Помоги проекту - поделись книгой:
Воет, в кровь задрав ногти вся дремучая рать.
Мясорубка до ночи или бойня с утра.
Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.
И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.
Ошалевшие други цедят трепетный мёд.
Из красавиц в округе только смерть берёт в рот.
Не найти ни барана, ни новых ворот.
Отступать ещё рано. Неохота вперёд.
Здесь сидим. Чешем рёбра. Рты кривим. Ждём приказ.
Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!
Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.
Солнце светит так ярко… как дурак без порток.
Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.
Из заоблачной сини машет белый платок.
…Знаешь как её имя,
как бродили босыми,
обнажёнными плыли,
разнесло на быстрине…
Я всё знаю, браток.
Иногда я думаю: возможно всё случилось иначе и ныне происходящее
лишь клочья посттравматического бреда
брызги разорвавшейся памяти
холостой ход остановленного разума
Быть может той весной
лёжа с автоматом в мёрзлой и мерзкой грязи усыпанной гильзами
быть может тогда – спустя три часа –
когда выстрелы утихли
и все побрели к развороченной как кулёк с новогодними подарками колонне
я не встал и остался лежать уже леденея
и корявого меня втащили в кузов
и чтобы вырвать из рук автомат упёрлись ногой
в твёрдый живот
а мне было всё равно
Или быть может
в той зимней аварии
я не стал равнодушно разглядывать
замысловатые узоры лобовика
и остался сидеть
с въехавшим в грудную клетку рулевым
тупо открыв рот и вытаращив глаза
Но скорее всего в деревне где я родился и не был так
давно –
если попасть туда незаметно
неизвестно как очутиться там соглядатаем
притаившимся за деревьями у жёлтого нелепого дома –
в той деревне я увижу белобрысого мальчика с тонкими
руками
разглядывающего цыплят
который конечно же не я не я и мной быть не может
У меня от скуки нервный тик,
мне воротит скулы собственный вид,
я болел всё утро,
сейчас – затих.
Из примет:
я уже
двадцать лет не брит.
Я гадаю по гуще
темноты и дряни,
в голове моей дури – хватит троим.
Сплюну на пол, потом
отражусь в стакане
и доподлинно вспомню: я родился таким.
Разлюбил стихи, перешёл на прозу.
Когда встретишь меня – улыбайся сразу:
если я могу зубами
извлечь занозу,
я порву зубами
и тебя, зараза.
Словно раб на галерах
крутил педали.
Не играл в офицера –
носил свою лычку.
Пил без меры, ну, да –
но и то едва ли
жить мешало другим
и вошло в привычку.
Иногда был желчен,
и всё напрасно.
Обижал двух женщин,
и так вышло, что сразу.
Был брезгливым не в меру: за перила не брался.
Красный галстук был
мой последний галстук.
Я стою на свету.
Хотя был под прицелом.
Пусть собака лает, и погонщик гонит:
у меня случался такой жар тела,
что Господь согревал надо мной ладони.
Сегодня на улице тихо снежит,
поэтому я буду долго лежать
и вспоминать как куда-то бежит
некто Захар, старший сержант.
Теперь у меня есть смешная привычка,
чтоб раствориться в счастье своём –
крикнуть себе, не громко, но зычно:
рота, подъём, бля! Рота, подъём.
Комроты был брит и здоровьем мерин,
но склонный к лирическим разговорам.
Я тоже мог бы стать офицером,
сейчас бы как минимум был майором.
Тяжесть оружия, запах казармы,
плац, КПП и прочий пейзаж,
понты, злые горцы, тупые базары –
на самом деле всё это блажь.
Я очень редко имею настрой
вспоминать про радости строевой,
вспоминать про прелести огневой,
кирзачно-разгрузочно-гулевой.
Впервые я видел вблизи генерала
спустя двадцать лет, как снял свою форму,
зато остального всего хватало,
того, что осталось – не мажу чёрным.
Как елось, как пелось, как драилось, брилось,
как не просыпалось, как крепко спалось,
коптилось, молилось, себя не стыдилось,
бедою прикинулось. И обошлось.
Как маршировалось тогда на плацу нам –
всё вроде не снилось, а кажется сном.
Сыграй мне, горнист, тыловую канцону,
а всем остальным сыграй: рота, подъём.
Расскажу, раз дали слово,
с кем встречался на Покров.
Помнишь Толю Кобенкова?
С ним был Гена Русаков.
Сделай музыку потише,
я ещё не досказал.
За столом был Боря Рыжий,
Ваня Волков разливал.
На земное притяженье
пух летел с тяжёлых крыл.
Значит, был там Маркин Женя,
И Кабанов Саша был.
И давали, соловея,
буриме и гопака
три, наверное, еврея,
три, быть может, русака.
Алю мяли, брагу пили,
после вдоль и вглубь земли
поспешили, наследили,
за собой не подмели.
Сорок тысяч разных строчек,
ветку хвои к декабрю
я смету в один совочек,
себе чаю заварю.
Колокольчик беззаботный,
не заманивай меня.
До свиданья в преисподней,
до видзения, родня.
Я куплю себе портрет Сталина
Три на три
В подсобке закрытого на вечный ремонт музея
У сторожа, который ничего не помнит
Не помнит даже Сталина
Я куплю себе портрет Сталина – Трубка, френч, лукавый прищур – Блядь дешёвая купит Рублева – Бить земные поклоны и плакать – Все шалавы закупятся дурью –
Все набьют себе щёки жалостью – Плохиши, вашу мать, перевёртыши – Я глаза вам повыдавлю, ироды – Эти гиблые эти мёрзлые – Эти вами ли земли обжитые?
Нераскаянный на развалинах – Пращур внуков моих растерявшихся – От огней святорусского табора – Я куплю себе портрет Сталина – Гадом буду, я сниться вам стану – Здравствуй родина! Мы – твоё стадо
Мы и быдло тебе и паства – Мы тебе приготовим блюдо – из двух тысяч годин бесстрашия – Жри, собака! заплачено кровью! – Разворована наша житница –
Едет на бок седая кровля – Неприступные наши ворота – Разодрала как рот зевота – Хахаль твой ходит гоголем-моголем – Достоевская моя родина – Роговица глаза оленьего – Злыми псами кишок твоих вырвано
Ах, шалавы иконописные – поднимите свои бесстыжие – свои юбки цветные алые – свои очи как Бог уставшие – свои головы дурьи рыжие – Ах, поэты мои рублёвые – сколько ереси в вас это надо же – Мои девочки беспонтовые – Мои мальчики бесшабашные
Павел Васильев – Иван Приблудный – Борис Корнилов – Осип Мандельштам
– Приходите ко мне мои близкие – Будем есть с вами чёрные ягоды – Я прошу вас о понимании – Я несу вам просьбу о милости – из моей поднебесной волости – Имена ваши – в моём имени – Наша родина – нам заступница – Выше, взоры и тише, музыка – Начинается день поминания
– Я куплю себе портрет Сталина –
Неотвратимо, будто в ад,
тоска гнала шпану на площадь,
где колобродит Коловрат
и Пересвет Ослябю точит.
Но там ковшом разрыли рвы,
ко рвам сгоняли обречённых,
и у небесной синевы
стал привкус горестный и чёрный.
С тех пор здесь стыть и волчий гай,
душа томится белым снегом,
и едет к чёрту на рога
как лошадь с мёртвым печенегом.
звук колокольчика
запах цветов
ты
в одиночестве танцующая вальс
на холме
твои ножки так соблазнительны
самый светлый сон мне приснился
в трясущемся грузовике
где я затерялся среди трупов людей
расстрелянных вместе со мною
Какое жуткое стремленье –
Не встретить телом тот ожог,
что как корявое растенье
из пасти вырвет смертный вздох.
Вкус пороха коснётся праха,
настигнет сердце пустота.
Играй, мой сын, не ведай страха.
мы здесь с тобою навсегда.
Я не хочу победы в этой войне,
кому нужны проспекты в чёрном огне.
Всем сразу станет хуже – только не нам.
Не зли царь-пушку, слушай – жми по газам.
Держите лица, бесы, подальше от нас,
иначе лица резко станут без глаз,
и будет вовсе нечем вам посмотреть
в каком обличье нынче пришла ваша смерть.
Сержант ваш Пеппер, что же – а наш Костолом,
он все вопросы может ставить ребром,
и если ты вдруг зарвался – тебе, брат, пора –
иначе есть все шансы уйти без ребра.
Здесь смерть едва ли можно читать по слогам:
открыл свой рот и, Боже, она уже там,
а тех, кто нам не рады – я не виню:
всех мёртвых ждёт награда – встретить родню.
Я не хочу победы в этой войне,
Я не люблю портреты в чёрной кайме.
Станцуют шуба-дуба дети трущоб.
Харон, греби отсюда, пока не огрёб.
Концерт
В полночный зной в кафе у Иордана
смешалось всё. Коктейль не остужал.
Лица касался вдохновенный жар:
мягка волна взрывная, как сметана.
Дрожит висок. Куда нам наступать?
Восток разрознен. Всюду рубежи.
Смешалось всё. И жалок автомат.
Мозг ужасом раздавлен как томат.
О, позвоночник мой, – тебя не убежишь!
