Помоги проекту - поделись книгой:
– О, Ливи, если это звучит вот так, я никогда больше этого не сделаю!
Тогда она и сама не смогла удержаться от смеха. Оба мы сотрясались от хохота и продолжали смеяться до полного физического изнеможения и духовного примирения.
Как-то дети сидели за завтраком – Кларе было шесть лет, а Сюзи восемь, – и мать сделала осторожное замечание о брани; осторожное, потому что не хотела, чтобы дети что-то заподозрили, – осторожное замечание, порицающее бранные слова. Обе девочки воскликнули в один голос:
– Почему, мама? Папа же так говорит.
Я был поражен. Я-то предполагал, что эта тайна надежно хранится в моей груди и о ней никто не подозревает. Я спросил:
– Откуда вы знаете, маленькие негодницы?
– О, – ответили они, – мы часто слушаем из-за перил, когда ты в холле что-то объясняешь Джорджу.
«Одна из папиных последних книг – «Принц и нищий», и это, бесспорно, лучшая из книг, которые он написал. Некоторые люди хотят, чтобы он держался своего старого стиля; какой-то господин даже написал ему: «Я безмерно наслаждался «Гекльберри Финном» и рад, что вы вернулись к своему старому стилю». Это обрадовало меня, чрезвычайно обрадовало, потому что меня безпокоит (Сюзи была обеспокоена этим словом и не уверена в написании; она написала букву «с» в положенном месте, но пересмотрела дело и зачеркнула ее), что так мало людей знают папу, я имею в виду – знают по-настоящему; они считают Марка Твена юмористом, который все вышучивает, «и с копной рыжевато-каштановых волос, которые отчаянно нуждаются в щетке цирюльника, римским носом, короткими щетинистыми усами, грустным, измученным заботами лицом с многочисленными мелкими морщинками» и т. д. Вот каким люди видят папу, и я хотела, чтобы папа написал книгу, которая бы открыла что-то из его доброй, сострадательной натуры, и «Принц и нищий» отчасти это делает. Эта книга полна чудесных, пленительных мыслей, а что за язык! Он совершенен. Я думаю, что одна из самых трогательных сцен – это где нищий едет верхом со своей свитой во время коронационного шествия и видит свою мать – о! – и что за этим последовало! Как она бежит к нему, когда видит, как он заслоняет глаза рукой, ладонью наружу, и как ее грубо отталкивает один из телохранителей, и как совесть терзает маленького нищего, когда он вспоминает, какие постыдные слова сорвались с его губ, когда мать отшвырнули прочь: «Женщина, я не знаю тебя», – и как вся его пышность предстала не имеющей никакой цены и вся его гордость рассыпалась в прах. Это замечательно красивая и трогательная маленькая сцена, и папа описал ее так замечательно. Я никогда не видела человека с таким многообразием чувств, как у папы; так вот, «Принц и нищий» полна трогательных мест, но почти всегда в них есть где-то и проблеск юмора. В сцене коронации – в волнующей сцене коронации, сразу после того как маленький король получает обратно свою корону, – папа вносит момент про королевскую печать, когда нищий говорит, что он печатью «колол орехи». О, это так смешно и славно! Папа очень редко пишет какой-нибудь отрывок, без того чтобы подпустить где-нибудь юмора, и, думаю, всегда будет так делать».
Дети всегда помогали матери редактировать мои книги в рукописи. Она имела обыкновение сидеть на крыльце фермы и читать вслух, с карандашом в руке, а дети на всем протяжении не спускали с нее бдительных взглядов, ибо в них прочно укоренилась уверенность, что, как только она натыкается на особенно хороший пассаж, тут же его вычеркивает. Их подозрение возникло не на пустом месте. Те пассажи, которые были столь им приятны, всегда несли в себе элемент силы, которая нуждалась в доработке и смягчении, и всегда могли рассчитывать на получение таковых из рук их матери. Для собственного развлечения и для того, чтобы получить удовольствие от протестов детей, я частенько злоупотреблял невинным доверием моего редактора. Я нарочно уснащал речь метко схваченного, явно отталкивающего персонажа сочной лексикой, чтобы добиться краткой вспышки детского восторга, а затем видеть, как безжалостный карандаш совершает свою неотвратимую работу. Я часто присоединял свои мольбы о милосердии к детским мольбам и затягивал спор, притворяясь, что делаю это серьезно. Они бывали введены в заблуждение, и точно так же их мать. Нас было трое против одного, что весьма несправедливо. Но это было так упоительно, что я не мог устоять перед искушением. Время от времени мы одерживали победу, и тогда была масса ликования. Затем я потихоньку сам вычеркивал этот кусок: он уже сослужил свою службу. Он доставил троим из нас хорошее развлечение, и, будучи удален из книги моей рукой, всего лишь претерпевал судьбу, изначально ему уготованную.
«Папа родился в штате Миссури. Его мать, бабушка Клеменс (Джейн Лэмптон Клеменс), была родом из Кентукки. Дедушка Клеменс был из семьи первых поселенцев Виргинии».
Без сомнения, это именно я создал у Сюзи такой пиетет перед предками. Не могу представить почему – ведь меня никогда не впечатляло величие, определяемое просто фактом рождения. Это безразличие я унаследовал не от своей матери. Она всегда сильно интересовалась родословной семьи. Она проследила собственную линию в глубь лет, вплоть до Лэмбтонов из графства Дарем в Англии – до семьи, которая с саксонских времен занимала там обширные земли. Я не уверен, но думаю, что те Лэмбтоны жили себе без дворянских титулов на протяжении восьми или девяти веков, а затем, три четверти века назад, произвели выдающегося человека и пробились в пэрство. Моя мать знала все о Клеменсах из Виргинии и обожала возвеличивать их передо мной, но ее уже давно нет в живых. Не осталось никого, кто бы освежал мою память в отношении этих подробностей, и они заволоклись туманом.
Был Джер. Клеменс, сенатор Соединенных Штатов, в свое время пользовавшийся обычной сенаторской известностью – славой, которая проходит вне зависимости от того, проистекает ли она из четырех лет службы или же сорока. После того как слава Джер. Клеменса в качестве сенатора прошла, его все еще помнили много лет по другим его делам. Он ранил на дуэли в ногу джонбраунского губернатора Уайза[140]. Однако насчет этого я не очень уверен. Может быть, это губернатор Уайз ранил его в ногу. Впрочем, не думаю, что это важно. Думаю, действительно важно только то, что один из них ранил другого в ногу. Было бы лучше и благороднее, а также более исторично и приятно, если бы оба получили ранение в ногу, – но мне бесполезно пытаться вспомнить эту историю, мой ум никогда не был историчным. Бог с ними. В каком бы виде оно не произошло, я рад этому – максимальное воодушевление, какое я могу почувствовать к человеку, носившему мое имя. Но я забываю о первом Клеменсе – о том, который отстоит от меня дальше всего, приближаясь к подлинно первоначальному первому Клеменсу, которым был Адам.
Понедельник, 12 февраля 1906 года
«Мы с Кларой уверены, что папа подложил бабушке свинью насчет порки, которая изложена в “Приключениях Тома Сойера”:
“—…Подай сюда розгу.
Розга засвистела в воздухе – казалось, беды не миновать.
– Ой, тетя, что это у вас за спиной?!
Тетя обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчишка в один миг перемахнул через высокий забор и был таков”»[141].
Сюзи с Кларой были совершенно правы в этом отношении.
Затем Сюзи пишет:
«И мы знаем, что папа постоянно удирал с уроков. А с какой готовностью папа притворялся, что умирает, лишь бы только не идти в школу!»
Эти открытия и разоблачения резки, но справедливы. Если я так же прозрачен для других людей, как был для Сюзи, то я зря потратил в этой жизни массу усилий.
