Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни

– Ну а чем еще вы бы занимались?

– Я толком и не думал об этом.

– Разумеется, – он это сказал так, что я не понял: он считает меня неспособным ни на что, кроме физики, или просто ничего иного и не существует.

– Ну, я пописываю иногда, – признался я наконец.

– Пописываете? – он так растерялся, будто единственный вид писательства, какой он мог себе представить, – оттачивание почерка. – И что вы пишете? – спросил он.

– Взялся за сценарий.

– Что? Вы пишете сценарий?

Он произнес эту фразу со странной интонацией – будто он мой отец и спрашивает: «В смысле, эта вот твоя недавняя медицинская процедура… это операция по смене пола?»

– С чего вообще вы этим занялись? – спросил он с внезапной яростью.

– Не знаю. Потому что мне нравится, наверное.

Я уткнулся взглядом в меню. Положение становилось неприятным.

– Вишисуаз тут очень хорош, – сказал я.

Вся эта сцена попахивала абсурдом, и никакие попытки сменить тему меня бы тут не спасли, однако я оптимист, и поэтому решил все-таки попробовать.

– Нам бы уже что-нибудь заказать. Мне скоро бежать к врачу.

– Слушайте, – сказал он. – Вы в долгу у себя, у меня и еще у массы людей – вы должны остаться в физике. Мы вложили в ваше образование бессчетно часов. Лет! Вы не можете вот так взять и бросить это на ветер. Свой талант. Образование. Это оскорбление. Неуважение! И ради чего? Ради художественной прозы? Ничтожного голливудского барахла? – он побагровел. Крошка с завтрака выпала у него из бороды.

Я оторопел от этой вспышки гнева. С одной стороны, я совершенно не имел в виду бросать физику, с другой – рвался сказать: «Как вы смеете указывать, что мне делать со своей жизнью?» Но, как ни крути, он задел мое чувство никчемности. Зачем я возился с бестолковым голливудским барахлом? Я попробовал все поставить на свои места.

– Я же не сказал, что собираюсь работать в кино.

– Так иначе зачем писать сценарий?

– Просто так, это хобби, вот и все.

Подошел студент-официант.

– Помните о своей ответственности. У вас талант. Вы обязаны чего-то добиться в жизни.

Официант одарил меня понимающей улыбкой. Небось подумал, что это мой отец.

Я заказал омлет и вишисуаз. Профессор тоже взял омлет, а от вишисуаза отказался. Кулинарные рекомендации интеллектуального извращенца его, похоже, не интересовали. К середине трапезы в его бороде обжилась новая крошка. Мы болтали на общие темы. Когда настала пора идти к врачу, мне полегчало, хотя, как впоследствии оказалось, облегчение это было обманчиво.

Я бы мог, думаю, взглянуть на тираду профессора Брадокроха со стороны и позабавиться. Застрял в своей узкой области и не в силах ценить творчество других людей. Но тогда смотреть со стороны не получалось, и его слова мне всерьез не давали покоя. Наконец я обсудил их с Фейнманом. Тот, хотя тоже до некоторой степени осуждал большую часть современной литературы, писателей уважал – как, похоже, все стези, требовавшие того, что он ценил превыше всего: воображения.

Было время, я сам подумывал писать прозу. Конечно, я читал лекции, то есть разговаривал под запись. Но это просто. И вот на одном сборище на факультете английского я просил, шутки ради, как бы мне начать писать прозу, и один человек, очень уважаемый мною профессор, сказал: «Да просто пиши и все».

Я нарыл «Сказки братьев Гримм». Сказал, что такое писать уж точно не трудно… они же творят, что хотят – у них там ангелы, тролли и всякое такое. Так что как хотят, так и делают, какое хочешь волшебство у них так. Ну я и говорю: «Я такую сам придумаю».

Не смог придумать ничего, кроме сочетания уже прочитанного. Увы, я чувствовал, что, перемешивая уже написанное, не создаю по-настоящему глубинно иного сюжета, чего-то умного, другого, какого-то сюрприза, а у них каждая сказка – с сюрпризом, не как другие. Там, да, опять тролли, но сюжета, интрига – все это совсем иначе… И я приговаривал: «Ну все, больше нет других возможностей». А потом читал следующую сказку, а она опять вся другая. Так что, наверное, у меня нет воображения такого сорта, чтобы хорошо выдумать новую историю.