Над океаном мороки возникли,
их шаг гремит, как радостный скелет.
Здесь полночь бьют изящные зенитки,
их алый зёв к Всевышнему воздет.
Но не дарует Он ни окрика, не вздоха.
Грудные клетки в крике рвёт пехота, –
сердца на волю отпускает, озверев.
И пенье упокойное Востока.
И горла тонкие зениток на заре.
Восход уже теряет рубежи.
Сдирая шкуру, сладко обнаружить
ржаное мясо. Здесь наслоен жир.
Топчу ногой: Восток, яви мне душу!
Ужели она – жалкая прореха?
Внутри Саддама ветер ищет эхо,
внутри Адама глухо, как в земле.
Но на Содом заявится проруха
в ушанке и с лицом навеселе.
Страшись тогда, испитый неврастеник.
Вомнёт тебя спокойная пята.
И будет мир. И в мир придет цветенье.
Корявых гусениц увидим мы в цветах.
Взойдёт бесстрастно сумрак галифе,
не разделив виновных и безвинных.
Пока же мы немного подшофе.
Восток завис в израильских кафе.
Мы слушаем пластинку Палестины.
Мясной концерт в кафе у Иордана…
…уж лучше ржавою слюной дырявить наст,
лицом в снегу шептать: «ну, отстрелялся, воин…»,
не звать ушедших на высотку, там, где наш
кусок земли отобран и присвоен,
и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,
разнежившийся в небесах медово,
и слышать шаг невидимых фаланг,
фалангой пальца касаясь спускового,
и лучше нежить и ласкать свою беду,
свою бедовую, но правую победу,
питаясь яростью дурною, и в бреду
нести в четверг то, что обрыдло в среду, –
вот Отче, вот Отечество, и всё:
здесь больше нет ни смысла, ни ответа,
листьё опавшее, степное будыльё,
тоска запечная от века и до века,
для вас Империя смердит, а мы есть смерды
Империи, мы прах её и дым,
мы соль её, и каждые два метра
ее Величества собою освятим,
здесь солоно на вкус, здесь на восходе
ржаная кровь восходит до небес,
беспамятство земное хороводит
нас от «покамест» и до «позарез»,
здесь небеса брюхаты, их подшёрсток
осклизл и затхл, не греет, но парит,
здесь каждый неприкаянный подросток
на злом косноязычье говорит,
мы здесь примёрзли, языками, брюхом, каждой
своей ресницей, каждым волоском,
мы безымянны все, но всякий павший
сидит средь нас за сумрачным столом, –
так значит лучше – лучше, как мы есть,
как были мы, и так как мы пребудем,
вот рёбра – сердце сохранить, вот крест,
вот родины больные перепутья,
и лучше мне безбрежия её,
чем ваша гнусь, расчёты, сплетни, сметы,
ухмылки ваши, мерзкое враньё,
слова никчёмные и лживые победы…
Беспамятство. Не помню детства,
строй чисел, написанье слов…
Моё изнеженное сердце
на век меня переросло.
Искал тебя, ловил все вести,
шёл за тобою в глушь, и там
Тобой оттянутые ветви
так сладко били по глазам.
Сержант
Он затевал этот разговор с каждым бойцом в отряде, и не по разу.
С виду – нормальный парень, а поди ж ты.
– Каждый человек должен определить для себя какие-то вещи, – мусолил он в который раз, и Сержант уже догадывался, к чему идёт речь. Слушал лениво, не без тайной иронии. – Я знаю, чего никогда не позволю себе, – говорил он, звали его Витькой. – И считаю это верным. И знаю, чего не позволю своей женщине, своей жене. Я никогда не буду пользовать её в рот. И ей не позволю это делать с собой, даже если она захочет. И никогда не буду пользовать её…
– Ты уже рассказывал, Вить, – обрывал его Сержант. – Я помню, куда ты её не будешь… Я даже готов разделить твою точку зрения. Зачем ты только всем про это рассказываешь?
– Нет, ты согласен, что если совершаешь такие поступки – значит, ты унижаешь и себя, и свою женщину? – возбуждался Витька.
Сержант понимал, что влип и сейчас ему нужно будет либо соврать, либо спорить на дурацкую тему.
Ответить, что ли, Витьке, чего бы он сделал сейчас со своей любимой женщиной…
– Лучше скажи, Витя, почему ты рации не зарядил? – поменял Сержант тему.
Витька хмурил брови и норовил выйти из полутьмы блокпоста на еле-еле рассветную улицу.
– Нет, ты постой, Витя, – забавлялся Сержант, будоража пригасший уже настрой. – Ты почему рации взял полумёртвые? Ты отчего не зарядил аккумуляторы?
Витёк молчал.
– Я тебе три раза сказал: «Заряди! Проверь! Заряди!» – не унимался Сержант, ёрничая и забавляясь. – Ты все три раза отвечал: «Зарядил! Проверил! Всё в порядке!»
– Ведь хватило же почти до утра, – отругивался Витька.
– Почти до утра! Они сдохли в три часа ночи! А если что-нибудь случится?
– Что может случиться… – отвечал негромко Витька, но таким тоном, чтоб не раздражать: примирительным.
У Сержанта действительно не хватило раздражения ответить. Он и сам… не очень верил…
Их отряд стоял в этой странной, жаркой местности у гористой границы уже месяц. Пацаны озверели от мужского своего одиночества и потной скуки. Купаться было негде. В близлежащее село пару раз заезжали на «козелке» и увидели только коз, толстых женщин и нескольких стариков.
Зато сельмаг и аптека выглядели почти как в дальней, тихой, укромной России. Пацаны накупили всякой хрустящей и солёной дряни, ехали потом, плевались из окна скорлупками орешков и солёной слюной.
База находилась в десяти минутах езды от села. Странное здание… Наверное, здесь хотели сделать клуб, но устали строить и забросили.
Они спали там, ели, снова спали, потом остервенело поднимали железо, напрягая бордовые спины в синих жилах. Походили на освежёванных зверей, пахли зверем, смеялись, как волки.
Бродили первое время по окрестностям, с офицерами, конечно. Осматривались.
Парень по кличке Вялый наступил как-то на змею и всех позвал смотреть.
– Ядовитая, – сказал Вялый довольно. На скулах его виднелись пигментные пятна. Змея яростно шипела и билась злой головкой о носок ботинка, Вялый смеялся. Придавил ей голову вторым ботинком и разрезал змею надвое жутко наточенным ножом. Поднял ногу – и хвост станцевал напоследок.
После того как пацаны пристрелялись из бойниц и блокпостов, шуметь и переводить патроны запретили. А так хотелось ещё немного пострелять. Представить атаку бородатых бесов с той стороны гор, и эту атаку отбросить, рассеять, порвать.
У них было три блокпоста, два бестолковых и ещё один на каменистом и пыльном пути с той чёрной, невнятной стороны, где жили обособившиеся злые люди.
Сегодня пацаны стояли на блокпосту, что располагался у дороги. Здесь была и стационарная рация, но позапрошлая смена что-то учудила: нажрались, наверное, черти, то ли уронили её, то ли сами упали сверху. Не работала потому. Радист собирался сегодня с утра приехать, чинить.
Вялый смотрел в рассеивающуюся темноту. Сержант был готов поклясться, что у Вялого дрожат ноздри и пигментная щека вздрагивает. Вялый хочет кого-нибудь загрызть. Он и ехал сюда убить человека, хотя бы одного, даже не скрывал желания. «Здорово увидеть, как человеческая башка разлетается», – говорил, улыбаясь.
– Вялый, долго ты собираешься продержаться на этом блокпосту? – спрашивал иногда Сержант.
– А чего не продержаться, – отвечал Вялый без знака вопроса, без эмоций и трогал стены, шершавый бетон. Ему казалось, что бетон вечен, сам он вечен и игра может быть только в его пользу, потому что как иначе.
В семь утра, ну полвосьмого, их должны были сменить, и Сержант, лёжа поверх спальника, с сигаретой в руке, посматривал на часы. Хотелось горячего, на базе, наверное, борщ… Сегодня среда, значит, борщ.
Курилось тошно, оттого что голодный. Дым рассеивался в полутьме.
Их было шестеро; ещё Рыжий, Кряж и Самара.
Самара, самый молодой из них, служил в Самаре; Рыжий был лыс, за что его прозвали Рыжим, мало кто помнил, и сам он не вспоминал; Кряж отличался малым ростом и странной, удивительной силой, которую и применял как-то не по-человечески: вечно что-то гнёт либо крошит, просто из забавы.
Сержант, его все называли Сержант, иногда хотел, чтобы Кряж подрался с Вялым, было интересно посмотреть, чем кончится дело, но они сторонились друг друга. Даже когда ели тушёнку из банок, садились подальше, чтоб случайно не зацепиться локтями.
Вялый порылся в рюкзаке, ища, что пожрать – тоже проголодался; вообще он неустанно себя насыщал, упрямо двигая пигментными скулами.
Кряж, напротив, ел мало, будто нехотя; мог, казалось, и вовсе не есть.
Когда Вялому хотелось насытиться, он становился агрессивен и придирчив. Доставал кого-нибудь неотвязно, при этом очень желал пошутить, но не всегда умел.
Поделиться книгой: