Тереза

56

Относительно нового места работы, к которой она приступила жарким августовским днем, ее ввела в заблуждение посредническая контора, что выяснилось достаточно быстро. Тереза попала отнюдь не в элегантную виллу к состоятельному фабриканту, как ей расписали, а скорее в очень запущенное большое здание, построенное явно с претензией на загородный дом, в котором во время летних каникул проживали четыре семьи, постоянно пребывавшие в состоянии ссоры с участием детей, так что даже в саду обычно возникали конфликты из-за площадок, скамеек и столиков, и то и дело приходилось разбирать взаимные жалобы. Самыми невоспитанными из всех детей были те трое — в конторе ей сказали только о двух, — которых предстояло воспитывать Терезе, трое мальчиков от девяти до двенадцати лет. Их мать была еще довольно молодая, слишком рано расплывшаяся, с раннего утра накрашенная особа, которая и по дому, и по саду расхаживала в домашних платьях сомнительной свежести, но для променада, как правило, облачалась в роскошные и эксцентричные туалеты. И сама она, и дети говорили на ужасном еврейском жаргоне, к которому, как и вообще к евреям, Тереза с давних пор испытывала известную неприязнь, хотя в некоторых еврейских домах чувствовала себя ничуть не хуже, чем в других. О том, что и семья Эппих, хотя и крещеная, принадлежала к нации, к которой Тереза относилась с предубеждением, она узнала с немалым удивлением лишь незадолго до ухода оттуда. Отец ее новых воспитанников, низкорослый сутулый человечек с грустными собачьими глазами, приезжал сюда только по выходным дням, ближе к полудню, по этому случаю между супругами почти всегда происходили стычки. После обеда он поспешно исчезал и отправлялся, как заключила Тереза по язвительным замечаниям его жены, в кафе, где до позднего вечера играл в карты и постепенно проиграл, опять же по утверждению жены, все свои деньги и все ее приданое. Тереза никак не могла понять, почему жена постоянно жаловалась, что он ею пренебрегает, поскольку той и самой всегда было не до него. Всю вторую половину дня она часами лежала на диване, потом наряжалась для променада и возвращалась, как правило, позже, чем ожидалось. С Терезой она была то приветлива, даже вроде бы искала ее благосклонности, то вспыльчива и раздражительна и во всех отношениях так бесцеремонна, что Тереза часто на нее обижалась. Помимо других дел, на ее супруга была возложена обязанность приносить ей книги из библиотеки, которые потом, однако, валялись непрочитанными на скамейках в саду или на диванах в комнатах. Тереза намеревалась сразу после возвращения в город уйти из этой семьи. Поэтому она уделяла своим подопечным, трем еврейским шалопаям, как она их про себя называла, не больше внимания, чем было необходимо, предоставляла им возможность играть во что хотели и вообще вести себя непристойно. А поскольку Тереза не знала, куда девать время, то иногда машинально брала в руки какой-нибудь библиотечный томик, открывала его наобум и читала то тут, то там какую-то главу, не вникая в содержание и не принимая его близко к сердцу. И однажды ей попался роман ее матери. Она открыла книгу отнюдь не с большим интересом, чем любую другую, поскольку все тексты писательницы Фабиани, которые читала раньше, казались ей не только скучными, но еще и смехотворными. Она читала ее в саду после обеда в относительно спокойное время дня, тишину нарушала лишь игра на рояле соседки по дому — история не вызывала у нее интереса, ей казалось, что она читала нечто подобное уже сто раз, — пока не дошла до места, которое почему-то вдруг взволновало ее. Это было письмо некоего обманутого и отчаявшегося возлюбленного, который неожиданно для нее самой проникновенными, дышащими правдой словами тронул душу Терезы. Через несколько страниц последовало второе, а потом и третье письмо того же сорта. И тут Тереза поняла, что письма, которые она прочла в книге, были те самые, которые много лет назад написал ей Альфред и которые мать тогда украла из ящика ее письменного стола. Правда, они были немного отредактированы, как того требовало содержание романа, но некоторые фразы остались нетронутыми. Сначала Тереза почувствовала только тихую грусть, которая всегда овладевала ею, когда она вдруг вспоминала Альфреда. Но потом ее охватило яростное ожесточение против матери, однако ненадолго — вскоре она уже весело смеялась и в тот же вечер написала матери в полушутливом тоне, что польщена тем скромным участием в произведениях знаменитой писательницы, которое ей предоставили, правда не поставив ее об этом в известность.

Несколько дней спустя от матери пришло письмо, написанное по-деловому и в то же время сердечно, с вопросом — на какой гонорар претендует Тереза за ее сотрудничество, и спустя еще два дня неожиданно пришли — правда, не деньги, а немного белья и белая батистовая блузка. Все это Тереза в первую минуту хотела отослать обратно, но потом предпочла оставить, так как вещи пришлись ей весьма кстати.

За несколько дней до предполагаемого возвращения из курортного городка в Вену Тереза получила письмо, в котором ее просили о свидании. Оно было подписано полным, но ей совершенно неизвестным именем офицера — им мог быть только тощий обер-лейтенант с черными усиками, которого она часто мельком видела в парке и который имел обыкновение разглядывать ее подчеркнуто нагло. В откровенных выражениях, что ее поначалу возмутило, а потом глубоко взволновало, офицер признавался ей в любви, страсти и непреодолимом желании увидеться. Весь день Тереза мучилась сомнениями, однако, уложив детей, поздно вечером она явилась в парк, и обер-лейтенант, ожидавший ее, бросился к ней и сжал ее руку со страстью, граничащей с насилием. Некоторое время они гуляли взад и вперед по темной аллее. Но вскоре, не понимая, что с ней творится, она ответила на его жадные поцелуи. Он хотел было увлечь ее в еще более темные, отдаленные уголки парка, но она вырвалась и ушла домой. Только тут она осознала, что во время этого страстного свидания с обер-лейтенантом не сказала и десяти слов, и чуть не сгорела со стыда. Завтра он хотел опять увидеться, и она твердо решила, что не пойдет на свидание. Тереза провела бессонную ночь, и ее тоска по нему возросла до почти физической боли. В полдень она получила послание, написанное незнакомым почерком. Оно содержало совет некой «доброжелательной подруги», не назвавшей, однако, своего имени, внимательнее приглядываться к людям, с которыми ночью прогуливаешься по парку. Некто, кому это, к сожалению, известно, обращает ее внимание на то, что этот офицер находится здесь для лечения известной заразной болезни и покуда еще далек от выздоровления. Есть надежда, что это предостережение дойдет вовремя. Тереза до смерти перепугалась. Весь день она носу не показывала из дому. Ей мерещилось, что и вчерашние поцелуи могли иметь роковые последствия. Но в то же время надеялась, что Господь не станет карать ее так жестоко, если только она найдет в себе силы не видеться больше с этим опасным человеком. Ей и в самом деле удалось следующие дни не выходить из дому. Бурная ссора с матерью ее воспитанников позволила ей расстаться с этим домом еще до окончания срока. По пути на вокзал она издали увидела того обер-лейтенанта, но ей удалось скрыться незамеченной.

57

В доме крупного промышленника, где Тереза нашла следующее место работы, она должна была, как скоро выяснилось, исполнять не столько роль воспитательницы, сколько сиделки при безнадежно больной, почти парализованной девятилетней девочке. Из чувства не совсем понятной ей самой мучительной жалости к бедному ребенку, который, казалось, сознавал не только свои страдания, но и близкую смерть, а также сопереживая несчастным родителям, уже многие годы вынужденным беспомощно смотреть на эти страдания, Тереза сначала сочла себя готовой принести жертву, которая от нее требовалась. Но уже спустя всего несколько недель она поняла, что на это у нее не хватит ни физических, ни душевных сил, и распрощалась.

Под впечатлением дружелюбного письма матери она решила поехать на несколько дней в Зальцбург, где и была сердечно встречена. Положение фрау Фабиани в маленьком городе за последние годы, видимо, изменилось в лучшую сторону. Ее навещали дамы из здешнего светского общества, и Тереза познакомилась в числе прочих с супругой недавно переведенного сюда майора и с супругой некоего редактора, которые всячески выказывали писательнице Юлии Фабиани свое искреннее почтение. Тереза чувствовала себя в доме матери лучше и в то же время более чужой, чем раньше, — примерно так, как если бы она находилась в гостях у пожилой дамы, с которой познакомилась поближе во время путешествия. Когда Тереза при разговоре описывала разных людей, с которыми сводила ее жизнь в последние годы, мать слушала ее с растущим интересом, не стесняясь делать себе заметки или даже слово в слово записывать некоторые ее рассказы, и в конце концов заявила дочери, что настоятельно предлагает выплачивать ей соответствующий гонорар за такие «вести из гущи жизни», которые надеется получать от нее регулярно. За это время в Зальцбурге тоже произошли кое-какие события: так, граф Бенкхайм, пытавшийся ухаживать за Терезой, а потом женившийся на той актрисе, с которой был интимно близок, недавно умер и оставил своей вдове значительное состояние. Говорили они и о ее брате, который играет все более важную роль в Венской студенческой корпорации в качестве вице-президента «Союза германской нации» и теперь частенько наезжает в Зальцбург, где имеет обыкновение вращаться в политических кругах. За то, что он ни сном ни духом не вспоминает о своей сестре, да и о матери совсем мало заботится, фрау Фабиани, гордившаяся сыном, по-видимому, перестала на него обижаться.

58

Когда Тереза в конце октября вновь поехала в Вену, она чувствовала себя физически окрепшей, но душевно опустошенной. Она рассталась с матерью в полном взаимном согласии и теперь понимала яснее, чем когда-либо, что матери у нее нет. Лучшие часы за три недели в Зальцбурге, о которых Тереза вспоминала, были все же часы, проведенные ею в одиноких прогулках и в церкви, где она почти и не молилась, а все-таки чувствовала себя успокоенной и в полной безопасности.

Теперь Тереза поступила на работу к советнику суда первой инстанции, проживавшему с женой и детьми в маленьком пригородном доме. Они делили этот дом с другой семьей арендаторов, которых не было видно и слышно. Советник был молчаливый, невеселый, но вежливый человек, мать — ограниченная и добродушная особа, обе девочки, десяти и двенадцати лет, не слишком способные, но очень благонравные и послушные. Семья жила экономно, однако Тереза ни в чем не нуждалась, даже человеческого участия, которое ей уделялось, было ровно столько, что она не могла чувствовать себя ни балуемой и задариваемой, ни заброшенной и обиженной.

