У развалин

— Развѣ я не такъ сказала? развѣ не такъ? — спрашивала она заглядывая ему въ глаза.

— Нѣтъ, не такъ, Соня! — наконецъ, проговорилъ онъ, — еслибы у меня ничего не было — я долженъ былъ бы работать ради куска хлѣба, и эта работа, можетъ быть, спасала бы меня отъ тяжелыхъ мыслей…

Соня качала головой, она не понимала этого.

— Не правда, но правда, — твердила, она, — какое бы горе ни случилось, быть богатымъ всегда лучше, чѣмъ быть бѣднымъ. У васъ все есть… захотите чего — и достанете…

Ему хотѣлось ее, только ее — и ничего больше. Онъ уже не первый день сознавалъ это, и не разсуждалъ, не изумлялся, не пугался. Хорошо это или дурно, умно или глупо — онъ даже о том ь и не думалъ. Для него это былъ вопросъ жизни.

Онъ взглянулъ на нее и весь похолодѣлъ отъ нахлынувшей страсти.

— Захочу — достану!.. какъ бы не такъ! — прошепталъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. — Никакія деньги не дадутъ мнѣ того, что я хочу…

— А вы чего хотите? скажите, что это такое, вотъ тогда и увидимъ!

Что-то сдавило ему горло, что-то шепнуло ему: «не говори»:- но она такъ довѣрчиво и ласково на него глядѣла, она даже взяла его за руку и прижалась къ нему плечомъ, съ дѣтскимъ и женскимъ любопытствомъ нетерпѣливо повторяя: «скажите».

— Я хочу никогда не разставаться съ вами, — задыхаясь шепталъ онъ, — хочу, чтобы мы всегда были вдвоемъ, здѣсь, въ этомъ саду…

— Я и сама хотѣла бы этого! — перебила его Соня, — только вотъ, да… теперь это невозмолено! въ концѣ августа меня увезутъ въ Москву, къ госпожѣ Данквартъ, вѣдь я еще не кончила курса, мнѣ остается цѣлыхъ два года… А потомъ, если хотите, я пріѣду и никуда ужъ не уѣду, буду всегда съ вами… вотъ видите, вотъ и возможно!

Она радостно засмѣялась.

— Ахъ, Соня! — вздохнулъ онъ, — да я въ эти два года умру без васъ… я съ ума сойду…

Онъ схватился за голову, онъ былъ не въ состояніи разсуждать, зналъ одно: уѣдетъ она — и вмѣстѣ съ нею конецъ жизни.

— Поймите… я люблю васъ… больше всего въ мірѣ… я не могу, я не могу жить безъ васъ…

Она остановилась и со щекъ ея сбѣжала краска. Она теперь поняла, и обрадовалась, и испугалась. Вѣдь и она любитъ его больше всего въ мірѣ, больше любимыхъ подругъ, больше отца. Она такъ привыкла къ нему за это время, ей такъ его жалко, онъ такой добрый, милый, красивый…

— И я, и я тоже люблю васъ… — прошептала она, сама не сознавая, что выговорила это.

И она не знала, какъ это случилось… ея голова у него на груди, онъ безсчетно, горячо ее цѣлуетъ, ей такъ тепло, хорошо хочется, плакать, смѣяться…

Въ концѣ августа Соня не уѣхала въ Москву, въ пансіонъ госпожи Данквартъ.

Въ концѣ августа была ея свадьба въ деревенской церкви, при однихъ требуемыхъ закономъ свидѣтеляхъ. Петръ Дементьевичъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ, да и Софронъ рѣшилъ, что, хоть оно и очень плохо, а все-жъ таки могло быть и хуже. По уѣзду ходили относительно всего этого самыя скандальныя сказки. Шатровъ и Соня жили какъ въ туманѣ, не разставались ни на минуту и только глядѣли въ глаза другъ другу.

VI

Такой праздникъ жизни длился у нихъ и годъ, и другой, и третій. За это время ихъ пустынножительство было потревожено всего только одинъ разъ, на слѣдующее лѣто послѣ ихъ свадьбы. Цѣлые два мѣсяца въ Нагорномъ прогостилъ единственный близкій родственникъ Шатрова, сынъ его сестры, Саша Бобрищевъ.

