Щербатый талер

Андрей Михайлович Федоренко

Щербатый талер

Часть первая. Загадочная монета

Глава 1. Оксана — «похитительница» детей

Отец взглянул на кухонные часы, укрепленные в шкафчике над газовой плитой, отодвинул чашку с недопитым чаем.

— Странно… — пробормотал он. — Все время думаю, чего не хватает? Оказывается, телефон молчит. Ну не припомню такого вечера, чтобы никто не звонил, чтобы я никому не был нужен… Может, телефон испортился?

Оксана, сидя напротив и попивая чай, пожала плечами. Отец вышел в переднюю, быстро вернулся. В одной руке он держал телефон, в другой-шнур с вытянутой из розетки вилкой.

— Оксана, — сказал отец, морща лоб, подозрительно вглядываясь в дочь (он был близорук), — что это значит? Зачем ты отключила телефон?

— Ну, вытирала пыль в углу возле розетки… Может, как-то случайно задела шнур, он и выкатился.

Отец надел на нос очки, но взгляд его и сейчас, через стеклышки, не изменился, глаза смотрели на дочь с тем же подозрительным прищуром.

— Я тебе не верю. Что ты снова придумала?

— Ничего.

— Что в школе?

— Ничего.

— Ты говорила сегодня с завучем, как мы договаривались? Сказала ему, что завтра ты пропустишь уроки, ведь мы едем к бабушке?

— Успокойся, я… говорила с завучем.

— Он отпустил?

— Отпустил. Сказал… сказал: «Ты хорошая девочка, езжай на здоровье — хоть на один день, хоть на несколько, хоть до конца учебы»…

Отец не дослушал и махнул рукой, в которой держал шнур.

— Нет, что-то тут не так… Вот теперь сам перезвоню ему домой и спрошу, — и отец исчез.

Оксана вздохнула. Ну, сейчас начнется… И почему взрослые так любят правду, так добиваются ее? Если бы все говорили только правду, что за жизнь была бы? «Оксана, ты отключила телефон?» — «Да, я отключила телефон». — «Зачем?» — «Потому, что завуч собирался звонить тебе, чтобы вызвать завтра в школу». — «Зачем?»-«Чтобы поговорить о моем поведении»… Тьфу! Правда ужасно нудная и неинтересная…

Девочка присела у стола, под которым стояли две большие хозяйственные сумки, упакованные на завтра. Под рукой приятно захрустела новенькая слюда. Вот каким подаркам бабушка будет рада — цветной летний халат, китайские пушистые тапки… Странно: у бабушки свой дом, свой огород, а они везут ей из Минска огурцы, помидоры, клубнику… Неужели бабушка ничего этого еще не попробовала? Зачем тогда огород? Или вырасти это еще не успевает?..

Додумать ей не дал отец, который, поговорив по телефону, снова появился на кухне.

— Вылезь из-под стола! — приказал он совсем другим голосом. Оксана послушалась, присела на табурет, опустила голову, увидела на правом колене, позавчера ободранном, черную засохшую корочку, попыталась сковырнуть ее ногтем.

— За одну минуту ты умудрилась соврать мне трижды, — медленно растягивая слова, начал отец. — Ты отключила телефон и не созналась. Ты не отпрашивалась у завуча. Ты не сказала, что меня завтра вызывают в школу… Что это за записка? — не в силах больше сдерживаться, воскликнул отец.

Корочка отколупнулась, и Оксана, не поднимая головы, поглаживала бледно-розовый след на том месте.

— Я жду. И оставь в покое колено!

— Записка? — Оксана подняла на отца невинные синие глаза. — Ты про какую записку?

— Перестань! А что, их было несколько? Записка, которую ты положила в классный журнал учительнице иностранного языка!

— А, эта. А почему она обзывается?

— Кто? Записка, учительница?

— Учительница.

— Как она обзывается?

— Да. Весь класс не выучил наизусть слова, и она всем начала ставить двойки, и никому ничего не говорила, и только мне, ставя, сказала: «Кому-кому, а тебе, Гамола Оксана, нужно зубрить день и ночь!»

— Ну и что тут такого? Правильно сказала!

— Как ты не понимаешь? Значит, я хуже всех? Я знаю, она не любит меня. Придирается. Она всегда говорит: «Кому-кому, а тебе…»

— Чушь какая-то, — отец приложил к щекам ладони, будто у него внезапно заболели зубы.

— Да, она считает меня хуже всех, — упрямо повторила девочка. — Потому что я некрасивая. Потому что у меня отец… — она хотела сказать «бедный», но, взглянув на отца, пожалела его, — небогатый. Так как у меня нет матери…

Это был запрещенный прием. Отец перестал тереть щеки, подошел к подоконнику, постучал по нему пальцами, посмотрел в окно.

— Чушь… При чем здесь хуже, некрасивая… — пробормотал он, стоя к дочери спиной. В его голосе не осталось и следа строгости, а была только растерянность. — Никакая ты не хуже… Ну, и дальше? Учительница отозвалась, а ты что?