В той же квартире жил молодой банковский служащий, который снимал у них меблированную комнату, но не поддерживал с ними никаких отношений. Тереза лишь изредка видела его в прихожей или на лестнице. При мимолетных встречах они здоровались, иногда обменивались парой слов о погоде, и тем не менее для нее не было сюрпризом, а наоборот, чем-то давно ожидавшимся, когда однажды поздно вечером, встретившись с ней в прихожей, он решительно обнял ее и поцеловал. Следующей ночью — она была не уверена, он ли ее об этом попросил, или она сама ему пообещала, — она пришла к нему, и начиная с этой ночи — иногда всего на четверть часа, так как она всегда боялась, что девочки, которые спали с ней в одной комнате, могут заметить ее отсутствие, — все ночи она бывала у него. Днем Тереза почти о нем не думала, и, когда случайно встречала его, до ее сознания как-то не доходило, что он — ее любовник. Несмотря на это, она довольно часто раскаивалась в том, что — как она теперь это называла — «упустила столько лет жизни», что после Казимира Тобиша у нее не было любовников. А заметив, что он начинает питать к ней более серьезное чувство и вопросы, которые он ей задает, выдают ревность к ее прошлому, она решила порвать с ним. Тереза убедила его, что в семье советника кое-что заподозрили, и не раз изображала перед ним даже искреннюю боязнь возможных последствий их связи. Наконец она резко положила конец их отношениям, по секрету от него найдя себе новое место работы, и покинула этот дом навсегда, не поставив банковского служащего в известность.

59

На новом месте работы, у владельца небольшой меняльной лавки в центре города, сложилось так, что у нее оставалось очень много свободного времени. Мать семилетнего мальчика, ее воспитанника, женщина, несчастливая в браке, больше всего на свете любила проводить время наедине со своим единственным ненаглядным сыночком. Так что Тереза имела возможность не на часы, а на целые дни приезжать в Энцбах к Францу; тем не менее иногда она предпочитала просто бродить по улицам города без всякой цели, и удобной отговоркой перед самой собой ей служило то обстоятельство, что хозяева усадьбы, в особенности Агнесса, с ее дерзостью и хитростью, стали для нее теперь совершенно невыносимы.

Однажды вечером Тереза встретила в городе того красивого кудрявого молодого человека, с которым познакомилась на балу у Грайтлеров почти два года назад. Он назвал эту встречу знамением судьбы, и по слабоволию, которое не могла объяснить самой себе, она уже при следующей встрече была готова позволить ему все, что он захочет. Он был студентом права, веселым и наглым малым. Тереза сильно влюбилась в него и часто проводила с ним те дни, которые могла бы посвятить своему ребенку. Ей очень хотелось побольше рассказать ему о себе, но он, по всей видимости, не жаждал этого слушать, более того, когда она пыталась поговорить с ним серьезно, он сразу скучнел, и, боясь испортить ему настроение, она решила не приставать к нему со своими личными проблемами. В начале лета от него пришло веселое прощальное письмецо: она, мол, была ему великолепной любовницей и пусть сохранит о нем такую же приятную память, как он о ней. Тереза проплакала две ночи, потом поехала в Энцбах к сыну, которого не видела целый месяц, любила его сильнее, чем когда-либо раньше, и перед изображением Девы Марии на стволе клена поклялась никогда больше не обделять вниманием Франца; поскольку Агнессы не было дома, она наилучшим образом общалась со стариками и в тот же вечер в сносном настроении вернулась в Вену.

Тереза снова была в ладу с собой. В сущности, ей представлялось, что она как бы утолила мучительную жажду и теперь могла опять спокойно жить ради своего долга и профессиональных обязанностей. Однако когда она захотела вновь обрести влияние на маленького воспитанника, то вскоре убедилась, что его матушка смотрит на это косо и даже с недоверием. И однажды в самом деле дошло до того, что хозяйка, супруг которой успел за это время завязать интимные отношения с другой особой женского пола, упрекнула Терезу в том, что та старается отобрать у нее любовь ее собственного ребенка, и, когда эти треволнения начали принимать болезненные формы, Терезе больше ничего не оставалось, как уйти.

60

Она попала в спокойный, приятный дом, где надеялась остаться подольше: хозяин его, фабрикант, человек энергичный, судя по всему, любил свою работу. Супруга его была приветливая и веселая женщина, а наняли Терезу к двум девочкам, только-только начавшим превращаться в подростков, умным, хорошо воспитанным барышням, с которыми было легко управляться, причем обе отличались необычайной музыкальностью. Тереза уже привыкла быстро приспосабливаться к чужим порядкам, умела теперь соразмерять степень отчужденности и доверительности и приводить их в правильное соотношение, что и составляло в значительной степени суть ее профессии. Прежде всего она остерегалась прикипать душой к юным существам, воспитание которых возлагалось на нее, но в то же время не оставалась к ним равнодушной. Главным в этих отношениях было своего рода прохладное материнское чувство, которое она по своему желанию могла повышать или понижать на несколько градусов. Таким образом, она была в душе совершенно свободна, когда закрывала за собой дверь дома, и в то же время чувствовала себя дома, когда возвращалась. Мальчика своего она навещала регулярно, причем во время разлуки ее не мучила особая тоска по нему.

Однажды, в начале зимы, когда Тереза ехала в Энцбах, из-за тесноты в вагоне ей пришлось занять место в купе первого класса. Элегантный, уже переживший первую молодость мужчина — единственный, кроме нее, пассажир в этом купе — завязал с ней разговор. Он направлялся за границу, и, для того чтобы заехать ненадолго в некое поместье, куда можно было добраться только с одной маленькой промежуточной станции, он начал свое путешествие в обычном пассажирском поезде. У него была немного аффектированная манера говорить и при этом поглаживать указательным пальцем правой руки усики, подстриженные на английский манер. Тереза с готовностью примирилась с тем, что он принял ее за замужнюю женщину, и у него не было причин сомневаться в искренности ее слов — она, мол, едет в гости к своей приятельнице, супруге врача и матери четверых детей, которая круглый год живет в деревне. Когда она собралась выходить в Энцбахе, он выпросил у нее обещание увидеться с ним через две недели, после его возвращения из Мюнхена, и раскланялся, поцеловав ей руку.

Шагая по заснеженной дороге к хорошо знакомой усадьбе, Тереза почувствовала, что ее походка стала легче, чем обычно, и возросла уверенность в себе. Однако к своему ребенку она на этот раз испытала странное чувство отстраненности, и ее сильно раздражала речь Франца, в которой нельзя было не заметить если не ярко выраженной диалектной окраски, то все более несомненных крестьянских интонаций. Она раздумывала, не пора ли и не велит ли ей долг забрать мальчика отсюда и взять с собой в город. Но как это сделать? И пока Тереза пила кофе в душной комнате с низким потолком при свете керосиновой лампы, фрау Лейтнер рассказывала ей всякие новости, Агнесса в воскресном платье сидела с шитьем возле печки, а Франц тихонько читал по складам книжку с картинками, перед ее глазами все время стоял тот незнакомый господин из поезда — как он теперь один сидит в купе в своей элегантной шубе и желтых перчатках и мчится сквозь метель в далекие страны; она чуть-чуть казалась себе самой той замужней дамой, которую перед ним разыграла. А если бы он узнал, что она ехала в деревню отнюдь не к приятельнице, а к своему ребенку, к своему внебрачному ребенку, которого зачала от афериста по имени Казимир Тобиш? Тереза содрогнулась при этой мысли. Она подозвала к себе мальчика и стала его ласкать и целовать, точно хотела загладить какую-то вину перед ним.

Следующие четырнадцать дней тянулись с такой мучительной медлительностью, словно свидание с тем незнакомцем было целью ее жизни, и чем ближе становился этот день, тем больше она боялась, что он не выполнит уговор. Однако он явился. Даже поджидал на углу улицы. Облик его сегодня ее немного разочаровал. В купе она не заметила, что он пониже ее ростом и почти совершенно лыс. Но его манера произносить слова и в особенности звучание его голоса произвели на нее точно такое же впечатление, как тогда. Тереза сразу заявила, что у нее только полчаса времени, она приглашена на чашку чая, где встретится с мужем, чтобы потом пойти вместе в театр. Незнакомец не был напористым. Он не хотел также показаться назойливым, со всем согласился и счел более важным наверстать упущенное в прошлый раз и представиться:

— Министерский советник доктор Бинг. Я не прошу вас назвать свое имя, сударыня, — добавил он. — Как только вы убедитесь, что мне можно верить, тогда и назовете — или же не назовете. Как захотите.

Потом стал рассказывать о своей поездке. Она была отнюдь не развлекательная, а деловая — и в известной мере еще и политическая. Тем не менее в Берлине он несколько раз был в опере, что и здесь в принципе составляет для него единственное удовольствие. Сударыня, вероятно, тоже любит музыку?

— Да, немного, но у меня так мало возможностей посещать оперы и концерты.

— Само собой разумеется, — подхватил министерский советник, — обязанности хозяйки дома, семейные обязанности, могу себе представить.

Тереза покачала головой. У нее, мол, нет детей. Был один ребенок, но умер.

Она и сама не знала, зачем лжет, зачем скрывает, зачем грешит против правды. Министерский советник сожалел, что коснулся больного места. Его деликатность так ее тронула, как если бы она сказала ему правду. Дойдя до угла своей улицы, она попросила не провожать ее дальше. После того как он вежливо попрощался, она тут же пожалела о сказанном, потому что ей теперь не оставалось ничего другого, кроме как провести вечер дома — вечер, на который она уже отпросилась и пустоту которого, возникшую по ее же вине, она ощутила почти как настоящую муку.

При следующей встрече холодным зимним вечером министерский советник весьма почтительно пригласил ее к себе на чашку чая. Она жеманилась не дольше, чем требовало приличие, и, вероятно, не нужна была бы даже уютная квартира, слегка затененный свет и продуманное, со вкусом составленное меню ужина, чтобы привести это приключение к предвиденному ею и желанному завершению. И хотя он ни о чем не спрашивал и, казалось, верил всему, что она рассказывала, она уже в следующий раз, чтобы не оказаться в один прекрасный день разоблаченной во лжи, сочла правильным признаться ему в правде, хотя бы отчасти. Мол, она хотя и была замужем, но вот уже два года как разведена. Ее супруг покинул ее после смерти ребенка. И поскольку она не получает от него никакой финансовой помощи, несмотря на решение суда, то отважилась зарабатывать на жизнь в качестве воспитательницы. Министерский советник поцеловал ее руку и стал относиться к ней еще более почтительно, чем раньше.