Тогда это былъ семнадцатилѣтній лицеистъ, ровесникъ Сони, еще не сформировавшійся юноша, съ длинными руками и ногами, пробивающимися усиками и достаточно некрасивымъ лицомъ. Шатровъ, разглядѣвъ его, только удивлялся:

— И куда все это дѣвалось! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Сонѣ, когда юноша вышелъ изъ комнаты. — Ребенкомъ онъ былъ такъ необыкновенно хорошъ, что глазъ отъ него оторвать не хотѣлось… и вдругъ теперь такой длинноносый, смѣшной галченокъ!

— У него глаза очень хороши, — заступилась Соня, — и вообще онъ навѣрное еще выравняется.,

— Будемъ ждать и надѣяться, главное же, чтобы онъ не очень надоѣдалъ намъ… ну да ему въ Нагорномъ навѣрное скучно покажется, и онъ не засидится, — рѣшилъ Дмитрій Валерьяновичъ.

Саша Бобрищевъ оказался очень милымъ, благовоспитаннымъ юношей. Онъ не только никому ничѣмъ не мѣшалъ, но Шатровъ съ первыхъ же дней къ нему привязался, насколько былъ на это способенъ. Онъ все больше и больше напоминалъ ему собственную его юность, его лицейскіе годы. Съ грустной и ласковой улыбкой слушалъ пустынножитель горячія разглагольствованія юноши и часто поддакивалъ ему, не желая отравлять его дѣтской вѣры въ жизнь и людей ядомъ своего опыта. Соня совсѣмъ подружилась съ Сашей. Она ужъ была женщина, онъ еще почти ребенокъ; но все же они были однолѣтки и во многомъ понимали другъ друга гораздо лучше, чѣмъ могъ ихъ понять Дмитрій Валерьяновичъ.

Имъ приходилось иной разъ оставаться и вдвоемъ, когда Шатровъ былъ занятъ по хозяйству, главнымъ же образомъ по заканчивавшейся постройкѣ новаго дома. Тогда они все сводили непремѣнно къ какой-нибудь шалости, бѣгали взапуски по саду и смѣялись сами не зная чему. Имъ обоимъ было очень хорошо и весело. Саша безсознательно уже обожалъ «тетушку»; а она, хоть, и не совсѣмъ удачно, но все же разыгрывала соблазнительную въ ея годы роль «старшей».

Когда лицеистъ уѣхалъ — и Шатрову и Сонѣ стало жаль, сдѣлалось безъ него пусто, но у Шатрова это скоро прошло, у Сони осталось надолго.

Они вернулись къ своей обычной жизни, прерванной появленіемъ «галченка». Что же это была за жизнь? — Чисто жизнь Робинзона и Пятницы на необитаемомъ островѣ.

Въ Нагорномъ попрежнему не бывалъ никто изъ сосѣдей, кромѣ двухъ-трехъ семей, въ концѣ концовъ навязавшихся со своимъ знакомствомъ, не убоявшихся посѣщать «ссыльнаго вольнодумца». Люди эти были невидные, не богатые, терять имъ было нечего, а на свѣчку всегда летятъ мошки. Въ данномъ случаѣ свѣчкой было богатство Шатрова, его петербургскій поваръ-артистъ, чудесные фрукты, созрѣвавшіе въ оранжереяхъ стараго сада и широкое, врожденное гостепріимство Сони. Но эти мошки, прилетавшія на свѣчку, оказывались ничуть не интересными, — онѣ только досаждали.

Петръ Дементьичъ? Соня конечно любила его и была рада, что онъ съ нею. Но онъ не могъ все же доставлять ей собою какія бы то ни было развлеченія и радости. Человѣкъ мало образованный и недалекій, онъ зналъ себѣ «управительствовать», какъ тому наученъ былъ своимъ отцомъ, возился весь день съ крестьянами или объѣзжалъ имѣнія. Толстый, красный, съ хриплымъ голосомъ и непреодолимымъ, хотя и сдержаннымъ стремленіемъ къ крѣпкимъ напиткамъ, онъ умѣлъ только говорить о «хозяйственныхъ статьяхъ» и ни о чемъ больше. Къ дочери онъ относился съ безсознательнымъ подобострастіемъ, что ее часто раздражало и обижало.

Жизнь наполнялась хозяйствомъ, разговоромъ и книгами. Сонѣ хватило всего этого на три года. Шатровъ, человѣкъ образованный, прекрасно владѣвшій иностранными языками, любитель и знатокъ европейской литературы, довершилъ образованіе Сони, начатое въ московскомъ пансіонѣ госпожи Данквартъ.

