Щербатый талер

Но такую, которую подарила ей теперь Катя, Оксана в коллекции не видела.

Глава 3. У завуча

Завуч Андрей Адамович и на вид, и по годам был моложе Оксаниного отца. Почему-то он стеснялся своей молодости, поэтому и с учениками, и с их родителями всегда старался говорить строго, даже сердито. Ему казалось, что за строгость и сердитость его будут больше уважать.

Коротко остриженный, румяный, до блеска на лице выбритый, в малинового цвета пиджаке и в белоснежной рубашке без галстука, похожий больше на банковского служащего или на биржевого маклера, но никак не на учителя, Андрей Адамович сидел за столом и держал в своих ухоженных пальцах тонкий карандаш. Говоря, он смотрел не на отца, а в окно.

Отец прилепился на крайнем от стола кресле. Каждый раз он снимал очки, виновато дул на стекла, протирал их платком и снова устраивал на нос. Он не ожидал, что завуч окажется таким строгим, а речь — такой неприятной.

— Хорошо, учительница сразу догадалась, кто мог написать такую ​​записку, — говорил завуч, — и обратилась не в милицию, а ко мне. Хотя нетрудно представить, что она пережила. Вы спросите, почему подозрение сразу пало на вашу дочь? — продолжал завуч, хотя отец ничего не спрашивал. — Отвечу. Кроме Оксаны, в классе просто больше некому придумать такое. Кто принес в школу приблудного кота и выпустил его на уроке геометрии? Оксана Гамола. Кто придумал протянуть от доски до задней парты тонкую леску, о которую учительница ботаники разрушила прическу, и, кроме того, так испугалась, что не смогла вести урок? А кто запихнул в коробочку для мела катушку, стянутую резиной, и когда учитель математики стал открывать коробочку, она затрещала и запрыгала в его руках? Здесь и человека с крепкими нервами можно довести до инфаркта, не говоря о слабом здоровьем, пожилом учителе… Потом, извините, ваша дочь постоянно врет. Стоит ей опоздать в школу или не выучить урок, как она с самым невинным и искренним видом сообщает, что в вашем дворе было землетрясение, наводнение, пожар, что в вашу квартиру вломились грабители, что к вам приехали гости из Канады, что вы якобы поехали в археологическую экспедицию в Бразилию и оставили ее одну…

— Я не хочу защищать Оксану, — покашляв, решился вступить в диалог отец, — но фантазии обычно присущи всем здоровым детям…

— Особенно если под фантазиями понимать записки учителям о похищении их детей. Или звонки в школу, что школа заминирована.

— Разве? — вскинулся отец.

— Вот видите, вы даже мало удивились. К счастью, таких звонков пока не было. Но если бы такой звонок, не дай Бог, случился — поверьте, в первую очередь вспомнили бы о вашей дочери.

— Что ж, мне ее убить? — сказал вдруг отец, так старательно вытирая стекла очков, что под ним заскрипела кресло.

— Не понял, — поднял брови завуч.

— Ничего, это я так… Говорю, я согласен с вами.

Завуч помолчал.

— Вы не торопитесь? — спросил он.

Отец взглянул на часы. До автобуса еще было время.

— Нет, я вас слушаю, Андрей Адамович.

— Превосходно. Так вот, я давно собирался поговорить с вами, как сейчас, наедине, да все как-то не получалось. Понимаю, что, возможно, затрону тему, которая неприятна вам, — завуч попробовал пальцем острие карандаша, — но прошу понять и меня: я не чужой человек, а педагог, поэтому определенная доля ответственности за поведение и воспитание вашей дочери ложится и на меня тоже. Заметьте, вы имеете полное право не отвечать, если я затрону какие-то больные моменты вашей личной жизни.

— Пожалуйста, я вас внимательно слушаю.

— Как давно вы развелись с женой — Оксаниной матерью?

— Пять лет назад.

— Так… Выходит, практически с первого класса, все свои школьные годы девочка без женского внимания.

Кресло под отцом снова жалобно заскрипело.

— Как правило, дети из неполных семей страдают или от недостатка внимания к ним, или от излишнего внимания, если их слишком жалеют и холят, — продолжал Андрей Адамович, не замечая, что лицо отца меняется, с виновато-вежливого становится все больше угрюмым. — Иными словами, такие дети бывают испорченными.

— И к какому из этих двух вариантов вы относите Оксану?

— Вот это мы сейчас и выясним. Вы, если не ошибаюсь, археолог?

— Не ошибаетесь. Археолог, кандидат исторических наук.

— Не могли бы вы кратко описать расписание вашего рабочего дня?

— Ну, утром просыпаюсь, делаю зарядку, принимаю душ, готовлю завтрак, бужу Оксану, собираю ее в школу, еду в Академию… Вам интересно это? — спросил вдруг отец.

— Конечно! Далее, пожалуйста.

— В Академии я работаю в лаборатории, с экспонатами, или в архиве, на кафедре… В пять-шесть часов вечера возвращаюсь, Оксана уже дома, или играет, или с подругой.

— Да, или играет, или у подруги… А как вы проводите выходные?

— Осенью ездим за город за грибами, зимой — на лыжах, ходим гулять в парк Челюскинцев, в Ботанический сад, ездим к моей матери — Оксаниной бабушке — в Березинский район…

— К которой и сегодня собрались?

— Да.

— Скажите, а где сейчас ваша бывшая жена?

— Здесь, в Минске. У нее теперь своя семья и свои дети.

— Оксана посещает ее?

— Я не запрещаю дочери делать это, — угрюмо ответил отец.

— Разумеется, но часто ли Оксана бывает там?

— Редко. Ей не нравится там.

Самому отцу тоже все меньше и меньше нравилась эта «педагогика», которая напоминала какой-то допрос. Но он должен был терпеть и отвечать на вопросы. Виновата Оксана? Виновата. Вправе завуч школы разобраться в семейных проблемах своей ученицы, чтобы потом лучше ее воспитывать? Имеет и даже обязан.

— А как вы проводите лето? — спрашивал Андрей Адамович.

— Лето… — отец смутился. — С летом такая ситуация: видите, мне обязательно нужно хоть раз в год выезжать со студентами в экспедиции и просто на раскопки… Так что дочь каждое лето живет у бабушки.

— Ага. Тогда вот что мы имеем, — завуч поднял карандаш тупым концом вверх, — летом, когда лучше налаживаются контакты между родителями и детьми, девочка проводит каникулы сама по себе. С другой стороны, — карандаш повернулся тупым концом вниз, — бабушка дарит девочке женскую ласку, сочувствие, то, что не может дать мать.

Терпение родителя окончательно лопнуло.

— Андрей Адамович, — решительно объявил он, поднявшись. — Я уважаю вашу педагогическую практику и обещаю принять ее к сведению. А пока пусть все остается, как и раньше. Пусть моя дочь будет такой, какая есть, и буду воспитывать я ее так, как сочту нужным. Кстати, учительница иностранного языка не сказала вам, почему Оксана могла написать ей такое?

— Нет, — завуч уставился на отца, словно впервые видел, и от удивления даже отложил карандаш, который не выпускал из рук во время всей беседы.

— Очень плохо. Некоторые учителя нуждаются в воспитании не менее учеников… Так я пойду?

В этот момент в коридоре прозвенел звонок с урока.

Отец, кивнув завучу на прощание, вышел. Со второго этажа как раз спускался историк Борис Григорьевич с журналом и указкой под мышкой. Отец остановился подождать его. Из приоткрытой двери кабинета вышел и завуч.

— А! — воскликнул Борис Григорьевич, увидев отца. — Михаль, как же вы так внезапно покидаете нас? Что случилось?

— Ничего, — удивился отец. — Вот решили выбраться на выходные в деревню, проведать мать.

