Газета Завтра 521 (46 2003)

Подъезжаем к церковной ограде. Пока отец Игорь обходит хозяйство, я оглядываю деревню внизу, луга, леса вдали. Самая неживописная погода, мир без теней и даже не черно-белый, а грязно-серый. Но все равно в окрестностях чувствуются ширь и красота. Дышится легко на холме. Светло думается о великом благе для деревни церкви, чудом сохранившейся и восстановленной трудами отца Игоря. Тысячу лет тут жили со Христом. Триста лет храм стоит. Что ни говори, а есть в этом некая неоспоримая фундаментальность. Церковь, как опора во времени пространстве жизни каждого русского в отдельности и всех вместе. В теперешнем-то осеннем долгом мраке, думаю, поздним вечером глянешь оттуда снизу, из домишка своего на холм, а в окошке церковном огонек горит, и должно же как-то легче вздохнуться, покою прибавиться и надежды...

— Сто дворов — девяносто колдунов, — слышу я за спиной голос отца Игоря.

Знания, добытые многолетним окормлением и столь сжато сформулированные, убедительны. Мои идеальные представления о душевной устремленности жителей этого поселения, а также и многих других мест начала двадцать первого века, развенчиваются холодным ветром и трезвым взглядом практика на вещи.

Мир, заключенный в стенах храма, никак не сливается, не становится частью бытия сельчан ( странное размытое словцо, как бы вовсе и не относящееся к крестьянину или земледельцу).

Окормление и новообращение происходят пока в основном через органы слуха. Семисоткилограммовый колокол — гордость отца Игоря. Поразительно звонкоголосый, он покрывает своими волнами местность на многие километры вокруг.

Отпирая замки тяжелых церковных врат, отец Игорь рассказывает историю приобретения колокола, ибо досталось ему это строение на холме немым.

— Я как увидел этот колокол, кинулся на него грудью, обнял и говорю: мой! Хозяин согласен: твой, бери. И называет мне сумму неподъемную. Я так расстроился. А он и говорит: ну чего ты дергаешься. Я тебя научу, как деньги достать. Бери. Поднимай на колокольню. И звони. Вот как. И точно! Начал звонить — понесли мне деньги. Рублик к рублику. И я скоро расплатился.

Дверь храма наконец подается внутрь, и мы входим в летний придел, в тропическом, можно сказать, исполнении — без крыши. Одни стены, изъеденные дождями и колхозными удобрениями. И на стенах трава растет, кустики угнездились.

Отпираются еще одни ворота. Входим под купол. Не успел обрушиться. Матушка Вильгельмина сразу берет кофейник с лампадным маслом и передвигается от огонька к огоньку, добавляя горючего. Неделю огни у икон горели здесь без людского участия и присутствия. И отец Игорь удивляется, что у образа Великой княгини Елизаветы Федоровны вовсе масла в лампадке не убавилось за время его отсутствия. Он с чувством целует угол иконы мученицы и жарким шепотом, как бы на ушко, сообщает ей : "Был, был я у твоего муженька". Опять целует, крестится и кланяется.

— Супруга-то ее, Великого князя Серея Александровича, бомбой взорвали бунтовщики. Она, милая, его по кусочкам собирала.

Приветственно целует затем отец Игорь икону убиенного царя и всего его семейства, и я вижу, как глаза его увлажняются.

Со вздохом, но деловито переходит он затем к образу Серафима Звездинского, убиенного епископа Дмитриевского.

— Такой красавец в юности был. Его в пажи прочили. А он говорит: нет, я Царице небесной буду служить. А когда его в чека взяли и повезли на Соловки, то прихожане свой вагон к составу прицепили, сопровождали его до самого Архангельска, до парохода. Кормили, поили, ухаживали. Вот как любили.