Разумѣется, она не получила бы такихъ знаній, если бы окончила курсъ въ своемъ пансіонѣ — тамъ не было такого талантливаго и такъ страстно преданнаго своей ученицѣ и своему дѣлу учителя. А ученицей Соня оказалась внимательной и способной. За три года она очень развилась, какъ умственно, такъ и тѣлесно — изъ нея вышла совсѣмъ хорошенькая и совсѣмъ умненькая, образованная, начитанная женщина.

Она усвоила всѣ взгляды своего учителя — по крайней мѣрѣ, разсуждая о прочитанномъ, они почти всегда сходились въ мысляхъ. Соня, естественно, была припечатана «именною печатью» Шатрова. Она попрежнему любила своего мужа, находила его лучшимъ человѣкомъ въ мірѣ, не задумываясь надъ тѣмъ, что вѣдь другихъ-то людей она совсѣмъ и не видала и что никто, конечно, никакъ не можетъ быть хуже самого себя. Она нисколько не заботилась о томъ, что Дмитрій Валерьянычъ старѣетъ, что вокругъ его красивыхъ глазъ и на бѣломъ лбу образуются глубокія морщины, которыя прежде только едва обозначались. Она продолжала съ тихимъ и хорошимъ чувствомъ цѣловать его значительно посѣдѣвшую и облысѣвшую голову и принимать съ благодарной нѣжностью его ласки.

Еслибы кто-нибудь спросилъ ее — счастлива ли она? она, не задумавшись, съ убѣжденіемъ, воскликнула бы:

— Еще бы! какъ мнѣ не быть счастливой! у меня «такой» мужъ, мы любимъ другъ друга, у насъ все есть, даже гораздо больше, чѣмъ намъ нужно, я не знаю никакихъ непріятностей, заботъ и горя… Конечно, я самая счастливая женщина…

А между тѣмъ «праздникъ жизни» кончался, ибо сколько ни длится какой бы то ни было праздникъ, но все же онъ кончается и за нимъ неизбѣжно наступаютъ будни. Будни, мало по малу, незамѣтно, наступили и въ Нагорномъ.

Ярко вспыхнувшая, запоздавшая страсть Шатрова къ Сонѣ видоизмѣнилась въ не менѣе глубокое, но уже спокойное чувство. Онъ привыкъ къ обладанію своимъ сокровищемъ, убѣдился въ реальности этого обладанія. Онъ могъ уже думать о чемъ угодно безъ того, чтобы она врывалась ежеминутно въ его мысли, могъ спокойно прожить безъ нея и часъ, и другой, и третій. Ему достаточно было знать, что она вблизи отъ него, что каждую минуту, когда захочетъ, онъ можетъ ее увидѣть.

Перемѣна эта произошла такъ естественно, сама собою, что Соня, такъ же какъ и онъ, ея не замѣтила. Только теперь у нея оказывалось много «своего собственнаго» времени и нерѣдко, когда всѣ домашнія дѣла (на ея долю ихъ достилалось немного) были сдѣланы, — ей становилось скучно. Она спѣшила въ библіотеку, брала книгу и читала, пока не зарибитъ въ глазахъ.

Не всегда, но по большей части, эти книги были романы, сочиненія лучшихъ европейскихъ и русскихъ художниковъ, красивыя, нѣсколько приподнятыя описанія жизни, съ любовной страстью на первомъ планѣ.

Пустынная тишина стараго сада, развалинъ и новаго дома наполнялась безчисленными призраками. Соня жила съ ними, любила ихъ и ненавидѣла, но все же, въ концѣ концовъ, убѣждалась, что они только призраки, что она одна. И ее начинало тянуть къ живымъ людямъ для того, чтобы провѣрить, на сколько они схожи съ блестящими призраками, созданными творческимъ изображеніемъ ея любимыхъ авторовъ.

