Тереза

В гостиничном номере — ах, она его помнила с тех самых пор, за это время он не стал уютнее — Казимир был нежнее, чем когда-либо, и весел, как в первые дни. Расспрашивал ее о летних впечатлениях и шутливым тоном осведомился, сохранила ли она верность ему. Она только смотрела на него круглыми от удивления глазами и никак не могла понять, о чем он спрашивает, словно никогда и не строила планов, позже отвергнутых. Она рассказывала ему о своих прогулках, экскурсиях, поездке в Зальцбург, о неприятностях на работе, которые немного преувеличивала. Казимир недовольно покачивал головой. Он настаивал, что недостойно Терезы жить в таком рабстве. Но теперь это ненадолго. Во всяком случае, ей придется покинуть дом семейства Эппих и постараться зарабатывать на жизнь уроками. Тогда у нее будет больше свободы. Ведь и он вскоре получит постоянное жалованье, они смогут поселиться вместе, в одной квартире. Да и вообще, почему бы им не пожениться? Конечно, это только так, к слову. Разве это не было бы самым разумным, даже практичным в каком-то смысле? Ничего не помогало — она чувствовала, что готова ему поверить. Легкие сомнения, которые появились у нее, она прогнала прочь. Однако поостереглась сообщить Казимиру о своем состоянии. Нужный момент для этого еще не наступил. Почем знать, когда такое признание доставит ему только радость!

Уже спустя три дня, под вечер в воскресенье, они вновь встретились. Казимир принес ей небольшой букет — впервые за все время их знакомства, и особенно растрогал тем, что предложил ей небольшую сумму в счет своего долга. Тереза отказалась, он настаивал, и кончилось тем, что она согласилась принять деньги из его первого жалованья, но ни в коем случае не раньше. Против этого он не возражал и спрятал деньги в карман. И еще — он должен попросить у нее прощения из-за одного дела, о котором он ей пока ничего не говорил и которое не хочет дольше от нее скрывать. Такое предисловие перепугало Терезу. Зато как она раскаялась, когда выяснилось, что признаться он хочет всего лишь в том, что на этот раз рассказал о ней своей матушке. Почему бы и нет? Ведь вскоре обе женщины познакомятся и полюбят друг друга. У Терезы на глаза навернулись слезы. Теперь и она не хочет больше таиться. Он выслушал ее спокойно, внимательно и даже был явно растроган. Ведь он предчувствовал это. В сущности, это было знамение, что они предназначены друг для друга, что им на роду написано навеки соединить свои жизни. Подлинный знак судьбы. Но он счел своим долгом предостеречь ее от излишней поспешности. Ей следует, мол, покуда не отказываться от места в доме Эппихов, ведь внешне пока ничего не заметно, так что до Нового года она ни в коем случае не должна уходить, до той поры еще два месяца, за это время много чего может произойти, в особенности потому, что его, Казимира, дела явно поворачиваются к лучшему. Она рассталась с ним успокоенная, почти счастливая: через два дня, самое позднее через три он собирался дать о себе знать.

Однако ждать обещанной весточки ей пришлось целую неделю. А когда она пришла, то принесла лишь горькое разочарование, ибо Казимиру пришлось из-за какого-то гнусного вопроса, связанного с наследством, неожиданно уехать домой. Она тотчас написала ему по тому адресу, который он ей дал. Потом во второй, в третий раз. Никакого ответа. Наконец она решилась написать на конверте свое имя и адрес, чего раньше не делала. Три дня спустя она приняла из рук почтальона это письмо с пометкой: «Адресат по данному адресу не проживает». Потрясение, которое она испытала, было не таким сильным, какое она могла ожидать. Ведь в душе она была готова к чему-то в таком роде. Но теперь она уже точно знала, что у нее нет больше другого выхода, кроме того, на который она давно уже решилась, чем бы дело ни кончилось. И тем не менее откладывала исполнение решения со дня на день. Ее тревога росла. Ночью ее мучили дурные сны. Кроме того, в газете, как нарочно, вновь появилось сообщение о судебном процессе против врача, обвиняемого в преступлении против зарождающейся жизни, и Тереза вмиг совершенно уверилась в том, что ей не миновать смерти, если она позволит подвергнуть себя этой ужасной операции. И когда окончательно решилась ничего не предпринимать и предоставить событиям идти своим чередом, на нее снизошел необычайный, одновременно и тревожный, и отрадный покой.

40

Однажды, гуляя со своими воспитанницами по центру города, Тереза вошла — то ли случайно, то ли намеренно — внутрь церкви Святого Стефана. С того дня, когда она получила известие о смерти отца, она еще ни разу не была ни в одной церкви. Они стояли перед боковым алтарем почти в полной темноте. Младшая девочка, склонная к набожности, опустилась на колени и, по-видимому, стала читать молитву. Старшая озиралась с равнодушным и даже немного скучающим видом. Тереза почувствовала, что ее душа полнится надеждой на лучшее. Она никогда не была верующей в подлинном смысле слова. Ребенком и юной девушкой она добросовестно участвовала во всех религиозных обрядах, но не ощущала глубокой взволнованности. А сегодня она, впервые повинуясь внутренней потребности, склонила голову, молитвенно сложила руки и вышла из церкви с твердым намерением вскоре вернуться сюда и бывать здесь часто. И она действительно стала пользоваться любой возможностью, чтобы одной или вместе с девочками хотя бы на несколько минут зайти в любую попавшуюся им по дороге церковь и помолиться. Вскоре ей этого показалось мало, и в первое воскресенье декабря она попросилась у госпожи Эппих, не выразившей никакого удивления, отлучиться к заутрене. А в церкви — то ли из-за недосыпания, то ли от недостатка набожности, в чем она сама себя упрекала, среди множества людей, несмотря на звуки органа и торжественную службу, — она оставалась равнодушной, а когда вышла наружу, в морозное утро, сердце ее еще больнее сжалось от одиночества. Тем с большим жаром она стала каждый вечер молиться у себя в комнате, как делала когда-то в детстве. И так же, как тогда молила Господа о милости к себе, к родителям, к учительницам, к подружкам, даже к куклам, так и теперь она молила Бога о снисхождении и прощении не только для себя, но и для сшей матушки, заблудшей и смущенной душе, для младенца, первые проявления жизни которого она начала ощущать в своем лоне, даже для Казимира, каким бы он ни был, но это он зачал ее дитя и, возможно, когда-нибудь еще вернется к нему и к ней. А однажды даже молила Бога ниспослать вечное блаженство ее отцу, после чего залила подушку горючими и облегчающими душу слезами.

Через несколько дней после Рождества госпожа Эппих пригласила Терезу в свою комнату и объявила, что, к сожалению, отныне не может долее видеть ее в своем доме. Собственно говоря, она, мол, ждала, что Тереза сама вовремя распрощается с ними. Но поскольку та, очевидно, поддалась нередкому в таких случаях заблуждению, то она вынуждена, хотя бы ради своих девочек, настоять на том, чтобы Тереза покинула ее дом сегодня же, самое позднее завтра.

— Значит, завтра, — беззвучно повторила Тереза.

Госпожа Эппих кивнула:

— В доме уже все предупреждены. Я сказала им, что в Зальцбурге заболела ваша матушка.

Едва слышно и как бы машинально Тереза ответила:

— Во всяком случае, я благодарна вам, сударыня, за вашу доброту.

Потом направилась в свою комнату и собрала вещи. Прощание произошло быстро и без особой сердечности. Доктор Эппих выразил надежду, что ее матушка скоро поправится, девочки поверили — или сделали вид, что поверили, — в скорое возвращение Терезы. Однако в насмешливом взгляде молодого Жоржа она прочла: «Ох, какой же я молодец!»

41

Тереза опять заночевала у фрау Каузик. Но уже на следующее утро поняла, что не сможет оставаться в этих беспросветно нищенских условиях. Она прикинула свои возможности. Поскольку ей выплатили небольшую долю отцовского наследства, то она надеялась при некоторой бережливости продержаться с год. Прежде всего надо было найти убежище на ближайшее время. Но что делать потом, спрашивала она себя, когда речь уже будет идти не о ней одной? Мысли ее замирали, дыхание останавливалось, словно только теперь до ее сознания с полной ясностью доходило, что ей предстоит. И внезапно она вспомнила фрау Рузам, словно та была единственным существом, у которого она может найти понимание не только ее внешних обстоятельств, но и душевного состояния. Приветливый облик фрау Рузам породил у Терезы новую надежду, и она отправилась к ней, не признаваясь самой себе, что ее тянет туда еще и надежда найти там родной дом на самое тяжелое время.

Фрау Рузам как будто совсем не удивилась приходу Терезы. Когда та, спотыкаясь и запинаясь, изложила свою просьбу, фрау Рузам не удержалась и несколько забежала вперед, очевидно предположив, что у Терезы просто не хватает духу задать главный вопрос, ради которого и явилась: она заявила, что готова порекомендовать ей доктора, который и произведет эту небольшую операцию прямо здесь, в ее доме. Правда, стоить это будет… Тереза ее перебила. Не для этого, мол, пришла, об этом она больше не думает.

— Значит, насчет квартиры, — догадалась фрау Рузам. — Это вам понадобится, — она смерила Терезу испытующим взглядом, — в середине или в конце марта.

Правда, у нее есть кое-какие планы как раз на это время, но — посмотрим, что можно будет сделать.

И хотя Тереза об этом и не думала, предложение ее заинтересовало. Здесь ее ждали покой, дружелюбие, вероятно, даже забота — все то, по чему так истосковалась ее душа. Она осведомилась насчет условий. Проживание в течение трех недель исчерпало бы все денежные запасы Терезы.

— Но это действительно нормальная цена, — заверила ее фрау Рузам. — Может быть, вы придете сюда еще раз, вместе с супругом, и господин супруг осмотрит все сам! Вы вряд ли найдете что-нибудь получше, и, кроме всего всего прочего, — абсолютная секретность! Даже то, что касается регистрации в полиции… В этом отношении тоже имеются определенные связи.

Тереза ответила, что обсудит это дело «с супругом», и ушла.

Она решила пожить покамест у фрау Каузик и вскоре вновь привыкла к нищенским условиям. Фрау Каузик целыми днями не было дома. Тем больше времени Тереза проводила с ее детьми, ей нравилось помогать им с домашними заданиями, играть с ними, дабы не утратить напрочь свои навыки воспитательницы. Кроме того, здесь ее невозможно будет найти — тут она словно в другом городе, почти в другой стране. И мало-помалу она начала походить на людей, среди которых теперь жила, не только внешне, но и разговором, она даже стала подражать их диалекту. На одежду она с каждым днем обращала все меньше внимания, а быстрые изменения в ее фигуре только способствовали этой небрежности, которая тоже помогала изолировать ее от прежнего мира, от прежнего образа жизни.

Чтобы побороть скуку, частенько одолевавшую ее, она записалась в местную библиотеку, и за те долгие часы, которые проводила, сидя в одиночестве в своей мрачноватой каморке, проглатывала целые тома без всякого разбора, но всегда с большим интересом, с головой уходя в фантастически тривиальный мир. Изредка ей случалось и поговорить — по большей части на лестничной клетке — с соседями, и если кто-нибудь из женщин и отпускал замечание по поводу ее положения, то всегда лишь мимоходом, доброжелательно и шутливо, но никто из этих людей не находил в беременности Терезы ничего особенного, а тем более постыдного.

Однако бывали минуты, особенно ранним утром, когда она, еще лежа в постели, как бы пробуждалась от сковавшей ее тупости и находила свое существование непостижимым и почти недостойным. Но стоило ей, обычно после первого же движения, ощутить свое тело, как ей уже казалось, будто от новой жизни, растущей внутри нее, по всем ее членам, словно из тайного источника, разливается ток приятного изнеможения, в котором, как по мановению волшебной палочки, растворялось все ее существо, бесстрашно и смиренно полагаясь на волю естественного хода вещей. У нее не случалось болей, какие бывают у многих беременных, скорее, наоборот, ее здоровье находилось в особенно благополучном состоянии. Только день ото дня она все больше чувствовала какую-то физическую вялость, иногда утром, сидя на кровати и причесываясь, она вдруг застывала на несколько минут с гребнем в волосах, тупо уставясь в чужое лицо, смотревшее на нее из зеркала в деревянной раме, которое одиноко висело на голой стене: бледное, одутловатое, чуть ли не отечное лицо с полуоткрытыми голубоватыми губами и огромными удивленными пустыми глазами. Потом, очнувшись от забытья и тряхнув головой, она продолжала причесываться, тихонько напевая что-то себе под нос, потом тяжело поднималась и подходила вплотную к зеркалу, так что ее отражение ненадолго затуманивалось ее дыханием. На лице Терезы была написана такая странная печаль, какой она раньше никогда не ощущала.

Однажды ясным февральским днем она читала какой-то роман, в котором заманчиво описывалась веселая вечерняя толкотня на ярко освещенных улицах большого города, и у нее появилось страстное желание поглядеть на что-то радостное и сверкающее. Она подумала, что нет ничего проще. Надо только скрыть лицо под вуалью. А по фигуре, в этом она не сомневалась, ее никто не узнает. Под вечер она вышла из дому, чувствуя поначалу заметную тяжесть в ногах, которая, однако, точно по волшебству, исчезла, как только Тереза попала на одну из главных улиц; длинная строчка огней словно посылала ей привет из еще более сверкающих роскошью мест. Она доехала на трамвае до Оперы, отдалась на волю толпы, останавливалась там и тут перед витринами, испытывая одновременно тревогу и радость от света, шума и толкотни. Она сделала несколько маленьких, давно назревших покупок, и ей явно льстило, что в магазине ее впервые в жизни называли «сударыней». Когда она вышла оттуда, на нее навалилась такая усталость, что она заторопилась домой и сразу же легла в постель. Фрау Каузик как бы между прочим спросила, какие у нее, собственно, планы на ближайшее будущее. Здесь оставаться ей нельзя и пора уже поискать себе подходящее жилье. Фрау Каузик обронила слова «воспитательный дом». Тереза перепугалась, она об этом и слышать не хотела и следующим утром отправилась на поиски комнаты.

42

Дело это оказалось куда труднее, чем ей думалось. В каждой квартире были свои недостатки, которые не всегда можно было заметить в первый момент, так что Терезе пришлось в течение нескольких недель трижды переезжать, пока она наконец не нашла у одной пожилой женщины на пятом этаже комнатку, опрятную и приятную на вид, а по соседству не плакали и не шумели полдюжины ребятишек, и пьяный муж не колотил свою половину. Хозяйка квартиры фрау Неблинг, по внешнему виду и манере говорить, видимо, принадлежала к более образованному кругу. Дома она носила довольно потрепанный, но ладный халатик из розового бархата, а когда убирала квартиру, надевала длинные, правда, во многих местах заштопанные перчатки. В первые дни она мало разговаривала с Терезой, подавала ей скромный обед, а иногда даже обедала вместе с ней, но не пускалась в длительные беседы. После обеда она уходила и возвращалась домой только поздно вечером или ночью.

Таким образом, Тереза подолгу бывала одна и охотно пользовалась предоставленным ей правом проводить время в так называемом салоне со светлыми занавесками и картинами, писанными маслом, который казался ей уютнее, чем ее скромная узкая комнатка с одним окном. После множества переездов за последние недели она чувствовала себя такой усталой и тяжелой на подъем, что едва решалась выйти из дому. Теперь она уже больше не читала книг, только газету, зато от первого до последнего слова, читала машинально, не вникая в смысл, и под конец не знала, о чем же она прочла. Потом пыталась вызвать в памяти тех людей, которые много значили в ее жизни. Но ей лишь изредка удавалось даже на короткое время задержаться мыслями на каком-то определенном человеке — его образ тут же уплывал куда-то, и все они призрачными толпами проносились мимо, сменяя друг друга, чуждые и далекие. С ней самой происходило то же самое. Она вновь как бы потеряла себя, не понимала ни своей судьбы, ни своей сути. Что расплывшееся тело, на которое она тупо смотрела сверху вниз, что руки со сцепленными пальцами, лежавшие у нее на коленях, что ее отец умер в лечебнице для душевнобольных, что она была любовницей лейтенанта, что где-то в богемском или моравском городишке или Бог знает где еще в этом мире живет человек, от которого у нее должен родиться ребенок… Все это было для нее таким же нереальным, как и сам этот ребенок, который уже много недель безжалостно подавал ей сигналы о своем существовании и чье сердце словно билось в ее собственном. Ей чудилось, что этого, еще не рожденного ребенка она когда-то раньше уже любила, хотя не знала, когда и сколько это длилось — часы или дни. Но теперь в ее душе ничего не оставалось от этой любви, как не ощущала она ни удивления, ни раскаяния из-за того, что дело обстояло именно так. Мать…

Тереза знала, что ей предстоит стать матерью, что она уже ею стала, но это ее как-то не касалось. Она спрашивала себя, может, все получилось бы иначе, если б ей достался этот женский жребий в других, более счастливых обстоятельствах, чем те, которые выпали на ее долю, если бы она, как другие матери, могла ожидать родов, будучи в более прочных отношениях с отцом ребенка — по крайней мере, внешне — или тем более супругой, в пристойном семейном доме. Но все это было для нее до такой степени немыслимо, что она не могла это отождествить с понятием «счастье».

Раз или два ей опять приходила в голову мысль — поскольку она теперь не ощущала в себе никакого намека на материнское чувство и никакого желания его ощутить, к тому же почти ничего не знала о младенцах, — а не могло ли все это быть лишь иллюзией, лишь заблуждением? Когда-то она не то читала, не то слышала, что бывает такое состояние, которое лишь похоже на беременность. Разве это так уж невообразимо в ее случае, раз ее душа ничего не знает об этом ребенке и не хочет знать, и то, что она физически перенесла в эти последние месяцы, было не чем иным, как раскаянием, укорами совести, страхом, в которых она не хотела себе признаваться и которые таким образом давали о себе знать? Но самым непостижимым было то, что она вовсе не хотела, чтобы время это побыстрее окончилось, более того, скорее даже побаивалась необходимости вновь очутиться в том мире, который она покинула. Сумеет ли она когда-нибудь вновь вернуться к нормальной жизни, вновь общаться с образованными людьми, заниматься каким-нибудь постоянным делом, быть женщиной, как все? Теперь она оказалась за пределами всякого бытия и всякой деятельности, и у нее не осталось никаких связей с миром, кроме связи с бесконечно далеким голубоватым кусочком неба, в который погружался ее взгляд, когда она сидела в уголке дивана, откинувшись на его спинку. Так разум Терезы метался, блуждал и грезил и с готовностью терялся в пустоте, словно предчувствуя, что как только она вернется к действительности, то ее встретят лишь заботы и горести.

Особенно задевало Терезу, что фрау Неблинг вроде бы вообще не замечает ее состояния, во всяком случае, никоим образом этого не показывает. В полдень обе женщины вместе обедали, потом фрау Неблинг уходила из дому и возвращалась лишь поздно ночью. Временами Терезу охватывало ощущение одиночества, словно внезапный ужас. И однажды ей пришло в голову почтовой открыткой пригласить к себе Сильвию. Однако, когда в следующее воскресенье та на самом деле приехала и спросила, может ли ее повидать, Тереза передала через фрау Неблинг, что она опять переехала, неизвестно куда.

Как-то раз, выглянув из окна, Тереза увидела своего брата, выходившего из-за угла. Едва успев отшатнуться в глубь комнаты, она несколько минут умирала от страха, что он ее увидел, войдет в дом и осведомится, здесь ли она. Потом устыдилась этой своей пугливости, вспомнив, что ему-то она меньше всех людей на земле обязана давать отчет. В остальном ей жилось хорошо и спокойно. Фрау Неблинг ни словом не намекнула на то, что дальнейшее пребывание Терезы под ее кровом может быть для нее неудобным или даже неприятным, денег Терезе покамест хватало, если будет нужно, она сможет и послать за врачом, который в любом случае будет помалкивать. Чтобы фрау Неблинг вдруг выгнала ее из дому вместе с ребенком, она считала немыслимым, а значит, и потом, живя здесь, можно будет все уладить.

В эти дни она иногда подумывала написать Альфреду, хотя и знала, что никогда этого не сделает. Тем не менее часто возвращалась к этой мысли, представляла себе, как он входит к ней, взволнованный, прямо-таки потрясенный ее судьбой. И мечтала дальше: он все еще ее любит, несомненно любит, и ее ребенка полюбит обязательно. Потом женится на ней, получит место сельского доктора, они заживут в красивой местности, она родит от него двоих детишек, нет, троих. Да разве не он, собственно говоря, является отцом и этого, ее первенца, которого она ждет? А тот, Казимир Тобиш, разве он действительно существовал? Разве в нем не чувствовалось что-то призрачное? Да не был ли он самим Сатаной? Альфред был ее другом, ее единственным другом, даже возлюбленным, хоть и не знал об этом. А его внешность чудесным образом преобразилась в памяти ее сердца. Его кроткое, слишком кроткое лицо облагородилось настолько, что стало походить на лицо святого. Голос его за давностью лет казался ей бархатным и необычайно чарующим, и когда она мысленно видела себя в его нежных объятиях на той обширной вечерней равнине, то ей тут же чудилось, будто они оба воспаряют над землей и медленно улетают в небо.