Они встречались регулярно раз в две недели. И Тереза радовалась приятной атмосфере квартиры с затененными светильниками, радовалась даже каждый раз с особой изысканностью составленному меню ужина, да и просто разнообразию, которое вносил этот вечер в ее жизнь, едва ли не больше, чем самому любовнику. Голос его по-прежнему звучал так приятно приглушенно, его манера говорить была так же прелестно аффектирована, как и в первый день, однако к вещам, которые он ей рассказывал, она никак не могла обнаружить в себе хоть какой-нибудь интерес. Больше всего ей нравилось слушать его, когда он рассказывал о своей матушке, которую называл «благородной и доброй» женщиной, а также о своих посещениях Оперы — об этом он, впрочем, рассказывал фразами, знакомыми ей по газетам. Изредка он говорил и о политике, но так деловито и сухо, словно перед ним сидел коллега из министерства, причем делал это иногда и в часы, которые мало подходили для таких рассуждений. В своей тактичной манере, не лишенной самолюбования, он предложил облегчить ее материальное положение путем небольшой ежемесячной субсидии, на что она, немного поломавшись, согласилась.

В общем и целом это было спокойное время, можно было бы даже назвать его счастливым. И все же она воспринимала отсутствие в ее жизни стержня, вернее, смысла еще острее, чем раньше. Иногда на нее нападало желание излить свою душу этому мужчине, который, в конце концов, был ее любовником. Но ее всегда удерживали какие-то соображения морального порядка или же, как ей иногда мерещилось, какое-то сопротивление с его стороны. Да, она ясно видела, что он хотел предотвратить такие знаки ее доверия, дабы избежать неприятностей или большей ответственности. И Тереза поняла, что и эта связь в ближайшее время кончится; точно так же, как не сомневалась, что и в доме фабриканта, как ни дружески складывались ее отношения с родителями и дочерьми, она не нашла ни постоянного места работы, ни тем более родного дома.

Получалось так, что всегда и везде почва уходила у нее из-под ног, и, даже общаясь с сыном, она не обретала надежности. Более того, она не могла скрыть от себя, что Франц под влиянием сложившихся обстоятельств был откровеннее скорее с фрау Лейтнер и даже с рано созревшей Агнессой, которая выглядела теперь уже совсем взрослой девицей, чем с ней, родной матерью. Иногда ей очень хотелось поделиться с кем-нибудь своими душевными муками, и раз-другой она была близка к тому, чтобы открыть свое сердце одной из товарок по судьбе и профессии, с которыми ее свел случай и которые обычно выкладывали ей свои большие и маленькие секреты. Но кончалось это тем, что ее начинали считать замкнутой и даже высокомерной, а защитницы старались извинить ее тем, что она происходила из дворянской семьи и поэтому мнила себя выше своих приятельниц.

В мае, после дней, когда тревога и обманчивое успокоение сменяли друг друга, Тереза перестала заблуждаться на тот счет, что опять оказалась в положении. Первым движением души было, конечно, поставить об этом в известность своего любовника. Однако, не сделав этого из-за непонятной ей самой робости, она твердо решила вообще ничего ему не говорить и на сей раз быстро покончить с этим делом, несмотря на грозившие опасности. Лучше смерть, чем еще один ребенок. Теперь она не медлила и уже через несколько дней освободилась от этой заботы быстро и без всяких дурных последствий, заплатив не слишком большую сумму, которую собиралась потратить на новое платье. В семье фабриканта обратили внимание на то, что она без всяких объяснений несколько дней не вставала с постели, и, видимо, заподозрили что-то; отношение к ней ухудшилось, она почувствовала неоправданность резкого тона, которым с ней начали разговаривать, не сочла для себя возможным промолчать в ответ и поняла, что ее жизнь в этом доме становится нестерпимой. Не называя причин, она при следующей встрече рассказала обо всем своему любовнику, министерскому советнику. Его очевидное безразличие, которое он на сей раз не дал себе труда скрыть преувеличенно сочувственными фразами, вывело ее из себя. Все невысказанные упреки не только ему, но и своей участи, скопившиеся в ее душе за последние месяцы, теперь вылились на него, и у нее слетали с уст такие слова, которых она тут же стыдилась. Но когда он повел себя, как человек, обязанный ей прощать все, ее возмущение вновь выплеснулось словами. Теперь она бросила ему в лицо, что была в положении от него и утаила это только потому, что он ничего о ней не знает и знать не хочет и что она значит для него не больше, чем любая уличная девка. Сочувственными, но несколько неуклюжими словами он постарался ее успокоить. Тереза поняла только, как он рад, что для него вся эта история кончилась так благополучно, сказала ему это в лицо и сделала было движение уйти, однако он нежно ее удержал, поцеловал руки, произошло примирение; она знала, что оно не будет долгим.

Несколько дней спустя семья фабриканта выезжала на летний отдых за город и воспользовалась этим предлогом, чтобы отказаться от ее услуг. Тереза облегченно вздохнула. Прекрасный летний день, когда она поднималась по уже сто раз хоженой тропинке из Энцбаха к усадьбе Лейтнеров, показался ей доброй приметой грядущего примирения. Не только своему мальчику, но также супругам Лейтнер и даже Агнессе, которую она все меньше выносила, она привезла маленькие подарки. Этим летом она собиралась всерьез заняться воспитанием сына, однако на каждом шагу чувствовала, как трудно противопоставить свою собственную натуру и собственную волю влиянию совершенно другого, типично крестьянского окружения. С ужасом она подмечала, что Франц перенял не только выговор, но и некоторые жесты, которые иногда весьма комично копировали грубоватые манеры господина Лейтнера. Тереза попыталась в первую очередь отучить сына от самых дурных простонародных выражений и жестов и выяснить наконец, каковы же его успехи в школьных дисциплинах. Он пока еще только осваивал чтение, письмо и азы арифметики. Мальчик довольно быстро все схватывал, однако в школу ходил без всякого удовольствия. Ей очень хотелось научить Франца любить природу, поэтому она обращала его внимание на красоту пейзажа, на ароматы лугов и лесов, на полет бабочек. Но вскоре ей пришлось убедиться, что он еще не дорос или вообще не создан для того, чтобы все это чувствовать. Конечно, то, что саму Терезу ежедневно наполняло новым восторгом, для него почти с первых дней жизни было делом обычным и потому никак не могло означать какую-то особенную красоту или радость. На этот раз Терезе как никогда раньше бросилось в глаза, насколько изолированно и замкнуто, сосредоточенно только на самих себе и ближайшем окружении, влачило свое существование семейство Лейтнер, равно как и другие семьи в этой местности. Все достаточно часто виделись друг с другом в поле, трактире, в церкви, но настоящего общения семей или отдельных людей между собой, в сущности, не было. Разговоры вращались почти всегда вокруг одной и той же темы, и нередко случалось, что Тереза выслушивала одну и ту же незначительную новость от разных людей, но рассказанную почти теми же словами. Сама она уже давно перестала представлять интерес для жителей Энцбаха. Все знали, что она — мать Франца и работает кем-то в Вене. Тереза держалась приветливо с каждым жителем деревни, вступала в беседы и только потом заметила, что и она приобрела привычку рассказывать какую-нибудь совершенно незначительную историю дюжину раз и всегда теми же словами.

Чтобы скрасить себе скуку, которая за два месяца пребывания в Энцбахе одолевала ее намного чаще, чем ей хотелось себе признаться, она писала гораздо больше писем, чем все последние годы. С некоторыми приятельницами по работе она обменивалась коротенькими весточками, некоторым своим прежним воспитанникам напоминала о себе традиционными приветами в праздничных открытках. Самыми подробными были ее письма к матери, которой она до сегодняшнего дня все еще ничего не сообщила о существовании внука и которой, как и большинству прочих, продолжала морочить голову, утверждая, что она отдыхает в деревне у подруги и проведет здесь несколько недель. Тереза была убеждена, что мать о чем-то догадывается или даже что-то знает. Единственный человек, кому она вообще не хотела говорить о своем ребенке, был ее брат, с которым как раз в последний год после случайной встречи на улице завязались новые, довольно прохладные отношения, так что однажды он ее даже навестил в доме фабриканта, где она тогда еще работала.

Министерскому советнику Тереза тоже послала несколько писем в самом начале ее пребывания в Энцбахе. Его ответы, короткие и формальные, до смешного не соответствовавшие страстным обращениям и пышным словам прощания, вызвали у Терезы отвращение. Она повременила с ответом и решила сперва подождать, напишет он еще раз или нет. Больше она ничего о нем не слышала и была в общем этому только рада.

61

В сентябре Тереза поступила на работу в должности своего рода компаньонки шестнадцатилетней бледной, неказистой и глуповатой девушки, единственной дочери овдовевшего и уже много лет назад потерявшего зрение крупного в прошлом коммерсанта, с которым жили также два его взрослых сына — юрист и инженер. Жили они на тихой окраинной улочке на втором этаже довольно старого, мрачноватого, но содержащегося в большом порядке здания, которого не коснулись такие блага цивилизации, как, например, электрическое освещение. Коммерсант, пятидесятилетний бородач с сильной проседью, мужчина довольно видный, лично принял Терезу, заметив, что ее голос, ее преданный, как он выразился, голос приятно задел его душу. Поскольку у его дочери не было никаких способностей к ведению домашнего хозяйства, на Терезу в первую очередь возложили заботу о доме, и она обрадовалась, обнаружив, что неплохо справляется и с этим делом. Жизнь здесь проходила гораздо веселее и живее, чем ожидала Тереза. К молодым господам заходили коллеги, дочь Берту навещали родственники и подруги, а стареющему слепому хозяину, очевидно, было приятно собирать вокруг себя молодых, живых, иногда даже довольно шумливых людей и участвовать в их развлечениях. Тереза чувствовала себя здесь совершенно на равных, а вскоре даже как член семьи. Одна из кузин, бойкая и сообразительная девушка, доверилась Терезе, поделившись с ней, что питает серьезное чувство к старшему кузену, юристу. Но Терезе представлялось, что девушке нравится другой кузен или еще один молодой блондин в мундире вольноопределяющегося, часто бывавший в их доме, по крайней мере, так же сильно, как якобы горячо любимый кузен. Тереза почувствовала ревнивое волнение, признаться в котором ей не хотелось, тем более что она поклялась никогда больше не ввязываться в бесперспективные интрижки. Она наконец-то устала мотаться по белу свету и теперь жаждала покоя, своего дома, собственного домашнего хозяйства. Почему бы всему этому не достаться и ей, раз другие женщины, находившиеся в таком же положении, как она, и с меньшими внешними и внутренними достоинствами достигали этого без особенных усилий? Совсем недавно одна из ее товарок по профессии, неказистое, почти отцветшее существо, вышла замуж за преуспевающего бухгалтера. Другая, к тому же еще и пользующаяся дурной славой, вступила в брак с состоятельным вдовцом, в доме которого работала воспитательницей. Почему бы судьбе и ей не улыбнуться тоже? Ее мальчик не может и не должен быть препятствием. В конце концов, разве нельзя предположить, что она была некогда замужем, а потом развелась или овдовела? Хотя господин Трюбнер отнюдь не первой молодости и, кроме того, слеп, все равно он был статным мужчиной, которого при желании можно было бы назвать даже красивым, и легко заметить, что ее близость доставляет ему удовольствие. Он очень любил, чтобы она читала ему вслух, большей частью из философских трудов, что поначалу навевало на нее скуку, пока он, вежливо перебивая ее частыми вопросами, не начал давать ей всяческие пояснения и даже делать что-то вроде докладов, полагая, что этим пробудит в ней понимание и интерес к очень далекому от нее миру идей. Иногда он пытался — очень ненавязчиво — расспросить Терезу о ее прошлом. Она рассказывала довольно правдиво о своем детстве, о родителях, о жизни в Зальцбурге и о некотором опыте, которого набралась, работая воспитательницей. О своих сердечных делах говорила лишь намеками, давая понять, что пережила много тяжелого и что несколько лет назад однажды «была почти повенчана». Господин Трюбнер не стал выспрашивать дальше, но однажды вечером, прервав чтение философской книжки, в своей мягко-серьезной манере осведомился у Терезы, как поживает ее ребенок, и объяснил покрасневшей до корней волос Терезе, которая замешкалась с ответом, что он уже давно по звучанию ее голоса определил, что она — мать, а поскольку она промолчала, то он задержал ее руку в своей и не стал углубляться в эту тему.