Однако она читала не одни романы, повѣсти и поэмы. Она любила путешествія, описанія дальнихъ странъ. Ей бы такъ хотѣлось хоть что-нибудь увидѣть. О заграничной поѣздкѣ она и не мечтала, а хоть бы пожить въ Москвѣ, въ Петербургѣ, съѣздить въ Кіевъ… Вѣдь всю жизнь одно Нагорное, старый садъ, рѣка, пустоши…

Но она ни разу не рѣшилась говорить объ этомъ съ мужемъ. Она поклялась ему передъ свадьбой, что никогда не захочетъ уѣхать изъ Нагорнаго, а онъ сказалъ ей, что до конца своихъ дней останется здѣсь, но если ей станетъ скучно въ его «пустынѣ» — онъ отпуститъ ее куда угодно, — только одну.

Это было сказано торжественно, безповоротно, это являлось именно той дверью, которую жена Синей бороды не должна была отпирать. Такъ ей казалось, по крайней мѣрѣ. И она не могла говорить ему объ этомъ, — потому что это значило бы признаться, что она, значитъ, не такъ его любитъ, какъ прежде. Онъ непремѣнно все такъ себѣ и представитъ. Онъ никогда не пойметъ, что это совсѣмъ не то. Вѣдь вотъ онъ уже не разъ, лаская ее, спрашивалъ:

— Ну что-жъ, моя Соня, не разлюбила ты еще своего стараго мужа? но скучно еще тебѣ въ такомъ одиночествѣ, вдвоемъ съ твоимъ Змѣемъ-Горынычемъ?

Она инстиктивно чувствовала, что если бы онъ хоть на мгновеніе усумнился въ ея отвѣтѣ или въ искренности ея отвѣта — это бы его убило.

Такимъ образомъ между женой и мужемъ легла первая «роковая» тайна.

Къ концу четвертаго года Соня чуть не съ ума сошла, сначала отъ радости, а потомъ отъ горя. Ей показалось, будто она чувствуетъ въ себѣ присутствіе новой, развивающейся жизни… у нея будетъ ребенокъ! Она сознавала, что въ этомъ все ея спасеніе, приближеніе великаго счастья. Это счастье придетъ и озаритъ, наполнитъ всю ея жизнь. Тогда ей ничего, ничего уже не будетъ надобно. О, какъ чудно, какъ весело станетъ тогда въ Нагорномъ, у развалинъ!..

Но она ошиблась, и когда ошибка обнаружилась, Дмитрій Валерьянычъ потемнѣлъ какъ туча, а сама она заболѣла надолго отъ глубокаго отчаянія. Наконецъ она поправилась и ошибки такого рода уже не повторялись. Она больше не вѣрила въ возможность счастья.

Мало по малу она начинала задыхаться у развалинъ…

VII

Прошло еще четыре года. Шатровы, время отъ времени переписывавшіяся съ Сашей Бобрищевымъ, получили отъ него извѣстіе, что онъ взялъ отпускъ и намѣренъ пронести лѣто въ Нагорномъ, куда они ежегодно, но до сихъ поръ безуспѣшно, его звали.

Саша, подобно своему дядѣ, кончилъ однимъ изъ первыхъ курсъ въ Лицеѣ и теперь отличію шелъ по службѣ. У него остались самыя пріятныя воспоминанія о пустынникѣ дядѣ, а главное, о «тетѣ Сонѣ», и онъ давно бы съ удовольствіемъ къ нимъ поѣхалъ, но это все какъ-то не удавалось. Его мать начала сильно прихварывать, ей необходимо было каждое лѣто уѣзжать заграницу на воды, и онъ, единственный сынъ, ей всегда сопутствовалъ. Зимою — сначала ученіе, потомъ служба. Да и петербургская жизнь увлекала молодого человѣка.

Но вотъ, около года тому назадъ, онъ похоронилъ мать, и теперь, съ первыми лѣтними днями, освободившись отъ занятій, спѣшилъ въ Нагорное, — успокоиться духомъ, отдохнутъ въ этой милой по воспоминаніямъ живой пустынѣ…

Онъ нашелъ много перемѣнъ. Новый домъ, оставленный имъ еще недостроеннымъ, теперь имѣлъ видъ давно уже обжитого жилища. Дивный садъ сталъ еще великолѣпнѣе; молодыя аллеи разрослись на славу, всѣ мечты и затѣи «пустынника» осуществились. Однѣ только развалины стояли неизмѣнными.