43

Апрельской ночью, дней на десять раньше, чем она ожидала, начались схватки. Она выпрыгнула из постели, постучала в дверь фрау Неблинг, однако той еще не было дома, подумала, что стоит спуститься вниз или хотя бы выйти на лестничную площадку и позвать домоправительницу. Но возле двери остановилась: боли утихли. Она вернулась в свою комнату и легла в постель. Однако спустя несколько минут боли возобновились. Может, еще не поздно поехать в больницу? Может, крикнуть из окна, чтобы подъехала какая-нибудь машина? А не пойти ли туда пешком? Ведь больница недалеко. Она опять поднялась, открыла шкаф, начала вынимать одежду и белье, но быстро утомилась, опустила руки и села. Вскоре начались новые, все более страшные боли, и она стала бегать по комнате, потом выскочила в прихожую, вернулась в комнату, прилегла, начала стонать и кричать. Решила, что ее услышали. Да и почему бы им не услышать? Разве с ней происходит что-то постыдное? Никто в доме не знал, кто она такая. Имя само по себе мало что значило. А все же — почему она назвалась своим настоящим именем? Почему вообще осталась в Вене? Разве не могла бы укрыться где-нибудь в деревне? И думала ли она, что это возможно — она в самом деле рожает? Она, Тереза Фабиани, дочь подполковника и дворянки, рожает ребенка? Значит, она действительно родит внебрачное дитя?

В открытой двери внезапно появилась фрау Неблинг с расширенными от страха глазами. Ну да, она еще на лестнице услышала крики Терезы. Что? Разве она кричала? О, это все пустяки. Ведь еще слишком рано. Минимум через десять дней. Просто она вскочила в ужасе, потому что ей приснился страшный сон. Фрау Неблинг удалилась. Тереза слышала, как та передвигала какую-то мебель, как ходила по соседней комнате — эти привычные звуки она слышала каждую ночь. Вот фрау Неблинг открыла окно и вновь закрыла. Тереза начала засыпать. Вдруг боль вновь ее разбудила. Чудовищным усилием воли она удержалась от крика, прикусила носовой платок и вцепилась в подушки. В своем ли я уме? — спросила она себя. Что я делаю, чего хочу? Ах, хоть бы я умерла. А может, и умру, и тогда все будет хорошо. Как мне жить с ребенком? И что скажет мой брат? В ее душе ожил весь позор ее девичьих лет. Ей показалось невероятным, страшным сном, что с ней произошли такие ужасные вещи, какие случались только с другими и о каких иногда писали в газетах или в романах, — что ее, Терезу Фабиани, должна была постичь та же участь. Разве уже было поздно положить этому конец? «Помогите! Помогите!» — вдруг закричала она. Вновь вскочила с постели, потащилась через соседнюю комнату к двери фрау Неблинг, прислушалась, постучала, ни звука в ответ.

Ей опять полегчало. Чего она, собственно, хотела от фрау Неблинг? Она ей не нужна. И никто ей не нужен. Она хочет быть одна и дальше жить так, как жила до сих пор. Так жить лучше. Потом опять легла в постель и тихо лежала, пока боли вдруг не набросились на нее с такой чудовищной силой, что она даже кричать не могла. Да и поздно уже было, наверное, звать кого-то на помощь. Нет, не надо никакой помощи. Она хотела умереть. Самое лучшее ей сейчас умереть, и ей, и ребенку, и с ней — всему миру.

44

Спасение пришло. Тереза лежала в смертельном и все же блаженном изнеможении. На столе горела свеча. Когда же она ее зажгла? Она не помнила. И ребенок был рядом. Он лежал с полуоткрытыми мигающими глазами на сморщенном некрасивом старческом лице и не двигался. Наверное, он был мертв. Наверняка даже. А если и не был мертв, то умрет через секунду. И это будет хорошо. Ибо и ей, матери, родившей его, надо умереть. У нее не хватило сил, чтобы повернуть голову, веки то и дело сами собой опускались, а дыхание было частым и коротким.

И вдруг ей почудилось, будто на лице ребенка что-то шевельнулось, ручки и ножки тоже задвигались, а рот скривился, как бы готовясь заплакать, и до ее слуха донеслось тихое жалобное повизгивание. Тереза перепугалась. Теперь, когда ребенок подал признаки жизни, его существование стало для нее тревожным, даже опасным. Мое дитя, подумала она. И это дитя было отдельным от нее, живущим для себя самого существом, у него было дыхание, зрение и голос, едва слышный повизгивающий голосок, который, однако, исходил от новой живой души, и это был ее ребенок. Но она его не любила. Почему же она его не любила, ведь это был ее ребенок. Ах, наверное, потому, что она устала, слишком устала, чтобы любить кого-нибудь вообще. У нее было такое чувство, словно она никогда уже не сможет до конца избавиться от этой усталости. «Чего ты хочешь в этом мире?» — спросила она мысленно, обращаясь к этому тихонько повизгивающему, сморщенному существу, в то же время протягивая к нему правую руку и пытаясь подтащить его к себе. Как тебе жить без отца и матери в этом мире и как быть мне с тобой? Хорошо, если ты сразу умрешь. Я всем скажу, что ты и не был жив. Кого это огорчит? Разве ты уже не был мертв? Разве я не ходила к трем или четырем женщинам, чтобы ты не родился на свет? Что же мне теперь делать? Бродяжничать с тобой на руках? Ведь я должна заботиться только о чужих детях. Надо мне было все же отказаться от тебя, и тогда ты не появился бы на свет. И ведь я тебя уже три или четыре раза убила до того, как ты родился. Что же мне делать с мертвым ребенком всю жизнь? Мертвые дети должны быть похоронены. Я вовсе не хочу выбросить тебя в окно, или в водоем, или в канал… Боже сохрани! Я хочу лишь так пристально на тебя посмотреть, чтобы ты понял, что ты мертв. Когда ты это поймешь, ты сразу уснешь и попадешь в царство вечной жизни. И очень скоро я последую за тобой. О, как много крови! Фрау Неблинг, фрау Неблинг! Ах, зачем же я ее зову? Найдут уж меня как-нибудь. Иди ко мне, малютка, иди, маленький Казимир… Ведь ты не станешь таким же подлым человеком, как твой отец, верно? Иди сюда, тут тебе будет удобно. А я тебя хорошенько укрою, чтобы тебе не было больно. Тут под подушкой так хорошо спится и так хорошо умереть. Еще одну подушку, чтобы тебе было теплее… Прощай, дитя мое. Один из нас никогда не проснется — или мы оба заснем навеки. Малыш мой, ведь я тебе добра желаю. Я была бы тебе плохой матерью. Я тебя недостойна. Тебе просто нельзя жить. Ведь мой долг — чужие дети. Для тебя у меня нет времени. Спи спокойно, спи спокойно…

Она проснулась рывком, как после страшного сна. Хотела крикнуть, но не смогла. Что произошло? И где ребенок? Разве его забрали у нее? Он умер? И похоронен? Что же она сделала с ним? И тут заметила рядом с собой гору подушек. Отбросив их, она увидела ребенка. Он лежал, широко открыв глаза, потом скривил рот, подергал носиком, пошевелил пальчиками и чихнул. Взволнованно дыша, Тереза почувствовала, что улыбается, и глаза ее застлали слезы. Она подтянула мальчика поближе к себе, обняла его и прижала к груди. Он приник к ней и начал сосать. Тереза глубоко вздохнула, огляделась вокруг, такого пробуждения у нее никогда еще не было. Утренний свет заливал комнату, с улицы доносился обычный шум, мир проснулся. Это мой ребенок, подумала Тереза, мой! И он жив, жив, жив! А кто даст ему грудь, если я умру? Ведь сама-то она хотела и должна была умереть. Но в ее жажде смерти было такое блаженство! Ребенок высасывал жизнь из ее души, он глотал ее жизнь, глоток за глотком, и ее губы высохли и потрескались. Она протянула было руку к чайной чашке, стоявшей на тумбочке еще со вчерашнего вечера, но побоялась, что помешает ребенку, и отдернула руку. А мальчик, словно поняв это, тут же отвалился от груди, так что Тереза смогла дотянуться до чашки и даже нашла в себе силы немного приподняться и поднести чашку к губам. Но другой рукой она прижимала к себе ребенка, прижимала крепко. И в ее памяти смутно возник тот далекий уже час, когда в тесном и неуютном гостиничном номере она была любовницей чужого мужчины и зачала этого ребенка. Тот час — и этот, та ночь — и это утро, то опьянение — и эта невиданная ясность… Неужели они связаны между собой? Она еще крепче прижала ребенка к себе и поняла, что он принадлежит ей одной…

45

Войдя в комнату, фрау Неблинг не выказала ни малейшего удивления. Не тратя времени на замечания или вопросы, она со сноровкой профессиональной акушерки тотчас занялась всем, что требовалось в данный момент, и тут выяснилось, что она и о многом другом тоже заранее подумала. Пришел доктор, приветливый пожилой господин, одетый несколько старомодно, сел возле кровати Терезы, обследовал ее в той мере, в какой это было необходимо, сделал распоряжения, дал рекомендации и на прощанье по-отечески рассеянно потрепал Терезу по щеке.