— А я написала на бумажке: «Если вы не перестанете говорить одной ученице постоянно «кому-кому, а тебе…», завтра ваш сын будет похищен. И вам придется выкупать его за миллион долларов». И подписалась — «Неизвестный».

Отец, словно у него снова начали болеть зубы, прищелкнул языком, потер виски:

— «Неизвестный»… А если бы она ушла с этой запиской в милицию?

— Нет, она испугалась и сразу к сыну побежала. Он в нашей школе в первом классе учится. Знаешь, как она за ним бегает? — Оксана оживилась, вспоминая. — На каждом перерыве ведет его в учительскую, кормит там…

— Подожди, договори о записке.

— Ну, написала, тогда на перемене. Катя нарочно позвала ее, она отвернулась, и я быстренько вложила записку в классный журнал.

— Конспиратор… Хорошо, — сказал отец. — Допустим, ты обиделась и отомстила таким образом. Но если все небогатые, и все, у кого нет матери, и все, скажем, некрасивые начнут писать такие записки? Тогда что?

В минуты растерянности отец всегда прятался за рассуждениями типа: «А если все начнут так делать?»

— А почему она обзывается? — вернулась Оксана к тому, с чего все и началось.

Трудно было бороться с этой логикой. Отец сдался:

— Хорошо, завтра разберемся… Поздно уже, иди собирайся спать.

— А что сказал завуч?

— Зайти к нему. Придется раньше встать, и по дороге на вокзал зайдем в школу.

Довольная, что так легко ей все обошлось, Оксана смотрела в большем комнате телевизор. А отец еще долго курил на кухне. Он вспоминал свою бывшую жену, Оксанину мать: как жил с ней, как потом развелся… Несмотря ни на что, он упоминал ее с любовью, с благодарностью за то, что оставила ему дочь — эту выдумщицу, шкодницу, непослушную и вместе с тем все равно самую лучшую в мире, самую любимую девочку.

Глава 2. Катя

В девятом часу утра, наказав соседке присматривать за квартирой, они вышли из дома.

Небольшой, тихий, окруженный пятиэтажными зданиями, заросший каштанами и плакучими ивами дворик жил близким летом. В песочнице под присмотром бабушек возилась малышня. Со стороны проспекта доносились звуки жизни большого города.

Дворик был еще в тени, солнце только-только добиралась до верхних окон соседнего дома, но было тепло, даже душно.

— Постоишь в вестибюле, около сумок, — учил отец, — я постараюсь быстро Никак ты не можешь без приключений… Теперь думай, чтобы не опоздать на вокзал.

— А сколько мы будем у бабушки?

— Переночуем и завтра вернемся.

В школе было тихо, недавно начался урок. В пустом, гулким, словно во время каникул, вестибюле отец поставил возле столика вахтерши сумки, попросил вахтершу, что сидела за столиком и читала газету.

— Посмотрите, пожалуйста, сумки и за ней заодно, — кивнул он на дочь.

Он пошел в самый конец коридора, где находился кабинет завуча.

Девочка погуляла по вестибюлю, постояла возле стенда с расписанием уроков, подошла к узкому длинному зеркалу, что было укреплено на колонне напротив пустых гардеробных вешалок. Внимательно, придирчиво принялась осматривать себя с ног до головы. Осмотр не принес утешительного настроения. Самое обидное, что снизу — все отлично: ровные, крепкие, с царапинами на коленях ноги, белые с зелеными полосами кроссовки, зеленые носки, зеленые шорты до колен; на правой лодыжке снизу надпись «San-Francіzco», такая же надпись, только большими буквами, на зеленой майке… А вот выше… курносый нос, круглые деревенские щеки в веснушках — следы майского солнца… соломенного цвета волосы, которые сверху, на макушке, по-мальчишеские топорщатся на лбу и которые нельзя прибрать — причесать так, как хочется — только если они мокрые… Ничего от отца, вся в мать и в бабушку! Нет, разве глаза, синие, живые, с кошачьими штрихами-зрачками — в отца. Вот если бы можно было глаза оставить свои, а нос «одолжить» у Кати… Ненадолго, только чтобы съездить в деревню, а потом отдать обратно. Щеки тоже можно было бы одолжить у Кати, а волосы… волосы тем более у Кати, у нее самые красивые в классе…

Все-таки девочка привыкла к этим щекам и носу и теперь даже пожалела их. Да не бойтесь, не буду я вас менять на лучшие, так и быть. Свои как-никак.

Вспомнив подругу, Оксане вдруг захотелось увидеть ее.

— Маргарита Ивановна, — подошла она к вахтеру, — посторожите сумки. — И добавила, стыдливо понизив голос: — Мне в туалет надо.

— Иди, иди, доченька, — ласково ответила вахтер, радуясь ее непосредственности.

Оксана быстренько взбежала на второй этаж, остановилась у двери своего пятого «А». Нужно было бы выдумать какую причину, чтобы Катю отпустили с урока… Ничего, язык сам что-то придумывает, не впервые. Она решительно постучала в дверь, тогда просунула голову, чтобы убедиться, не другой ли какой класс занимается тут сегодня. Увидев своих и учителя истории Бориса Григорьевича с указкой в ​​руке у большой разноцветной карты, которая была подвешена на доску и закрывала ее почти всю, девочка протиснулась в дверь и остановилась на пороге.