Но болѣе всего перемѣнъ было въ людяхъ. Эти перемѣны поразили Бобрищова. Дядя, такой моложавый въ первый его пріѣздъ, и притомъ еще молодившійся, теперь смотрѣлъ совсѣмъ старикомъ, даже какъ будто нѣсколько одичавшимъ и опустившимся. Годы подобной исключительно уединенной жизни но могли не отразиться даже на внѣшности Шатрова, не могли не сдѣлать его старомоднымъ человѣкомъ, — и это особенно бросалось въ глаза Бобрищеву, жившему въ петербургскомъ свѣтѣ.

Петръ Дементьичъ необыкновенно растолстѣлъ, потерялъ свою прежнюю подвижность, почти ничего не говорилъ и только добродушно улыбался. Софронъ сгорбился и высохъ. Свою «тетю Соню» Бобрищевъ совсѣмъ не узналъ. Ничего, какъ есть ничего не осталось отъ прежняго полуребенка, съ которымъ онъ шалилъ и бѣгалъ взапуски и который такъ смѣшно и мило игралъ роль его «тетушки». Даже лицо у нея стало совсѣмъ другое. Ей уже исполнилось двадцать четыре года, для нея наступилъ самый лучшій возрастъ женщины. Бобрищевъ сразу почувствовалъ, что она прелестна. Но отчего же она такъ блѣдна, отчего въ глубокихъ глазахъ ея застыло такое грустное и усталое выраженіе? Она несчастна. Но вѣдь онъ помнилъ хорошо, какъ она любила его дядю. Да, любила… Однако этотъ чудный садъ, эта красивая рѣка, эта пустыня… и старики… и отсюда ни ногой никуда, ни разу… Ему не трудно было понять ея несчастье. Онъ удивился, какъ она еще жива, какъ она не зачахла, совсѣмъ не одичала у этихъ развалинъ.

Нѣсколько разъ поговорилъ онъ съ нею о томъ, о другомъ, онъ началъ изумляться еще больше. Тогда въ первый свой пріѣздъ, семнадцатилѣтній мальчикъ не могъ оцѣнить ее, да вѣдь и она, очевидно, была иная. Теперь же онъ поразился ея серьезностью, ея образованіемъ и развитіемъ. И это въ такой глуши, вдали отъ людей и жизни. Разумѣется, хорошъ былъ учитель-дядя, надо ему отдать справедливость, но какова и ученица!

Бобрищевъ былъ совсѣмъ очарованъ своей «тетей Соней» и притомъ чувствовалъ къ ней настоящую, глубокую жалость…

«Похоронили заживо — и вотъ она — такая!! Да вѣдь она могла быть лучшимъ украшеніемъ самаго избраннаго, самаго образованнаго общества!» — думалъ онъ.

А самъ онъ, человѣкъ изъ иного міра, — какое впечатлѣніе произвелъ онъ на «пустынниковъ»? Они тоже его не узнали. Отъ прежняго невзрачнаго галченка съ длинными руками и ногами и съ угловатыми манерами — ровно ничего не осталось. Теперь это быль законченный типъ изящнаго свѣтскаго человѣка, и притомъ красиваго. Соня вѣрно предсказала тогда, что онъ еще выравняется.

Да и какъ еще выравнялся! Глаза были похожи, очень похожи на глаза дяди. Но вѣдь притомъ это были молодые лучезарные глаза, въ которыхъ горѣла жизнь, глаза еще не затуманенные долгими годами неудачъ, страданій и несчастій.

— Каковъ, каковъ галченокъ-то нашъ вышелъ! — повторялъ Дмитрій Валерьянычъ.

— Да ужъ точно, — въ отвѣтъ ему хрипѣлъ Петръ Деменгьичъ, — мужчина за первый сортъ…. помилуй Богъ, ни въ жисть не узналъ бы его!

Софронъ ничего не говорилъ и только во всѣ свои старые слезившіеся глаза глядѣлъ на Бобрищева…

А Соня? Вѣдь этотъ пріѣздъ былъ огромнымъ событіемъ въ ея жизни. Она радовалась, ждала его. Она приготовила Сашѣ, согласно, выраженному имъ письменно, желанію, тѣ три уютныя комнаты въ развалинахъ, гдѣ жилъ Дмитрій Валерьянычъ въ первые годы по пріѣздѣ въ Нагорное и полтора года послѣ свадьбы, до отдѣлки новаго дома.

Войдя въ эти комнаты, сопровождаемый ею, Бобрищевъ сразу же увидѣлъ, что «тетя Соня» ничего, какъ есть ничего не забыла и приготовила ему самое прелестное и удобное гнѣздышко. Онъ глядѣлъ на нее съ сіяющими глазами, благодарилъ ее, цѣловалъ ея руки.