«Бабушка не могла заставить папу ходить в школу, поэтому разрешила ему пойти в типографию, чтобы освоить это ремесло. Он так и сделал и постепенно набрался знаний, которые дали ему возможность управляться в жизни не хуже тех, что были более прилежными в ранние годы».
Примечательно, что Сюзи не впадает в излишнюю горячность, когда делает мне комплименты, а сохраняет приличествующую судье и биографу невозмутимость. Примечательно также – и это говорит в ее пользу как биографа, – что она раздает похвалы и критику справедливой и беспристрастной рукой.
У моей матери было со мной немало хлопот, но, мне кажется, ей это нравилось. У нее совсем не было хлопот с моим братом Генри, который был двумя годами моложе, и я думаю, что ничем не нарушаемое однообразие его правильности, правдивости и послушания были бы для нее бременем, если бы не разнообразие, которое вносил я. Я был тонизирующим средством. Я был для нее ценен. Я никогда не думал об этом прежде, но сейчас вижу это. Не помню, чтобы Генри сделал что-то дурное в отношении меня или кого-то другого, но часто делал правильные вещи, которые обходились мне так же дорого. В его обязанности входило докладывать обо мне, когда это требовалось, а сам я этим пренебрегал, и он очень добросовестно исполнял эту обязанность. С него написан Сид в «Томе Сойере». Но Сид не был копией Генри. Генри был гораздо лучше и тоньше, чем Сид.
Именно Генри привлек внимание моей матери к тому факту, что нитка, которой она зашила мой воротник, чтобы удержать меня от купания, сменила цвет. Без его помощи мать не обнаружила бы этого, и она была явно уязвлена, осознав что эта важная улика ускользнула от ее зоркого глаза. Эта деталь, вероятно, что-то добавила к моему наказанию. Это так по-человечески. Мы обычно мстим за свои недостатки кому-то другому, когда для этого есть подходящее оправдание. Но не важно: я выместил досаду на Генри. Всегда есть компенсация для тех, кто терпит несправедливость. Я часто мстил ему – иногда авансом, за то, чего еще не совершил. Бывали случаи, когда предоставлявшаяся возможность была слишком сильным искушением, и мне приходилось брать взаймы у будущего. Мне не было нужды перенимать эту мысль у своей матери, и, вероятно, я и не перенимал. Я сам до нее дошел. Тем не менее мать при оказии тоже действовала по этому принципу.
Если эпизод с разбитой сахарницей содержится в «Томе Сойере» – я точно не помню, – то это как раз такой пример. Генри никогда не таскал сахар, а брал из сахарницы открыто. Мать знала, что он не возьмет сахар тайком, когда она не смотрит, но у нее были сомнения относительно меня. Впрочем, не то чтобы сомнения. Она прекрасно знала, что я стану это делать. Однажды, когда ее не было, Генри взял сахар из дорогой ее сердцу старинной английской сахарницы, которая являлась нашей фамильной ценностью, и умудрился ее разбить. То был первый раз в жизни, когда я имел возможность на него наябедничать, и был потому невыразимо счастлив. Я сказал, что собираюсь на него донести, но он не встревожился. Когда вошла мать и увидела лежащие на полу осколки сахарницы, она на минуту потеряла дар речи. Я выжидал – для пущего эффекта. Я ждал, когда она спросит: «Кто это сделал?» – так чтобы я мог выложить новость. Но в мои расчеты вкралась ошибка. Когда она очнулась от потрясения, то не стала ничего спрашивать, а просто-напросто треснула меня по башке наперстком – удар, пронзивший меня насквозь до самых пяток. Тогда я разразился жалобами оскорбленной невинности, надеясь заставить ее раскаяться за то, что она наказала не того. Я ожидал, что она сделает что-нибудь покаянное и умильное. Я говорил ей, что это сделал не я – что это был Генри, – но смены курса не последовало. Ничуть не взволновавшись, она сказала: «Ну ничего. Не имеет значения. Ты заслуживаешь это за какой-нибудь другой поступок, о котором я не знала, а если ты его не совершал – ну что ж, тогда ты заслуживаешь это за что-нибудь, что только собираешься совершить и о чем я не узнаю».
Снаружи дома проходила лестница, ведущая в тыльную часть второго этажа. Однажды Генри послали с поручением, и он взял с собой жестяное ведро. Я знал, что ему придется взбираться по этой лестнице, поэтому пошел наверх, запер дверь изнутри и опять спустился в сад, который был свежевспахан и предоставлял богатый выбор твердых комьев черной взрыхленной земли. Я щедро запасся этими снарядами и устроил на него засаду. Подождал, пока он взберется по ступенькам и окажется на лестничной площадке, когда ему будет некуда бежать. Затем я принялся обстреливать его комьями земли, которые он отражал жестяным ведром – как мог, но без особого успеха, ибо я был метким стрелком. Комья земли, ударяясь о деревянную обшивку дома, выманили мать наружу, посмотреть, в чем дело. И я попытался объяснить, что развлекаю Генри. Оба они с минуту гонялись за мной, но я знал путь через высокий дощатый забор и сбежал на это время. Через час или два, когда я отважился вернуться, вокруг никого не было, и я подумал, что инцидент исчерпан. Но я ошибался. Генри поджидал меня в засаде. С необычайно точным для него прицелом он выпустил сбоку в мою голову камень, от которого там вскочила шишка размером с гору Маттерхорн. Я понес ее прямиком к матери для сочувствия, но она была не особенно тронута. Похоже, это была ее идея, что подобные случаи, в конце концов, меня перевоспитают, если я пожну их достаточное количество. Так что дело было всего лишь воспитательным. Я получил более мрачный взгляд на нее, чем прежде.
Было нехорошо давать коту «Болеутолитель», сейчас я это понимаю. Сейчас бы я этого не сделал. Но в те, томсойеровские, времена для меня было огромным и искренним удовольствием видеть, что выделывает Питер под его действием, – и если действия и впрямь красноречивее слов, он проявлял к нему столько же интереса, сколько и я. Это было крайне омерзительное лекарственное средство, «Болеутолитель Пери Дэвиса». Негр мистера Пейви, который был человеком трезвых суждений и немалого любопытства, захотел его попробовать, и я ему позволил. По его мнению, оно было сделано из адского огня.
Свирепствовала эпидемии холеры 1849 года. Люди по берегам Миссисипи были парализованы страхом. Те, кто смог бежать, сделали это. И многие по дороге умерли от страха. Страх убивал троих там, где холера убивала одного. Те, кто не мог спастись бегством, накачивались профилактическими средствами, и моя мать выбрала для меня «Болеутолитель Пери Дэвиса». О себе она не побеспокоилась. Она уклонилась от этого вида профилактики. Но с меня взяла обещание пить по столовой ложке «Болеутолителя» каждый день. Поначалу моим намерением было сдержать слово, но в то время я не знал о «Болеутолителе» столько, сколько узнал после первого опыта. Мать не следила за пузырьком Генри – ему она могла доверять, – но на моем пузырьке каждый день делала отметки карандашом и осматривала его, чтобы проверить, уменьшилось ли содержимое на столовую ложку. Ковра на полу не было. В нем были щели, и я потчевал их «Болеутолителем» с очень хорошим результатом – никакой холеры под ними не случилось.
Именно в один из таких моментов пришел тот дружелюбный кот и, поводя хвостом, стал просить дать ему «Болеутолитель» – который и получил, – после чего ударился в истерику, стал биться о мебель в комнате и, наконец, выпрыгнул в окно, сшибая цветочные горшки. Именно в тот момент пришла моя мать и, глядя сквозь очки с остолбенелым видом, спросила: «Что такое с Питером?»
Я уже не помню, каково было мое объяснение, но если оно зафиксировано в книге, возможно, оно неправильное.