Ученики засмеялись, как обычно в таких случаях, они рады были любой безделице, которая врывается в серую обыденность урока.

— Садитесь, Оксана, и не опаздывайте больше, — сказал добрый Борис Григорьевич. Он ко всем, даже к ним, пятиклассникам, обращался только на «вы».

— Я… не на урок, Борис Григорьевич, — начала Оксана, — я… пришла попрощаться. Мы с папой едем в деревню. И, видимо, там останемся навсегда…

Класс притих. Указка в руке учителя тоже застыла, указывая на Северную Америку.

— Вот как? Но всего же неделя осталась до летних каникул. Вам нужно было бы хотя бы доучиться год…

Оксана вздохнула, развела руки и опустила глаза — мол, такие серьезные вещи не от нее зависят.

— Что ж, жаль, жаль, — сказал учитель. Оксана знала историю как никто в классе, и была его любимой ученицей. К тому же он, историк, хорошо знал Оксаниного отца, археолога, и дружил с ним.

— Можно, Борис Григорьевич, отпустить Катю на несколько минут? Мне нужно сказать ей что-то.

— Конечно, идите, Катя! — и когда Катя начала выбираться из-за парты, повторил про себя: — Жаль, жаль…

Класс так и молчал, словно все онемели. На краткий миг Оксана забыла, что это все она сама выдумала. Ей тоже стало так жаль покидать эти стены навсегда… А как ее любят, оказывается! Она и не догадывалась. Стоило пойти на такой невинный обман, чтобы убедиться в этом…

В коридоре она схватила Катю за руку, девочки сбежали вниз по лестнице, остановились на площадке между первым и вторым этажами, где было большое, на всю стену окно и широкий низенький подоконник. Отсюда просматривается весь вестибюль, поэтому сразу можно будет спуститься вниз, когда отец выйдет от завуча. Оксана присела на подоконник, подруга тоже.

— Ты, правда, едешь? — Катя смотрела на нее широко раскрытыми, как у куклы, глазами. Она хорошо и давно, еще с детского сада, знала Оксану, но обычно каждый раз попадалась на ее выдумки. И чем более невероятные, неправдоподобные эти выдумки были, тем охотнее почему-то Катя в них верила.

— Пока мы едем только на разведку, — Оксана тяжело вздохнула — никак нельзя было обуздать проклятый язык. — Посмотрим, как нас бабушка примет… Может, даже придется жить по чужим людям.

— А что будет с вашей минской квартирой?

— Придется продать.

— А почему ты раньше мне ничего не говорила?

— Не могла. Папа запрещал.

До этого дня между ними не было никаких секретов. Они дня не могли прожить врозь, сидели за одной партой, делали вместе уроки, ходили друг к другу в гости… и вот тебе раз!

— Ты будешь писать мне? — спросила Оксана.

— Буду… Каждый день! А ты мне?

Доверчивая, наивная Катя-кукла смотрела на подругу такими глазами, что Оксане стало стыдно. Но язык не унимался; кроме того Оксане пришло в голову, что сейчас очень благоприятный момент, чтобы проверить, действительно ли Катя так любит ее.

— А я… даже не знаю, смогу ли писать тебе, — призналась Оксана. — Я, ​​конечно, постараюсь, но времени может не хватить. Может, вообще придется бросить школу и пойти работать.

— А ты разве умеешь?

— Научусь. Смотря какая работа. Если не будет куска хлеба на столе, всему научишься.

Обе помолчали, пораженные безликостью, жестокостью взрослой жизни, с которыми они вдруг впервые столкнулись лицом к лицу.

— Подожди! — Катя вдруг быстренько запустила руку в боковой карман школьного передника, достала какую-то круглую плоскую вещь, похожую на старый металлический рубль, только чуть большую размерами. — Вот, возьми… И если забудешь меня, посмотришь на эту монету и вспомнишь. А если будет трудно… ну, не будет хлеба на столе — продашь.

Оксана, тронутая, взяла монету, почувствовала в ладони прохладную приятную тяжесть. Она провела пальцем по неровностям рубца, поколупала — погладила выпуклый узор на монете. Монета была стертая, старая, тускло-белого цвета, а рубец — зеленоватого. Так и хотелось быстрее почистить ее о песок и хорошо рассмотреть.

— Бери смело, — заявила Катя. — Папа отдал мне всю свою коллекцию навсегда.

— А что это, серебро?

— Конечно, серебро. Может, платина. Старинные монеты все серебряные. Или золотые. Или платиновые.

Оксана не могла не поверить ей. У Катиного отца была целая коллекция самых разных монет, и, конечно, Катя разбирается в этом, во всяком случае, лучше ее, Оксаны. Монеты лежали в маленьких коробочках под стеклом, каждая монета в отдельном квадратике. Но отец, с тех пор, как уволился с завода, где работал инженером, и принялся, по Катиным словам, «делать настоящие деньги», своей коллекцией совсем перестал интересоваться — ему просто не хватало времени. Иногда Катя с Оксаной даже без разрешения брали коробочки и играли с монетами.