Вообще, несмотря на произведенное ею на него впечатлѣніе, на очарованность ею и свою къ ней жалость, Бобрищевъ, былъ развязенъ, простъ, какъ будто они встрѣтились послѣ недавней разлуки. Но она не могла быть съ нимъ такою. Она многому научилась, многое знала и понимала, но ни мужъ, ни чудный садъ, ни рѣка, ни развалины не научили ее хорошо владѣть собою. Онъ называлъ ее «тетей Соней», шутилъ съ нею, цѣловалъ ея руки. А у нея языкъ не повертывался называть его попрежнему Сашей. Она не называла его никакъ и знала, что если ужъ непремѣнно придется называть, то назоветъ его Александромъ Николаевичемъ.

Ей было тяжело и непріятно, оттого, что онъ шутитъ съ нею, а главное оттого, что онъ цѣлуетъ ея руки.

Ужъ на слѣдующій день послѣ его пріѣзда она сказала себѣ, что было бы гораздо, гораздо лучше, если бы онъ совсѣмъ не пріѣзжалъ. Она чувствовала себя стѣсненной, совсѣмъ выбитой изъ своей обычной колеи. Если бы только возможно было, она она стала бы запираться на цѣлые дни у себя, только бы не встрѣчаться съ нимъ, не разговаривать, не слышать его голоса, не видѣть его глазъ, такъ прямо, такъ смѣло глядѣвшихъ ей въ глаза.

А между тѣмъ вѣдь это былъ тотъ Саша, съ которымъ она когда-то такъ недавно и въ то же время такъ безконечно давно, бѣгала по аллеямъ и каталась въ лодкѣ, которому она цѣлыхъ семь лѣтъ по нѣскольку разъ въ годъ писала длинныя письма какъ старому другу. Да это онъ, онъ самый! сквозь новую оболочку изящнаго и красиваго человѣка, она все чаще и чаще начинала узнавать прежняго Сашу. Только зачѣмъ онъ пріѣхалъ… и вѣдь это не недѣля, не двѣ, онъ пріѣхалъ на цѣлое лѣто…

Она просто боялась его, хотя и не сознавала этого.

VIII

Стали проходить дни, недѣли, желаніе Сони уйти куда-нибудь, скрыться отъ Бобрищева, все увеличивалось. Но она хорошо понимала, что никто не долженъ подозрѣвать ея къ нему отношенія, ея непонятной неловкости въ его присутствіи и еще болѣе непонятнаго ея страха.

А все теперь складывалось именно такъ, что они бывали вдвоемъ гораздо чаще и на гораздо большее время, чѣмъ семь лѣтъ тому назадъ. Сближеніе ихъ росло не по днямъ, а по часамъ — и никакъ не могло быть иначе. Бобрищевъ не хотѣлъ называть себѣ чувства, влекшаго его къ Сонѣ; но онъ уже зналъ, что оно не мимолетно, что оно быстро растетъ въ немъ и крѣпнетъ, что онъ живетъ теперь и дышетъ этимъ чувствомъ. Еслибы онъ былъ старше и опытнѣе, онъ, можетъ быть, подумалъ бы о будущемъ, сталъ спасаться, уѣхалъ бы. Но, несмотря на свою жизнь въ свѣтѣ, гдѣ юность очень коротка и люди быстро дѣлаются адептами холоднаго благоразумія, онъ все же сохранилъ въ себѣ еще много юности.

Когда мысль объ отъѣздѣ мелькнула, онъ тотчасъ же отогналъ ее. Развѣ можетъ онъ теперь уѣхать, оставивъ ее въ такомъ положеніи, погибающей, тающей, какъ свѣчка, у этихъ развалинъ?.. Вѣдь еще годъ-другой подобной жизни, — и она погибнетъ, совсѣмъ зачахнетъ, у нея сдѣлается чахотка или что нибудь такое.

Она можетъ быть, да и навѣрно, не сознаетъ своего положенія. Надо ей открыть глаза, а потомъ открыть глаза и дядѣ, заставить его подумать о ней, заставить уѣхать наконецъ изъ Нагорнаго, показать ей свѣтъ и ее показать свѣту. Тогда она оживится, станетъ дышать полной грудью, тогда появится прежній здоровый румянецъ на ея щекахъ, и милые глаза ея измѣнятъ это страдальческое, усталое выраженіе, отъ котораго скребутъ кошки на сердцѣ.