Всякий раз, когда мое поведение отличалось таким чудовищным неприличием, что импровизированные наказания моей матушки ему не соответствовали, она откладывала дело до воскресенья и заставляла меня идти в церковь воскресным вечером, что было карой – иногда, пожалуй, выносимой, но, как правило, нет, – и я избегал ее в силу склада своего характера. Она никогда не верила, что я был в церкви, пока не применяла свою проверку: заставляла меня рассказывать, на какую тему была проповедь. Это было легким делом и не причиняло мне никаких хлопот. Мне не надо было ходить в церковь, чтобы знать тему проповеди. Я сам выбирал какую-нибудь. Это хорошо срабатывало, пока однажды моя тема и тема, сообщенная соседом, который был в церкви, на поверку оказались различны. После этого моя мать взяла на вооружение другие методы. Теперь я уже не помню, в чем они состояли.
В те времена мужчины и мальчики носили зимой довольно длинные плащи-накидки. Они были черные и подбиты очень яркой и кричащей клетчатой шотландкой. Однажды зимним вечером, когда я отправился в церковь, чтобы загладить какое-то преступление, совершенное на неделе, я спрятал свой плащ возле ворот и отправился играть с другими мальчишками. Когда служба кончилась, я вернулся домой, но в темноте надел плащ наизнанку. Я вошел в комнату, сбросил плащ и стал держать очередной экзамен. Я отвечал очень хорошо, пока не была упомянута температура в церкви. Мать поинтересовалась:
– Должно быть, там было очень холодно в такую ночь?
Я не почуял подвоха и был достаточно глуп, что начал объяснять, что на протяжении всего пребывания в церкви не снимал своей накидки. Она спросила, не снимал ли я ее по дороге домой. Я не увидел подвоха и в этом замечании. Я сказал, что, конечно, нет. Она спросила:
– В церкви она была надета на тебе шотландкой наружу? Неужели это не привлекло внимания?
Конечно, продолжать этот диалог было бы скучно и невыгодно, поэтому я махнул рукой и принял все мне причитавшееся.
Это случилось около 1849 года. Том Нэш, мальчик моего возраста, был сыном почтмейстера. Миссисипи вся замерзла, и однажды вечером мы с ним пошли кататься на коньках, вероятно, без разрешения. Я не понимаю, почему нам понадобилось пойти кататься на коньках именно вечером, разве только это было без разрешения, потому что какой интерес кататься вечером, если никто против этого не возражает. Примерно в полночь, когда мы были более чем в полумиле от берега, в сторону иллинойского побережья, то услышали какое-то зловещее урчание, скрип и треск между нами и тем берегом реки, где был дом, и поняли, что это значит: лед раскалывался. Мы бросились к дому, изрядно струхнув. Мы летели по льду на полной скорости, и лишь сочившийся меж туч лунный свет позволял нам определять, где лед, а где вода. В паузах мы пережидали, начиная двигаться вновь всякий раз, как имелся надежный мост из льда, снова останавливались, когда приближались к открытой воде, и в отчаянии выжидали, пока плывущий широкий кусок не перекроет это место. Нам потребовался час, чтобы преодолеть этот путь – путь, который весь мы проделали в ужасе страшного предвкушения. Но наконец мы оказались совсем недалеко от берега. Мы снова стали пережидать – было еще одно место, нуждавшееся в перемычке. Повсюду вокруг нас льдины окунались, терлись и размалывались друг о друга, и громоздились у берега, и опасность не уменьшалась, а увеличивались. Нам не терпелось поскорее ступить на твердую землю, поэтому мы стартовали слишком рано и стали перепрыгивать с льдины на льдину. Том просчитался и не допрыгнул. Он погрузился в ледяную ванну, но так близко от берега, что ему надо было только проплыть пару саженей – затем его ноги коснулись твердого дна и он выполз на берег. Я прибыл чуть позже, без эксцессов. Перед этим мы были насквозь мокрые от пота, и ледяная ванна стала для Тома катастрофой. Он свалился больной, и последовала вереница болезней. Заключительной была скарлатина, и он вышел из нее совершенно глухим. Через год-другой речь, конечно, тоже пропала. Но через несколько лет его научили говорить – до некоторой степени, не всегда можно было разобрать, что он пытается сказать. Конечно, он не мог модулировать свой голос, поскольку не мог себя слышать. Когда он думал, что говорит тихо и по секрету, его можно было услышать в Иллинойсе.
Четыре года назад (в 1902 году) я был приглашен в Миссурийский университет, чтобы получить там почетное звание доктора права. Я воспользовался возможностью, чтобы провести недельку в Ганнибале, ныне это город, в мое время это была просто деревня. Прошло пятьдесят три года с тех пор, как мы с Томом Нэшем испытали то приключение. Когда я был на железнодорожной станции, отправляясь в обратный путь, там собралась толпа горожан. Они расступились, и я увидел приближающегося ко мне Тома Нэша и двинулся ему навстречу, потому что сразу же его узнал. Он был стар и совершенно сед, но пятнадцатилетний мальчишка по-прежнему проглядывал в нем. Он подошел ко мне, поднес сложенные раструбом руки к моему уху, повел головой в сторону горожан и сказал по секрету – трубя, как сирена в тумане:
– Все те же дураки набитые, Сэм!
«Папе было примерно лет двадцать, когда он стал ходить по Миссисипи лоцманом. Как раз перед тем как он отправился в рейс, бабушка Клеменс попросила его поклясться на Библии, что он не станет притрагиваться к спиртному и табаку, и он сказал: «Хорошо, мама», – и держал свое слово семь лет, до тех пор пока бабушка не освободила его от обета».
Под вдохновляющим влиянием этой записи что за цветник забытых самопреобразований встает перед моим взором!
Вторник, 13 февраля 1906 года
Некоторые из этих реформ я вспоминаю без больших затруднений. В Ганнибале, когда мне было лет пятнадцать, я в течение краткого времени был кадетом общества «Юные трезвенники», организации, которая, вероятно, охватывала все Соединенные Штаты в течение аж целого года – может, даже дольше. Заключалось это в том, что при вступлении надо было давать зарок воздерживаться от употребления табака. Я хочу сказать, что членство отчасти состояло в этом зароке, а отчасти – в ношении через плечо алого шарфа из мериносовой шерсти, но алый мериносовый шарф был главной частью. Мальчишки вступали туда, чтобы получить право его носить, – та часть дела, которая была связана с зароком, была несущественна. То есть она была так малозначима в сравнении с шарфом, что оказывалась, в общем, несущественна. Организация была слабой и недолговечной, потому что не хватало праздников, чтобы ее поддерживать. Мы могли собираться, маршировать и демонстрировать красные шарфы только на Майский день – с воскресными школами, и на День независимости – с воскресными школами, независимой пожарной командой и отрядом милиции. Но невозможно поддерживать жизнь в ребячьей организации нравоучительного толка двумя демонстрациями шарфа в год. Как рядовой член я не мог надеяться участвовать больше чем в одной процессии, но я был Знаменитый Особо Доверенный Секретарь и Главный Тайный Страж и имел привилегию придумывания паролей и ношения розетки на своем шарфе. Это подвигло меня оставаться стойким до тех пор, пока я не насладился триумфом двух демонстраций: на Майский день и на 4 июля, – после чего вмиг сложил с себя полномочия и покинул ложу.
