Французова бухта

Дафна Дю Морье

Французова бухта

(Перевод Н. М. Карапетян)

Глава 1

Когда восточный ветер дует против течения реки Хелфорд, зыбь набегает на ее сияющие воды и небольшие волны с силой бьются о песчаные берега. С отливом на песчаных отмелях образуются обширные водные впадины. Болотные птицы, почти касаясь крыльями поверхности воды, уносятся вглубь равнины, перекликаясь в полете. Только чайки остаются. Они кружат и кричат над пенящейся стихией, изредка ныряя в воду в поисках пищи, и соленые брызги сверкают на их серых перьях.

Мерные волны Ла-Манша, берущие разбег за мысом Лизард, с трудом перекатываются через образовавшиеся впадины в устье реки. Смешиваясь с гребнями прибоя, мутные от солоноватой грязи, смытой недавними дождями, они уходят с отливом, увлекая за собой сломанные ветви, солому, разные ненужные вещи, опавшие листья, мертвых птенцов и бутоны цветов.

Рейд вдали пустынен: при восточном ветре опасно бросать якорь. У переправы через Хелфорд видно несколько домов, кучки хибар разбросаны около порта Навас. Здесь живут, как и столетие назад, как и в те далекие времена, о которых скудная память мало что сохранила.

Тогда немногие знали о реке. Холмы и долины стояли в своем первозданном великолепии. Постройки не оскверняли диких полей и утесов. Деревушка Хелфорд насчитывала всего несколько домов. Воды реки были безмятежны. Привычные ныне яхты не нарушали их мерного течения. Кроншнепы и красношейки, тупики и кайры чувствовали себя хозяевами на реке.

Редкие моряки искали здесь убежища во время бури, налетавшей с северо-запада и увлекавшей их к берегу, сбивая с курса. Их взору открывались причудливые безлюдные берега реки, пугающие своей тишиной, холмы, деревушка Хелфорд с ее туповатыми, угрюмыми обитателями, нехоженые леса и болота с их птичьим гомоном. Но все это мало привлекало моряков, и с первым попутным ветром они спешили поднять якорь и выйти в море. Извилистая река так и оставалась неисследованной, леса и холмы — нехожеными. Никто не замечал той дремлющей красоты в разгаре лета, что придает Хелфорду его неповторимое очарование.

В наши дни тишину то и дело нарушают чьи-то голоса. Проплывают яхты, оставляя за собой пенящийся след, перебрасываются словами яхтсмены. Иногда какой-нибудь турист пробирается по отмели с сачком в руках. Иной раз он приезжает с друзьями на маленьком автомобиле, который, газуя, движется рывками по ухабам пыльной проселочной дороги, круто выводящей прямо к деревне Хелфорд. Друзья пьют чай в каменной кухне старой фермы, некогда именовавшейся замком Наврон. Что-то величественное осталось в этой постройке и по сей день. Сохранилась часть старого прямоугольного двора, где размещен нынешний двор фермы. Две колонны, увитые плющом и покрытые слоем лишайников, служат опорой для нового сарая и его рифленой железной крыши.

Фермерская кухня, где путешественники попивают чай, когда-то была частью столовой Навронского замка, а несколько ступеней, упирающихся в кирпичную стену, — лестницей, ведущей на галерею. Остальная часть замка, должно быть, погибла или была снесена. Квадратное здание фермы все же мало походит на изображение замка Наврон на старинной гравюре, напоминающего по форме букву Е. А от обширного некогда английского парка не осталось ныне и следа.