И вотъ, когда прежняя интимность возстановилась между ними, Бобрищевъ, очень ловко и осторожно, коснулся Сониной раны. Онъ началъ съ дружескихъ откровенностей, съ описаній своей жизни, и это дало ему возможность вводить Соню въ такія сферы, о которыхъ она имѣла, благодаря мужу, совершенно одностороннее представленіе. Она давно догадывалась, на основаніи многаго изъ прочитаннаго ею, что Дмитрій Валорьянычъ черезчуръ пристрастенъ, но теперь передъ нею было живое, осязательное доказательство этого.

И жизнь, и люди вовсе ужъ не такъ отвратительны, какъ увѣряетъ ея мужъ. Вездѣ, разумѣется, есть мракъ, даже много мраку; но есть и свѣтъ. Люди созданы не для того, чтобы уходить въ пустыню; они должны жить среди себѣ подобныхъ, общей жизнью, съ ея радостями и печалями. Да и потомъ, вотъ Саша разсказываетъ о своихъ разнообразныхъ заграничныхъ путешествіяхъ съ матерью. Онъ столько видѣлъ, что еслибы ей увидѣть хоть только половину, — этого бы хватило на всю жизнь для чудныхъ, пріятныхъ воспоминаній.

Она жадно, мучительно слушала, отдавалась этимъ долгимъ разсказамъ.

Теперь она уже не боялась «Саши», а между тѣмъ ея страхъ, страхъ предчувствія, быстро начиналъ оправдываться. Каждая прогулка по душистымъ аллеямъ сада, каждая бесѣда у живописныхъ, обвитыхъ хмелемъ и дикимъ виноградомъ развалинъ приносили ей новую отраву. Она была достаточно подготовлена; но все таки еще многаго не сознавала ясно. Теперь она поняла все — и душа ея возмутилась.

Передъ нею встали, во всѣхъ мелочахъ своего вѣчнаго унынія, эти послѣдніе годы ея жизни, годы насильственнаго пустынно жительства. А онъ, ея безсознательный соблазнитель, говорилъ — такъ и сіяя своими манящими глазами:

— Вѣдь не можете же вы, тетя Соня, не понимать, что нельзя такъ жить, какъ вы до сихъ поръ жили… Такъ можетъ прожить какая-нибудь деревенская поповна, читающая по складамъ «аглицкаго милорда Георга»! Да и та вѣдь имѣетъ свои развлеченія, свою компанію.

— Почему же вы думаете, что я этого не понимаю? — подняла на него Соня свои усталые глаза.

— А если понимаете, такъ зачѣмъ же до сихъ поръ допускали подобную жизнь? Вѣдь это самоубійство! Послушайте, мнѣ кажется, что вы сами во всемъ виною. Дядя васъ слишкомъ любитъ и, хотя обстоятельства его жизни и года сдѣлали его нѣсколько эгоистичнымъ, онъ никогда бы не отказалъ вамъ…

— Въ чемъ? — мучительно воскликнула она, — уѣхать изъ Нагорнаго, жить какъ живутъ всѣ люди? Да, онъ еще давно говорилъ, что отпуститъ меня, если я захочу его покинуть, но самъ живымъ не двинется… Отпустить — и тогда… всему конецъ…

— Мнѣ кажется, что вы клевещете на дядю, вы представляете его себѣ черезчуръ уже каменнымъ, непреклоннымъ. Вотъ я поговорю съ нимъ, я объясню ему то, чего онъ не замѣчаетъ, но что бросается въ глаза со стороны — и увидите мы встрѣтимся этой зимой въ Петербургѣ.

Соня вся похолодѣла.

— Боже васъ избави! — воскликнула она, въ ужасѣ хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побѣжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.

— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!

Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крѣпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:

— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..

Бобрищевъ совсѣмъ растерялся. Ея рыданія душили его.

— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!..

Онъ невольно склонился къ ней и цѣловалъ ея руки.

Они были въ бесѣдкѣ изъ акацій, прозрачной, маленькой бесѣдкѣ.

— Кушать подано… баринъ давно дожидаются! — раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.

Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.

Передъ ними стоялъ Софронъ и глядѣлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.