Я не курил полных три месяца, и никакими словами не описать ту тягу к курению, что пожирала меня. Я был курильщиком с девятого года жизни – тайным в течение двух первых лет, но открытым после этого, то есть после смерти моего отца. Я не курил и был совершенно счастлив, пока не оказался в тридцати шагах от двери ложи. Теперь уже не помню, какой марки была та сигара. Вероятно, она не была отборной, а не то заядлый курильщик не отбросил бы ее прочь с такой легкостью. Но я понял, что это была лучшая сигара из когда-либо произведенных. Любой заядлый курильщик подумал бы то же самое, находись он три месяца без курева. Я курил тот окурок без стыда. Я не мог бы теперь это делать без стыда, потому что теперь я более рафинирован, чем был в ту пору. Но я бы все равно его закурил. Я знаю себя и знаю человечество достаточно хорошо, чтобы об этом судить.
В те времена местные сигары были так дешевы, что человек, который мог позволить себе хоть что-нибудь, мог позволить себе и сигары. Мистер Гарт имел большую табачную фабрику, и в деревне была небольшая лавочка для розничной продажи его продукции. У него была только одна марка сигар, которые могла покупать даже воплощенная нищета. Он имел их в наличии довольно много лет, и хотя снаружи они выглядели довольно неплохо, содержимое их приближалось к пыли и вылетало подобно облачку дыма, когда сигару разламывали надвое. Эта марка была очень популярна ввиду своей крайней дешевизны. У мистера Гарта были и другие дешевые сорта, некоторые из них были скверны, но о приоритете перед ними этой марки свидетельствовало само ее называние: «Предел возможностей Гарта». Мы имели обыкновение обменивать на них старые газеты.
Была в деревне и другая лавочка с более дружественными условиями по отношению к мальчикам без гроша в кармане. Ее держал одинокий и меланхоличный горбун, и мы всегда могли запастись сигарами, принеся ему ведро воды с деревенской водокачки, вне зависимости от того, была ему нужна вода или нет. Как-то раз мы нашли его по обыкновению спящим в кресле и стали по обыкновению терпеливо ждать, пока он проснется. На сей раз, однако, он спал так долго, что наше терпение наконец иссякло и мы попытались его разбудить, но он был мертв. Это ощущение шока я помню до сих пор.
В своей молодости, да и в середине жизни, я имел привычку то и дело досаждать себе всякими самореформированиями. И у меня ни разу не было случая пожалеть об этих отступлениях от нормы, ибо вне зависимости от того, было ли это поражение себя в правах долгим или коротким, удовольствие, которое я извлекал из греха, когда вновь к нему возвращался, всегда вознаграждало меня сторицей. Однако я уверен, что написал об этих экспериментах в книге под названием «По экватору». Проверю чуть позже. А тем временем оставлю этот предмет и вернусь к зарисовкам Сюзи обо мне.
«После того как папа какое-то время был лоцманом на Миссисипи, дядя Орион Клеменс, его брат, был назначен госсекретарем штата Невада, и папа поехал с ним в Неваду поработать его секретарем. Потом он заинтересовался рудниками в Калифорнии, потом работал газетным репортером и писал для нескольких газет. Потом его послали на Сандвичевы острова. После этого он вернулся в Америку, и его друзья предложили ему выступать с лекциями, и он выступал. Затем он поехал за границу на пароходе “Квакер-Сити”, и на борту этого корабля познакомился с дядей Чарли (М.Ч. Дж. Лэнгдоном, из Эльмиры, штат Нью-Йорк). Вскоре папа и дядя Чарлз подружились, и когда они вернулись из своего путешествия, дедушка Лэнгдон, отец дяди Чарлза, велел дяде Чарлзу пригласить мистера Клеменса к ним на обед в отель Святого Николаса в Нью-Йорке. Папа принял приглашение и там впервые встретился с мамой (Оливией Луизой Лэнгдон). Но они больше не встречались до следующего августа, потому что папа уехал в Калифорнию и там написал “Простаки за границей”».
Я отмечу здесь, что Сюзи не вполне точна в том, что касается следующей встречи. Первая встреча состоялась 27 декабря 1867 года, а следующая – в доме миссис Бери, пятью днями позже. Мисс Лэнгдон отправилась туда помочь миссис Бери принять гостей из Нью-Йорка. Я пошел туда в десять утра нанести новогодний визит. В моем списке было тридцать четыре визита, и этот был первый. Я продолжал его в течение тринадцати часов и отложил следующие тридцать три до следующего года.
«Мама была дочерью мистера Джервиса Лэнгдона (не знаю, было у дедушки среднее имя или нет) и миссис Оливии Льюис Лэнгдон из Эльмиры, штат Нью-Йорк. У нее был один брат и одна сестра, дядя Чарли (Чарлз Дж. Лэнгдон) и тетя Сюзи (Сьюзен Лэнгдон Крейн). Мама любила дедушку больше всех на свете. Он был ее идолом, а она – его, я думаю. Мамина любовь к дедушке, должно быть, сильно напоминала мою любовь к маме. Дедушка был выдающимся и добрым человеком, и мы все думаем о нем с уважением и любовью. Мама в молодости была инвалидом и была вынуждена надолго оставить учебу».
Она стала инвалидом в шестнадцать лет вследствие частичного паралича, вызванного падением на лед, и уже никогда, до конца дней, не была крепкой. После того падения она пролежала в постели два года и не могла лежать иначе как на спине. В Эльмиру тогда, один за другим, привозились все крупные доктора, но утешительного результата не было. В те дни оба света были хорошо знакомы с именем доктора Ньютона, человека, который и в Старом, и в Новом Свете считался шарлатаном. Он перемещался по миру с помпой, с пышностью, как чудо, как передвижной цирк. О его прибытии за несколько недель возвещали расклеиваемые по стенам огромные цветные афиши с его устрашающим портретом.
Однажды родственник Лэнгдонов, Эндрю Лэнгдон, пришел к ним и сказал: «Вы испробовали все остальное, теперь попытайте счастья с доктором Ньютоном, знахарем. Он в деловой части города, пользует состоятельных по военным ценам, а бедняков бесплатно. Я сам видел, как он поводил руками над головой Джейка Брауна, отобрал у него костыли и послал его заниматься своими делами как новенького. Я видел, как он делал нечто похожее с какими-то другими калеками. Те могли быть и не настоящими, а нанятыми в рекламных целях. Но Джек подлинный. Пошлите за Ньютоном».
Ньютон явился и нашел молодую девушку лежащей на спине. Над ней была подвешена спускающаяся с потолка система блоков и канатов. Это устройство находилось там долгое время, но не использовалось. Оно было установлено в надежде, что посредством движения блоков девушку время от времени можно будет поднимать до сидячего положения, для отдыха. Но затея не удалась. Всякая попытка ее поднять приводила к морской болезни и изнеможению, и от этих попыток пришлось отказаться. Ньютон проделал какие-то пассы возле ее головы, затем положил ей руку на верхнюю часть спины и сказал: «А сейчас мы постараемся сесть, дитя мое».
Домашние были встревожены и попытались его остановить, но на него это не произвело впечатления и он ее поднял. Она сидела несколько минут, без тошноты или дискомфорта. Затем Ньютон сказал, что этого пока довольно, он придет снова на следующее утро, что и сделал. Он произвел несколько пассов руками и сказал: «А теперь мы пройдем несколько шагов, дитя мое». Он извлек ее из постели и поддерживал, пока она делала несколько шагов, а затем сказал: «Я достиг предела своего искусства. Она не излечилась. Нет вероятности, что она когда-нибудь излечится. Она никогда не сможет ходить далеко, но после небольшой ежедневной практики сможет проходить одну-две сотни ярдов и может рассчитывать на эту способность до конца жизни».
Его такса составляла полторы тысячи долларов, но он вполне стоил сотни тысяч. Ибо с того дня, когда ей было восемнадцать, и до пятидесяти шести она всегда могла проходить пару сотен ярдов, не останавливаясь, чтобы отдохнуть, и несколько раз я видел, как она проходила четверть мили без серьезного утомления.
Ньютона гоняли в Дублине, Лондоне и других местах. Его довольно часто окружали разгневанные толпы в Европе и Америке, но среди них никогда не было благодарных Лэнгдонов и Клеменсов. Я встретил Ньютона однажды, по прошествии лет, и спросил, в чем его секрет. Он ответил, что не знает, но думает, что, возможно, какая-то тонкая форма электричества течет из его тела и производит исцеления.
Среда, 14 февраля 1906 года
«Вскоре папа вернулся на Восток, и они с мамой поженились».
Звучит так, будто все это происходило легко, быстро и беспрепятственно, но не так оно было на самом деле. Это происходило отнюдь не так гладко и спокойно. Было много ухаживаний. Было три или четыре предложения о браке и столько же отказов. Я мотался по стране с лекциями, но ухитрялся то и дело наезжать в Эльмиру и возобновлять осаду. Однажды я ухитрился получить приглашение от Чарлза Лэнгдона приехать и погостить недельку. Это была приятная неделя, но и она подошла к концу. Я не мог изобрести никакого способа продлить приглашение. Ни один из планов, какие я мог измыслить, похоже, не годился для того, чтобы это приглашение выманить. Придумываемые мной схемы не обманывали даже меня, а когда человек не может обмануть самого себя, у него нет шансов обмануть других людей. Но наконец помощь и везение подоспели, причем с самой неожиданной стороны. Это был один из тех случаев – столь частых в прошлые века и столь редких в наши дни, – в которых чувствуется рука Провидения.
Я готовился отбыть в Нью-Йорк. Легкий открытый экипаж стоял снаружи, у главных ворот, с погруженным на него моим дорожным чемоданом, кучер Барни сидел впереди с вожжами в руке. Было восемь или девять часов вечера, и уже стемнело. Я попрощался с собравшейся на парадном крыльце семьей, мы с Чарли вышли и уселись в экипаж. Мы заняли места позади кучера, на сиденье, которое являлось лишь временным приспособлением на время нашего пребывания и не было закреплено, – факт, о котором (весьма удачно для меня и для нерожденного племени Клеменсов) мы не были осведомлены. Чарли курил. Барни тронул кнутом коня. Тот неожиданно резко рванулся вперед. Мы с Чарли задом наперед вылетели через кормовую часть экипажа. В темноте красный бутон огонька на конце его сигары описал в воздухе кривую, которую я до сих пор вижу перед глазами. Это был единственный видимый предмет во всем сумеречном пейзаже. Я упал точно на макушку и простоял так какой-то момент, затем без чувств свалился на землю. Это было очень хорошее бесчувствие для человека, который не репетировал эту роль заранее. Там была булыжная сточная канава, и ее как раз ремонтировали. Моя голова стукнулась о ложбину, образованную сопряжением четырех булыжников. Ложбина эта была наполовину засыпана свежим песком, и он послужил неплохой подушкой. Моя нога не коснулась всех этих булыжников. Я не получил ни синяка, даже сотрясения мозга не получил. Со мной не произошло ровно ничего плохого. Чарли изрядно побился, но в своем беспокойстве обо мне практически этого не осознавал. Сбежалась вся семья, впереди – Теодор Крейн с бутылкой бренди. Он влил мне в рот столько, что я захлебнулся и закашлялся, но это не вывело меня из обморока. Об этом уж я сам позаботился. Было очень приятно слышать сочувственные реплики, которыми меня осыпали. Это был один из полудюжины счастливейших моментов моей жизни. Ничто не могло его омрачить – кроме того, что я избежал повреждений. Я боялся, что это рано или поздно откроется и укоротит мой визит. Я был таким мертвым грузом, что потребовались объединенные усилия Барни и мистера Лэнгдона, Теодора и Чарли, чтобы перетащить меня в дом, но это было сделано. Я оказался там. Я осознал, что это победа. Я находился в доме. Мне суждено было стать обузой на некоторое время – пусть и неопределенное, но, во всяком случае, на длительное, и в этом была рука Провидения. Меня усадили в кресло в гостиной и послали за семейным врачом. Бедняга, нехорошо было вытаскивать его из постели, но это была его работа, а я был слишком бесчувствен, чтобы протестовать. Миссис Крейн (добрая душа, она как раз гостила у нас в доме три дня назад, седая и красивая и все такая же сострадательная, как и прежде), так вот, миссис Крейн принесла бутылку какой-то огненной воды, чьим назначением было лечить ушибы. Но я-то знал, что мои только посмеются и поглумятся над этой субстанцией. Она налила мне ее на голову и размазала рукой, поглаживая и массируя, в то время как свирепое снадобье текло за шиворот и отмечало свой путь, дюйм за дюймом, ощущением лесного пожара. Но я был удовлетворен. Когда она устала, ее муж Теодор предложил, чтобы она отдохнула и позволила на время Ливи облегчать мою боль. Это было очень приятно. Если бы не это, я был бы просто обязан вскоре поправиться. Под действием ее манипуляций, продолжись они долее, я бы, вероятно, оставался без чувств и по сей день. Они были просто восхитительны, эти манипуляции. Настолько восхитительны, настолько чудесны, что даже смягчили жжение этого дьявольского правопреемника «Болеутолителя Дэвиса».
Затем приехал старый семейный врач и приступил к делу с научно-практических позиций – то есть организовал экспедицию в поисках ушибов, шишек и синяков и объявил, что таковых нет. Он сказал, что если я отправлюсь в постель и забуду свое приключение, то наутро буду в полном порядке – что было неправдой. Наутро я не был в порядке. Я не собирался быть в порядке и был далек от этого. Но я сказал, что нуждаюсь только в покое и что врач мне больше не нужен.
От этого приключения я получил три дня отсрочки, и это сильно помогло. Это продвинуло мое сватовство на несколько шагов. Последующий визит довершил дело, и мы обручились условно – условие состояло в том, что согласие дадут родители.
В приватной беседе мистер Лэнгдон обратил мое внимание на то, что я уже и сам заметил, а именно: что я почти совершенно неизвестный человек, что никто вокруг меня не знает, кроме Чарли, а он слишком молод, чтобы на него можно было полагаться в суждениях о людях; что я с другого конца континента и что только люди оттуда смогут дать представление о моем характере, в случае если он у меня имеется, – словом, он попросил справочный материал. Я предоставил адреса, и он сказал, что мы должны на время отложить наши старания и я могу уехать и ждать, пока он напишет тем людям и получит ответы.
В надлежащий срок ответы пришли. За мной послали, и у нас состоялась еще одно приватное собеседование. Я отослал его за справками к шести известным людям, среди которых было двое духовных лиц (эти были жителями Сан-Франциско), и вдобавок он сам написал кассиру банка, который в ранние годы был директором воскресной школы в Эльмире и хорошо известен мистеру Лэнгдону. Результаты оказались необнадеживающими. Все эти люди были откровенны до неприличия. Они не только отзывались обо мне неодобрительно, но были совершенно излишне и преувеличенно усердны в этом. Один священник (Стеббинс) и тот бывший директор воскресной школы (жаль, не могу вспомнить его имени) прибавили к своим обличающим показаниям убежденность, что меня похоронят в общей могиле с пьяницами. Это было одно из обычных долгосрочных пророчеств. Поскольку контрольный срок не устанавливался, то нельзя сказать, как долго этого надо ждать. Я жду до сих пор, и исполнение прогноза представляется таким же отдаленным, как и прежде.
Когда чтение писем было закончено, последовала долгая пауза, заполненная главным образом торжественной печалью. Я не мог придумать, что сказать. Мистер Лэнгдон явно был в таком же состоянии. Наконец он поднял свою красивую голову, впился в меня ясным и искренним взором и сказал:
– Что это за люди? Неужели у вас нет ни одного друга во всем мире?
Я ответил:
– Видимо, нет.