В тот первый день, да и следующие несколько дней Тереза была окружена такими уходом и заботой, которые не могла бы себе пожелать даже счастливая молодая роженица в благополучном доме своего супруга. Сама же фрау Неблинг после рождения ребенка прямо-таки преобразилась. Раньше такая молчаливая, теперь она болтала с Терезой как старинная приятельница, и, даже ни о чем не спрашивая, Тереза узнала многое о ее жизни, в том числе и о том, что она ангажирована одним опереточным театром на роли пожилых дам, но именно в эти недели она случайно не занята в спектаклях, что она трижды становилась матерью и что все ее дети живы, однако находятся на чужбине. Была ли она замужем, все ли ее дети от одного отца, об этом она ничего не сказала, так что и Терезе не пришло в голову рассказывать об отце ее собственного сына и о своем печальном любовном приключении. Если о материнстве и материнском счастье говорилось много, то о счастливой любви и любовных страданиях обеим женщинам почти нечего было сказать друг другу, словно они вообще не имели никакого отношения к материнским радостям и горестям. Доктор приходил еще несколько раз, и визиты его носили скорее дружеский характер. Оказалось, что вообще-то он был ветеринарным врачом и давнишним другом фрау Неблинг. Иногда рассказывал с суховатым юмором шутливые истории из своей практики, забавные случаи из жизни знаменитостей, а также двусмысленно острил, на что Тереза не обижалась. Ее часто посещала также молодая женщина, живущая в том же доме. То была бездетная супруга одного мелкого служащего, который целыми днями пропадал в своей конторе. Она сидела возле кровати Терезы и влажными глазами смотрела на мальчика, которого роженица прикладывала к груди.

Через неделю Тереза подумала, что пора, пожалуй, позаботиться о будущем, и тут выяснилось, что фрау Неблинг и в этом отношении оказалась весьма деятельной. В один прекрасный день к ним явилась пышнотелая, по-деревенски одетая женщина, которая объявила о своей готовности взять ребенка на свое попечение за относительно невысокую ежемесячную плату. Свою собственную дочку, восьмилетнюю, слегка косившую Агнессу, она захватила с собой, и румяные щеки девочки сразу внушили доверие к ее матери. Та сообщили, что частенько брала чужих детей на попечение Последний ребенок лишь совсем недавно покинул ее дом, поскольку родители обвенчались и взяли его к себе. Об этом она сказала с такой доброй улыбкой, словно считала чужую свадьбу благим предзнаменованием и для Терезы. И уже через несколько дней Тереза с ребенком на руках сидели рядом с фрау Неблинг в одноколке, которая везли их на вокзал. Вскоре после того, как они выехали из дому, на каком-то углу пешеход, переходя дорогу, бросил случайный взгляд на их коляску. Тереза из осторожности заранее села поглубже, чтобы спрятаться в тени откидного верха, однако огонек, мелькнувший во взгляде пешехода, показал ей, что он ее увидел и узнал, как и она его. То был Альфред, и первая встреча с ним после стольких лет и при таких обстоятельствах взволновала Терезу до глубины души. По счастливой случайности за секунду до этого фрау Неблинг взяла ребенка из ее рук. «Это был он», — пробормотала Тереза себе под нос и счастливо улыбнулась. Фрау Неблинг высунулась из коляски, посмотрела назад и обернулась к Терезе: «Молодой человек в серой шляпе?» Тереза кивнула. «Он все еще стоит там», — сказала фрау Неблинг со значением. И только тут Тереза сообразила, что фрау Неблинг наверняка сочла молодого человека в серой шляпе отцом ее ребенка. Тереза не стала ее разубеждать. Такое мнение было ей даже весьма кстати, и до самого вокзала она ехала, молча улыбаясь.

46

Поездка на «поезде-тихоходе» до места их назначения заняла меньше двух часов. Крестьянка, фрау Лейтнер, уже ожидала их на станции, и, миновав два ряда приветливых, еще не заселенных маленьких дач, они медленно прошли по деревне, а потом свернули на узенькую некрутую тропинку, которая привела их к утопающей в цветущих плодовых деревьях довольно солидной усадьбе, откуда, несмотря на небольшую высоту, открывался прекрасный вид. Деревня, представлявшая собой одновременно скромный дачный поселок, лежала внизу, железнодорожные рельсы убегали вдаль, а дорога через поле, петляя между холмами, ныряла в лес. Позади усадьбы тянулся луг вплоть до ближней каменоломни, заросшей по краю кустарником. В опрятной, чуть попахивающей затхлостью низкой комнате хозяйка усадьбы подала гостям молоко, хлеб и масло и сразу же принялась хлопотать вокруг младенца, одновременно объясняя во всех подробностях, как она собирается его кормить и обихаживать. Потом, оставив фрау Неблинг с ребенком, она показала Терезе дом, сад, курятник и амбар. Ее муж, долговязый и сутулый крестьянин с вислыми усами, пришел с поля, проронил лишь несколько слов, стеклянными глазами поглядел на ребенка, несколько раз кивнул, пожал Терезе руку и ушел. Восьмилетняя Агнесса, вернувшись из школы, обрадовалась, что в доме опять появился малыш, взяла его на руки, и все ее поведение показало, что и она уже прекрасно умеет обращаться с маленькими. А фрау Неблинг меж тем лежала на своем плаще под одиноко стоявшим в стороне от дома старым кленом, к стволу которого был прикреплен образок Девы Марии под стеклом и в рамке, окруженный венком из сухоцветов.

Часы летели незаметно, и, лишь когда приблизилась минута прощания, Тереза осознала, что ей придется расстаться со своим ребенком и что замечательный и при всех тревогах и заботах прекрасный период ее жизни раз и навсегда окончился. По дороге домой она не обменялась ни словом с фрау Неблинг, а войдя в свою комнату, где все напоминало ей о сыне, опечалилась так, будто вернулась с похорон.

Пробуждение на следующее утро было таким грустным, что ей больше всего захотелось тотчас снова поехать в Энцбах. Ей помешал лишь внезапно хлынувший ливень. На следующий день дождь опять лил как из ведра, прогремела гроза, и только на третий день ей удалось съездить к своему малышу. Весенний день был погожим, они сидели под открытым небом, оно было безоблачным, бледно-голубым и отражалось в глазах ребенка. Фрау Лейтнер долго беседовала с Терезой о всяких домашних и деревенских делах и об опыте, который она приобрела за долгие годы ухода за своими питомцами. Глава семьи на этот раз подольше посидел с ними, но оставался таким же молчаливым. Агнесса появилась лишь за обедом, сегодня она мало обращала внимания на ребенка и сразу опять умчалась. Тереза рассталась с малышом спокойнее и не с такой грустью, как в первый приезд.

47

Вечером того же дня Тереза сказала фрау Неблинг, что ей пора подыскивать новое место. Но оказалось, что та со свойственной ей предусмотрительностью уже и об этом позаботилась и приготовила некоторое количество подходящих адресов. На следующий день Тереза посетила несколько домов, к вечеру осталось лишь три, и она остановилась на том, где ее попечению поручалась лишь одна девочка семи лет. Отец ее был состоятельный коммерсант, мать — добродушная, слегка флегматичная женщина, сама девочка — послушная и хорошенькая, и Тереза сразу почувствовала себя в новом окружении необычайно спокойно. Она обговорила себе выходной в каждое второе воскресенье и один свободный вечер раз в две недели; до середины лета у нее не возникало никаких затруднений, пока в одно прекрасное июльское воскресенье мать девочки не попросила Терезу в этот день отказаться от выходного и выбрать себе любой будний день на следующей неделе. Но Тереза так безумно радовалась предстоящей встрече с малышом, что стала настаивать на своем праве чуть ли не грубо, что вообще-то было ей совсем не свойственно, и в конце концов добилась своего. Однако ей не оставалось ничего другого, как после истечения срока договора покинуть этот дом.

Она быстро нашла место воспитательницы в доме врача, где были две девочки и мальчик. Обе девочки, десяти и восьми лет, учились в школе, а учительница французского языка и учитель музыки давали им уроки дома. Мальчик шести лет был целиком предоставлен попечению Терезы. Дом был образцовый: благосостояние без излишеств, прекрасные отношения между супругами, все дети благонравные и воспитанные. И, несмотря на то что врач возвращался домой после очень напряженного рабочего дня, никогда не было слышно ни раздраженного, ни злобного слова, не бывало ни плохого настроения, ни тем более ссоры, с чем Тереза сталкивалась во многих других семьях.

Около середины августа ей удалось три дня провести с малышом. К несчастью, два из них были дождливые, и, пока она сидела несколько часов с хозяевами дома в душной комнате, ею начали овладевать скука и ощущение пустоты существования. Осознав это, она, словно гонимая нечистой совестью, вихрем помчалась к ребенку, который спокойно спал в своей колыбельке. В пасмурном свете дождливого дня его маленькое круглое личико показалось ей странно бледным, узким и чужим. Чуть ли не в испуге, она подышала на веки мальчика, и он скривил ротик, собираясь заплакать, а потом, увидев над собой знакомое лицо матери, заулыбался. Тереза, вновь просветлев, взяла ребенка на руки, стала его ласкать и тетешкать, плача от счастья. Фрау Лейтнер, растроганная этой картиной, пожелала ей много всяких благ и, главное, порядочного отца для мальчика. Но Тереза покачала головой и сказала, что у нее нет ни малейшего желания делить свое любимое дитя с кем бы то ни было. Мальчик принадлежал ей, и в будущем он должен принадлежать только ей одной.

После этих трех дней разлука показалась ей в три раза горше. И когда Тереза приехала в Земмеринг, где госпожа Реган с детьми поселились на лето, огорченное выражение ее лица не осталось не замеченным матерью ее воспитанников. В своей мягкой, приветливой манере, не задавая никаких вопросов, госпожа Реган выразила надежду, что Тереза на свежем горном воздухе вскоре вновь почувствует себя хорошо. Сделав вид, что растрогана, Тереза порывисто поцеловала ей руку, но сама тотчас решила ничем не выдавать своей тайны. Она и в самом деле пришла в себя быстрее, чем ей думалось, вернулись и здоровый цвет лица, и хорошее настроение, они совершали прогулки и даже далекие вылазки, и общение между отдыхающими было по-летнему непринужденным, так что Тереза перезнакомилась со всеми молодыми и пожилыми мужчинами, не дававшими себе труда скрывать свои симпатии и желания. Однако она оставалась равнодушной ко всем попыткам сближения и, когда уже в самом начале сентября вместе с семейством Реган вернулась в город, нимало не сожалела об этом и радовалась тому, что теперь вновь находилась поближе к сыну.

Те часы, которые она проводила в Энцбахе с перерывом от восьми до четырнадцати дней, опять приносили ей ничем не замутненное счастье. И то чувство пустоты и скуки, которое дождливым летним днем однажды овладело ею, больше ни разу не возвращалось к ней даже в самые пасмурные осенние дни. Она немного побаивалась поездок в Энцбах зимой, но потом была приятно удивлена. Оказалось, что нет ничего прекраснее, чем вид усадьбы, утопающей в снегу, когда с малышом на руках глядишь из хорошо натопленной комнаты сквозь запотевшие стекла на по-зимнему убеленный пейзаж с его спящими крестьянскими домиками и на крошечное станционное здание, от которого темные линии рельсов убегают в морозную даль. Потом пришли чудесные солнечные дни, когда она, удрав от городской дымки, радовалась не только простору и прозрачному воздуху, но и первому весеннему теплу и нежилась в солнечных лучах, сидя на скамье перед домом.