Однажды вечером, возвращаясь домой из магазина, Тереза столкнулась на слабо освещенной лестнице с тем самым блондином. Как бы в шутку он не посторонился, она улыбнулась, и в следующую секунду он страстно обнял ее, прижал к себе и отпустил, лишь когда услышал, что наверху открылась дверь. Тереза стремглав бросилась вверх по лестнице, не обернувшись и в то же время поняв, что отныне она полностью в его власти. Она чувствовала, что было бессмысленно сопротивляться ему хотя бы для видимости, и, прежде чем при следующей встрече согласиться на тайное свидание, она поставила условие дать честное слово, что он ни при каких обстоятельствах не предаст их отношения огласке. Он согласился и держал слово, а ей доставляло особое удовольствие, сидя напротив своего молодого любовника — к примеру, за ужином в доме Трюбнеров, — что он, с сияющими после только что пережитых часов любви глазами, обращался к ней вежливо и почтительно. Впрочем, с другими молодыми девушками он держался не менее любезно и галантно, чем с Терезой, дарил всем им цветы и коробки конфет, а когда во время весеннего карнавала их небольшая компания вдруг захотела потанцевать, именно он и сел за рояль.

Но если ни одна живая душа, судя по всему, ничуть не подозревала об отношениях между ним и Терезой, то слепой коммерсант, более проницательный, чем иные зрячие, очевидно, что-то заметил и в своей мягкой, слегка елейной манере предостерег Терезу от разочарований и опасностей, которые подстерегают в первую очередь юные существа в ее ситуации. Хотя Тереза прекрасно понимала, что в его словах содержалась не только забота о ее добродетели, они тем не менее возымели действие, и Тереза невольно изменила свое отношение к Фердинанду. Она больше не была тем радостно-беззаботным существом, которое он привык держать в своих объятиях, она высказывала ему свои тревоги, чего до сих пор не делала, дабы не испортить прекрасные часы их свиданий. И после новой беседы с господином Трюбнером, опять говорившим в довольно обтекаемых выражениях о легкомыслии молодых людей и о моральных обязательствах одиноких женщин, Тереза, словно находясь под воздействием каких-то чар, написала Фердинанду прощальное письмо. Хотя спустя три дня они вновь свиделись и все было по-старому, оба уже знали, что конец близок.

Однажды, в начале весны, отправившись за покупками, она повстречала Альфреда; в последний раз она видела его восемь лет назад из коляски, когда ехала на вокзал с новорожденным ребенком и фрау Неблинг. Он встал как вкопанный, не меньше обрадовавшись встрече, чем она сама. Они болтали без умолку и уже через несколько минут не могли поверить, что в самом деле не виделись и не говорили друг с другом так много лет. Альфред почти не изменился. Сохранилась и присущая ему легкая стеснительность, однако теперь она производила впечатление не беспомощности, а сдержанности. Тереза рассказала ему все, что хотела рассказать, но утаила то, о чем спрашивали, правда, не его губы, а лишь глаза, и отнюдь не казалась себе неискренней. Что она после любовной интрижки с Максом пережила еще много всякого, он мог уж как-нибудь и сам сообразить. Ведь и он за прошедшие годы стал мужчиной. Вновь в ее душе зародилось странное ощущение, будто стоящий перед ней Альфред и есть отец ее ребенка, и на лице ее появилась загадочная улыбка, которая вызвала недоуменный взгляд Альфреда.

Он рассказал ей о своих родных: обе сестры вышли замуж, матушка прихварывает, сам он этим летом должен получить звание доктора, правда с небольшим опозданием: не занимался науками так прилежно, как другие его коллеги, как, например, ее брат Карл, который уже стал ассистентом палатного врача в больнице и наверняка сделает большую карьеру. Во всяком случае, добавил он, как политик. Знает ли Тереза, что Карл в ближайшее время собирается сменить фамилию Фабиани на Фабер, более подходящую человеку с истинно германским мировоззрением, чем прежняя, с явно романским звучанием, которая, кстати, позднее могла бы повредить ему. Тереза невидящими глазами смотрела перед собой.

— Я с ним почти не вижусь, — сказала она как бы между прочим. Потом попросила Альфреда написать ей, как только станет доктором.

— А раньше разве нельзя? — спросил Альфред. Она с улыбкой взглянула ему в лицо, протянула руку на прощанье и, пока шла домой, все время улыбалась.

Господин Трюбнер вскоре попросил читать ему вслух не только философские книги. Появились и вещи полегче, что поначалу внесло столь желанное ей разнообразие, но иногда она натыкалась на такие места, через которые могла перемахнуть, лишь смущаясь и запинаясь на каждом слове. Однажды, читая какую-то главу переводного французского томика воспоминаний, она вообще умолкла, потому что потеряла голос — не только из-за легкого стыда, но также из-за внезапного волнения. Господин Трюбнер взял ее руку и поднес к губам. Потом, поскольку Тереза, испуганная и потрясенная, не выразила недовольства, он осмелел до того, что она наконец вынуждена была осипшим голосом попросить его оставить ее в покое. Она еще некоторое время посидела возле него молча, потом, неразборчиво пробормотав слова извинения, вышла из комнаты. На следующий день он попросил у нее прощения в своей елейной манере, на этот раз особенно болезненно задевшей ее. Спустя несколько дней он повторил свою попытку. Она вырвалась и под предлогом, что ей необходимо поехать к заболевшей матери, через несколько дней покинула этот дом.

62

С отличнейшей рекомендацией, которую ей дали, Тереза получила свободу выбора. И остановила его на семействе Ротман, где обе дочери, тринадцати и десяти лет, уже при первом знакомстве понравились ей своим открытым и живым нравом. Мать, пианистка и, как выяснилось при первой же беседе с ней, часто выезжавшая с концертами, встретила Терезу с преувеличенной любезностью, однако ее беспокойный и неуравновешенный характер пришелся Терезе не особенно по вкусу. Об отце, серьезном, немного меланхоличном и выглядевшем необычайно моложаво господине, Тереза поначалу не могла составить никакого мнения. В первые дни у нее сложилось впечатление, что в доме он желанный гость, с которым все обращаются предупредительно, но отнюдь не его хозяин. Однако все изменилось в мгновение ока, как только госпожа Ротман уехала в концертное турне. Атмосфера в доме стала свободнее, непринужденнее, обе девочки точно сбросили с себя какой-то груз, меланхолию их отца как рукой сняло, и даже слуги с большей охотой стали подчиняться новой гувернантке, чем раньше хозяйке дома. Об ее отсутствии почти не говорили. Писем от нее не приходило, только коротенькие открытки с приветами из разных германских городов, где она давала концерты. Тереза стала более деятельной и удовлетворенной своей работой, чем когда-либо прежде, — как в качестве экономки, так и в качестве воспитательницы девочек, чьи необычайные способности превращали занятия в истинное удовольствие.

Когда госпожа Ротман спустя шесть недель вернулась, все тут же вновь изменилось, ее дурное влияние выразилось даже в том, что обе девочки перестали делать такие успехи в учебе, как во время отсутствия матери, а господин Ротман опять впал в прежнюю меланхолию. Август вся семья провела в загородном скромном домике. Здесь госпожа Ротман, вероятно только от скуки, внезапно стала откровенничать с Терезой и рассказывать ей о различных встречах и приключениях, которые выпали на ее долю во время концертных турне. Тереза предпочла бы этого не слышать, но госпожа Ротман ничего не заметила или не пожелала заметить, поскольку ей, как все яснее понимала Тереза, важно было лишь развеять невыносимую скуку дачной жизни, рассказывая о щекотливых вещах все равно кому.

Но едва они вернулись в город, как откровения госпожи Ротман мгновенно прекратились. Осенью она опять отправилась в дальние края, на этот раз в Лондон, якобы с целью подучиться у пианиста с мировым именем. Тут же все в доме облегченно вздохнули, и Тереза чувствовала себя в обществе обеих девочек и их отца так привольно, даже как-то по-домашнему, что начала подумывать, не годится ли она на роль супруги Ротмана и матери его девочек больше, чем та, другая. Хозяин ей просто очень нравился. Она дала ему это понять, близость и доверительность ежедневного общения сделали остальное, и она стала его любовницей. Оба очень старались сохранить их связь в тайне и на людях тщательно следили за тем, чтобы не выдать себя ни малейшим знаком. Однако когда госпожа Ротман незадолго до Рождества вернулась, хозяин, казалось, вдруг совершенно позабыл, что именно за это время произошло между ним и Терезой. Его чрезмерная осмотрительность задела Терезу, она очень страдала, и не только из-за оскорбленного самолюбия. И когда он спустя несколько недель после нового отъезда супруги захотел возобновить отношения с Терезой, она сначала решительно отказалась. Однако он сумел так убедительно объяснить ей необходимость своего поведения, что она вскоре вновь подчинилась его просьбам. Иногда она ловила себя на желании, чтобы господин Ротман каким-то образом, например из анонимных писем, узнал правду о своей жене. И однажды, в час любви, даже осмелилась походя, как бы в шутку, намекнуть об опасностях, которые подстерегают красивых женщин, в особенности артисток и музыкантш, во время путешествий. Но Ротман как будто и не понял, что речь идет о его собственной жене.

Госпожа Ротман вернулась из турне несколькими днями раньше, чем ожидалось, и повела себя по отношению к Терезе совершенно иначе: она не сказала ей почти ни слова и прямо в час приезда имела бурное объяснение с мужем за закрытыми дверями. Едва тот вышел из дому, как она призвала к себе Терезу, заявила ей, что все знает, и, разыграв поначалу роль существа высшего порядка, закончила разговор площадной бранью.

