъ охватившаго его смертнаго холода… узналъ ея голосъ… почувствовалъ послѣдній, безнадежный призывъ ея…

Онъ бросился въ домъ, сзывая людей, полный ужаса и отчаянія. Дмитрій Валерьянычъ, шатаясь, вышелъ изъ кабинета. Кинулись въ спальню, въ уборную — Сони нигдѣ не было…

— Къ рѣкѣ! къ рѣкѣ! — озаренный страшной внезапной мыслью, кричалъ Бобрищевъ, — скорѣй… за мной!..

Только къ полдню удалось найти ея тѣло…

Она лежитъ неподвижная, холодная, влажная. По ней скользятъ и трепещутъ прощальные, безучастные лучи солнца. Дверь въ залу отворяется и твердой, спѣшной поступью, сѣдой, всклоченный, растерянный и страшный — входитъ Дмитрій Валерьянычъ. Онъ увидѣлъ ее — и вдругъ улыбнулся. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ея руку.

— Ну, Соня, пора!.. все ужъ готово… всѣ вещи уложены… ѣдемъ!.. — говоритъ онъ и теребитъ ее за руку. — Да проснись же — говорю: пора, лошади поданы… ѣдемъ… Что же она спитъ?.. Саша! гдѣ ты, Саша!

Бобрищевъ появляется у дверей. Онъ едва держится на ногахъ.

Дядя подходитъ къ нему и шепчетъ ему на ухо:

— Она спитъ… а ѣхать пора… какъ тутъ быть? пойди, разбуди ее… можетъ быть, она тебя послушается… вѣдь она тебя любитъ — сама сказала… а я теперь засну, усталъ съ этой уборкой, обо всемъ-то подумать надо… спать какъ хочется!

Онъ зѣвнулъ, потянулся и, безучастно взглянувъ на Соню, пошелъ изъ залы. Бобрищевъ упалъ передъ тѣломъ Сони и вдругъ зарыдалъ громко, неудержимо. Это рыданіе было его спасеніемъ, возвратомъ къ жизни.

1917