Потом пришла весна, и ей даже подумалось, что есть какая-то глубинная связь между развитием ее ребенка и пробуждением природы. Для Терезы первый день цветения вишен был тем днем, когда ее мальчик сделал несколько шагов от двери дома навстречу ей без всякой помощи. А день, когда в саду белой дачи «Добрый покой» на Банхофштрассе с розовых кустов сняли соломенное укрытие, был тем днем, когда у Франца прорезался второй зуб. И один из последних апрельских дней — ибо зима в тот год была долгая, — когда сады, леса и холмы Энцбаха встретили ее первыми зелеными побегами, был тем днем, когда ее мальчик впервые захлопал в ладоши, увидев в открытое окно, подле которого он стоял, поддерживаемый фрау Лейтнер, свою маму, спешившую к нему по лугу с небольшими пакетами в руках, — ведь всегда приходилось что-то привозить. А в тот июньский день, когда они рвали в саду первые вишни, малыш впервые произнес несколько связных слов.

48

Три следующих года прошли так размеренно, что позже в памяти Терезы они как бы слились воедино — одна весна с другой, лето с летом, осень с осенью, зима с зимой, хотя или, вернее, потому, что она вела своего рода двойную жизнь: одну как воспитательница в семействе Реган, другую как мать маленького мальчика, отданного в деревню на попечение крестьянской семьи. Когда она проводила день в Энцбахе, то еще по дороге туда все, что она оставляла в городе — супругов Реган и их детей, их дом, свою комнату, в которой жила, и весь город, — погружалось в какой-то зыбкий туман и становилось явью, лишь когда она сходила с поезда, а зачастую не раньше, чем открывала дверь в квартиру.

Но когда Тереза сидела за столом с семейством Реган, занималась с детьми или гуляла с ними, а также вечером, когда, устав после дневных трудов, могла наконец прилечь, то мысленным взором видела энцбахские просторы в летнем блеске или зимнем оцепенении и усадьбу на холме, то утопающую в зелени, то укрытую снежным покровом, клен с Девой Марией, обрамленной венком, на его стволе, супружескую пару Лейтнер на скамье перед домом или у печки в комнате с низким потолком — все это представало перед ней как нереальный, сказочный мир. И каждый раз ей казалось чудом, когда, поднявшись по пологой тропинке к усадьбе Лейтнеров, все, что она покинула несколько дней или недель назад, оказывалось на месте и она могла подержать на руках или на коленях своего мальчика, такого же, и в то же время раз от разу меняющегося. Иногда, если она на какое-то время закрывала глаза, а потом открывала, ей мерещилось, будто на руках у нее сидел совсем не тот ребенок, какого она себе представляла с закрытыми глазами.

Однако ей не всегда было так хорошо в Энцбахе, как мыслилось от тоски по мальчику. У Лейтнера случались плохие дни, да и жена его, большей частью приветливая и чересчур разговорчивая, иногда бывала такая мрачная, прямо-таки злобная, словно ее подменили, а если Тереза выказывала малейшие признаки недовольства, то набрасывалась на нее, кричала, что с ее сыном у нее столько хлопот, а она не видит ни благодарности, ни достойной оплаты. Даже после неоднократного повышения суммы на питание мальчика бывали недоразумения разного сорта. Один раз Терезе не сообщили о легком недомогании ребенка, в другой раз насчитали такие расходы на лекарства, которые явно не соответствовали истинным, и Терезе начинало казаться, что фрау Лейтнер отнюдь не так внимательна к ребенку, как надо бы. Случались и мелкие стычки на почве ревности не только между Терезой и фрау Лейтнер, но и между Терезой и маленькой Агнессой. И Тереза прямо в лицо им высказала свою обиду на то, что они обе так обласкивают ее сына, словно хотят его настроить против нее. Иногда причиной плохого настроения и непонимания друг друга бывала плохая погода. Сильно раздражало, что приходилось сидеть с мокрыми ногами в холодном или слишком жарко натопленном помещении, где пахло плохим табаком; табачный дым ел глаза и наверняка был вреден для ребенка. Не так уж редко Тереза ловила себя на мысли, что ехать в Энцбах было необязательно, и на самом деле пропускала одно-другое воскресенье. Зато в другие дни не могла найти себе места от тоски по малышу, и в этой тоске было так много страхов, что ночью ей снились дурные сны.

Но в целом это была все же прекрасная пора. И Тереза частенько думала о том, что все-таки ее положение лучше, чем у тех матерей, которые могли всегда оставаться с ребенком и не умели ценить это счастье, в то время как для нее, Терезы, свидание с ребенком всегда означало праздник, по крайней мере, его предвкушение.

В доме Реганов ей по-прежнему жилось очень хорошо. Глава семьи, трудолюбие которого имело оттенок самодовольства, постоянно был любезен, несмотря на свою перегруженность служебными обязанностями, госпожа Реган всегда держалась как хоть и весьма требовательная, но отнюдь не вздорная и в целом справедливая хозяйка дома, девочки были живые, но прилежные, послушные и привязанные к своей воспитательнице, мальчик был более тихий и очень музыкальный, так что в свои восемь лет вполне справлялся с партией фортепиано в квартетах Гайдна и Моцарта на семейных музыкальных вечерах. Тереза частенько играла с ним в четыре руки и в такие вечера получала свою скромную долю аплодисментов. В атмосфере труда, порядка и стабильности, которая ее здесь окружала, она стала больше, чем раньше, думать о собственном самообразовании и выкраивала время понемногу заниматься игрой на рояле и французским языком.

В этой упорядоченной жизни случались небольшие события, разнообразившие монотонные будни. Несколько раз в Вену приезжала фрау Фабиани, дабы лично вести переговоры с редакторами и издателями, и семейство Реган любезно настояло на том, чтобы пригласить матушку фройляйн Фабиани к обеду. По этому случаю фрау Фабиани держалась безупречно, прямо-таки изысканно, и упомянула также о сыне, студенте-медике, который, несмотря на свою молодость, уже начинает играть политическую роль в университете и недавно по случаю студенческого вечера произнес речь, вызвавшую много откликов.

После одного из таких визитов Тереза в центре города повстречала брата, с которым не виделась несколько месяцев, и они поговорили о матери. О ее последнем романе, печатающемся в одной из венских газет, Карл отозвался насмешливо-уничижительно. Тереза почему-то обиделась. Попрощались они холодно. На ближайшем углу Тереза обернулась, и ей бросилось в глаза, как сильно брат изменился в худшую сторону за эти годы. Одевался он, пожалуй, изысканнее, чем раньше, однако слегка согбенная шея, слишком длинные, плохо подстриженные и ниспадающие на воротник волосы, торопливая, почти подпрыгивающая походка придавали его фигуре что-то неблагородное, неуверенное, лакейское, к чему Тереза всегда испытывала отвращение.

Поначалу она несколько раз вспоминала, что надо бы навестить фрау Неблинг, и как-то вечером пошла в оперетту, билет на которую подарила ей сама актриса. Фрау Неблинг играла роль стареющей, похотливой, разодетой в пух и прах бабенки, пела скрипучим голосом, совершенно ей не свойственным, и вела себя на сцене так, что Терезе было за нее стыдно. Она даже содрогнулась при мысли, что один из сыновей фрау Неблинг может вернуться из-за границы и увидеть собственную мать в таком неприличном обличье — скачущую по сцене, не в меру нарумяненную, с порочными жестами и взглядами, ведь над ней смеются даже ее партнеры, как подметила Тереза.

Однажды на улице ей померещилось, будто навстречу идет Казимир Тобиш. Но она обозналась: между отцом ее ребенка и проходившим мимо господином почти не было сходства. Однако когда такие ошибки случились два-три раза подряд и всякий раз Тереза ощущала одинаковое мучительное возбуждение, то она поняла, что в глубине души просто боялась встречи с Казимиром Тобишем. Словно он, именно он не должен был ничего знать о ее нынешней жизни, в особенности же о существовании ребенка, его ребенка. А вот облик другого, кого она очень бы хотела увидеть, Альфреда, никогда не мерещился ей в случайном прохожем. Она точно знала, что он живет в том же городе, тем не менее судьба ни разу не предоставила им случая встретиться.

Летние месяцы с семейством Реган, хотя они и проводили их на разных горных курортах, странным образом позже слились для Терезы в одно лето, и мужчины помоложе или постарше, на лоне природы пытавшиеся сблизиться с ней, в ее воспоминаниях мало отличались друг от друга. Причина того, что никому из них эти попытки не удались, заключалась не столько в ее собственном сопротивлении, осторожности или холодности — поскольку в противоположность некоторым прежним и будущим периодам ее жизни в эти годы чувства ее точно спали мирным сном, — сколько в подчиненном положении, из-за которого вновь и вновь в самом начале срывалось продолжение едва зародившейся связи или завершение чуть дальше продвинувшейся. Так что иногда в ней шевелилась зависть к женщинам с более счастливой судьбой — к тем дамам, которые теплыми летними вечерами, когда воспитательница с детьми уже должны были вернуться в свои комнаты, могли прогуливаться по большой освещенной площади перед отелем столько, сколько им было угодно и с кем угодно, а также удаляться в темноту. Она видела и слышала, что, конечно, было для нее уже не ново, как женщины, матери, юные девушки обменивались с мужчинами многозначительными взглядами, вели двусмысленные разговоры, и знала, что за этим воспоследует. Сама госпожа Реган, хотя была все еще привлекательной, даже обворожительной женщиной, относилась к тем немногим, кто как бы вовсе не замечал окружающей атмосферы, благодаря чему и Тереза чувствовала себя тоже спокойной, огражденной, даже, может быть, защищенной.

Ничто не указывало на близящуюся перемену. Супруги Реган по-прежнему обращались с ней дружелюбно, даже сердечно, между Терезой и девочками, особенно старшей, возникло нечто вроде дружбы, а игра в четыре руки с одаренным мальчиком стала любимым занятием, как вдруг в июне, незадолго до отъезда за город, госпожа Реган пригласила ее в свою комнату и объявила — правда, немного смущенно, но все же вполне владея собой и довольно холодно, — что они решили взять в дом гувернантку-француженку и потому, естественно, к большому их сожалению, вынуждены отказать ей, Терезе, в месте. Конечно, никакой срочности нет, у нее есть недели или месяцы, пока она не найдет себе подходящего места, а что касается ближайшего времени, то Терезе предоставляется право самой решить, поедет ли она с ними в Доломитовые Альпы или же — что ей в этих обстоятельствах, вероятно, будет приятнее — захочет устроить себе настоящие каникулы.

Тереза стояла белая как мел. Пораженная в самое сердце, она, однако, тут же объявила, ничем не выдавая своего волнения, что не воспользуется любезностью госпожи Реган и хочет покинуть дом, если это возможно, еще до истечения полагающихся двух недель.

Ей самой было странно, что пережитое потрясение оказалось недолгим, что она уже спустя час почувствовала некоторое удовлетворение, если не настоящую радость от предстоящей перемены в ее жизни. И вскоре призналась самой себе, что отнюдь не была в этом доме так счастлива, как ей иногда хотелось верить, и в случайном разговоре с фройляйн Штайнбауэр, воспитательницей в доме друзей семьи Реган — пожилой и озлобленной старой девой, — произошедшем в эти же дни, легко дала себя убедить, что ее просто использовали и выставили на улицу и что такова судьба всех женщин их сословия. Ровная вежливость госпожи Реган казалась ей теперь смесью безволия и лживости, а самодовольная и высокомерная суть известного доктора, как она теперь поняла, всегда была противна ее душе, их сын, хотя и весьма одаренный музыкально, был умственно отсталым ребенком, обе дочери, хотя им нельзя отказать в прилежании, были весьма посредственными детьми, младшая уже слегка испорчена, а старшая не лишена коварства. И что госпожа Реган давно уже посвятила девочек в предстоящие перемены в их жизни, в этом вряд ли могут быть какие-либо сомнения. Везде ложь и вероломство.

Тереза покинула дом с горечью в сердце и поклялась себе никогда больше не ступать на его порог.

49

Следующие недели Тереза провела в Энцбахе со своим мальчиком. Деревенская жизнь успокоила ее и поначалу так пришлась ей по сердцу, что она решила покуда давать уроки детям дачников, а позже, может быть, вообще остаться жить в этом поселке. На этот раз у нее было такое чувство, что она сможет общаться с простыми и большей частью дружелюбно настроенными к ней людьми гораздо лучше, чем с горожанами, чьих детей она должна была воспитывать и которые потом выставляли ее за порог.

Среди местных жителей было несколько таких, с кем она изредка любила поговорить, и они относились к ней и ее сыну с известной приязнью. Уже давно она познакомилась с двоюродным братом фрау Лейтнер, Себастьяном Штойцером, довольно молодым человеком, который недавно овдовел. Он был привлекателен, хорошо сложен, достаточно состоятелен и подыскивал себе новую жену, которая взяла бы на себя заботы о его усадьбе и домашнем хозяйстве. Обстоятельства сложились так — не совсем случайно, конечно, — что он частенько заглядывал к Лейтнерам и своей непринужденностью с некоторой долей юмора понравился Терезе, к тому же он так трогательно неуклюже возился с ее малышом. Его растущая симпатия к Терезе была для всех очевидна. Фрау Лейтнер не сочла нужным воздерживаться от прозрачных намеков, и бывали часы, когда Тереза всерьез подумывала, не связать ли себя с Себастьяном Штойцером брачными узами. Но чем чаще он показывался ей на глаза и чем откровеннее выражал свои чувства, в особенности когда на прогулке он неожиданно грубо и страстно прижал ее к себе, тем быстрее она поняла, что с ним никогда не будет у нее душевной гармонии, и так ясно дала ему это почувствовать, что он раз и навсегда прекратил свои попытки. А когда он исчез и на нее опять напала тоска, она начала упрекать себя за то, что общество малыша не заполняет целиком ее жизнь. Но вскоре успокоила себя тем, что при всей любви к ребенку она просто не способна долго сидеть без дела, а кроме того, не имела права вести столь праздную жизнь на природе, не думая о работе и, главное, о заработке.

50

И вот лето еще далеко не кончилось, когда она поступила на новое место, а именно в дом, который на первый взгляд показался ей довольно изысканным, в качестве то ли воспитательницы, то ли компаньонки к четырнадцатилетней девочке. Уже спустя несколько дней после ее появления в доме она поехала с матерью и дочерью в небольшой курортный городок в Штирии, где они поселились в плохонькой и даже не совсем опрятной гостинице, а глава семьи, высший государственный чиновник, остался в Вене. Баронесса держалась с Терезой вежливо, но была крайне немногословна. В городке жили почти одни пожилые, больные подагрой люди. Один тощий и плохо одетый шестидесятилетний господин на костылях, который, к удивлению Терезы, носил фамилию знаменитого, древнего венгерского аристократического рода, иногда после обеда присаживался за их стол и беседовал с дамами на своем родном языке, а больше они ни с кем не общались. Баронесса так экономила на еде, что Терезе вспоминались самые грустные дни ее юности. Изредка, оставшись наедине со своей воспитанницей, Тереза пыталась завязать с ней светский разговор в шутливом тоне — об особах, встреченных ею на променаде и в курортном парке, или о каком-то забавном случае. Но девочка была, очевидно, не способна хотя бы понять простую безобидную фразу, и пустой, если не сказать, глупый ответ — это было все, чего удавалось добиться Терезе.

В самую жару они вернулись в Вену, и трапезы отнюдь не стали более интересными благодаря участию в них хозяина дома, который с Терезой вообще не разговаривал. Когда она впервые получила возможность поехать в Энцбах, то вздохнула с таким облегчением, словно сбежала из тюрьмы. Издали дом баронессы, в котором она теперь обречена была жить, представлялся ей еще более противным, чем раньше, даже просто ужасающим, и она не могла понять, как она выдержала там так долго. Из-за присущей ей некоторой пассивности, а может, и в какой-то степени поддавшись очарованию аристократической фамилии, она все откладывала и откладывала свой уход, пока наконец под Рождество ей не вручили такой постыдно ничтожный денежный подарок, что ее терпение лопнуло, и она уволилась.

51

Однако тут для Терезы наступило плохое время. Словно судьбе вздумалось показать ей изнутри весь набор гадостей и подлостей в буржуазных семьях. А может, просто ее глаза мало-помалу открылись пошире, чем раньше? Три раза подряд она имела случай наблюдать рушащиеся браки. Сначала это были совсем еще молодые супруги, которые, невзирая на присутствие за столом двух ребятишек шести и восьми лет и не обращая ни малейшего внимания на Терезу, говорили другу в лицо такие ужасные вещи, что она боялась умереть со стыда. При первой ссоре она просто встала и вышла из-за стола. Несколько дней спустя, когда она вновь попыталась сделать то же самое, супруг вернул ее, потребовав, чтобы она осталась, так как ему обязательно нужен свидетель оскорблений, которыми осыпает его жена. В следующий раз с таким же требованием к Терезе обратилась жена. Оба часто устраивали у себя в доме вечеринки; в этом случае они разыгрывали перед приглашенными счастливую супружескую пару. Но иногда — и это было для Терезы самым непонятным — они и на самом деле прекрасно ладили друг с другом, так что Тереза была свидетельницей не только взаимных оскорблений, но и нежностей, которые задевали ее еще больше и казались куда отвратительнее, чем обычные ссоры.

Следующее место работы в ухоженном и богатом доме, где для нее оставалась тайной профессия мужа, который и вечерами редко бывал дома, поначалу ей показалось неплохим. Семилетняя девочка, вверенная заботам Терезы, была смазлива, доверчива и умна, а ее мать, иногда целыми днями не выходившая из своей комнаты, зато другие дни с утра до вечера проводившая вне дома и, по-видимому, вообще не заботившаяся о дочери, что у Терезы совершенно не укладывалось в голове, была особенно приветлива с ней. Эта приветливость все возрастала и постепенно приняла такую форму, которая вызвала у Терезы сначала изумление, потом отвращение и, наконец, страх. Однажды утром, после ночи, в течение которой ей пришлось держать дверь своей комнаты забаррикадированной, она буквально сбежала из дома и с вокзала, откуда уезжала на несколько дней к сынишке в Энцбах, отправила письмо хозяину, сообщая, что ей пришлось неожиданно поехать к заболевшей матери.

На следующем месте работы воспитательницей двух толковых мальчиков семи и восьми лет именно поведение хозяина сделало невозможным ее дальнейшее пребывание в доме. Поначалу ей казалось, что она просто ложно истолковывает некоторые его взгляды и якобы случайные прикосновения, тем более что отношения между мужем и молодой, все еще очень хорошенькой женой казались ничем не омраченными. Но вскоре Тереза перестала заблуждаться относительно намерений супруга, который ей в остальном вообще-то нравился, она должна была сознаться самой себе, что долго не смогла бы — или даже не захотела бы — оказывать ему сопротивление, пока наконец крайне грубая попытка добиться интимной близости, на которую он осмелился как-то вечером, когда его супруга и дети находились в соседней комнате, исполнила ее больше страхом, чем отвращением и вновь заставила поспешно ретироваться.

52

И вот она попала в так называемый большой дом — посредница сочла это для Терезы особым и в какой-то степени незаслуженным везеньем, за что хотела получить особый гонорар. Директору банка Эмилю Грайтлеру перевалило за пятьдесят; это был мужчина с вежливыми и любезными манерами, сдержанный почти как дипломат. Его супруга, дама отцветшая и неказистая, обожала мужа неразделенной любовью и восхищенно смотрела на него снизу вверх. Детей у них было четверо. С двумя старшими, один — студент права, второй — будущий банкир, Терезе нечего было делать, а тринадцатилетняя девочка и младший сын девяти лет посещали обычную школу и, кроме того, имели такое количество частных учителей, что работа Терезы ограничивалась проводами обоих детей в школу и обратно, а также совместными прогулками. Она бы очень хотела поближе сойтись с девочкой, но та, похожая на отца и при всей своей детскости недоступная, как и он, осталась равнодушной к ее почти материнским нежностям. Сначала Тереза обижалась, а потом и сама стала суше, даже строже относиться к девочке, чем ей бы хотелось, пока наконец не сложились прохладные ровные отношения, при которых лишь изредка жалкая раздраженная вспышка со стороны Терезы или высокомерная замкнутость со стороны Маргарет напоминали о прежней напрасной, наполовину бессознательной борьбе друг с другом. Девятилетний Зигфрид был веселый и для своего возраста удивительно остроумный мальчик, которому Тереза частенько выговаривала за его дерзкое поведение, однако не могла не смеяться вместе с другими его забавным выходкам и выражениям.

У нее оставалось много времени для себя, но господам не нравилось, если она надолго уходила из дома, и, хотя в ней редко нуждались, она должна была всегда находиться в их распоряжении. В доме часто собирались более или менее многочисленные гости, выходить к которым ей, как правило, не полагалось. Но к концу традиционного карнавала хозяева затеяли бал, при подготовке которого фрау Грайтлер, слегка прихворнувшая, несколько раз обращалась к Терезе за помощью, поэтому не могла не разрешить воспитательнице участвовать в торжестве. Лишь после перерыва ее пригласил на танец красивый молодой человек со светлыми усиками, его примеру последовали оба старших сына хозяев, будущий юрист и банковский служащий, другие гости тоже с ней танцевали, молодой блондин подходил снова и снова и в своей нагловатой манере развлекал ее веселыми историями, драгунский лейтенант подвел ее к буфету, подал ей бокал шампанского и чокнулся с ней, кудрявый брюнет с небольшим романтичным шрамом на лбу, который во время танца совершенно нахально прижимал ее к себе, но не проронил ни слова, в три часа утра отважился на такие прозрачные намеки, что она залилась краской до корней волос и не нашлась что ответить. Наконец тот блондин откровенно попросил ее о свидании. Тереза отказала, но в течение нескольких дней после бала, выходя на улицу, каждый раз надеялась встретить его, и, когда он неделей позже нанес визит ее хозяевам, о чем потом за столом говорилось, как и о других визитах, она испытала нечто вроде разочарования, однако оно относилось не столько к упущенному свиданию, сколько к другим невольным и не по ее вине произошедшим упущениям последних лет, которые она теперь вдруг осознала.

Поскольку выплата жалованья в доме Грайтлеров обычно задерживалась на несколько дней, Тереза не обратила внимания, когда однажды прошел целый месяц, а жалованья она не получила. Но когда жалованья не выдали и в следующий раз, Тереза, которой нужны были деньги, сочла возможным напомнить госпоже Грайтлер о сроках. Ее попросили подождать всего несколько дней, и вскоре она действительно получила большую часть денег. Она бы успокоилась, если б в тот же день служанка не спросила у нее, сколько ей остались должны. До сих пор у нее был принцип: никогда не пускаться в разговоры о «господах» с обслугой дома, в котором и сама работает. Однако на этот раз не смогла устоять перед искушением и скоро узнала, что семья Грайтлер в долгу как в шелку, что, например, даже счет от кондитера за последний бал не был оплачен. Тереза просто не могла и не хотела этому верить, потому что в доме все шло своим чередом. Сервировка стола оставалась изысканной, еда превосходной, часто принимали гостей, коляска стояла перед домом, летние туалеты для мадам были заказаны, как обычно, у лучшего портного. В настроении господина Грайтлера не произошло никаких изменений. Он, как и прежде, держался с женой и детьми с тем же несколько прохладным и безучастным дружелюбием, не проявлял ни малейшей суеты или раздражения, за столом обсуждались планы летнего отдыха, и не было никаких признаков, заставляющих предположить, что предстоит какая-то значительная перемена в укладе семьи. Но в мае господин Грайтлер однажды уехал, что случалось достаточно часто, как обычно, попрощался со всеми в отличном расположении духа и пообещал вернуться через десять дней. В его отсутствие сначала ничего в доме не изменилось, пока однажды ранним утром Терезу не разбудила и не заставила прислушаться и встать с постели странная суета в прихожей. Спустя два часа служанка сообщила ей, что и госпожа Грайтлер уехала. За обедом старший сын рассказал о внезапной болезни дальнего родственника. Однако еще до вечера госпожа Грайтлер вдруг вернулась — бледная как полотно и заплаканная. Больше невозможно было скрывать, что произошло. Вечерние газеты сообщили: банк лопнул, господина Грайтлера арестовали в то же утро прямо в поезде в двух часах езды от Вены. Госпожа Грайтлер предложила Терезе немедленно покинуть дом, но Тереза испросила разрешения остаться, пока не найдет себе другое место. Ее чрезвычайно удивило, с какой быстротой все члены семьи сумели приспособиться к перемене обстоятельств, которая внешне совсем не была заметна. Еду подавали на стол такую же хорошую, как и прежде, дети продолжали ходить в школу, Маргарет оставалась столь же высокомерной, Зигфрид отпускал свои шуточки, учителя приходили в привычные часы, посетителей тоже хватало. Правда, среди них были и такие, каких раньше никто в доме не видел, другие же не появлялись вообще. Когда Тереза уходила, госпожа Грайтлер, именно в эти трудные для нее дни неожиданно проявившая выдержку и энергию, от всего сердца пожелала ей доброго пути, но очередное жалованье, разумеется, так и осталось невыплаченным.

53

Она согласилась на первое попавшееся место в качестве «фройляйн» при трех совершенно невоспитанных мальчишках от шести до десяти лет, с которыми ей приходилось тяжко во всех отношениях. Их отец, страховой агент, бывал дома только вечерами, и всегда в плохом настроении, мать — толстая, глупая и на первый взгляд флегматичная особа, которая, однако, по два-три раза в день, словно на нее находило, начинала орать на детей, ссориться с каждым, кто попадался ей на глаза, а Терезу отчитывала, как мальчишку-рассыльного, чтобы потом вновь впасть в своего рода летаргию, из которой ее не могли вывести ни обязанности хозяйки дома, ни ужасный шум, поднимаемый сыновьями, так что вся ответственность ложилась на плечи Терезы. Она выдержала два месяца такой жизни, а потом уволилась и поехала в Энцбах.

Дело было не только в общем недовольстве жизнью и усталости после всех треволнений последних месяцев. Дело было также во внезапной, не совсем свободной от угрызений совести тоске по Францу, которая на этот раз так властно звала к нему. Последние три года она слишком мало о нем заботилась, почти устранилась от сердечного участия в его жизни. Как ни старалась она — и, наверное, имела на это право — успокоить себя тем, что у нее не хватало времени, что из-за ее собственного физического и душевного состояния короткая поездка в Энцбах даже в выходные дни казалась ей утомительной, самой-то ей было совершенно ясно, что слишком часто желание повидаться с мальчиком не было таким уж горячим, более того, за недели разлуки он становился для нее все более чужим и далеким, и относительно небольшие материальные обязательства перед фрау Лейтнер иногда представлялись ей непосильным грузом. И все это она опять-таки извиняла тем, что привязанность Франца к своей опекунше подчас казалась ей более сильной, чем к ней самой, что он постепенно становился настоящим крестьянским мальчишкой и что, несмотря на это, иногда в чем-то походил на того жалкого человека, каким был его отец. В последнее время к этим волнениям все чаще примешивалось известное чувство вины, ей казалось, будто она должна загладить какой-то свой проступок перед малышом, будто за слабость и ненадежность ее материнского чувства когда-нибудь придется поплатиться и ей, и мальчику. Поэтому она с робостью поднималась на холм к лейтнеровской усадьбе, чего уже давно не случалось. Внезапно ее охватил страх: ей померещилось, что малыш заболел. Она и на самом деле почти три недели не получала о нем известий. Или, может быть, он вовсе не хотел ее видеть? И скажет: «Зачем ты все время приезжаешь? Ты мне больше не нужна».

И она зарыдала, когда он радостно бросился к ней навстречу, и прижала его к сердцу, словно обрела навсегда. Фрау Лейтнер, перепуганная плохим видом Терезы, тоже встретила ее сердечнее, чем обычно, и настоятельно посоветовала до осени все же остаться за городом. Тереза была до такой степени измучена физически и душевно, что тут же согласилась, и уже в первые дни почувствовала себя лучше. Сын давно не доставлял ей столько радости, как в этот раз, а все чуждое в нем как будто испарилось. Он по собственной воле отправлялся с ней на прогулки, чего раньше никогда не делал, и смотрел на нее, в сущности впервые, открыто и доверчиво. Мальчик уже два месяца ходил в школу, и учитель, с которым она поговорила, назвал его умным и сообразительным ребенком. Фрау Лейтнер купила ему все необходимое для школы. А поскольку оставался долг еще и за питание мальчика, то Тереза не могла больше откладывать оплату и впервые была вынуждена попросить свою мать о помощи. Какое-то время о деньгах не было ни слуху ни духу, из-за чего и отношение к Терезе, и настроение фрау Лейтнер и в особенности ее мужа начало меняться в худшую сторону. Сумма, которую мать прислала в ответ на новое напоминание, была так мала, что ее не хватило. Тереза заплатила только часть долга. Обстановка в семье Лейтнер ухудшалась с каждым днем, Тереза поняла, что жить в Энцбахе ей больше нельзя, и необычайно жарким августовским днем, всего через десять дней после приезда, вернулась в Вену, чтобы опять приступить к работе на новом месте — первом попавшемся, какое ей предложат в ответ на ее письменные запросы.

54

Две девочки, четырех и шести лет, доверенные попечению Терезы, причиняли ей много хлопот, тем более что их мать, которая целыми днями работала в каком-то бюро, приходила домой лишь поздно вечером. Отец их находился якобы в деловой поездке, писем от него никогда не приходило, и Тереза вскоре сообразила, что он навсегда уехал от своей супруги, женщины непривлекательной и ворчливой. Младшая девочка была болезненная, ночами часто плохо спала, что, по-видимому, совсем не мешало ее матери, спавшей в соседней комнате. Когда Тереза однажды завела речь о том, что не худо бы посоветоваться с доктором, мать накричала на Терезу, заявив, что сама знает, что ей делать; слово за слово, и Тереза уволилась. Она не предвидела, что прощание с маленькой болезненной девочкой так глубоко ее огорчит, и еще долго потом вспоминала бледное трогательное личико малышки и улыбку, которой та благодарила ночью свою воспитательницу, всхлипывая и обнимая ручонками ее шею.

Она не хотела ехать в Энцбах раньше, чем сможет отдать фрау Лейтнер остаток долга, а поскольку не смогла быстро найти новое место, решила остановиться на короткий срок в маленькой гостинице. Никогда еще не жила она в более нищенской и захламленной комнате. Спала, не раздеваясь. К несчастью, все эти дни, когда она спускалась и поднималась по лестницам, обходя сотни улиц в поисках нового места работы, дождь лил не переставая. На этот раз она не хотела соглашаться на что попало: лучше перебиться некоторое время, чем вновь попасть в дом, в котором она не сможет жить. Случилось так, что в домах, где она понравилась и где ей бы хотелось остаться, ее не взяли: как она поняла по глазам хозяев, из-за нищенской одежды. Что ей было делать? Еще раз обратиться за помощью к матери, чтобы та опять отделалась жалкой подачкой? Нанести визит брату, с которым у нее годами не было уже никакой связи? Пойти попросить денег к одной из дам, у которых раньше работала? От всего этого Тереза приходила в ужас. Она не знала, откуда ей ждать помощи. И бессонной ночью, лежа в одежде на жалкой развалюхе, служившей теперь ее ложем, она опять, как много лет назад, подумала, что надо продавать свое тело. Она думала об этом, как о чем-то обыкновенном, только трудно выполнимом. Разве она все еще оставалась женщиной? Разве она ощущала хотя бы малейшее желание лежать в объятиях мужчины? Та убогая жизнь, которую она вела, — не принадлежа самой себе, не имея родного дома, будучи матерью, вынужденной воспитывать и оберегать чужих детей вместо своего, которая сегодня не знает, где сможет преклонить голову завтра, которая обретается среди переживаний, хлопот и тайн чужих людей, то ли в качестве случайного доверенного лица, то ли в качестве намеренно посвященной, чтобы на следующий день быть выставленной на улицу, — да разве такое существо имело право на человеческое, на женское счастье? Она была одинока и осуждена на одиночество. Был ли на свете кто-нибудь, кого она любила? Ее ребенок? Но ее материнское сердце было изношено, как и ее душа, как ее тело и все, что было на нем надето. И красота ее — ах, на самом деле она никогда не была по-настоящему красивой, — ну, ее миловидность, ее молодость тоже остались в прошлом. Тереза почувствовала, как губы сами собой сложились в горькую улыбку. Ей было двадцать семь лет. Не слишком ли рано отказываться от всякой надежды? Ей вспомнился тот бал в доме Грайтлеров — это было совсем недавно, а сколько сердец она тогда покорила!

В тишине темной комнаты, где слышался только непрерывный шум дождевых капель, ударяющихся о стекла окна, накрывшись поношенным пальто и закутавшись в жалкие гостиничные покрывала и собственную одежду, она вдруг вновь ощутила свое тело, свою кожу, свою пульсирующую в жилах кровь с такой обжигающей силой, какую ей вряд ли случалось ощутить в теплой ванне или в давно уже забытых объятиях любимых мужчин.

Наутро она проснулась словно после какого-то сладострастного сна, который, однако, никак не могла припомнить в подробностях. Пребывая в таком настроении, исполненная вновь проснувшегося мужества, она отважилась пойти к портнихе, знакомой ей по лучшим временам. Ее встретили с величайшей предупредительностью. Чтобы оправдать свой несколько неприглядный вид, она рассказала историю о пропавшем чемодане; по ее просьбе ей сшили за сутки простой, но ладный костюм, не настаивая на немедленной оплате, и она, чувствуя себя более уверенно, опять пустилась на поиски работы — ах, как часто, как отвратительно часто она это делала.

Тереза нашла подходящее место в доме профессорской вдовы, где ей надлежало взять на себя воспитание двух тихих белокурых девочек десяти и двенадцати лет, которые в этом году из-за болезни не смогли посещать школу. Хорошее отношение, которое она встретила в этом доме, приятная манера общения друг с другом, скромность и послушание девочек, приветливость их матери, душа которой все еще была омрачена недавней кончиной супруга, поначалу действовали на Терезу благотворно. Занятия с девочками тоже приносили ей удовольствие, еще и потому, что были целиком отданы на ее усмотрение. Она опять начала, как делала это в семействе Эппих, готовиться к занятиям, при этом освежила свои знания по некоторым предметам и обнаружила в себе живой интерес, который считала уже погасшим. На Рождество ей охотно предоставили отпуск, она поехала в Энцбах и на этот раз испытала особенно много радости от встречи с сыном — а почему ее тем не менее уже к вечеру второго дня потянуло в город, она и сама не могла бы сказать. Когда она, вернувшись, молча сидела с вдовой и обеими девочками за скудным ужином, в то время как остальные обменивались грустными воспоминаниями о покойном главе семьи, на нее неожиданно навалилась такая невыносимая тоска, что она начала испытывать глухую злость на этих людей, заражающих ее, совершенно постороннего человека, своим печальным настроением. Правда, она уже много раз убеждалась в том, что никто не обращает ни малейшего внимания на ее собственное душевное состояние, что перед ней безоглядно раскрываются что в радости, что в горе. Но еще никогда это не осознавалось ею с таким острым чувством внутреннего бунта, как сейчас, в этом доме, где ей, собственно, не на что было пожаловаться, где ей, судя по всему, даже добра желали. Помимо всего прочего, на ее возвращение до ужина явно не рассчитывали, и потому она встала из-за стола еще более голодной, чем обычно. Той же ночью она решила как можно быстрее покинуть этот дом. Однако Терезе удалось выполнить это решение только весной.

55

После весьма горестного прощания, при котором она, вероятно, впервые почувствовала себя неправой по отношению к людям, чей дом покидала, она приступила к работе на новом месте, в семье состоятельного коммерсанта, хозяина шляпной мастерской в центре города, в качестве воспитательницы единственного, избалованного и необычайно красивого семилетнего мальчика. Терезу поразило хорошее настроение, постоянно царившее в этом доме. За стол садились почти всегда с гостями: приезжали то дядюшка, то кузина, то деловой партнер, то супружеская пара — родственники из провинции, всегда была вкусная еда и отличная выпивка, рассказывали анекдоты, разные сплетни, много смеялись и были явно рады, даже польщены, если Тереза тоже смеялась. С ней общались как с давней доброй знакомой, расспрашивали ее о родительском доме, о событиях ее юности. Здесь она опять могла рассказывать о покойном отце, старшем офицере, о матери, популярной романистке, о Зальцбурге, о разных людях, с которыми была знакома, не опасаясь выглядеть навязчивой. Поэтому ей тут легко дышалось. А мальчик, хотя и причинял ей много хлопот своей избалованностью и требовательностью, просто-напросто внушал ей восхищение. Тереза вскоре поняла, что родители, баловавшие сыночка, все же не могли оценить его по достоинству. Она нашла, что он не только не по летам умен, но и обладает какой-то особенной, почти неземной красотой, напомнившей ей портрет какого-то принца в маскарадном костюме, — она не помнила, чей это был портрет, который однажды видела в картинной галерее. Вскоре Тереза поняла, что любит этого мальчика не меньше, а пожалуй, даже больше, чем собственного сына. И когда однажды вечером тот слег с высокой температурой, именно она провела три бессонные ночи у его постели, умирая от страха, в то время как его мать, тоже занемогшая в эти дни, выслушивала лишь ее сообщения о состоянии сына, который, впрочем, на третий день уже полностью выздоровел. Вскоре после этого начали строить разные планы на лето, подумывали и об окрестностях Зальцбурга и охотно прислушивались к советам Терезы.

И вдруг ясным воскресным утром хозяйка дома пригласила Терезу в свою комнату и приветливым, как всегда, тоном сообщила ей, что через несколько дней они ожидают возвращения прежней воспитательницы сына, которая брала шестимесячный отпуск, чтобы навестить своих родственников в Англии. Сначала Терезе показалось, будто она чего-то не поняла. Но, с несомненностью убедившись, что ей придется уйти, разразилась слезами. Хозяйка утешала ее, всячески уговаривала и в конце концов даже немного пожурила в своей доброжелательной и легкомысленной манере за эту «сентиментальность». Ни она, ни ее супруг, по-видимому, и думать не думали о том, что причинили Терезе обиду или даже боль. Тон их общения с нею после увольнения изменился так неприметно, что Тереза, то и дело обманывая себя, верила, что сможет все же остаться. Более того, с ней по-прежнему обсуждали различные детали предстоящих каникул, и мальчик все время говорил о прогулках, катанье на лодках, походах в горы, которые собирался предпринять с ней. За столом ей постоянно приходилось удерживаться от слез. А однажды ночью она в полудреме замышляла разные романтические планы: похищение мальчика, покушение на воспитательницу, возвращающуюся из Англии. Даже еще более мрачные намерения, направленные против мальчика и против нее самой, теснились в ее мозгу. Утром они все, естественно, улетучивались.

Наконец наступил день прощания. Родители позаботились о том, чтобы сын на это время поехал навестить бабушку с дедушкой. Терезе подарили дешевую бонбоньерку и проводили с наилучшими пожеланиями, ни словом не намекнув, что хотели бы как-нибудь повидаться с ней. Спускаясь по лестнице с сухими глазами и каменным лицом, она знала, что никогда больше ноги ее не будет в этом доме. Такие решения принимались ею не в первый раз. Но даже там, где такое намерение у нее не возникало, где она расставалась с хозяевами мирно, можно сказать, по-дружески, даже туда она никогда больше не возвращалась. И то сказать — разве было у нее на это время?

Она поехала в Энцбах с надеждой отдохнуть на природе, с потребностью набраться сил среди тамошних людей, с отчаянным желанием любить своего сына больше и крепче, чем до сих пор. Ничего из этого не вышло, все показалось ей куда безнадежнее, чем раньше. Никогда еще она не оказывалась в столь чуждом ей мире. Ей мерещилось, что все относятся к ней предвзято, прямо-таки враждебно, и сколько ни старалась, ей так и не удалось почувствовать материнскую нежность к ребенку.

Самое худшее случилось, когда Агнесса, работавшая няней в Вене, приехала на несколько дней в Энцбах. Нежность шестнадцатилетней девушки к мальчику была неприятна Терезе, она не могла вынести, что юная девушка обращается с ребенком более по-матерински, чем она сама. А иногда поведение Агнессы отнюдь не казалось ей продиктованным материнскими чувствами. Все это скорее было напускным, словно Агнесса нарочно задалась целью разозлить и обидеть Терезу, заставить ее ревновать. И когда Тереза высказала ей все это в лицо, та ответила насмешливо и нагло. Фрау Лейтнер приняла сторону дочери, дело дошло до ссоры, при которой и Тереза потеряла всю свою выдержку. Возмущенная Лейтнерами, недовольная собой, она поняла, что будет только хуже, если она останется здесь еще на несколько дней, и впервые случилось так, что она покинула Энцбах, не прощаясь, — попросту взяла и сбежала.