Тереза не нашлась что возразить, ее возмущение тем, что мужчина трусливо уклонился от объяснения и, судя по всему, предоставил жене улаживать ситуацию как ей заблагорассудится, было сильнее, чем боль предстоящего расставания. Госпожа Ротман позаботилась и о том, чтобы дочерей в течение нескольких часов не было дома, и категорически потребовала от Терезы, чтобы та за это время покинула их дом.

Пока Тереза в одиночестве складывала вещи в своей комнате, до ее сознания дошла вся позорная бессмысленность ее любовной связи. И вдруг приняла решение не уходить, прежде чем не выскажет супругам все, чего они заслуживают. Но госпожи Ротман уже не оказалось дома, а служанка, бесстыдно ухмыляясь, передала Терезе, что господа вместе отправились в театр. Может быть, сходить за коляской для фройляйн и снести вниз ее вещи? Нет, возразила Тереза, ей надо еще поговорить с господами, как только они вернутся из театра. Одетая для выхода, она сидела, поджав губы; чемодан и дорожная сумка лежали рядом, а в ее душе бушевала жуткая злость. Она ждала. Обе девочки вернулись домой и были крайне удивлены, увидев Терезу в полной готовности к отъезду. Они набросились на нее с расспросами; Тереза рыдала, долго не могла говорить, наконец объявила, что получила телеграмму о тяжкой болезни матери и должна немедленно поехать в Зальцбург. Потом поднялась, обняла девочек так нежно, будто они были ее собственными дочерьми, попросила их не делать прощание слишком трудным для нее, вышла, подождала в вестибюле, пока служанка подзовет для нее коляску, и уехала.

63

Поздно ночью Тереза приехала в Энцбах: изгнанная, униженная, несчастная, недовольная жизнью, а больше всего — самой собой. Ее мальчик крепко спал; в темноте она видела только бледный овал любимого детского личика. На сердце тяжким грузом лежало сознание того, что она целых два месяца не была с ним. Она принадлежала другим людям, точнее, вынуждена была принадлежать. Тереза вновь ощутила несправедливость судьбы и поклялась себе, что никогда больше не будет жертвовать собой ради чужих детей и что ее собственное дитя больше не будет жить среди чужих людей.

Долго не мог ее сморить сон. Лишь прошлой ночью — в голове не укладывалось — она еще спала в доме Ротмана, более того, в его постели. Словно пытаясь спрятаться от того, что произошло, она зарылась в подушки и одеяла. Во что она превратилась за этот последний год!

Однако наутро Тереза проснулась такой свежей и радостной, какой уже давно не бывала. Просто чудо какое-то! Ей показалось, что одна-единственная ночь, проведенная вдали от города, буквально вернула здоровье ей, сбежавшей от семейства Ротман. Разве жизнь не прекрасна, покуда такие чудеса возможны? Разлитый вокруг солнечный свет, сельский покой, всегда действовавшие на нее благотворно, на этот раз сделали ее просто счастливой. Если бы можно было здесь остаться! И все-таки впереди у нее череда приятных дней, и теперь она радовалась, что, поначалу отказавшись, потом все же время от времени принимала небольшие денежные суммы от господина Ротмана; благодаря им она имела возможность пожить в Энцбахе немного дольше, чем обычно. В сыне ей на этот раз все нравилось, не раздражала даже понуро опущенная голова. Раньше это казалось ей неприятным, даже невыносимым, потому что Франц этим слишком напоминал ей Казимира Тобиша. Она ходила с мальчиком на далекие прогулки, весело носилась с ним по лужайкам, она чувствовала себя юной, словно вернулась в детство, и Франц тоже вел себя как ребенок — ведь, по сути, он никогда не был по-настоящему беззаботным.

Не прошло и недели после приезда Терезы, когда из города приехала погостить Агнесса. Франц встретил ее бурными изъявлениями радости, задевшими Терезу, и в тот день почти не обращал внимания на мать. А когда при прощании с Агнессой он вообще закусил удила и просто неистовствовал, Тереза ощутила такую горькую обиду на него, словно он взрослый человек, нанесший ей тяжкое оскорбление, и она имеет право привлечь его к ответу. А к Агнессе, поведение которой на этот раз показалось ей особенно коварным и наглым, она ощутила настоящую ненависть.

За этот один-единственный день настроение ее в корне переменилось. Мысль взять ребенка к себе она еще раньше отбросила, как покуда неосуществимую. Ей оставалось лишь продолжать зарабатывать на жизнь воспитательницей чужих детей и содержать своего мальчика в деревне. Но в одном Тереза себе поклялась: никогда больше не делать глупостей. В последнее время она сама чувствовала, что стала выглядеть привлекательней. И хотя ей приходилось одеваться очень скромно, даже бедно, она научилась подчеркивать достоинства своей фигуры, и, несмотря на ее вполне приличную и скорее сдержанную манеру поведения, у нее иногда появлялось такое выражение лица и такая искорка во взгляде, которые, как всем казалось, много чего обещали — даже когда у нее и в мыслях ничего подобного не было. Отныне она решила получше использовать те дары, которыми наградила ее природа. Последний опыт, приобретенный в доме Ротманов, убедил ее в том, что она имеет право и в душе готова и способна быть с мужчинами расчетливой, холодной и думать только о своей выгоде. Тереза связалась с несколькими посредническими конторами и предложила себя в качестве воспитательницы, в первую очередь к вдовцам с детьми, но сначала дело не двигалось.

Среди писем, которые она получила, ей попало в руки запоздалое приглашение на церемонию присвоения Альфреду звания доктора, которая, очевидно, уже состоялась. Случайно в тот же день пришло письмо от матери с вопросом, не хочет ли она сократить пребывание в гостях у своей подруги — последнее слово было заключено в кавычки — и на несколько дней приехать в Зальцбург. Тереза восприняла это как знамение судьбы и уехала из Энцбаха на следующее же утро. Но в Зальцбург ее тянуло, главным образом, из-за того, что она надеялась встретить там Альфреда, который, как она предполагала, после окончания университета некоторое время поживет у своих родителей.

64

Тереза не ошиблась. Уже в самый первый день он попался ей навстречу на Соборной площади. Они пошли по той же дороге, по которой часто ходили много лет назад, а в полуденную жару — ни один листок не шевелился над их головами — сидели на той же скамье, мимо которой однажды продефилировали два молодых офицера, один из них — кареглазый, с фуражкой в руке. В этот раз Тереза многое рассказала Альфреду о своей жизни; она чувствовала, что он обязательно все поймет и мог бы понять даже больше, чем она ему поверяла. Не умолчала она и о своем девятилетием сыне, и Альфред признался, что давно знал об этом. Когда она ехала мимо в коляске с поднятым верхом, он хорошо разглядел пожилую даму, ее спутницу, державшую на коленях младенца, и ни на минуту не усомнился в том, что это был ребенок Терезы. Впрочем, он отнюдь не одобрял, что она держала существование ребенка в такой тайне. Ведь люди в большинстве своем в какой-то степени избавились от предрассудков, и теперь есть семьи, где ее прошлое наверняка не вызовет осуждения.

Они встречались и в последующие дни, всегда случайно, и всегда оба заранее были в этом уверены. Альфред говорил о своих профессиональных делах, в сентябре он начнет работать палатным врачом в Общедоступной больнице. Они ни о чем определенном не договаривались, но, когда он при последней встрече сообщил ей о своем отъезде в Вену этим же вечером, оба понимали, что скоро опять встретятся в Вене.

Через три дня и Тереза поехала в столицу. Мать проводила ее на вокзал. Никогда еще она не была так сердечна с дочерью, как в эти дни, и тем не менее Тереза все еще ощущала некое внутреннее сопротивление, мешавшее ей доверить матери свою главную тайну. Но когда Тереза уже стояла у окна своего купе, мать на прощанье неожиданно крикнула: «Поцелуй своего мальчика!» Тереза сначала залилась краской, потом улыбнулась и, едва поезд тронулся, ласково кивнула матери, как новообретенной подруге.

65

Однако на новом месте ее работы вместо вдовца оказалась супружеская пара с ребенком. Мальчик, с которым ей предстояло заниматься, был ровесником Франца. Отец мальчика работал редактором в газете — еще довольно молодой, но рано поседевший тщедушный господин, приветливый, рассеянный и большей частью немного возбужденный, который вставал около полудня и возвращался домой ночью. Его жена, миниатюрная и невысокая, как и он, была директрисой модного салона и всегда уходила из дому очень рано. За стол садились каждый сам по себе и в самое разное время. Несмотря на это, Тереза никогда еще не видела такого образцового домашнего хозяйства и таких хороших отношений между супругами. По совету Альфреда она выговорила себе в месяц два свободных дня кряду, чтобы навещать сына в деревне и проводить с ним хоть немного времени. Госпожа Кнауэр не возражала, более того, казалось, именно благодаря этому обстоятельству она прониклась особой симпатией к Терезе и сразу же после первого возвращения Терезы из Энцбаха и потом довольно часто заводила с ней разговоры о мальчике. Так что предсказание Альфреда как будто начало сбываться.

Сын госпожи Кнауэр, девятилетний Роберт, был белокурый необычайно хорошо сложенный мальчик такой невиданной красоты, что Тереза никак не могла взять в толк, откуда у этих родителей взялся такой ребенок. С первой же минуты она приняла его в свое сердце с необыкновенной нежностью, которой не испытывала еще ни к кому из своих воспитанников. Поскольку Роберт не ходил в обычную школу, Тереза должна была заниматься с ним по всем предметам и посвятила себя этому с таким пылом, какого раньше за собой не замечала. Нередко ей казалось, что она должна просить прощения у своего сына. И тогда она ласкала его нежнее, чем обычно, и радовалась тому, что он, хоть и не был красивее и интеллигентнее Роберта, все же выглядел более крепким и румяным, чем ее подопечный. Пусть в речи Франца слышались простонародные интонации и его манеры иногда казались немного провинциальными, по умственным способностям он определенно не отставал от Роберта. И все же Роберт всегда первенствовал в ее сердце. Она начала от этого страдать, ощущая это как свою вину перед сыном, и понимала, что эта вина — не первая, за которую она должна себя осуждать.

В один прекрасный день, гуляя с Робертом, она встретила Альфреда, которого еще не видела после Зальцбурга, и воспользовалась этой возможностью сказать ему, что ей очень хочется как можно скорее пообщаться с ним подольше. Как-то вечером у обоих выдался свободный часок, и они договорились встретиться неподалеку от его больницы. Тереза поведала Альфреду о своих отношениях с собственным сыном и с другим ребенком и о первом месте, который этот другой, судя по всему, занимает в ее сердце. Альфред постарался успокоить Терезу: само собой разумеется, что она не может испытывать к своему ребенку такие же чувства, какие наверняка питала бы к нему при других, более благоприятных обстоятельствах, любое отношение, даже самое естественное, требует постоянного присутствия обоих и постоянного обновления, чтобы развиваться естественным образом, более того, чтобы оно вообще могло сохраниться. Кстати, он бы хотел познакомиться с ее сынишкой. Тереза очень обрадовалась, и, после того как во время очередной вечерней прогулки были обговорены все подробности, в первый же день Рождества они поехали в Энцбах вместе. Он привез Францу книжку с картинками, читал ее вместе с мальчиком, держался приветливо, но сдержанно, по-доброму присматривался к нему, и Тереза искренне восхищалась Альфредом. Не только с фрау Лейтнер, но и с ее мрачным и замкнутым мужем он нашел правильный тон, так что те несколько часов, которые они провели в деревне, прошли в весьма приятной и теплой обстановке. Однако на обратном пути в Вену Альфред не стал скрывать от Терезы, что не считает ни окружение, в котором рос ребенок, ни в особенности характеры его воспитателей полезными для его дальнейшего развития, и посоветовал ей подумать, не стоит ли отдать его на воспитание куда-нибудь еще, может быть, в одно из венских предместий, чтобы он жил поблизости и они могли чаще видеться. Перед выходом из поезда они поцеловались. Это был первый поцелуй после того, прощального, в Зальцбурге, когда оба не понимали, что расстаются надолго.

Вскоре после этого так получилось, что госпожа Кнауэр попросила Терезу отказаться от следующих двух выходных дней, зато она сможет когда-нибудь привезти своего сына к ним в гости. Тереза поначалу испугалась такого предложения, инстинктивно боясь увидеть обоих мальчиков рядом. Альфред, у которого она попросила совета, развеял ее сомнения, так что в один из ближайших дней фрау Лейтнер должна была привезти Франца в дом Кнауэров. День прошел лучше, чем опасалась Тереза. Мальчики быстро подружились друг с другом, болтали и играли, и, когда вечером фрау Лейтнер пришла забрать Франца, Роберт настоял на том, чтобы тот вскоре опять к ним приехал. Госпожа Кнауэр подбадривающе кивнула Терезе, нашла ее сына милым и воспитанным, да и потом много чего хорошего о нем сказала, что преисполнило Терезу безграничной гордостью. Договорились, что фрау Лейтнер будет привозить Франца в Вену два-три раза в месяц, и всегда Роберт встречал его с такой же радостью, а госпожа Кнауэр с такой же искренней сердечностью, и даже господину Кнауэру, проводившему иногда с полчасика в детской, Франц, судя по всему, понравился. Правда, это мало что значило, ибо господин Кнауэр, человек радушный и рассеянный, по-видимому, был всегда согласен со всем и всеми и всегда выказывал всем одинаковую вежливую доброжелательность. Однако с Терезой этот низкорослый, седовласый и вечно всклокоченный журналист держался подчеркнуто неприступно и отчужденно, и временами ей казалось, что его постоянное лицедейство означало просто маску, под которой он скрывал свою истинную сущность.

Всеми своими наблюдениями и мыслями она обычно делилась с Альфредом, который лишь снисходительно улыбался ее склонности повсюду находить своеобразие и особенность, которых на самом-то деле и не было. При их обычно очень коротких, но все более частых встречах — во время совместных посещений театров и завершающего свидание ужина в недорогих ресторанчиках — их отношения становились все более доверительными, и Тереза чувствовала, что ее давнишний друг по-прежнему кажется не таким смелым, не таким напористым, как ей бы хотелось. И все же, как только он немного смелел, она пугалась, чуть ли не отшатывалась от него, словно боясь, будто самое прекрасное, что она испытала, именно из-за того, что оно становилось все прекраснее, слишком быстро закончится.

66

Когда Тереза однажды вечером, в самом начале весны, наконец отдалась ему в скромной, но все же вполне опрятной комнатке в предместье района Альзергрунд, которую он снимал, ею владело не чувство свершения того, что она давно желала, а сознание наконец-то исполненного долга. Впервые она не смогла говорить с Альфредом о своем душевном состоянии, что было ей довольно больно. Однако мало-помалу она стала ощущать себя рядом с ним, в его объятиях, такой счастливой, какой еще никогда не была. Ведь Альфред был первым человеком, которому она имела все основания полностью доверять, первым, кого по-настоящему знала и кто ее знал. Обо всех прочих Тереза вспоминала, как о посторонних людях, которым отдавалась или чьей жертвой она оказалась. А вот он принадлежал ей. Единственное, чего она не понимала, это явного его нежелания появляться вместе с ней на людях, которое он объяснял тем, что ему было бы весьма неприятно, да и ей тоже, случайно встретиться с Карлом. Ее редкие предложения когда-нибудь еще разок съездить вместе с ней в Энцбах, видимо, даже раздражали его, так что она впоследствии перестала говорить об этом.

Одним из самых счастливых дней был тот, когда госпожа Кнауэр однажды разрешила Терезе взять Роберта с собой в деревню, и ей доставило много радости наблюдать, как «оба ее мальчика» — так она обычно их называла мысленно, а на этот раз и вслух — носились и кувыркались на лужайке. Она твердо решила будущей осенью забрать Франца из Энцбаха и поселить неподалеку от себя.

Это произошло быстрее, чем она думала. Без особого труда она нашла пристанище для своего сына в семье портного, который жил в пригороде Хернальс, поэтому Тереза имела теперь возможность видеть своего ребенка гораздо чаще. И тем не менее она редко пользовалась этой возможностью. Почти все воскресные вечера она проводила с Альфредом, уже получившим место палатного врача в Общедоступной больнице.

Следующей весной ей пришлось забрать сына из семьи портного, потому что он явно не сошелся характером с сыном хозяина дома, мальчиком чуть постарше Франца. Дело дошло до ссоры между Терезой и супругой портного, во время которой та высказала туманные намеки на некие дурные привычки Франца, намеки, которые Тереза сначала не приняла всерьез и сочла злобным наветом. Вскоре она нашла для него другое жилье у бездетной пожилой вдовы учителя, квартира которой к тому же находилась в более пристойном доме, так что у Терезы не было ровно никакого повода быть недовольной этой переменой. В школе Франц делал довольно сносные успехи, в семействе Кнауэр его по-прежнему любили, и никто, судя по всему, не замечал за Францем ни малейших признаков грубости и своенравия, на которые жаловалась жена портного, а теперь и вдова учителя, хотя последняя выражалась намного мягче.

Это задело Терезу не так сильно, как можно было ожидать, и она не могла скрыть от самой себя, что в центре ее духовной жизни находилась не любовь к собственному ребенку и не симпатия к Альфреду, а отношение к юному Роберту, которое вскоре приняло характер чуть ли не болезненной страсти. Она остерегалась обнаружить этот переизбыток чувств перед его родителями, боясь, что это навлечет угрозу разлуки. Но хотя те всячески подчеркивали нежные чувства к своему ребенку, от Терезы не укрылось, что в принципе он значил для них немногим больше, чем своего рода игрушка, правда очень живая и драгоценная. Было ясно, что они не умели по-настоящему ценить свое счастье. Мальчик же, казалось, вообще не делал различия между отношением к родителям и к воспитательнице и, подобно всем избалованным детям, принимал даруемые ему любовь и поклонение как нечто само собой разумеющееся.

Зимой госпожа Кнауэр заболела воспалением легких и плевритом и в течение нескольких дней пребывала на грани между жизнью и смертью. Хотя Тереза желала ей только добра, она не смогла полностью подавить в себе надежды, которые не только нельзя было произнести вслух, но о которых даже подумать было грешно. Правда, господин Кнауэр никогда ни единым взглядом не давал ей оснований предположить, что Тереза мало-мальски ему приятна. Ей самой он со своей пустопорожней приветливостью оставался таким же чуждым, а как мужчина вообще казался отвратительным, и все же она знала: если после кончины своей супруги он предложит ей руку, она не будет медлить ни минуты и станет мачехой Роберта. Ради этого она без долгих размышлений отказалась бы и от Альфреда, тем более что чувствовала — эта любовная связь не продлится долго, хотя покуда ничто еще не предвещало ее близкого конца.

Госпожа Кнауэр медленно поправлялась, во время выздоровления она стала очень раздражительной, между ней и Терезой возникали разные, правда незначительные, разногласия, про которые последняя через секунду забывала.

Так, однажды Тереза должна была что-то купить для госпожи Кнауэр. В тот день она неважно себя чувствовала и намеревалась передать это поручение горничной. Госпожа Кнауэр и слышать об этом не захотела, Тереза возразила резче, чем было ей свойственно, и госпожа Кнауэр предоставила на ее усмотрение решить, когда именно она покинет их дом. Тереза не приняла всерьез эти слова, ведь ее здесь вообще некем было заменить, и у нее просто в голове не укладывалось, что можно разлучить ее с Робертом. И в следующие дни действительно в поведении супругов Кнауэр по отношению к ней не было видно ни изменений, ни отчуждения или тем более враждебности. Тереза уже хотела забыть это маленькое происшествие, но госпожа Кнауэр вдруг заговорила о предстоящем уходе Терезы из их дома, как о факте, не подлежащем обсуждению. Она с величайшей любезностью осведомилась, не нашла ли уже Тереза новое место работы, и добавила, что во время летнего отдыха она собирается обойтись вообще без воспитательницы. Тереза не сомневалась, что именно ее возьмут осенью на эту должность, но была слишком горда, чтобы самой предлагать себя или хотя бы спросить об этом, так что много дней прошло зря. Она все еще никак не могла поверить, что ей и впрямь придется уйти. Нельзя же быть такими жестокими — не только по отношению к ней, но и по отношению к маленькому Роберту. Она была убеждена, что в последний момент, если не раньше, ее постараются удержать. Поэтому она откладывала подготовку к уходу до последнего дня, когда надеялась рано утром услышать от госпожи Кнауэр спасительное слово. Но та лишь приветливо спросила, хочет ли Тереза в последний раз пообедать с ними. Тереза почувствовала, как слезы застлали ей глаза и рыдания подступили к горлу, поэтому смогла лишь растерянно кивнуть, и, когда госпожа Кнауэр, неожиданно смутившись, вышла из комнаты, Тереза, рыдая, рухнула на колени перед Робертом, который сидел здесь же за маленьким белым столиком и пил свой утренний шоколад, схватила его руки и покрыла их бесчисленными поцелуями. Мальчику сказали лишь о временном отпуске фройляйн, поэтому он воспринял без удивления этот взрыв отчаяния, оценить силу которого не мог, но, почувствовав себя обязанным каким-то образом выразить ей благодарность, поцеловал ее в лоб. Когда Тереза подняла глаза и встретилась с холодным равнодушным взглядом всеобщего баловня, она вдруг содрогнулась, как бы в шутку взъерошила его волосы, медленно поднялась с колен, вытерла глаза и помогла ему одеться. Потом вместе с ним зашла в комнату его матери, с которой он ежедневно прощался перед прогулкой, и стояла рядом с любезно-непроницаемым лицом. На прогулке Тереза, как обычно, болтала с ним, не забыла также захватить из дому булочку для кормления лебедей. Роберт встретил друзей, и Тереза несколько свысока побеседовала с одной из едва знакомых бонн и в какой-то момент задалась вопросом, на каком, собственно, основании она вечно чувствует себя выше своих товарок по судьбе и профессии. Действительно ли она была из другого теста? Разве она не была таким же перекати-полем, не имеющим ни кола ни двора, как и все эти няни, бонны или гувернантки — как бы они там ни назывались, — которых гоняло по свету из одного дома в другой и которые, даже если они выполняют свои обязанности по отношению к доверенному им ребенку лучше, чем хотят или умеют родные матери, — более того, если они полюбили этого ребенка или полюбили больше, чем своего собственного, не имели на него никаких прав. Вся ее душа возмутилась, она ожесточилась, чуть ли не разозлилась, и тут же непривычно сурово окликнула Роберта, который бегал с другими детьми по берегу пруда и по привычке давал себя поймать, хотя еще не устал. Мол, время позднее и пора домой. Он тотчас же послушно подбежал к ней, и они пошли домой.