— Как на выходные? Только что Оксана пришла на урок и попрощалась, сказала, что вы навсегда уезжаете из Минска, она бросает школу…

Завуч, который все слышал, смотрел на смущенного, покрасневшие отца и укоризненно качал головой. «Не хотели слушать меня — так вот получайте», — говорил весь его вид.

Глава 4. Талер

До самого автовокзала отец не проронил ни слова. Молчала виновато и Оксана. Обычно ей сходило с рук очень многое, но теперь она понимала, что незаметно забывшись, переступила какую-то границу, которая отделяет игру от взрослой жизни с ее правилами. Она нарушила эти правила, ступив со своей территории, со своего детского, понятного, веселого, полного выдумок и фантазий, мира в мир взрослых, где все так реалистично, сухо, неинтересно…

Когда же, подождав немного на разговорчивом, людном в эти предвыходные дни перроне, они с отцом уселись в мягкие, удобные кресла в самом начале салона «Икаруса», Оксана невольно забыла о собственной вине и прилипла лицом к окну. Впереди была дорога.

Отец оглянулся, чтобы не услышали соседи, и тихо проговорил:

— Вот как с тобой говорить? Как тебе хоть чему-нибудь верить? Я защищал тебя у завуча. Защищал, но теперь жалею об этом. И теперь я верю ему. Верю, что ты самая худшая, самая испорченная, самая лживая из всего класса девочка. И теперь я всерьез подумаю, нужна ли ты, такая, бабушке?

— А куда же я денусь? — немного напуганная таким тоном, повернулась к отцу Оксана.

— Мне придется не ехать ни в какую экспедицию. Будем сидеть вместе в городе все лето.

Девочка помолчала, тогда спросила тихо:

— Папа, скажи, ты хотел бы, чтобы я была не такая, как есть?

— Конечно. Я хотел бы, чтобы моя дочь была тихая, аккуратная, вежливая, а не врала, не делала мне на каждом шагу сюрпризов…

— А вот я никогда не хотела себе другого отца… — и голос ее вдруг задрожал, а на глазах показались слезы.

Отец закашлялся. Прошла минута.

— Оксана, — его рука легла девочке на плечо, но Оксана вывернулась. — Э-э, да у тебя слезы… Ну, вытрись, люди смотрят…

— Пусть смотрят!

— Возьми вот платок… Ну, хочешь, мир? Я виноват… Я понимаю тебя, все твои выдумки, но другие этого не понимают… И ты должна считаться с другими… Ну, мир?

Оксана, не отвечая, прикинула: лучше еще немного пожалеть себя и поплакать, побыть насупившейся и обиженной, или лучше вертеться, смотреть в окно, на пассажиров и задавать отцу различные вопросы? Второе было поинтереснее. Она вытерла папиной платком глаза и щеки, улыбнулась, протянула отцу один палец. Так они обычно мирились.

— Но обещай, что никогда не будешь врать, писать учителям записки, отключать телефон…

— Никогда! — с самой чистой совестью ответила Оксана и сразу же повернулась к окну, так как автобус в этот момент заурчал и тронулся с места.

Таким образом, и эта неприятность миновала. Все позади. Все забыто. Теперь можно жить только тем, что вокруг, что видишь, слышишь…

Бежали назад и где-то далеко там оставались минские дома и улицы, трамваи, троллейбусы, люди на остановках… И вот автобус вырвался за городское кольцо, словно в другой мир; ударил в глаза всего один цвет — зеленый. Придорожные деревья, поля, полянки, перелески — целое море яркой майской зелени!

Как здорово было бы ехать сейчас поездом… В поезде словно дом. Там можно выйти в тамбур, можно спать, можно сходить в туалет — и все равно ехать. Можно залезть на верхнюю полку, высунуться в раскрытое окно, чтобы студило лицо, чтобы задыхаться от свежего пахучего ветра. Там столик, на котором можно разложить вареные яйца, жареную курицу, помидоры — есть и одновременно ехать.