Привычные звуки доносятся со двора: бряцание ведер, мычание коров и блеяние овец, кудахтанье большого птичьего гарема. Послышались грубые голоса фермера и его сына. Но мы не властны поймать отзвуки иных времен, услышать, как под покровом листвы кто-то слегка свистнул, сложив ладони, и получил тихий ответ от худого сутулого человека, крадущегося вдоль стены спящего дома. У открытого створчатого окна задумчиво стоит, забыв откинуть упавшие на лицо локоны, красавица Дона. Она беззвучно наигрывает пальцами по подоконнику какую-то мелодию…

Течет река. В листве шелестит летний ветер. На берегу в полосе отлива копаются собиратели устриц. Кричат кроншнепы. Мужчины и женщины прошлого забыты, их надгробия заросли мхом и лишайником, их имена на надгробиях стерлись от времени. На месте исчезнувшего крыльца замка Наврон, где в полночь останавливался незнакомец, загадочно улыбаясь при тусклом пламени свечи, сейчас топчется и взрыхляет землю хозяйская скотина.

Весной на пригорке у бухты дети фермера собирают первоцветы и подснежники. Под их пыльными башмаками хрустят ветки и сухие прошлогодние листья. Разбухшая от бесконечных зимних дождей бухта выглядит серой и заброшенной.

Однажды летней ночью яхтсмен-одиночка, оставив яхту на рейде, решил отправиться на ялике в верхнее течение реки Хелфорд. Он чужак в здешних краях. Вздрогнув от крика козодоя у входа в бухту, яхтсмен колеблется — стоит ли входить в эту таинственную обитель. Он оглядывается на просторные воды реки, видит силуэт своей яхты на рейде. Бросив грести, он прислушивается к тишине бухты. Неожиданно подспудный страх вторжения в запредельное, где рушатся границы времени, овладевает им. Он пытается плыть вдоль левого берега бухты, но чем меньше становится расстояние между яликом и сужающейся оконечностью бухты, тем плотнее и враждебнее подступают к воде деревья, тем сильнее овладевают странником колдовские чары.

Полно, да один ли он? Что за ропот доносится с низины? Не человек ли застыл там, на берегу? Лунный свет блестит на пряжках его старинных туфель и клинке абордажной сабли. А рядом, откинув назад голову и кутая плечи в накидку, стоит женщина…

Бред какой-то! Должно быть, это игра ночных теней, шелест листвы… Но в душе все более нарастает уверенность, что дальше двигаться нельзя: ничья нога не должна касаться мыса на том конце бухты.

Яхтсмен поворачивает назад свой ялик. Но голоса звучат все явственнее, слышны чьи-то шаги, зов, крик в ночи, отдаленный свист, мелодия незнакомой песенки. Путник снова вглядывается в темноту и вдруг ясно видит контуры старинного корабля — корабля-призрака…

С бешено колотящимся сердцем яхтсмен налегает на весла и гонит свой ялик прочь от бесовского места, прочь от наваждения. Лишь оказавшись на собственной яхте, он чувствует себя в безопасности. Он оборачивается к бухте и видит, как белая круглая луна поднимается над высокими деревьями, освещая бухту своим призрачным сиянием.

Яхта медленно поворачивается навстречу приливу. Яхтсмен спускается вниз, в уютную каюту. Покопавшись среди книг, он находит то, что ему нужно, — карту Корнуолла. Эту карту, плохо выполненную и неаккуратную, он купил как-то в магазине Труро. Выцветший желтый пергамент с неразборчивыми пометками был, вероятно, выполнен в другом веке. Но река Хелфорд, как и два ее рукава — рукав Константина и Гвик, — просматриваются на карте на всем их протяжении. Яхтсмен отыскал к западу от главной реки узкий залив. Тонкими стертыми буквами кто-то нацарапал его название — Французова бухта.

Озадаченно хмуря лоб, яхтсмен пожимает плечами, скатывает карту и ложится спать. Вскоре он уже спит. Судно тихо стоит на якоре. Кругом тихо, ни ветерка. Молчат птицы. Луна сияет над рекой.