После обеда Тереза попросила у госпожи Кнауэр разрешения провести еще одну ночь в их доме. Та сразу же согласилась, но было видно, что считает себя слишком доброй. Тереза пообещала, хотя ее никто об этом не спрашивал, что уйдет из дома рано утром и больше Роберта не увидит. Господин Кнауэр поблагодарил Терезу за добросовестную службу и выразил надежду, что они еще увидятся, ей и ее мальчику всегда будут рады в их доме.

От Альфреда, к которому она помчалась вечером того же дня, она не стала скрывать своего отчаяния. Заявила, что вообще не может больше выносить такой жизни, что хочет переменить профессию и уедет к матери в Зальцбург. Альфред терпеливо растолковал ей, что у нее есть время все обдумать. Во всяком случае, это лето она должна целиком посвятить своему отдыху. Несколько недель провести в Зальцбурге и какое-то время с Францем, лучше всего в Энцбахе, где она всегда найдет радушный прием у фрау Лейтнер. Сквозь пелену слез она взглянула в лицо Альфреду и заметила, что он смотрел равнодушными, даже пустыми глазами мимо нее — совершенно так, как смотрела госпожа Кнауэр, как смотрел господин Кнауэр, как несколькими часами ранее смотрел ее любимый маленький Роберт. Ее потрясение, ее душевная мука не ускользнули от него. Он смущенно улыбнулся, постарался утешить ее, и она приняла его ласку, потому что страстно жаждала любви. И в то же время почувствовала, что сегодня — даже если она еще на годы или на целую жизнь останется с Альфредом — именно в эти минуты началось расставание, великое расставание. Альфред предложил ей на ближайшие месяцы денежную помощь, что уже неоднократно пытался сделать, и на этот раз она не отвергла ее.

67

На следующее утро Тереза ушла от Кнауэров. Она поехала в Зальцбург, где ее тепло встретила мать. На этот раз у Терезы появилось ощущение, что все болезненное, нелогичное, наносное в характере матери, так часто мучительно и больно задевавшее Терезу, переместилось в еще более выразительном виде в ее романы. А сама она стала разумной, бодрой старушкой, с которой можно было не только прекрасно ладить, но даже и любить. Мать рассказала о своем намерении переехать в Вену: ей очень нужны были новые впечатления, причем разнообразнее, чем можно найти в Зальцбурге. К тому же Карл обручен, и она мечтает о том, чтобы под старость жить поблизости или даже в кругу подрастающих внуков. Она опять попросила Терезу рассказать о тех семьях, в которых та жила в качестве воспитательницы, а также о ее сугубо личных переживаниях — мать не скрывала, что хотела бы узнать побольше об этом, и, признавшись, что с годами ей становится все труднее находить подходящие слова для описания неизбежных постельных сцен, спросила Терезу, не хочет ли та попробовать написать несколько глав для романа, над которым она, мать, сейчас работает. На всякий случай фрау Фабиани настояла на том, чтобы Тереза просмотрела ее рукопись на предмет описания любовных отношений. Тереза прочитала и заявила, что не в состоянии исполнить просьбу матери. Поначалу мать расценила ее отказ как нежелание ей помочь, однако зла на нее держать не стала.

Спустя неделю Тереза забрала своего мальчика из Вены, чтобы вместе съездить ненадолго в Энцбах. На этот раз она решила окружить его любовью, и сначала ей это удавалось, в то время как о Роберте, по которому ее сердце изнывало от тоски, она вспоминала только с горечью. Альфред заехал за ней, и они вдвоем совершили небольшую поездку по предгорьям Альп в Штирии, во время которой Тереза чувствовала себя вполне счастливой. Альфреду нужно было вернуться в Вену, в свою больницу, и она одна приехала в Энцбах. Фрау Лейтнер, не желая больше молчать, выложила Терезе, что на этот раз вынуждена пожаловаться на Франца. Пребывание в Вене, очевидно, совсем не пошло ему на пользу. Он самовольничает, даже дерзит, вместе с другими мальчишками из озорства разорил все грядки в саду одной дачи, а самое страшное, что стал совершать и мелкие кражи. Франц все отрицал. В том саду он только сорвал несколько цветочков, вот и все. А что положил в карман несколько крейцеров, которые фрау Лейтнер оставила на столе, так это была просто шутка. Тереза тоже не могла и не хотела принимать всерьез эти мелочи. Она пообещала фрау Лейтнер, что Франц исправится, и заставила его попросить у доброй женщины прошения, однако сама удвоила свою нежность к нему. Целыми днями занималась с сыном, обучала его всему, много гуляла, и ей казалось, что за эти несколько дней его характер изменился к лучшему.

В воскресенье в гости приехала необычайно расфранченная Агнесса, которая в свои восемнадцать лет выглядела лет на пять старше, и Франц опять встретил ее с восторгом. Она расцеловалась с ним, словно родная мать, и в то же время совсем не по-матерински нахально скашивала глаза в сторону Терезы. За столом она рассказывала всякие гадости о том аристократическом доме, где работала «второй горничной», обращалась с Терезой на равных, осведомилась, где та сейчас «в услужении», и не поскупилась на намеки насчет того, что приходится сносить хорошеньким девушкам со стороны молодых и особенно пожилых господ, о чем и Тереза, пожалуй, может кое-что порассказать. Тереза, вне себя от возмущения, попросила избавить ее от замечаний такого рода. Агнесса завелась пуще прежнего, но фрау Лейтнер прекратила готовую вспыхнуть ссору.

Тогда Агнесса сказала: «Пойдем, Франц!» — и он убежал вместе с ней. Тереза горько заплакала. Фрау Лейтнер принялась ее утешать. Тут к ним заглянули соседи. Мальчик и Агнесса вернулись. Прежде чем уехать обратно в город, Агнесса подошла к Терезе, протянула ей руку и сказала: «Не сердитесь, я вовсе не то имела в виду» — казалось, мир был восстановлен.

Подошло время, когда Терезе надо было начать подыскивать работу. Попытка поступить учительницей в одно воспитательное учреждение не удалась, так как у нее не были сданы нужные экзамены. И опять она решила при ближайшей возможности наверстать упущенное. Опять начала делать то, что делала уже много раз: читала газетные объявления, предлагала свои услуги в газетах. Теперь все это казалось ей утомительнее и бесперспективнее, чем когда-либо раньше. Иногда ей приходило в голову, что и Альфред мог бы немного помочь ей, хотя бы сообщая о газетных объявлениях, которые случайно попадались ему на глаза, однако все дела, связанные с ее профессией, его совершенно не интересовали. В Энцбахе он больше не появлялся.

68

Тереза нашла место воспитательницы двух девочек восьми и десяти лет в доме директора банка. Она твердо решила, что больше не будет делать ничего такого, что выходило бы за пределы ее обязанностей, будет держать свое сердце и душу на замке и всегда помнить, что в любом доме она — чужая и такой останется. Несмотря на это, уже через несколько дней Тереза почувствовала живую и все возрастающую симпатию к младшей девочке, трогательно ласковой и привязчивой по натуре. Однако по отношению к старшей девочке сердце ее как бы намеренно ожесточилось. Директор банка был мужчина лет пятидесяти с небольшим, еще довольно красивый и не лишенный фатовства, выражавшегося, главным образом, в привычке кокетливо поднимать брови, а также в высшей степени изысканной манере изъясняться. Была у него также манера, проходя мимо Терезы, как бы невзначай прикоснуться к ней и подышать ей в затылок, и Тереза ничуть не сомневалась, что только от нее одной зависело — вступать с ним в интимные отношения или нет, тем более что его супруга, дама уже не первой молодости и немного расплывшаяся, почти всегда выглядела неряшливо и вечно болела. Во всяком случае, она была чрезвычайно озабочена своим здоровьем, и Терезу не раз раздражало, что супруга директора могла по любому поводу, жалея себя, взять и улечься в постель, в то время как с Терезой, тоже все-таки женщиной, никто никогда не считался. Она вспомнила, что однажды в одном из домов, где она работала, ей пришлось идти забирать детей из школы, хотя погода была отвратительная, как и ее самочувствие, и что она в результате чуть не разболелась всерьез. И то, с чем Тереза тогда мирилась, полагая это одной из неприятных сторон своей профессии, теперь она вымещала в душе на людях, у которых работала, не показывая этого внешне. Но когда Альфред, кому она выкладывала свое неудовольствие, указывал ей на преувеличения в ее рассказах и явные несправедливости и пытался уговорить ее быть мягче и снисходительнее, она упрекала его в том, что он, родившийся в богатом буржуазном доме, никогда не знал забот и потому, естественно, чувствует себя солидарным с этим евреем, директором банка, называла Альфреда бессердечным эгоистом и дошла в конце концов до того, что прямо в лицо сказала ему, что он, один он виноват в ее несчастьях, потому что покинул ее в Зальцбурге, когда она была еще юной невинной девушкой. На такие слова Альфред лишь смущенно пожимал плечами, что ее совершенно выводило из себя, так что их редкие встречи зачастую кончались теперь спорами, испорченным настроением и ссорой.

Сына она устроила на жительство очень удачно в предместье Вены Либхартсталь, куда ей было легко добираться, и случайно опять в доме портного. А поскольку Тереза уже давно отказалась от мысли отдать сына в гимназию, то сочла это случайное совпадение знаком судьбы и заставила его помимо учебы в ближайшей народной школе начать учиться портняжному ремеслу. Ей казалось, что он опять стал лучше вести себя, чем в прошлом году: мастеру, добродушному, немного склонному к пьянству человеку, равно как и его жене не в чем было упрекнуть Франца. С их сыном, который был постарше на несколько лет, он прекрасно ладил, так что Тереза вновь решила, что, пожалуй, может быть спокойна за его будущее.

Однажды Альфред огорошил ее сообщением, что в ближайшее время переедет в небольшой университетский город в Германии, дабы продолжить там свое образование по специальности под руководством одного знаменитого психиатра. Как ни старался он убедить ее, что разлука не будет долгой, Тереза не сомневалась, что это конец. Однако виду не подала, и в последние недели, которые им еще оставались, была с Альфредом такая выдержанная и вместе с тем такая ласковая, какой он уже давно ее не видел.

В первых письмах с нового места жительства он выказывал себя свободнее и веселее, чем в последнее время при личном общении с ней. Однако в дружеском тоне этих писем отнюдь не чувствовалось ноток любви или тем более страсти. И Тереза, отчасти намеренно, отчасти интуитивно, быстро приспособилась к этому тону. Летом она вместе с супругой директора и девочками переехала в уютную виллу в окрестностях Вены и только начала отдыхать от всех забот и тревог, а благодаря дружескому и даже сердечному отношению к ней супруги директора банка и веселому нраву девочек самочувствие ее начало улучшаться, как вдруг пришло письмо от жены портного с кратким сообщением, что по семейным обстоятельствам они, к сожалению, не могут разрешить Францу долее жить в их доме.

Неужели у меня никогда не будет покоя? — подумала Тереза. Она тут же попросилась в отпуск, поехала в Вену и в предместье Либхартсталь узнала, без особого удивления, что Франц «вконец испорчен», «приучает» их сына «ко всяким гадостям», а также что школьный учитель хочет срочно с ней поговорить. Тереза тут же отправилась в школу и получила от этого дружелюбного и умного человека в завуалированной форме совет: как можно скорее забрать сына из школы и вновь поселить его в деревне, где обстановка более здоровая. Несмотря на желание никогда больше не принимать близко к сердцу ничего имеющего отношение к ее мальчику, эти открытия задели Терезу сильнее, чем она ожидала, и на нее вновь нахлынуло горькое чувство раскаяния в том, что у нее в свое время не хватило мужества отправиться к той услужливой женщине, ведь та оградила бы ее от всех мук и всего позора, под гнетом которых она с тех пор жила. А против, в сущности, давно забытого, смешного и ничтожного Казимира Тобиша в ее душе поднялась такая волна ненависти, что она была готова причинить ему зло, если он еще раз попадется на ее жизненном пути.

Терезе пришло в голову предложить какой-нибудь бездетной супружеской паре усыновить ее незадачливого мальчика — об этом Альфред как-то мельком упомянул в разговоре, а она возмущенно отмахнулась, — чтобы потом уже больше о нем не заботиться. Но едва она начала обдумывать этот план, как ее настроение вновь переменилось. Все материнские чувства к бедному ребенку, который был совершенно неповинен в своем характере и своей судьбе — ведь при других обстоятельствах он, вероятно, вырос бы честным, добропорядочным человеком, — вновь завладели ею с небывалой силой, и она осознала свою вину глубже, чем когда-либо ранее. Разве она была предана ему всей душой? Разве она много раз не отворачивалась от него, причем иногда даже ради чужих детей, до которых ей не было никакого дела и которых она любила, может быть, лишь потому, что те были родом из хороших семей, более воспитанными и более счастливыми, чем ее собственный ребенок?

Жарким летним днем, когда ветер гнал пыль большого города по улицам бедного предместья к холмам, Тереза с сыном сидели на скамье подле шоссе, ведущего в горы, и она разговаривала с ним по душам. Ей почудилось, будто она видит в его глазах что-то похожее на понимание, даже на раскаяние, и, когда он теснее прильнул к ней, она почувствовала, как в ней вновь зарождается надежда, поверила, что из его сердца уходит та жесткость, от которой она так часто приходила в отчаяние, и, словно во внезапном озарении, спросила его, не хочет ли он жить вместе с ней, со своей матерью. Слезы выступили на глазах Терезы, когда она увидела, что Франц буквально просиял от счастья; он заявил, что вообще только ее одну и любит, а всех остальных людей не выносит. Конечно, он бы стал лучше учиться и послушно вести себя в школе, но учителя к нему придираются, и он не хочет ради них стараться. А то, что он украл у жены портного платок, так это наглая ложь, да и фрау Лейтнер в Энцбахе тоже соврет — недорого возьмет. Чего она только не наговаривала на его мать своему мужу и Агнессе и другим людям, ему есть что порассказать! А что до жены портного, так эта вообще подлюга, каких мало. Тереза испугалась и стала выговаривать ему за такие слова. Но Франц продолжал без остановки болтать в том же духе — и про жену портного, и про ее мужа, и про какого-то каретника, часто заходившего к ним в дом, и при этом пересыпал свою речь выражениями, каких Тереза и не слыхивала, и она ничего не могла с ним поделать, кроме как то и дело одергивать, и наконец, поняв, что все бесполезно, оборвала разговор по душам и перевела его на другие рельсы.

Бесконечно опечаленная, Тереза поднималась с сыном по пыльной дороге. Она все еще держала его руку в своей, но пальцы как-то сами собой разжались, и получилось так, что она шла уже одна. На этот раз она все же привела Франца обратно к портному, а сама отправилась, сперва безуспешно, на поиски нового жилья и новых опекунов для своего сына. Тереза переночевала в маленькой захолустной гостинице и написала Альфреду подробное письмо, в котором опять делилась с ним, как с другом. На следующее утро она вышла из гостиницы в более спокойном настроении и нашла для Франца опрятную комнатку у бездетных супругов, так что вернулась домой с чувством выполненного долга. В эти последние недели пребывания на вилле у нее была возможность отдохнуть и перевести дух. Девочки причиняли ей мало забот, семья жила довольно уединенно, глава дома находился в длительной поездке, гости появлялись нечасто, так что Тереза почти все дни читала или дремала в большом тенистом саду, где супруга директора и девочки редко нарушали ее покой и где каменная ограда укрывала дом и его обитателей от окружающего мира.

69

Осенью фрау Фабиани переехала в Вену и поначалу остановилась в пансионе для иностранцев. Ее сын тем временем женился на дочери домовладельца из австрийского провинциального городка, где Карл некоторое время работал помощником врача, а теперь получил врачебную практику в Вене. Но политика по-прежнему оставалась в центре его интересов. Материальных забот он отныне почти не знал, что сделало его любезнее и обходительнее, и Тереза имела возможность заметить это, когда случайно встретилась с ним у матери. Его юная супруга, тоже присутствовавшая там — приветливая, хорошенькая и недалекая, с довольно провинциальными манерами, — отнеслась к Терезе с наивной сердечностью и тут же пригласила к себе, так что Тереза — о чем она еще несколько недель назад не могла и подумать — имела удовольствие присутствовать на семейном обеде у доктора Фабера, как теперь назывался ее брат с разрешения властей. Родственной атмосферы она почти не ощутила, просто еще раз побывала в гостях у чужих людей, и, хотя встреча прошла непринужденно и мирно, у нее остался от этой семейной трапезы неприятный осадок.

Сына своего она видела не чаще, чем раньше. Люди, на попечении которых он жил — чиновник на пенсии по фамилии Мауэрхольд и его жена, — приняли его к себе не ради денег, а только потому, что несколько лет назад потеряли своего единственного сына и в преддверии старости хотели вновь иметь рядом молодое существо. Ей казалось, что доброта и заботливость супругов действовали на Франца в высшей степени благоприятно. Ни от них, ни от школьного учителя Тереза не слышала ничего плохого о Франце, так что зима прошла для нее без особых волнений. А то, что письма от Альфреда становились все реже и все прохладнее, ее почти не задевало. Тереза с удовольствием исполняла свои обязанности воспитательницы и помощницы хозяйки дома и в последнее время все больше играла роль ее опоры, поскольку та частенько недомогала.

Иногда у нее в голове мелькала мысль: не может ли в нее влюбиться и даже жениться на ней один из господ, бывавших в доме, к примеру домашний доктор, старый холостяк, или овдовевший брат директора, — оба они немного ухаживали за ней, — если только она сумеет достаточно ловко это устроить. Но поскольку ловкость и хитрость никогда не были свойственны ее натуре, эти туманные перспективы заканчивались ничем, причем она ничуть не чувствовала себя оскорбленной. Однажды она решилась откликнуться на газетное объявление, в котором состоятельный и бездетный вдовец сорока с лишним лет якобы искал экономку. Скабрезный ответ, который она получила, предостерег ее от повторения подобных попыток.

70

В городском парке, где в начале весны Тереза любила гулять с девочками, после многих лет она вновь встретилась с Сильвией, которая загорала на одной из скамеек вместе со своим воспитанником, восьмилетним парнишкой. Та чрезвычайно обрадовалась встрече с Терезой, рассказала, что работала в последнее время в одном венгерском поместье, а до того — еще дальше, в Румынии, и, судя по всему, ничуть не изменилась внутренне. Всегда в прекрасном настроении, Сильвия отнюдь не воспринимала свою судьбу как жалкую или тем более недостойную ее, как это частенько случалось с Терезой, и выглядела хоть и немного увядшей, но в общем даже более привлекательной, чем в ту пору, когда Тереза с ней познакомилась.

Уже при следующей встрече Сильвия без всяких предисловий вдруг пригласила Терезу в воскресенье отправиться вместе на пикник. Она, мол, условилась со своим хорошим другом, вольноопределяющимся в драгунском полку, и если Тереза захочет принять участие в пикнике, то он тоже пригласит приятеля. Тереза смерила ее удивленным, чуть ли не оскорбленным взглядом, в ответ на что Сильвия только улыбнулась. В тот день стояла прекрасная весенняя погода. Они сидели на скамье у пруда, дети, предоставленные их попечению, кормили лебедей, а Сильвия продолжала щебетать. Она познакомилась со своим другом этой зимой на маскараде — да, маскарады она тоже посещала, почему бы и нет, — он красив, белокур, немного низковат, зато такой весельчак, что веселее не сыскать. Вероятно, он останется в армии, потому что учиться в университете ему мало радости. И когда Сильвия рассказала ему о том, что повстречала давнишнюю подружку, он сразу придумал устроить эту маленькую вылазку на природу вчетвером. Можно будет поплавать в «челне» по рукаву Дуная — слово «челн» она произносила немного в нос на французский манер, потом поужинать где-нибудь на Константиновом холме или в кофейне, ведь не обязательно же составлять программу, все и так само собой получится. Тереза отказалась, но Сильвия не отставала, и наконец они сошлись на том, что все будет зависеть от погоды.