В церкви хорошо, тепло, Чисто. Уже под свод подведена выченка — обкладка стен свежим кирпичом. Все побелено. Церковь отмолена у нехристей и намолена. Отстоять бы здесь обедню. Потом чаю попить в комнатке, выделенной отцу Игорю властями в бывшем обширном церковном доме с видом не водохранилище. Но пора ехать в Клин к мирроточице. Уже и разговор все чаще и чаще склоняется к чудесам. Вот показывает отец Игорь старинную икону. Когда-то она принадлежала этому храму. В тридцатом году разорили церковь, и эта икона семьдесят лет пробыла в семье активиста. И все это время на семью беды сыпались. Смерти внезапные и необъяснимые, рождение больных детей, самоубийства А как только передали они икону в храм, так все несчастья рода как рукой сняло.

И совсем уже близко к теме мирроточения. Передо мной старая фотография этого храма. Дореволюционная. Тусклая. Креста совсем было не видать. А помазали миррой — крест проявился.

По дороге в Клин все в тех же вихрях взбитой колесами липкой грязевой пыли отец Игорь постоянно останавливал себя в разговорах, настраивался на высокий лад, молился одними губами.

Мы ехали к месту паломничества. Тысячи верующих своими путями пробираются на эту окраину Клина. Пятиэтажка — хрущеба стоит окнами к лесу. И во дворе перед первым подъездом выстроен обширный павильон — беседка, кругом застекленная. Заглянул внутрь. Вдоль стен на скамейках сидели старушки, женщины с детьми, инвалиды с костылями. Один, молодой — в коляске. Все они разговаривали тихо, приглушенно, как на поминках.

Отец Игорь звал меня, торопил. Ему как почетному гостю, священнику, предлагалось к мирроточице без очереди.

Поднимаемся на второй этаж хрущебы сквозь плотную толпу паломников. Жители— неверующие, как мне потом сказали, ропщут, недовольны ежедневным столпотворением. Другие, рациональные, говорят: они день и ночь тут. Лучшая охрана. А кто верит — те относятся с пониманием.

А публика на лестницах приличная, кроткая. Тут две старушки хватают отца Игоря за рукав рясы и просят благословения. Знакомые. Сестры. Доживают свой век христовыми невестами. Сияющие лица, благородные, любовные манеры. Возвышенное лепетание.

По примеру сестер и другие кидаются к ручке батюшки. Припадают, жаждут общения. Отец Игорь, страдальчески извиняясь, протискивается в двери квартиры, с полу до потолка увешенной образами и благоухающей миррой.

Нас встречает сама Валентина Михайловна — цветущая женщина в великолепных сединах и косынке салатного цвета. Та самая, что пережила чудо второго рождения через веру в Христа. Рак у нее был. Врачебный, безжалостный приговор. И она дотягивала свои дни в молитвах до тех пор пока однажды "как плетью по Христу" не ударили ее слова, прямо в душе прозвучало : "Вытки коврик".

Она взялась ткать образ Спасителя. Недели три не разгибалась. Вышел далеко не шедевр. Но уже на следующем врачебном осмотре обнаружили у нее значительное уменьшение опухоли. "А через месяц — все рассосалось". После чего и иконы в ее квартире замироточили.

Вот они эти образа. Помощник Валентины Михайловны кисточкой легонько касается маслянистой поверхности, словно краски набирает, и проводит мне кисточкой по лбу крест на крест. Я, что называется, столбенею. Сосредотачиваюсь, как перед каким-то решительным действием. Следующие за тем слова молитвы отца Игоря пронизывают меня сверху до низу, легонько сотрясают. И все остальное пребывание в квартире Валентины Михайловны проходит в каком-то подвешенном состоянии. Моя душа обнажена. Она в добрых руках, в любовных волнах человечности и божественности. Я знаю, что через некоторое время лишусь этой упоительной свободы — жизнь захватит, окружение взыщет. Но я знаю и то, что при первой необходимости молитвой и памятью, вдохнув запах мирры из флакончика, подаренного Валентиной Михайловной, могу снова перенестись в этот мир. Он всегда со мной. Рядом.

Вот и в машине отца Игоря пахнет миррой.

Шоссе грохочет, воет, плещется со всех сторон. Дальше и дальше от чуда. Но благодать — под сердцем, во флакончике, в душе...

Этим летом я вообще много ездил по монастырям. Был в Сийском на Северной Двине. В Ферапонтове близ Вологды. В Ниловой пустыни на Селигере. Меня интересовала мало еще кем описанная жизнь в этих обителях, трудники, послушники, монахи.

Одну "монастырскую" историю, услышанную мной на Сие, я включил в свою новую книгу "Бельфлёр". С некоторыми сокращениями она здесь будет к месту.

Монастырь стоял в лесу, у черной бездонной речки, сквозил трещинами в стенах со времен атеизма. Внутри двор был загроможден ломом долгостроя, облитого сверху свежей позолотой.

На паперти под раскидистыми березами толпились в ожидании молебна паломники. Слышался тихий говор, крик галок в прозрачной осенней выси, сыпучий шорох сухой земли на лопате послушника среди яблонь в саду.

Прильнув к прутьям ограды, за работой садовника наблюдал мальчик Петя лет семи с длинными кудрявыми волосами, пухленький и розовощекий в голубой курточке — дутыш. Сзади него высился отец, немного обрюзгший, с тяжелыми, печальными подглазьями — пятидесятилетний технолог с фабрики пластмассовой мебели Олег Андреевич Касаткин в просторной куртке— канадке, отороченной мехом по капюшону.

Они уже попили чаю из термоса в машине после долгой дороги из города, побывали в монастырском музее, спустились в "каменные мешки", прошли по высокой стене вдоль бойниц, и теперь осматривали сад с последними яблоками на ветвях, необычайно крупными.

Эти тяжелые сочные шары мальчик поедал глазами— тоже большими и сочными.

— Папочка, а в раю такие же яблоки?

— Скорее всего, да.

— Наверно даже больше, папочка!

Касаткин поинтересовался у послушника, который, присев на корточки, руками разминал спекшиеся после жаркого лета комья земли:

— Скажите, что это за сорт?

— Бельфлёр.

— Впечатляет.

— Здесь еще не самые крупные

Яблоки были розовые в крапинку, словно к пасхе раскрашенные, и те, что на солнце, казались даже прозрачными с боков, а в тени листьев мерцали внутренним светом точно так же, как несущиеся по ветру над монастырем облака — цельные, упругие, то и дело закрывающие солнце.

Стая галок опустилась с высоты и черной тучей понеслась бреющим полетом между березами — это монахи, ведомые молодым улыбчивым настоятелем, двинулись от братского корпуса к храму.

— На молебен! На молебен! — разнесся шепот по толпе.

Касаткин схватил сына за руку и поволок наперерез монашеской братии.

Люди на паперти разделились по линии прохода служителей, отступили, расширяя проход, уплотнились. Не удалось Олегу Андреевичу оказаться в первых рядах. Он подхватил сынишку и усадил враскорячку себе на шею.

— Вон твой брат! — блаженно, томно улыбаясь словно поклонник, очарованный кинозвездой, с придыханием выговорил Олег Андреевич. — Вон, вон Витя. Видишь? Третий с краю. С бородой. Волосы хвостиком.

— Папочка, они все с бородой!

— У него рыжая борода, видишь?

— Какой он старый! — воскликнул мальчик.

— Тоже мне старого нашел! Ему всего-то тридцать. Это я старый. А он вполне еще молодой.

— А почему у него рыжая борода, а у тебя черная?

— Его мама рыжая.

— А моя — русая. И я — русый, — рассуждал мальчик, раскачиваясь на отцовской шее.

— Помаши ему ручкой, Петечка.

Мальчик неуверенно исполнил просьбу, а Олег Андреевич крикнул:

— Отец Михаил!

Высокий, худой монах в черном подряснике с широким кожаным ремнем оглянулся на зов, и узнав отца, сначала побледнел, а затем расплылся совсем не в иноческой улыбке. В следующий миг благочинность взяла верх, он овладел собой, огладил оранжевую бороду и, скрываясь в церковных вратах, шевельнул губами в молитвенном присловии.

В давке на входе не обошлось без сдержанной перебранки и ядовитого шипения, вызванных чрезмерной активностью Олега Андреевича, толкающего сынишку перед собой тараном.

На этот раз он достиг цели — встал в первом ряду у барьера левого клироса, за которым выстраивались в хоре певчие и среди них отец Михаил или просто Витя.

Ветеран-химик покашливал в кулак, незаметно исподлобья стрелял глазами в сторону старшего сына. Осваивал его облик, обегал взглядом всю костлявую фигуру, каждый раз начиная с его глаз и скул, как от точки отсчета некой математической величины, от единственной конфигурации, не изменившейся за десть лет. Отметил Олег Андреевич, что сын стал выше и ссутулился. Пальцы у него между суставами истончились , а ногти, вечно обгрызенные в юности, теперь были даже чрезмерно длинны.

Словно вовсе и не бывалый монах, а экскурсант, он, перебирая четки, оглядывал храм, задирал голову или вдруг склонял долу — старался не попасть на глаза отца.

Им обоим стало легче, когда батюшка вышел из левого крыла, встал спиной к пастве и певчие начали негромко: "Помощник и покровитель, бысть ми во спасении"...

Когда пришло время вступать басам и Олег Андреевич услыхал голос в хоре сына — звучный, здоровый, рокочущий: "Господи, помилуй нас", то сладостно перекрестился несколько раз кряду и освобожденно вздохнул будто объяснился с сыном в долгой и обстоятельной беседе.

Не виделись они десять лет. Все это время от Виктора не было ни писем, ни звонков. Он исчез, пропал без вести. Сгинул. И хотя Олегу Андреевичу о смерти сына не свидетельствовали ни вещие сны, ни предчувствия, все-таки случались минуты, когда он почти верил, что его нет на свете. Он даже иногда видел отчетливо, представлял его мертвым, расстрелянным из автомата, истерзанным и не ужасался этим видениям. Другое убийство тяготило Олега Андреевича, — совершенное этой тонкой, артистической рукой сына, после чего "мальчик" и ударился в бега. Из дамского пистолета Виктор убил банкира, жене которого помогал в аранжировке ее песен как прекрасный музыкант, второкурсник консерватории — подрабатывал в частной студии звукозаписи. Влюбился в эту поющую банкиршу, которая как-то нелепо, глупо столкнула лбами двух мужиков. В пылу альковной битвы Виктор выхватил из сумочки банкирши браунинг и выстрелил. Так рассказал следователь, приходивший к Олегу Андреевичу с расспросами о сыне, заявленном в розыск по всей стране. Полгода время от времени наведывался затем еще участковый по душу "Виктора Олеговича". Потом и он канул в небыль.

Прошли годы, и вот нынче осенью на Успенье вдруг раздался телефонный звонок в кабинете Олега Андреевича на химкомбинате и послышалось давно забытое: "Папа?"

"Так вот, значит, кто его укрыл от людского суда — братия монашеская, — думал Олег Андреевич крестясь, подпевая и оглядывая теперешних товарищей сына, совсем не похожих на тех, с какими он водился до рокового события. — И все эти десять лет, значит, мальчик грех свой отмаливал. Совсем извелся в постах и молитвах. Теперь один у него отец — небесный. У меня с воспитанием не вышло, не уберег, — теперешний его отец, слава Богу, не ошибется, проведет по этой жизни".

Все отраднее думалось Олегу Андреевичу.

"Что же, что монах? Это для совкового сознания — странно и непонятно. А если по истории Руси — дело обычное. В монастыре и карьеру можно сделать по службе, и в богословии совершенствоваться до всех возможных степеней. Это ли не счастье— жить вдали от мирской суеты, и самым главным жить — мыслью о грешном и вечном. А мы с Петечкой его навещать станем".

Свежая, пахнущая известью и олифой роспись стен, еще не отлакированные резные рамы иконостаса, блестящий, незатертый еще кафель пола— дух новоселья — усиливал светлые надежды Олега Андреевича.

Петя устал. Хотя и крестился все так же истово, стремительно, кругом, но ручка уже не достигала лобика, как высшей точки знамения, а дергалась на уровне груди.

"Слава Создателю, этот с детства знает своего настоящего родителя. Может, у этого судьба удастся без больших потрясений", — думал Олег Андреевич, выводя за руку сына из храма.

В ожидании конца службы опять они прошли по монастырским стенам, спустились в подвалы, второй раз осмотрели музей.

На отдыхе у решетки яблоневого сада, Петя спросил:

— А почему у нас с Витей мамы разные?

— Понимаешь, — после некоторой заминки ответил Олег Андреевич. — Есть такая штука. Любовь называется. Одну женщину я разлюбил, а другую полюбил. Потом ты родился.

— Понимаю, папочка.

— Ну и умница!

Слышавший их разговор садовник, не переставая вскапывать сухую землю, заметил:

— Вокруг Евы все наше дело крутится, парень. В райском саду она яблочко сорвала — с тех пор и все заваруха с нашим братом началась.

Олег Андреевич невесело усмехнулся и ничего не ответил.

Он вспомнил тягостную жизнь с матерью Виктора, когда с парнем случилось несчастье, и он исчез. Тогда из семейной треноги будто одна подставка выпала и все сооружение рухнуло. Вспомнил, как приходя вечером домой, они с женой сидели в разных комнатах, раздраженные даже такой близостью. Отрава разливалась в доме от ненужного сожительства, смрад разложения, так что сердце билось с перебоями и голова болела. Чисто физиологический страх за свою жизнь вынуждал Олега Андреевича искать убежище в служебном кабинете допоздна, в ночном клубе, у друзей. Пока не встретилась Ася — она отрывала ему корешок билета на входе в консерваторию, и вышло неловко, билет сквознячком унесло в вестибюль. Они вместе побежали за бумажкой. Потом была вспышка страсти, песня тел, увлекательное движение к этому мальчику Пете, который тогда еще обитал где-то на небесах в ангельском обличье, а потом родился...

Погруженный в воспоминания Олег Андреевич потерял контроль над собой, позволил размягчиться лицу, распуститься в мечтательной улыбке — удар маточного колокола, перезвон подголосков вернули его к действительности.

Молодой рыжебородый монах спускался с крыльца храма, едва сдерживая себя в приличии, чтобы не побежать.

Олег Андреевич пошел навстречу, и посреди паперти они крепко стиснули друг друга.

— Познакомьтесь, братцы Касаткины! — в обнимку подведя старшего к младшему, сказал отец.

К чистому, розовощекому мальчику невозможно было не проникнуться добрым чувством. Да и некое чудо имело место— появление этого малыша на свете возле отца неожиданно для Виктора после десяти лет "автономки".

Полагая, что человеку много времени проведшему в монастырях, на Соловках в том числе, как выяснилось, не интересен мир, Олег Андреевич заговаривал с сыном на религиозные темы, все сводил к уставу, пока не заметил, что глаза Виктора тускнеют от этих материй.

Они помолчали.

Первым заговорил сын.

— Папа, я хотел бы попросить тебя кое о чем, — отряхивая рукой несуществующие крошки с подола рясы, сказал "отец Михаил".

— Да ради Бога! — воскликнул Олег Андреевич. — Слушаю внимательно!

— Мне бы нужно узнать один телефончик.

— Нет проблем. Говори, какой? Где? В платном справочном номер самого президента дадут.

— Только, давай без фамилий, папа. Так надо.

— Говори. Все исполню в лучшем виде.

— Телефон Ирины узнай, пожалуйста, — едва слышно произнес сын.

Это была, без сомнений, никто иная, как та самая певичка-банкирша, сломавшая жизнь сыну.

Щеки и подглазья отца обвисли уныло. Он с трудом подавил в себе родительское возмущение. Рвались слова : "Она же тебе жизнь сломала! Плотское это все. Виктор! Мирское! Ты не понимаешь, как ты можешь быть счастлив здесь. Там тебя ищут. Схватят. В тюрьме пропадешь. Забудь ее!" Но он вспомнил свою Асю — единственный свет в жизни, понял, что никакие слова не приложимы к случившемуся, остается быть мужчиной, ровней сыну и выполнить его просьбу.

— Конечно, я узнаю и сообщу тебе со всеми предосторожностями.