Сквозь дрему яхтсмен вдруг слышит какой-то ропот, прошлое становится явью. Он видит себя в другом времени, в забытом столетии. Слышится стук копыт. По аллее Навронского замка скачет незнакомец. Вот распахнулась парадная дверь замка, на пороге дворецкий с бледным обескураженным лицом, уставившийся на закутанного в плащ человека. На верхнюю площадку лестницы проскальзывает Дона с шалью на голове…

Затем он видит, как по палубе своего корабля расхаживает мужчина с едва заметной улыбкой на лице. Кухня фермы превратилась в обеденный зал. Кто-то с ножом в руке припал к ступеням. Сверху раздался испуганный детский крик. Со стены галереи с грохотом рухнул вниз щит, придавив распростертого на ступенях человека. Пронзительно лая, к телу подбежали два королевских спаниеля…

На пустынном молу зажжен костер. Мужчина и женщина смотрят друг на друга, улыбаясь. На рассвете с приливом отплывает корабль. С ярко-голубых небес светит солнце, кричат чайки.

Отзвуки прошлого все более разрастаются. Спящий яхтсмен чувствует, что он с «ними», он — часть «их». Он частица этого моря, корабля, стен Навронского замка, экипажа, что громыхает по дорогам Корнуолла, частица забытого, притворного, разукрашенного Лондона, где пажи с факелами бегут за каретами, а подвыпившие кавалеры собираются на углу забрызганной грязью булыжной мостовой. Он видит, как Гарри со своими вечными спаниелями, пошатываясь, заходит в спальню Доны в тот момент, когда она вставляет в уши рубиновые серьги. Видит Уильяма, его крохотный, как бутон, рот, маленькое загадочное личико. Наконец, он видит «La Mouette», стоящую на якоре в узкой петляющей протоке, деревья у кромки воды, слышит крики цапель и кроншнепов. Он живет воздухом любовного безрассудства канувшего лета, когда бухта впервые стала убежищем, символом спасения.

Глава 2

Часы на башне пробили половину первого, когда карета въехала в Лаунсестон и затормозила у постоялого двора. Кучер что-то проворчал, его помощник спрыгнул на землю и поспешил к лошадям. Кучер резко свистнул. С постоялого двора на площадь вышел конюх, удивленно протирая сонные глаза.

— Принеси живо воды, не мешкай! Да задай корм лошадям, — крикнул кучер. Он приподнялся на козлах и потянулся, недовольно озираясь по сторонам. Помощник, топчась на месте, разминал онемевшие ноги, поглядывая на кучера с одобрительной усмешкой.

— Слава богу, с лошадьми все в порядке, — сказал он. — Не зря, видно, сэр Гарри выложил за этих лошадок столько гиней.

Кучер устало пожал плечами: у него не было сил разговаривать. Дороги здесь — сплошное наказание. Сломайся колесо или случись что с лошадью — отвечать пришлось бы ему одному. Если бы можно было ехать помедленнее, одолеть путь хотя бы за неделю… Так нет, несутся сломя голову — ни человеку, ни животному не выдержать такой дороги. И все из-за дурного расположения духа у миледи, будь она неладна. Благодарение Всевышнему, хоть сейчас-то она спит: в карете вроде тихо.

Конюх вернулся, таща в руках ведра с водой. Не успели лошади жадно начать пить воду, как окно кареты с треском распахнулось и из него выглянула миледи.

— Проклятие, опять задержка! — крикнула она надменным голосом, от которого кучера пробила дрожь. — Разве три часа назад ты не останавливался, чтобы напоить коней?

Кучер слез с козел и как можно спокойнее сказал:

— Кони не выдержат такого гона, миледи. За два дня мы проделали около двухсот миль. Здешние дороги не годятся для таких породистых лошадок, как ваши.

— Ерунда, — прозвучало в ответ, — чем чище порода, тем они выносливее. Впредь будешь останавливаться только по моему приказу. Заплати этому малому, сколько ему причитается, и в путь.

— Слушаюсь, миледи.

Плотно сжав губы, кучер шагнул назад, кивнул помощнику и, чертыхаясь, вскарабкался на свое место. Лошади, от спин которых валил пар, храпя, снова застучали копытами по мостовой.

Подперев рукой подбородок, Дона раздраженно поглядывала в окно. Хорошо, что дети спят. Пруэ, их нянька, уже часа два как дремлет. Бедняжку Генриетту трижды вытошнило. Теперь она лежит бледная и изнуренная, напоминая крошечный портрет Гарри. Золотистая головка прильнула к няниному плечу. Джеймс забылся беспробудным детским сном. Возможно, он не проснется до конца пути. А там — что их ожидает? Сырые кровати, закрытые ставни, запах плесени и затхлый воздух в нежилых комнатах, удивление на лицах слуг? И все из-за обуявшей ее обиды. Она устала от пустоты и никчемности жизни. Бесконечные ужины, обеды, званые вечера, глупые выходки, дурацкий флирт с Рокингэмом… А Гарри, он такой ленивый, беспечный, добродушный. Он чересчур старательно играл роль примерного мужа. Как ей надоела его терпимость, вечерняя зевота и сомнамбулическое обожание… Пустота росла внутри нее уже много месяцев, изводя, как зубная боль. И вот настал день, когда ее отвращение к самой себе дошло до предела. И теперь она трясется в этой чудовищной карете, направляясь в замок, где она была всего раз в жизни.

И везет за собой двух растерянных детей и брюзжащую няньку.

Она всю жизнь подчинялась порыву. Он налетал на нее невесть откуда, а потом так же неожиданно оставлял, но результаты его были всегда неутешительны. Так она вышла замуж за Гарри. Ее заворожили его ленивая забавная манера смеяться, выражение голубых глаз, в котором таилось гораздо меньше, чем она думала. Не много потребовалось времени, чтобы разобраться в этом, но какой прок в поздних сожалениях. Дело сделано. И вот теперь она здесь, у нее двое детей, и в будущем месяце ей исполнится тридцать.

Нет, не беднягу Гарри нужно винить и не бессмысленную жизнь, которую они вели. Ни при чем и друзья с их шальными проделками, светская болтовня и тот непристойный вздор, который нашептывал ей на ухо Рокингэм. Причина — только в ней самой. Слишком долго она играла недостойную роль. Она согласилась быть той Доной, какую требовал от нее свет: восхитительной, легкомысленной, всеми обожаемой женщиной. Она равнодушно выслушивала комплименты как естественную дань своей красоте, была временами дерзкой, кокетничала с поклонниками. Но все эти годы в ней жила другая Дона — неизвестная и таинственная, которая стыдилась за нее. Эта женщина — ее двойник — знала, что жизнь безгранична и необъятна, в ней есть страдание и любовь, добро и зло.

Сидя в карете и вдыхая свежий деревенский воздух, она вспоминала теплый смрад лондонских улиц, тяжелое, давящее небо над городом. Затем мысли ее перешли на Гарри, она вспомнила, как он зевает, отряхивая полы камзола, как лениво смеется, в памяти всплыла насмешливая улыбка Рокингэма… Да, она должна уйти из этого умирающего мира, пока западня окончательно не захлопнулась за ней.

Отчего-то вспомнился слепой уличный торговец. Он всегда сидел на одном и том же месте и весь подавался вперед при звяканье монет. Вспомнился мальчишка-разносчик из Хеймаркета, обычно он прогуливался с подносом на голове, зычно выкрикивая названия своих товаров. Как-то он поскользнулся, зазевавшись, и шлепнулся прямо в канаву с нечистотами, в которую посыпались и все его товары. Неожиданно она ощутила одуряющий запах духов, услышала ровный гул голосов, смешки, увидела короля и всю его свиту в королевской ложе переполненного театра. На дешевых местах простой люд стучит ногами и кричит, чтоб начинали. На сцену летят апельсиновые корки. И тут Гарри, как это часто с ним бывало, начинает мелко трястись от смеха — то ли от происходящего в театре, то ли оттого, что он много выпил. Перед окончанием спектакля он мирно похрапывает в кресле, а повеселевший Рокингэм прижимается к ней коленом и шепчет что-то на ухо… Он позволяет себе эти вольности, потому что однажды под влиянием порыва она позволила себя поцеловать?

Из театра ехали ужинать в «Лебедь». Это место всегда вызывало в Доне отвращение. Ее уже не прельщала роль единственной законной жены среди любовниц. Вначале, правда, это обстоятельство обостряло восприятие. Было забавно ужинать с Гарри там, куда ни один муж не приведет своей жены, сидеть в компании городских распутниц, видеть лица друзей Гарри: сначала они были шокированы, потом очарованы, охвачены нервным перевозбуждением, как школьники, забравшиеся в запретное место. Но ей порой становилось стыдно, неуютно и одиноко, словно на маскараде она была одета в костюм с чужого плеча.

— Тебе нравится возбуждать городские сплетни, в тавернах уже судачат о тебе, — говорил, посмеиваясь, Гарри. А может быть, это был упрек, прилив раздражения? Он никогда не кричал на нее, не оскорблял, как бы вызывающе и безрассудно она себя ни вела. Ничто не могло пробудить Гарри от полуспячки. Возможно, ему даже нравилось, что люди сплетничают о ней?

Карету тряхнуло на неровной дороге. Джеймс зашевелился, просыпаясь. Недовольно сморщившись, он собрался заплакать. Дона дала ему игрушку, он прижался к ней лицом и снова заснул. Джеймс вылитый Гарри, у него такое же выражение лица — трогательное и привлекательное, которое так бесило ее в Гарри.

В пятницу вечером, когда перед зеркалом она вставляла в уши рубиновые серьги — они в паре с подвеской, — Джеймс схватил подвеску и мигом запихнул ее в рот. Она улыбнулась. Гарри, отряхивая пыль с кружевных манжет, поймал эту улыбку и принял ее на свой счет.

— Черт побери, Дона! — воскликнул он. — Как ты на меня смотришь? Пусть провалится этот театр вместе с Рокингэмом и всем светом в придачу. Отчего бы нам не остаться дома?

Бедный Гарри, до чего же он самодоволен! Как призыв истолковать улыбку, посланную вовсе не ему!

— Не будь смешон, — ответила она, увернувшись от его неловких объятий.

Его губы тотчас же сложились в привычную, обиженно-сердитую гримасу. Они поехали на спектакль, а затем, по обыкновению, ужинать в «Лебедь». Отношения были натянуты, настроение испорчено, вечер потерян.

Дома он кликнул своих спаниелей. Визжа и тявкая, они старались допрыгнуть до его рук, ожидая подачки.

— Эй, Герцог! Герцогиня! Лови! Ищи! — крикнул Гарри и швырнул конфеты через всю комнату прямо на ее кровать. Собаки рванулись, сорвали когтями занавес и прыгнули на кровать, пронзительно лая. Дона выскочила на лестницу, холодная злость клокотала в ней.

Карету снова тряхнуло и почти опрокинуло в глубокую рытвину. Забормотала во сне няня Пруэ. Ее простоватое открытое лицо отяжелело и покрылось багровыми пятнами. Как она, должно быть, ненавидит свою хозяйку за это бредовое путешествие. Наверное, в Лондоне у нее остался парень, который недолго думая женится на другой. И жизнь Пруэ будет разбита по ее, Доны, вине, из-за ее фантазий и прихотей. Что делать бедной Пруэ в Навронском замке? Прогуливать детей по аллеям, вздыхая о далеком Лондоне? Кстати, есть ли в Навроне сад? Она не могла вспомнить. Она была там вскоре после свадьбы. Кажется, как давно это было! Да, деревья там, несомненно, есть, и сияющая река, и огромные окна в длинной комнате. Но больше она ничего не помнит. Из-за недомогания (она была тогда беременна) она ничего не замечала, вся ее жизнь замкнулась на диванах и флаконах с нюхательной солью.

Неожиданно Дона почувствовала голод. Карета в это время проезжала мимо фруктового сада, яблони стояли в цвету. Дона высунулась в окно и окликнула кучера:

— Останови здесь. Мы сделаем короткий привал и поедим. Помоги расстелить плед под изгородью.

Кучер остолбенел.

— Но, миледи! Земля еще сырая, вы схватите простуду! — возразил он.

— Чепуха, Томас. Мы все голодны и должны перекусить.

С красным от смущения лицом кучер слез с козел, его помощник отвернулся, покашливая в кулак.

— В Бодлине найдется гостиница, миледи, — рискнул предложить кучер. — Там вы отдохнете и поедите с удобствами. Куда как более к лицу знатной леди. Вдруг вас кто увидит на обочине дороги? Негоже это, да и сэру Гарри не понравилось бы…

— Ты что, Томас, разучился выполнять приказы? — оборвала его хозяйка.

Она сама открыла дверцу кареты и спрыгнула на землю, подобрав платье выше лодыжек. «Бедный сэр Гарри», — мелькнуло в голове у кучера. Не прошло и пяти минут, как Дона собрала всех на траве. Осоловевшая няня с трудом продирала глаза. Дети с беспокойством озирались вокруг.

— Выпьем все эля, — предложила Дона. — В корзинке под сиденьем найдется немного. Я безумно хочу эля. Да, Джеймс, и ты получишь капельку.

Она уселась, подоткнув под себя нижние юбки, капор съехал с головы набок. Как бродячая нищенка-цыганка, отхлебнула она эль, обмакнула в него палец и протянула на кончике своему маленькому сыну. Потом улыбнулась кучеру, как бы давая понять, что не сердится на него за тряскую дорогу и его упрямство.

— Вы тоже должны выпить, здесь хватит на всех, — пригласила она слуг. Они приложились к бокалам, явно избегая косых взглядов няни. «До чего непристойно все», — думала та. Няня мечтала о тихой комнате в гостинице и кувшине теплой воды.

— Куда мы едем? — захныкала Генриетта. Зажав руками платье, чтобы не измазать, она с отвращением пересела на другое место. — Скоро все это кончится, когда мы будем дома?

— Мы едем в другой дом, — сказала Дона. — Новый дом, гораздо лучше прежнего. Там вы сможете бегать по лесу и пачкать одежду сколько вам вздумается. Пруэ не станет ругать вас, ведь там это не будет иметь никакого значения.

— Я не хочу пачкать одежду! Хочу домой! — всхлипнула Генриетта. Она с упреком поглядела на Дону. Дорога, необычные впечатления утомили ее. Она расплакалась. Следом за ней и Джеймс, всегда такой довольный и безмятежный, разинул рот и громко заревел.

— Не плачьте, мои крошки! Не плачьте, золотые мои! Да они терпеть не могут этих колючих изгородей и гадких канав! — воскликнула Пруэ, заключая их в объятия.

Превозмогая муки совести, Дона вскочила на ноги и смахнула остатки еды.

— Нам пора продолжать путь, но без слез, умоляю вас, — сказала она тихо.

Они снова тронулись в путь. В воздухе к аромату яблоневого цвета примешивался запах мхов и торфа с отдаленных вересковых пустошей. Откуда-то из-за холмов тянуло влажным дыханием моря. Забыть детские слезы, жалобы Пруэ, поджатые губы кучера, забыть встревоженные, потрясенные глаза Гарри, узнавшего о ее решении. Все забыть…

— Но почему, Дона? Что я сделал? Что я такого сказал? Разве ты не знаешь, как я обожаю тебя? — говорил Гарри, когда она уезжала.

Стереть все это из памяти. Существует лишь настоящее. Она улыбается солнцу, ветру, она счастлива. Она предала себя, и вот наступил кризис. Она бежала от этой чуждой ей жизни, которую они вели. Ее ждет одиночество, но ей оно желанно…

— Поезжай в Наврон. Поезжай обязательно, если ты хочешь этого, — мрачно ответил Гарри. — Я отдам распоряжение, чтобы там приготовились к твоему приезду: убрали дом, наняли слуг. Но я не пойму, отчего так внезапно? Почему ты раньше ни слова не говорила о своем желании? Почему мне нельзя поехать с тобой?

— Да потому, что я хочу быть одна. У меня такое состояние, что, будь мы вместе, я изведу и тебя, и себя, — взорвалась Дона.

— Я не понимаю, — снова затянул Гарри. Лицо его было замкнуто, глаза смотрели угрюмо. В отчаянии Дона попыталась объяснить свое настроение.

— Ты помнишь птичник моего отца в Хэмпшире? — спросила она. — Птиц там хорошо кормили, они могли летать по клетке. Но однажды я выпустила коноплянку, и она взмыла из моих рук прямо к солнцу.

— Ну и что из этого? — усмехнулся Гарри, заложив руки за спину.

— То, что я на нее похожа. Перед тем как взлететь, она должна была чувствовать то же, что и я сейчас, — сказала Дона и отвернулась.

Она улыбнулась, хотя была совершенно искренна. Гарри был явно сбит с толку, растерян. Он стоял в белой ночной рубашке и глядел на нее, ничего не понимая. Милый, бедный, она-то его могла понять. Он лег в постель.

— Проклятие, Дона! Ты умеешь быть дьявольски хитрой, если тебе это нужно, — сказал он, отвернувшись к стенке.

Глава 3

Шпингалет, до которого давным-давно никто не дотрагивался, никак не поддавался. Наконец ей удалось распахнуть окно. В комнату ворвался свежий воздух и солнечный луч света. «В комнате пахнет, как в склепе», — подумала Дона и вдруг в отблеске солнечных лучей на оконном стекле увидела отражение камердинера. Он с любопытством разглядывал ее и, кажется, улыбался. Дона быстро обернулась, но на лице камердинера уже застыло спокойное и почтительное выражение. Это был невысокий худощавый человечек с крошечным ртом и бледным до странности лицом.

— Не могу припомнить вас, — обратилась к нему Дона. — Когда мы приезжали в прошлый раз, вас здесь не было.

— Да, миледи.

— Тогда прислуживал старик, не помню его имени, у него еще был ревматизм во всех суставах. Еле мог передвигаться. Где он теперь?

— В могиле, миледи.

— Вот как… — Она прикусила язык и снова отвернулась к окну.

— Значит, потом его заменили вы? — не оглядываясь, спросила Дона.

— Да, миледи.

— Как вас зовут?

— Уильям, миледи.

С каким необычным, будто иностранным, акцентом разговаривают эти корнуэльцы. Дона метнула взгляд через плечо и застала ту же тихую улыбку, которую уловила в оконном отражении.

— Сожалею, но мы доставим вам много хлопот. Этот дом… Он, конечно, слишком долго был заперт? Такая кругом пыль, грязь. Вы не замечаете этого?

— Отчего же, заметил, миледи. Но поскольку ваша светлость не наезжали в Наврон, мне было жаль тратить силы на уборку комнат. Трудно гордиться своей работой, когда никто тебя не хвалит.

— Вот как? — Этот разговор начал развлекать Дону. — Вы полагаете, что праздная хозяйка делает ленивым и слугу?

— Разумеется, миледи, — подтвердил он, приводя ее в некоторое замешательство.

Дона принялась расхаживать по длинной зале. Она трогала пальцем стертую бесцветную обивку кресел, проводила рукой по резьбе на камине, разглядывала портреты на стенах. На одном из портретов, кисти Ван Дейка, был изображен отец Гарри — на редкость унылая физиономия. Она взяла в руки миниатюру с изображением Гарри. Таким он был за год до их свадьбы — юным, напыщенным… Она отложила миниатюру в сторону, подальше от пристальных глаз дворецкого — все-таки он подозрительная личность! Затем обратилась к нему:

— Пожалуйста, проследите, чтобы каждая комната в доме была убрана и вымыта, серебро почищено, в комнатах должны быть цветы. Словом, чтобы все было в порядке, так, будто хозяйка никогда не уезжала из замка, а жила здесь долгие годы.