Тогда он сказал:
– Я сам буду вашим другом. Берите девушку. Я знаю вас лучше, чем они.
Вот так, драматически эффектно и счастливо, моя судьба была решена. Впоследствии, услышав, как я нежно, горячо и восхищенно говорю о Джо Гудмане, он спросил меня, где Гудман живет.
Я ответил, что на Тихоокеанском побережье.
Он сказал:
– Так, судя по всему, он ваш друг. Это так?
– Да, в самом деле, лучший в моей жизни.
– Так о чем же вы тогда думали? Почему не посоветовали мне обратиться к нему?
– Потому что он бы так же откровенно соврал, только в мою пользу. Другие приписали мне все грехи, Гудман приписал бы мне все добродетели. Вам же было нужно непредвзятое мнение. Я знал, что от Гудмана вы его не получите. Я действительно верил, что вы его получите от тех, других, и, возможно, вы его получили, но оно определенно оказалось менее комплиментарным, чем я ожидал.
Наша помолвка была назначена на 4 февраля 1869 года. Кольцо невесты было простым и из крупчатого золота. На внутренней его стороне была выгравирована дата помолвки. Годом позже я снял кольцо с ее пальца и подготовил к тому, чтобы оно послужило в качестве обручального, прибавив к имевшейся дате дату нашей свадьбы – 2 февраля 1870 года. С тех пор оно больше никогда не снималось, ни на минуту.
В Италии, год и восемь месяцев назад, когда смерть вернула угасшую молодость на ее милое лицо и она лежала, чистая и прекрасная, и выглядела так, как выглядела, будучи юной невестой, кольцо хотели снять у нее с пальца, чтобы сохранить для детей, но я не допустил такого святотатства. Оно похоронено вместе с ней.
В начале нашей помолвки стали приходить гранки моей первой книги «Простаки за границей», и она читала их вместе со мной. Она также их редактировала. Она была преданным, рассудительным и скрупулезным редактором с того дня и впредь, не считая трех-четырех месяцев перед смертью, – больше чем треть века.
Четверг, 15 февраля 1906 года
«Папа написал маме великое множество красивых любовных писем, когда был с ней помолвлен, но мама говорит, что я еще слишком молода, чтобы их видеть. Я спросила папу, что мне делать, потому что не знаю, как написать его «биографию» без его любовных писем, папа сказал, что я могу написать мамино мнение о них, и этого будет вполне достаточно. Поэтому я сделаю, как сказал папа, а мама говорит, что, по ее мнению, это прекраснейшие любовные письма из когда-либо написанных; она говорит, что любовные письма Готорна[142] к миссис Готорн гораздо слабее по сравнению с ними. Мама и папа собирались поселиться в Буффало, в пансионе, и дедушка сказал, что найдет им хорошие меблированные комнаты. Но потом он сообщил маме, что купил для них красивый дом и велел его красиво обставить, он также нанял молодого кучера Патрика Макэлиера и купил для них лошадь, и все это должно было ожидать их в полной готовности, когда они приедут в Буффало. Но он хотел сохранить это в секрете от «Малыша», как дедушка называл папу. Что это был за восхитительный сюрприз! Дедушка отправился в Буффало вместе с мамой и папой. И когда они подъехали к дому, папа сказал, что, по его мнению, хозяин такого пансиона должен запросить огромную цену с тех, кто хочет там жить. А когда секрет раскрылся, папа был в восторге сверх всякой меры. Мама рассказывала мне эту историю много раз, и я спрашивала, что сказал папа, когда дедушка поведал ему, что этот восхитительный пансион является их домом. Мама отвечала, что он был изрядно смущен и так восхищен, что просто не знал, что сказать. Примерно через полгода после того, как мама и папа поженились, дедушка умер; это был ужасный удар для мамы, и папа сказал тете Сью, что, по его мнению, Ливи никогда больше не улыбнется, – так была она убита горем. Ничто не могло бы повергнуть маму в большее горе, чем смерть дедушки, разве что с ним могла бы сравниться смерть папы. Мама помогала ухаживать за дедушкой во время его болезни и не оставляла надежды до последнего, когда действительно наступил конец».
Бесспорно, нет ничего столь поразительного, столь непостижимого, как женское терпение. Мы с миссис Клеменс поехали в Эльмиру примерно 1 июня помогать ухаживать за мистером Лэнгдоном. Миссис Клеменс, ее сестра (Сюзи Крейн) и я осуществляли весь уход за больным, день и ночь, в течение двух месяцев, до самого конца. Два месяца палящей, удушающей жары. Какую часть ухода осуществлял я? Моя главная вахта была с полуночи до четырех утра – около четырех часов. Моя другая вахта была с полудня, и, я думаю, это было всего три часа. Две сестры поделили между собой оставшиеся семнадцать часов из двадцати четырех, и каждая из них старалась великодушно и настойчиво обмануть другую, взяв на себя часть ее вахты. Я каждый вечер ложился спать рано и старался как следует выспаться к полуночи, чтобы быть способным к дежурству, но меня всегда постигала неудача. Я заступал на вахту сонный и оставался ужасающе сонным и жалким на протяжении всех четырех часов. Я и сейчас вижу себя, сидящего у той кровати в угрюмой тишине душной ночи, механически махающего пальмовым листом над осунувшимся лицом больного. Я до сих пор помню, как клевал носом, как на минуту впадал в забытье и опахало замирало в моей руке, и как я вздрагивал и просыпался в страшном шоке. Я помню все те муки моих стараний не уснуть, помню ощущение того, как медленно тянется время и как стрелки часов совсем не движутся, а стоят на месте. На протяжении всего бдения делать было нечего, только тихонько покачивать опахалом, и мягкость и монотонность самого этого движения меня усыпляла. Болезнью мистера Лэнгдона был рак желудка, и он был неизлечим. От него не существовало лекарства. Это был случай медленного и неумолимого разрушения. С большими промежутками больному давалась пена от шампанского, но больше никакого питания, насколько я помню.
Каждое утро, за час до рассвета, какая-то неизвестная мне птица затягивала грустное и монотонное пиликанье в кустарнике у окна. Никто к ней не присоединялся, она осуществляла эту пытку в полном одиночестве, и это добавляло мне тоски. Она не замолкала ни на минуту. Ничто за всю мою жизнь не доводило меня до большего исступления, чем завывания той птицы. Во время этого невыносимо муторного сидения я начинал поджидать рассвет задолго до того, как он наступал; я поджидал его, кажется, точно так же, как на необитаемом острове, вглядываясь в горизонт, ожидает спасения потерпевший кораблекрушение изгой. Когда блеклый свет пробивался сквозь оконные шторы, я чувствовал то, что, без сомнения, чувствует тот самый пария, когда на границе неба и моря появляются едва заметные проблески долгожданного корабля.
Я был здоров и силен, но я был человеком и подвержен человеческой слабости – отсутствию терпения. Однако ни одна из этих молодых женщин не была ни здорова, ни крепка, и тем не менее я никогда не заставал ни одну из них сонной или невнимательной, когда заступал на свою вахту, а между тем, как я уже сказал, они делили семнадцать часов дежурства каждые сутки. Это было удивительно и наполняло меня благоговением и восхищением, а еще – стыдом за свою непригодность. Разумеется, врачи умоляли сестер перепоручить дело профессиональным сиделкам, но они не соглашались. Простое упоминание об этом настолько их огорчало, что все уговоры вскоре окончательно прекратились.