А в автобусе душно. Даже люк вверху открывать нельзя — в автобусе дети. Единственная радость — можно сидеть, а можно, прижав кнопку в подлокотнике, опустить спинку кресла и лежать.

Нет, все же и в автобусе неплохо. Ты сидишь или лежишь высоко и все видишь. И еще кажется, что автобус едет быстрее, чем поезд. И еще здесь тихо. Все дремлют, и отец тоже, забыв снять очки, смешно клюет носом… А что, если представить, что они с отцом действительно едут навсегда? И никогда не увидят больше любимого города, их дворика, квартиры, гастронома на углу их улицы, школы, одноклассников… Оксана даже вздрогнула от таких мыслей. Хорошо, что это только представления, а на самом деле послезавтра они вернутся, она сразу позвонит Кате или просто пойдет к ней…

Вспомнив Катю, Оксана вспомнила и про ее подарок — монету. Быстренько сунула руку в один карман, во вторую — пусто! Из этих неудобных неглубоких карманов в шортах всегда все теряется!.. Но она нигде не сидела… В вестибюле в школе, ожидая отца, стояла. До вокзала шли пешком. Только тут, в автобусе… Девочка нагнулась и осмотрела пол под ногами, после прижалась щекой к теплой стенке и заглянула в щель между сиденьем и стенкой автобуса. Нету… От отчаяния она снова готова была заплакать. Что она скажет Кати? Потеряла ее подарок, не успев отъехать от Минска… Ну, отчего было не держать монету в кулаке или не положить в сумку?

Между тем руки девочки хлопали вокруг по сиденью… вот же она! Монета спокойно лежала себе на стуле, Оксана сидела на ней.

— Что ты крутишься, — сонно отозвался отец.

— Папа, — толкнула его в бок Оксана. — Папа, ну не спи! Посмотри лучше, что это? Серебро?

Отец, бережным движением человека, привычного иметь дело со старинными вещами, взял монету двумя пальцами. Сонливость сразу исчезла с его лица. Он снял очки и, держа их на некотором расстоянии от глаз, словно лупу, внимательно, с двух сторон осмотрел монету.

— Это Катя дала тебе?

Казалось, что могло быть проще, чем ответ — «Да, Катя». Но это неинтересно… Очень буднично.

— Я нашла ее на пустыре, за школой. Когда весной сажали деревья, копали ямки…

— Серьезно? Оксана, ты обещала никогда не врать.

Девочка покрутилась кресле.

— Ну, хорошо, Катя дала, — смиренно призналась она.

— Вот так лучше. Может, ты сама постепенно убедишься, что говорить правду и легче, и проще, и выгоднее, наконец. Что касается монеты… Я, конечно, не нумизмат, но кое-что могу тебе рассказать.

— Это серебро? — Оксане первую очередь хотелось узнать самое, как ей казалось, важное.

— Нет, вряд ли. Скорее всего, это подделка. Дело в том, что настоящих таких монет на территории Белоруссии известно всего восемь, зато подделок — бесчисленное множество. Могу точно сказать, что это-талер, по-испански патагоны…

— Патагоны? Такое некрасивое слово?

— Некрасивых слов не бывает. Испанцам, может, некоторые наши белорусские слова тоже кажутся некрасивыми… некрасивы только неприличные слова. Так вот, это талер испанской чеканки. Видишь «НІSP» возле рубца? А вот этот узор на лицевой стороне означает две палицы — булавы по-белорусски — Геракла, и в Беларуси в XVI веке такие талеры называли крестовыми — видишь, они образуют крест?..

Оксана была разочарована. Монета оказалась всего лишь подделкой. А все остальное, связанное с историей этого талера, девочку интересовала гораздо меньше.

— Смотри, Червень, — перебив отца, указала она в окно.

Действительно, автобус раз подруливать к перрону перед красивым зданием с надписью «Автовокзал».

— Стоянка двадцать минут! — объявил в динамик водитель.

Глава 5. Начинаются загадки

В Червене Оксана вдруг закапризничала. Отец достал бутерброды с колбасой, протянул один дочери.