Я не говорю, что у меня нет хорошего воображения. Вообще-то, думаю, гораздо труднее дело ученого – выяснить или представить то, что есть, а не придумать сочинение, то, чего нет. Чтобы действительно понять, как все работает в малом масштабе или в большом, – а там все настолько не так, как ты думал, – требуется чертова туча воображения! Чтобы атом представить, нам нужно много воображения – чтобы представить атомы и как они могу действовать. Или вот Периодическую таблицу элементов.

Но воображение ученого всегда иное, чем у писателя: оно проверяемо. Ученый воображает себе что-нибудь, а потом Бог говорит ему: «Неверно», – или: «Пока годится». Бог – это эксперимент, конечно, и он может сказать: «О нет, не стыкуется». А вы ему: «Я представляю себе это вот так. И если оно так и есть, ты увидишь». Другие ребята смотрят и не видят. Плохо дело. Неправильная догадка. С писательством такое не выйдет.

Писатель или художник способен себе что-нибудь представить и, конечно, может не удовлетвориться художественно или эстетически, но это не та же степень точности и безусловности, с какой имеет дело ученый. Для ученого есть Бог Эксперимента, который может сказать: «Очень мило, друг мой, но не действительно». Вот в чем большая разница.

Представим, что существует великий Бог Эстетики. И вот написали вы картину – и не важно, нравится ли она вам, удовлетворены ли вы, вообще не важно, даже если она вас не удовлетворяет, – показываете ее великому Богу Эстетики, и он говорит: «Хорошо», – или: «Плохо». И со временем встает задача развить эстетическое чувство так, чтобы оно соответствовало ему, а не только вашему личному ощущению. Так оно больше похоже на ту разновидность творчества, которым мы занимаемся в науке.

И к тому же писательство, в отличие от математики или другой науки, не есть единый массив знания, который расширяется, и все в нем соединено, это не здоровенное исполинское нечто, совместно создаваемое людьми, в развитии. Разве можно сказать: «С каждым днем мы делаемся лучше как писатели, потому что знаем, что было написано до нас?» Можно ли сказать, что мы пишем лучше, поскольку другие ребята показали нам когда-то, как и что делать, и мы теперь можем двигать это дальше сами? В науке и математике все так. К примеру, я читал «Мадам Бовари», и мне книга показалась чудесной. Конечно, это всего лишь описание обычного человека. Неуверен, что правильно помню хронологию, но, кажется, «Мадам Бовари» была у истоков романа об обычных людях. Думаю, если б другие романы походили на этот, мне бы все нравилось. Но современный роман больше не пишется с таким мастерством, так тщательно. Глянул на несколько таких – терпеть их не могу.

XVIII

Мой врач работал в маленькой городской клинике. Недалеко, так что после ланча с профессором Брадокрохом я пришел в клинику пешком. Стоял прекрасный солнечный денек. Клиника изнутри – нечто среднее между стерильностью и ветхостью. Несмотря на то, что мне было назначено, пришлось прождать до приема сорок минут. Пока ждал, проигрывал в голове всякие идеи к своему сценарию, как, бывало, соображения по физике, и ожидание меня не томило.

Врач, мужчина постарше меня, слегка полноват. Лицо круглое и гостеприимное, как смайлик. Еще большее сходство ему придавала почти безупречная лысина. Я этому врачу доверял, что немало, с учетом того, что он держал в руке мои яички. А я капризен по части того, кого к ним допускать. Особенно это касается мужчин.

– И давно они у вас так? – поинтересовался он.

Поначалу я подумал, что это странный вопрос.

– Как? – уточнил я.

– Эти шишки, – ответил он.

Шишки? Я растерялся. Это он про что?

– Ну вот тут, – сказал он. И показал.

Технически говоря, сказал он, пока это просто подозрительно, однако шишки на яичках почти с гарантией – раковые.

Для моего возраста редкость. И у меня на обоих по шишке, а это уж такая редкость, сказал он, что впору статью публиковать. Мне показалось, я расслышал у него в голосе воодушевление. Он, в конце концов, бывший президент престижного профессионального общества. Но меня все это так потрясло, что его замечание меня не задело. Я мог думать только одно: это невозможно.

Он сказал, что следующий шаг – анализ крови, посмотреть, не повышено ли содержание некого гормона. Нужно назначить встречу с хирургом, сказал он. Я почувствовал, как вся кровь отливает у меня от головы. Я осел в кресло. Тут его радар наконец засек, что я – человек, а не какой-нибудь несчастный бестолковый пес у него в лаборатории. Он вдруг слегка посветлел и, видимо, утешая меня, сообщил: если рак не распространился, они удалят мне яички, после чего гормоны и протез яичек обеспечат мне почти нормальную жизнь. Мне стало интересно, что именно доктор Смайлик подразумевает под «почти нормальной» жизнью. Мне она виделась такой: забыл выпить таблетку – и голос подскакивает на октаву, а это, вообще-то, сильное отклонение от «нормы». И как объяснять девушке фальшивые нерабочие яички? Нет, понял я, жизнь больше никогда не будет «почти нормальной».

Приплыли. Моя жизнь изменилась в мгновение ока. Бабушка по материнской линии у меня умерла от рака в сорок лет. От опухоли где-то между мочевым пузырем и почкой. Денег в семье хватало, но то было в Польше в 1930-х годах, и мало что можно было сделать. Смерть, насколько я знаю, была медленной и невыносимо болезненной. Морфий, да, но и он не помогал. Мама часто вспоминала со слезами на глазах, как бабушка кричала по ночам. Рассказывала мне, как однажды она заночевала у подруги, а наутро отец отчитал ее за то, что она бросила умирающую мать и забыла боль семьи. С тех пор она больше не уходила с друзьями. А потом ее мать умерла. А еще через пару лет Гитлер уничтожил ее семью, друзей и потребность уравновешивать их невзгоды. И по сей день моя мать не забыла боль своей семьи. И я не забыл. Уже на третьем десятке лет рак стал моим жутчайшим страхом.

Похоже, в Калтехе шел раковый год. Фейнман делал все целесообразное для борьбы с надвигающейся смертью, однако в целом жил со спокойным принятием. Марри дрался как ненормальный за спасение своей жены, с очевидной паникой и печалью. Как с этим буду жить я? И сколько протяну? Вспомнил, сколько раз жалел Фейнмана, но, кажется, все это время бедняжечкой был я сам.

Поначалу, узнав эти новости, я ходил ошалевший. И прежде-то на физике не мог сосредоточиться, а теперь – вообще ни на чем. Самые простые разговоры давались мне с трудом. Но я вел себя как обычно и никому ничего не говорил. Константин отвел меня в сторонку и поинтересовался, не обдолбан ли я. Думаю, Рей просто принял это по умолчанию. Оставаясь один, я жалел себя. Часто плакал – иногда, как мне казалось, часами. Через несколько дней, когда мозг снова заработал, и мгновенья не проходило без смерти на переднем плане – и без екающего чувства в животе. Смерть стала центром моей жизни.

Я смотрел на оливы академгородка. На их чудесные скрюченные контуры. Их приятную седину. Внезапно все вокруг стало казаться бесценным. Пейзаж, небо, изящная линия между беленой стеной и желтоватым потолком у меня в квартире. Я вспомнил, как Фейнман смотрел на радугу. Я стал таким же – жаждал ценить все до единого маленькие переживания жизни, даже те, что меня раздражали.

Через несколько дней перезвонил мой врач. Анализ крови оказался отрицательным. Гормоны в норме. Облегчение. Восторг. Зря.

– Так часто бывает – анализ отрицательный, – сказал врач. – Это вообще-то ничего не значит.

Я растерялся. Смешался. Никак не мог разобраться, что происходит.

– Зачем же тогда брать анализ, если он ничего не значит? – спросил я.

– Это самый простой способ подтвердить диагноз. Но есть и другие. Анализ на самом деле формальность.

– Будете брать биопсию?

– Нет, обычно удаляем все яичко.

– Но у меня же оба.

– Боюсь, такого рода уплотнения – всегда злокачественны, – сказал он. По-моему, я напугался больше, чем он. – Поговорим, приходите, – добавил он. На том и закончил. Господь бросил трубку.

Я чувствовал себя потерянно. Как я вообще оказался в таком положении? У меня докторская степень по физике. Согласно когда-то прочитанному мною исследованию, я был в среднем на двадцать пять процентов умнее доктора Смайлика. Но он – специалист. А мне оставалось вымаливать у него время и толкования. Я решил съездить в Медицинский университет южной Калифорнии и просветиться, найти книгу и прочитать все про шишки и яички. Пока ехал, представлял, как найду уйму доброкачественных вариантов. Типа цист. Или мозолей яиц.

К сожалению, яичкам ничего такого не суждено. Книги, похоже, поддерживали моего врача.

Добравшись домой, я уселся в свое кресло-мешок. Жар дня догорал, солнце висело низко и потому скорее завораживало, чем давило собой. Бассейн во дворе пустовал – если не считать соседского кота, присевшего на бетонной кромке. В духе моего новообретенного восхищения жизнью и природой я стал наблюдать за котом. Какой милый, думал я – таится и прыгает, тренирует давно забытое искусство охоты.

Но чуть погодя я осознал, что кот тренировался не в одиночку. Он играл с пойманной мышкой. Он замирал, мышь пыталась удрать, и тут кот прыгал и ловил ее. Миг спустя он отпускал мышь и повторял ту же игру. Не покоем я напитался от этой нежной игры Матери Природы, но получил удручающее напоминание, что в жизни случается всякая дрянь. Напоминание о Фейнмане и его многочисленных онкологических операциях. Но если, допустим, Бог игрался с Фейнманом, Фейнман, судя по всему, хотя бы получал удовольствие от финала своих дней. Чего я не мог сказать о несчастной мыши. Или о себе самом.

Пришел Рей.

– Вижу, тучи накрыли гору Леонард, – сказал он.

Я все еще не сообщал ему о шишках, но тучи не скроешь. Я пожал плечами. Он улыбнулся.

– Не волнуйся, – сказал он. – Доктор Рей принес лекарство. Медики не то чтобы его прописывали, но все равно канает.

– Да пошли эти медики, – отозвался я. – Но курю я слишком много. – Вдруг подумалось, уж не марихуане ли я обязан своими шишками.

– Мне нужен огонь, – молвил Рей, не обращая внимания на мою реплику.

Я встал и поискал спички. Он подобрал копию статьи по теории струн, полистал. Как и почти все исследовательские статьи по физике, эта рябила от уравнений.

– Теоретическая физика, а смотрится в точности как математика, – сказал он.

– Считай это целенаправленной математикой, – предложил я.

– Терпеть не могу математику – из-за отца, – сказал Рей. – Он был инженером, вырос в гетто – типа, испанский Гарлем, чувак, – и черт бы подрал, он и из меня хотел инженера сделать. Для него это был вопрос выживания. Типа, либо учи математику, либо сядешь на пособие по безработице. И вот он гонял меня по арифметике. И за каждую ошибку – ДЫЩ! Бил меня. И типа сильно, я прям чувствовал. С моим отцом не забалуешь, сударь. Сколько будет девятью восемь? ДЫЩ! Сколько будет шестью двенадцать? ДЫЩ! Вот поэтому я ее ненавижу и поэтому же так ее секу.

Он раскурил трубку и предложил мне. Хотелось ужасно.

– Нет, спасибо, – сказал я и тут же пожалел.

– Лучше бы отец насильно заставлял меня дуть, чем математику решать. Я бы тогда ненавидел дуть и обожал математику. Стал бы, может, физиком, как ты. Недурно – куролесить с крутыми учеными, дрыхнуть до обеда. А я, черт дери, мусор убираю. Выхожу ни свет ни заря и торчу на улице. – Он снова глянул на статью: – Чтоб такую фигню делать, надо, небось, сосредоточиться как следует.

– Ага, – подтвердил я. Кажется, я понял, что он чувствует. Вдруг стал и им, и его отцом одновременно – заставлял себя изучать то, что не хотелось, и бил себя, если быстро не находил ответов.

Он вновь попытался всучить мне трубку. На этот раз удалось.

XIX

Я шел в кабинет к Фейнману. Джинсы драные на колене, фланелевая рубашка – третьего дня свежести. Но об этом я не думал. Сосредоточился на мысли, что у нас с Фейнманом наконец есть что-то общее. Надвигающаяся смерть. Может, создадим на двоих группу поддержки.

У его дверей я приметил Хелен, она болтала со студентом.

– Здрасьте, – сказала она, завидев меня.

– Привет, – ответил я. Притормозил у почтовых ящиков и сделал вид, что копаюсь в двух старых рекламных бумажках из ящика с моим именем. Опасный повод для заминки, но я не хотел, чтобы Хелен отфутболила меня от двери Фейнмана. И вот наконец зазвонил ее телефон, и она исчезла в своем кабинете. Я поспешил мимо. Постучал к Фейнману. Нет ответа. Я постучал еще раз.

– Да, – раздался приглушенный голос изнутри.

Я открыл дверь, шагнул в кабинет. Он сидел на диване и вперялся в стопку бумаг, которые держал в руках. Наконец возвел глаза на меня.

– Я занят, не до разговоров, – сказал он. Поскольку я не сдвинулся с места, добавил: – Уходите.

– У меня вопрос по физике, – сказал я.

Ясное дело, я врал. Но скажи я, что дело у меня к нему личное, он бы меня и на порог не пустил. И, конечно, я не собирался вываливать ему всю правду: «Вот, зашел поболтать, потому что мы оба умираем от рака».

Он помолчал и сказал:

– Не сейчас.

Но тон у него смягчился – он же думал, что я пришел задать настоящий вопрос по физике.

– Хорошо, когда лучше прийти?

– Не знаю. Попробуйте на следующей неделе.

Следующая неделя не годится. К следующей неделе я, может, помру уже.

– Ладно, – сказал я и попятился. – Все равно вы вряд ли мне помогли бы. Это вопрос по квантовой оптике, а вы, я уверен, много лет об этой теме не вспоминали.

Один мой хороший друг по аспирантуре, Марк Хиллери, получил ставку в Нью-Мексико – занимался там квантовой оптикой. Мы время от времени обсуждали его и мою работу по телефону, в промежутках между моими наскоками на струнную теорию, в основном по ночам, когда мой уборщик был слишком занят, чтобы меня развлекать. Как и писательством, барахтаньем в квантовой оптике я тоже предпочитал с коллегами не делиться. Слишком прикладная тема. Но Фейнман ценил любые аспекты физики. И ему нравились дерзкие задачи.

Я уже собрался закрыть за собой дверь. Медленно.

И вот уж почти закрыл, как он сказал:

– Погодите.

Теперь его одолело любопытство, и, что самое главное, ему захотелось доказать мне, что нет такой задачи в мире физики, о которой он не мог бы составить блистательного мнения.

– В чем задачка?

Уловка сработала. Теперь осталось придумать вопрос. А вот это несложно.

Одна из ключевых задач квантовой оптики – описать, как ведут себя лучи лазера при проникновении сквозь материал типа кристаллического вещества. Материальная среда заставляет их вести себя не так, как в вакууме. Мы с Марком обнаружили, что, применив методы мой диссертации, то есть используя приближение в виде бесконечности измерений, можно смоделировать отдельные атомы кристаллической решетки и – с определенными допущениями и уймой математики – развить теорию взаимодействия лазерного луча и кристалла.

Теоретическое описание этих взаимодействий уже существовало, но не выводилось из теории индивидуальных атомов, в отличие от нашего. Это описание вывели из аппроксимации кристаллической решетки как непрерывной среды с определенными макросвойствами, измеряемыми экспериментально. Если вместо кристалла взять чашку с водой, тогда старый подход сводился бы к рассмотрению воды в чашке как жидкости с определенными макроскопическими свойствами – плотностью, вязкостью и коэффициентом преломления (степенью искривления света) – и никак не учитывал бы, что эта жидкость состоит из микроскопических штучек, называемых молекулами воды. Наш подход состоял в следующем: начать с молекул воды, а все остальное выводить из этого. Если бы мы и впрямь могли «вывести» из этого все остальное – но не пренебрегали «нюансами», – наш подход был бы явно лучше. Однако проделать задуманное оказалось гораздо сложнее старого подхода, и чтобы его осуществить, нам пришлось сделать свои упрощающие допущения. Ключевое допущение – применение моего метода бесконечного количества измерений. Поскольку и старый подход, и наш метод подразумевали приближения, по сути, ни один не был лучше другого. И все-таки мы думали, что переделка теории нашим способом может привести к неким новым соображениям в физике. Как и работа Фейнмана с жидким гелием, эта теория могла бы стать моделью, придуманной для данной ситуации, а не фундаментальной теорией типа квантовой хромодинамики или струн. Но нам все равно было интересно, вот мы и взялись за работу.

Марк сравнил нашу теорию с обычной, позвонил как-то раз ночью и сообщил, что они не сходятся. Я глянул в статью пятнадцатилетней давности, где впервые была представлена старая теория, и действительно: наши результаты, хоть и похожие, сильно расходились с этими. Очевидно, либо одна, либо другая теория неверна, и мы решили, что наша. То ли математическую ошибку где-то допустили, то ли сделали безосновательное допущение. Вот я и подумал, что для обсуждения с Фейнманом это отличная задача.

Фейнман мгновенно постиг замысел нашей теории, чем доказал, что и впрямь нет такой задачи в мире физики, о которой он не мог бы составить блистательного мнения. По сути, следующие полчаса он предъявил мне больше блистательных мнений, чем я смог сгенерировать сам, думая об этой теории два месяца подряд. Легкость, с которой он превзошел мои мыслительные способности, должна была бы меня обескуражить, но я лишь порадовался, что ему наша идея пришлась по вкусу.

И тогда я рассказал ему о конфликте с другой теорией.

– Вы понимаете ту теорию? – спросил он.

– Я читал статью. Проследил за их расчетами.