На протяжении всей своей жизни миссис Клеменс была физически слабой, но дух ее никогда не был слаб. Она держалась на нем всю свою жизнь, и он был не менее действен, чем бывает телесная сила. Когда наши дети были маленькими и болели, она нянчила их долгими ночами, и так же она нянчила своего отца. Я видел, как она сидела, держа больного ребенка на коленях, напевая ему вполголоса и покачивая его монотонно туда-сюда, чтобы успокоить, – всю ночь напролет, без жалоб и передышки. Но я не мог оставаться бодрствующим десять минут подряд. Все мое дежурство состояло в подбрасывании дров в огонь. Я делал это десять – двенадцать раз за ночь, но всякий раз меня надо было звать и я всегда засыпал вновь, прежде чем заканчивал операцию или же немедленно после.
Нет, ничто не сравнится с выносливостью женщины. В военное время она измотает любую армию, состоящую из мужчин, будь то в лагере или на марше. Я до сих пор с восхищением вспоминаю ту женщину, которая села в почтовый дилижанс где-то на равнине – когда мы с братом пересекали континент летом 1861 года, – и сидела бодро и прямо как стрела, не проявляя никаких признаков утомления. В те времена единственным событием дня в Карсон-Сити было прибытие дилижанса. Весь город бывал тут как тут, чтобы насладиться этим событием. Мужчины обычно выбирались из дилижанса скрюченные, едва в состоянии ходить, с изнуренными телами, подавленные, с истрепанными нервами, раздраженные и злые как черти, но та женщина вышла улыбающаяся и, судя по всему, неизнуренная.
«После дедушкиной смерти мама и папа вернулись в Буффало, и там несколько месяцев спустя родился милый маленький Лэнгдон. Мама назвала его Лэнгдоном в честь дедушки, это был замечательно красивый маленький мальчик, но очень, очень хрупкий. У него были чудесные голубые глаза, но такой голубизны, что мама никогда не умела мне их описать, так чтобы я видела их словно воочию своим мысленным взором. Его хрупкое здоровье было постоянным беспокойством для мамы, и он был такой хорошенький и такой милый, что это тоже должно было ее беспокоить, и я знаю, что так и было».
Он родился преждевременно. У нас в доме была гостья, и, уходя, она попросила миссис Клеменс проводить ее на станцию. Я возражал. Но то была посетительница, чье желание миссис Клеменс почитала как закон. Готовясь к отъезду, гостья потратила даром так много драгоценного времени, что Патрику пришлось гнать на станцию галопом. В те дни улицы Буффало были не теми образцовыми улицами, какими стали потом. Они были вымощены большими булыжниками и не ремонтировались со времен Колумба. Таким образом, поездка на станцию была равносильна преодолению Ла-Манша в шторм. Результатом для миссис Клеменс стали преждевременные роды, за которыми последовала опасная болезнь. Я был уверен, что спасти ее может только один врач. То была почти богоподобная миссис Глисон из Эльмиры, умершая два года назад в очень преклонном возрасте, после того как больше полувека являлась кумиром этого города. Я послал за ней, и она приехала. Ее помощь принесла плоды, но в конце недели она сказала, что обязана вернуться в Эльмиру по причине крайне важных обязательств. Я чувствовал уверенность, что, если она сможет остаться у нас еще на три дня, Ливи будет вне опасности. Но обязательства миссис Глисон были такого характера, что она не могла остаться. Вот почему я поставил у дверей частного полицейского с указанием не выпускать никого без моего ведома и согласия. В этих обстоятельствах у бедной миссис Глисон не оставалось выбора – таким образом, она осталась. Она не затаила на меня злобу и весьма милостиво сообщила мне об этом, когда три года назад я в последний раз видел ее седую, похожую на белый шелк голову и красивое лицо.
Прежде чем миссис Клеменс полностью оправилась от изнурительной болезни, к нам с визитом приехала мисс Эмма Най, ее школьная подруга, и тут же свалилась с брюшным тифом. Мы наняли сиделок – профессиональных сиделок, характерных для того времени да и для предыдущих веков, – но нам приходилось присматривать за этими сиделками, пока они присматривали за пациентом, что они делали, как правило, во сне. Я следил за ними в дневное время, миссис Клеменс – ночью. Она спала урывками, в промежутках между приемами лекарств больной, но всегда просыпалась в надлежащее время, шла будить дежурившую сиделку и смотрела за тем, как дается лекарство. Эти постоянные перерывы в сне серьезно отсрочили выздоровление миссис Клеменс. Болезнь же мисс Най оказалась смертельной. В последние два или три дня миссис Клеменс редко снимала одежду, постоянно оставаясь на часах. Те два или три дня находятся среди самых черных, самых мрачных, самых скверных дней моей жизни.
Имеющиеся в результате периодические и внезапные перемены в моем настроении – от глубокой меланхолии до полубезумных вспышек и ураганов юмора – входят в число примечательных особенностей моей жизни. Во время одного из приступов овладевшего мною юмористического настроения я послал в свою газетную редакцию за огромной деревянной заглавной буквой М, перевернул ее обратной стороной, вырезал на ней грубо-абстрактную карту Парижа и опубликовал свое творение вместе с довольно нелепыми описаниями, со сдержанными воображаемыми приветствиями за подписями генерала Гранта и других экспертов. Франко-прусская война была в то время у всех на устах, и, таким образом, карта могла бы оказаться полезной, имей она в принципе какую-либо ценность. Она отправилась в Берлин и доставила большое удовольствие тамошним американским студентам. Они приносили ее в большие пивные залы, сидели над ней за пивным столом и обсуждали ее по-английски, с яростным энтузиазмом и показным восхищением, пока цель не бывала достигнута. Цель же состояла в том, чтобы привлекать внимание любых немецких солдат, которые могли там присутствовать. Когда это происходило, они оставляли карту на столе, а сами отходили, дерзко болтая, на небольшое расстояние и ждали результатов. Результаты не задерживались. Солдаты налетали на карту и начинали обсуждать ее по-немецки, теряли самообладание, сквернословили по ее поводу и осыпали бранью ее автора, к полнейшему удовольствию студентов. Мнения солдат об авторе всегда разделялись: одни считали, что он невежда, но исполнен благих намерений, другие были уверены, что он полный идиот.
Пятница, 16 февраля 1906 года
«Когда Лэнгдон был малюткой, он любил держать в руке карандаш, это было его любимой забавой. Я уверена, что его очень редко видели без карандаша в руке. Когда он сидел на руках у тети Сюзи и хотел пойти на руки к маме, то протягивал к ней ручки тыльной стороной, а не ладонями. Примерно через год и пять месяцев после рождения Лэнгдона родилась я, и моим главным занятием тогда было плакать, так что я, вероятно, сильно прибавила маме забот. Вскоре после рождения маленького Лэнгдона (через год) папа и мама переехали жить в Хартфорд. Их дом в Буффало слишком сильно напоминал им о дорогом дедушке, поэтому вскоре после того, как его не стало, они переехали в Хартфорд.
Вскоре после рождения маленького Лэнгдона к маме в гости приехала ее подруга (Эмма Най) и, будучи у нас в гостях, заболела брюшным тифом. Через некоторое время ей стало так плохо, у нее началась такая горячка, что маме стало очень трудно за ней ухаживать и ей пришлось вызвать каких-то своих знакомых из Эльмиры, чтобы те помогли ухаживать за больной. Приехала тетя Клара (мисс Клара Л. Сполдинг). Она нам не родственница, но мы называем ее «тетя Клара», потому что она очень близкая мамина подруга. Она приехала и помогала маме ухаживать за Эммой Най, но, несмотря на все старания, больной стало хуже и она умерла».
Сюзи права. Наши полтора года в Буффало нагнали на нас столько ужаса и горя, что мы потеряли покой и захотели переехать – в такое место, которое было бы связано с более приятными воспоминаниями либо вообще ни с какими. В соответствии с жесткими условиями грозного закона годового траура, который лишает скорбящего общества соплеменников в тот момент, когда он крайне в них нуждается, мы стали затворниками в доме, никого не посещая и не принимая гостей. Единственным исключением был Дэвид Грей – поэт и редактор ведущей газеты и наш близкий друг благодаря его и моей дружбе с Джоном Хэем. У Дэвида была молодая жена и маленький ребенок. Греи и Клеменсы часто навещали друг друга, и это было единственным утешением в нашем заточении.
Когда мы больше не смогли выносить заключение, миссис Клеменс продала дом, а я продал свою долю (свою треть) в газете, и мы уехали жить в Хартфорд. Теперь у меня есть некоторое деловое чутье, приобретенное путем тяжелого опыта и больших издержек, но в те дни я не имел никакого. Я выкупил долю мистера Кинни в той газете (кажется, его звали Кинни) за его цену, которая составляла двадцать пять тысяч долларов. Впоследствии я узнал, что единственное действительно ценное, что я приобрел, это право печатать сообщения Ассошиэйтед Пресс. Думаю, мы извлекли не очень много пользы из этой привилегии. Мне припоминается, что почти каждый вечер агентство Ассошиэйтед Пресс предлагало нам пять тысяч слов по обычной ставке, и мы сходились на пяти сотнях. Тем не менее это право стоило пятнадцать тысяч долларов и легко сбывалось по этой цене. Я продал целиком свою долю в газете – включая этот актив – за пятнадцать тысяч долларов. Кинни (если именно так его звали) был настолько доволен тем, как оборотисто продал мне за двадцать пять тысяч имущество, не стоившее и трех четвертей этой суммы, что не мог удержать свою радость при себе, а щедро высказывал ее повсюду и был от этого очень счастлив. Я мог бы объяснить ему, что качество, ошибочно принимаемое им за оборотистость, на самом деле вещь убогая и недостойная. Если там и был триумф, если и был какой-то яркий пример, то состоял он отнюдь не в его ловкости, а в моей глупости, и вся заслуга принадлежала мне. Будучи парнем бойким, амбициозным, высокого мнения о себе, он отправился прямиком в Нью-Йорк, на Уолл-стрит, с головой, полной алчных и роскошных грез – грез насчет того, чтобы «разбогатеть быстро», грез, которые должны были воплотиться благодаря его ловкости и глупости противоположной стороны.
Заповедь, оставленная после себя Джеем Гулдом, имеет гигантский успех в наше время. Ее основная идея: «Получайте деньги. Получайте их быстро. Получайте их в большом количестве. Получайте их в колоссальном количестве. Получайте их нечестно, если можете, честно – если обязаны».
Эта заповедь и впрямь выглядит универсальной. Ее великие современные поборники – Маккурдисы, Макколлы, Хайды, Александеры и остальные из этой банды грабителей, которых недавно согнали с их попранных постов в громадных страховых компаниях Нью-Йорка. Позавчера сообщалось, что президент Макколл при смерти. Об остальных сообщалось за последние два-три месяца как о стоящих на пороге смерти. Можно было бы вообразить, что причиной этих гибельных приступов стали сожаление и стыд за ограбление двух-трех миллионов держателей полисов и их семей, вдов и сирот, но то и дело с изумлением обнаруживаешь, что не возмущенная совесть производит все эти действия. Эти люди страдают просто-напросто потому, что их деяния выплыли на свет. Вчера – я вижу это по утренней газете – Джон Макколл забыл о своих похоронах, поднялся с подушки, вновь обрел представительный вид и изложил моральные принципы, необходимые для блага нации. Он прекрасно понимал: все, что может сказать непомерно богатый человек – будь то здоровый или умирающий, – разнесется газетами от одного конца континента до другого и будет нетерпеливо читаться каждым грамотным существом. Макколл сидит в постели и наставляет своего сына, якобы своего сына, а в действительности – нацию. Человек этот производит впечатление искреннего, и я думаю, он и впрямь искренен. Я уверен, что его нравственное чувство атрофировалось. Я уверен, что он действительно почитает себя благородным и святым человеком. И я уверен, он думает, что таким же почитает его народ Соединенных Штатов. Его двадцать лет обожествляли из-за богатства и в особенности из-за сомнительных методов его приобретения. Думаю, он так привык к этому преклонению и так заморочен и обманут им, что и впрямь полагает себя прекрасным, великим и благородным существом и достойным примером для подражания подрастающему поколению молодых людей.
Джон Д. Рокфеллер – совершенно очевидно, искренний человек. Сатана, болтающий слащавые глупости в воскресной школе, выглядел бы не так фарсово, как Джон Д. Рокфеллер, выступающий в своей кливлендской воскресной школе. Когда Джон Д. предстает в этом качестве, он побивает все рекорды фарсовости. Его невозможно спародировать – он сам пародия. Я знаю мистера Рокфеллера довольно неплохо, и убежден, что он человек искренний.
Я также верю в искренность молодого Джона Д. Когда каждое воскресенье несет чушь в своем библейском классе, он проявляет себя в духе своего отца. Он встает утром и толкует Библию с достойными восхищения важностью и самоуверенностью, с воодушевлением и убежденностью идиота – и делает все это честно и искренне. Я знаю его, и совершенно уверен, что он искренен.
Макколл имеет истинно рокфеллеровскую закваску. Со слезливым лицемерием он вещает и проповедует и явно так доволен собой, как если бы на его имени не было ни единого пятнышка и ни единого преступления в его послужном списке. Послушайте – вот его маленькая проповедь.
Лейквуд, 15 февраля. Джон А. Макколл сегодня почувствовал себя настолько лучше, что имел долгую беседу со своим сыном Джоном С. Макколлом и поведал много эпизодов из своей карьеры.
«Джон, – сказал он своему сыну, – я сделал множество вещей в своей жизни, о которых сожалею, но я никогда не делал ничего, за что бы стыдился.
Мой совет молодым людям, которые хотят преуспеть: им следует принимать мир таким, каким они его застают, а затем – работать, работать!»
Мистер Макколл считает, что направляющей силой человечества является сила воли, и, иллюстрируя это, он сказал:
«Как-то раз, Джон, мы с твоей матерью сидели вместе, непринужденно беседуя. Я курил сигару. Я любил сигары и любил покурить неторопливо и с чувством. Она возражала против этого.
«Джон, – сказала она, – почему бы тебе не выбросить эту сигару?» Я так и сделал. «Джон, – прибавила она, – я надеюсь, ты больше не будешь курить».
Та сигара, которую я выбросил, была последней в моей жизни. Я постановил бросить курить немедленно и бросил. Это было ровно тридцать пять лет назад».
Мистер Макколл рассказал сыну много историй о своей жизни в бизнесе и казался в лучшем настроении, чем обычно. Это состояние объяснялось отчасти тем фактом, что он получил сегодня сотни телеграмм, поздравлявших его со вчерашним заявлением о возобновлении дружбы с Эндрю Гамильтоном.
«Отец получил полную корзину депеш от друзей с Севера, Юга, Востока и Запада, одобряющих его за заявление о своем друге судье Гамильтоне, – сказал вчера вечером молодой Макколл. – Телеграммы пришли от людей, которые желают ему доброго здоровья и скорой поправки. Они доставили ему много радости».
В три часа ночи мистер Макколл почувствовал внезапную слабость, но, к счастью, легкую и оправился прежде, чем успели послать за врачом.
Молоко и бульоны составляют сейчас его единственный рацион. Он не ест твердой пищи и быстро теряет в весе.
Сегодня в пять часов вечера доктора Вандерпоул и Чарлз Л. Линдли провели совещание в доме мистера Макколла и затем сообщили миссис Макколл и миссис Дарвин П. Кингсли, его дочери, что состояние мистера Макколла хорошее и что непосредственной опасности нет.
Джон С. Макколл сделал сегодня вечером следующее заявление: «Мистер Макколл провел очень благоприятный день, и ему несколько лучше».
Поделиться книгой: