Восстание в крепости

Оформление художников Ю. Владимирова и Ф. Терлецкого

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Времена года, сменяясь одно за другим, исподволь, приносят вдруг с собой какое-нибудь удивительное событие или происшествие.

Именно так началась весна 1907 года в маленьком кавказском городке Закаталы. В один прекрасный день население городка было взволновано необычайным сообщением: «К нам в Закаталы прибывает войско!»

Жители всполошились. Действительно, для Закатал, затерянных в самом сердце гор, среди непроходимых лесов и мрачных ущелий, это было целым событием.

В шумных грузинских духанах, по всем углам душных, закопченных чайных, в тесных, приземистых лавках лабазников и жестянщиков, на церковной площади, где с раннего утра толпился народ, — всюду только и было разговору что о предстоящем прибытии войск.

Особенно это известие взволновало лавочников и торговцев. Тайком друг от друга они принялись спешно набивать амбары, чтобы в трудные дни продавать товары втридорога. Цены на муку и зерно сразу взлетели вверх, Поговаривали даже, будто лезгины из Дагестана, вспомнив старые обиды, собираются напасть на город, и вот власти, прослышав об этом, посылают на подмогу войско…

Что касается городских чиновников, то у них насчет вторжения лезгин было свое мнение. Эти слухи вызывали у людей, затянутых в синие и зеленые мундиры, ироническую усмешку, которая должна была означать, что кто-кто, а уж они-то лучше других осведомлены о действительных целях политики властей. По их мнению, посылка войск в такое отдаленное место, как Закаталы, свидетельствовала о дальновидности его императорского величества Николая II. Впрочем, никто из чиновников не осмеливался утверждать все это открыто. Поэтому сотрудники различных канцелярий, наклонившись над столами и едва не касаясь друг друга носами, часами шептались, строя всякого рода догадки и предположения.

— В Иране столкнулись две политики, — говорил один. — У русских с англичанами портятся отношения. Не приведи бог, может такое случиться!.. Потому-то к нам и направляют большое войско. Чтобы в трудный момент разом двинуться на врага… Ясно?

— Нет, это не так, — возражал второй. — Сейчас англичане и русские напуганы иранскими повстанцами. Говорят, Саттархан [1]миновал Казвин и идет на Тегеран. Хочет сбросить с престола шаха. Если это случится, англичане с русскими заключат союз и бросят свои войска на Иран. Русские — с одной стороны, англичане — с другой…

— Допустим, все, что вы говорите, правда… — недоуменно пожимал плечами третий. — Но почему тогда войска не стягиваются к Джульфе?

— В том-то и вся штука! — Второй чиновник иронически улыбался, вытягивая вперед тонкую шею и многозначительно, с видом горделивого превосходства, потряхивал головой. У этого знатока дипломатии слова со свистом вырывались изо рта, полного редких гнилых зубов, почерневших от постоянного употребления табака и водки. — Ни одно правительство, милостивые государи, не станет держать войско на виду у противника. Высокая политика этого не позволяет. Войска всегда следует укрывать в засаде, чтобы неожиданно обрушиваться на противника… Так-то, дорогие вы мои сослуживцы…

В самый разгар этих споров дверь со скрипом распахивалась и в комнату робко, бочком входил какой-нибудь горожанин с прошением в руках. Разговор мгновенно прекращался. Три пары глаз из-за пенсне устремлялись на бумагу в руках просителя, и три рта разом восклицали:

— Сегодня заявления не принимаются!

Воцарялось глубокое молчание. Подождав немного, проситель начинал пятиться назад к порогу, бормоча себе что-то под нос.

Опять в присутствии со скрипом захлопывалась дверь. Чиновники откашливались, прочищая горло, и комната снова наполнялась тревожным шепотом.

Время от времени беседа обрывалась, и тогда слышался скрип перьев, бегающих по гербовой бумаге. Памятуя, что и стены имеют уши, чиновники разговаривали только шепотом. Догадки, предположения, домыслы множились, громоздились друг на друга. Однако чего бы ни касались собеседники, во всех случаях разговор неизменно сводился к иранским повстанцам и Саттархану.

Но вот совершенно неожиданно город облетела весть: «Войско расквартировалось в Нухе и не собирается прибывать в Закаталы». Горожане как-то сразу успокоились. Однако уже через день из Нухи примчался вдруг фаэтонщик, который клятвенно стал заверять, будто собственными глазами видел войско уже в Гахе. «Идет себе по дороге под бой барабанов». А к вечеру прискакал всадник и сообщил, что видел солдат на отдыхе совсем рядом, в ореховой роще, на полпути между Гахом и Закаталами. Каждый из провозвестников считал своим долгом опровергнуть слух, который исходил от кого-нибудь до него.

И вот однажды рано утром, когда солнце еще не поднялось из-за гор, улицы маленького городка огласились барабанной дробью: «Трам-тара-там-тара-там-там-там…»

В Закаталы вступало войско, давно ожидаемое, породившее множество противоречивых слухов и предположений.

Первый Особый Лебединский батальон миновал деревянный мост и двинулся по главной улице города. Беспорядочно звякали медные котелки на поясах усталых, утомленных ночными переходами солдат, напоминая перезвон караванных бубенцов. К этой странной мелодии примешивался ритмичный грохот сотен солдатских шагов и глухая, одурманивающая барабанная дробь. Казалось, сам город превратился в огромный барабан и дрожал, содрогался под градом беспощадных ударов.

На улицу с криком выбегали разбуженные шумом ребятишки, босиком, без шапок. От них не отставали и взрослые. Все спешили насладиться интересным зрелищем. Распахивались окна. Из них, вытягивая шеи, отталкивая друг друга, высовывались снедаемые любопытством женщины.

Первые лучи солнца скользнули в эти минуты по нежной зеленой листве высоких деревьев. Стекла окон вспыхнули вдруг желтовато-красным багрянцем. Заискрились, засверкали золотые погоны и пуговицы серого мундира всадника, молодцевато восседавшего на породистом кауром коне впереди батальона. Под запыленным козырьком армейской фуражки тускло поблескивали маленькие голубые глаза. Они, не мигая, смотрели в одну точку и, казалось, ничего не замечали вокруг. Если бы не ритмичное покачивание корпуса в такт плавной конской поступи, командира батальона можно было бы принять за манекен из папье-маше, обернутый дорогим сукном.

Батальон свернул в улочку, где стояли двухэтажные особняки с балконами, принадлежавшие армянской знати. Вдруг в одном из окон зазвенел задорный женский смех и так же внезапно умолк. На миг суровое выражение лица офицера смягчилось, дрогнули жесткие складки у рта.

Не поворачивая головы, он бросил косой взгляд на хорошенькую брюнетку в окне второго этажа, еще больше выпятил грудь, приосанился и стиснул коня стременами, в которые были продеты носки его лакированных сапог с блестящими шпорами. Поводья натянулись. Каурый конь, роняя с губ пену, несколько раз мотнул головой, как бы приветствуя закатальских дам.

Командир опять украдкой глянул на окно.

Да, он был центром внимания. Красноречивые женские взгляды, приветливые улыбки не могли в эту минуту не напомнить ему прошлое.

Вспомнилось, как семь-восемь лет назад, накануне массовых политических выступлений рабочих, он вот так же, на коне, проезжал по улицам Харькова и Одессы. Дамы и девушки посылали ему из окон высоких домов воздушные поцелуи. Галантно кланяясь, он отвечал им тем же. Некоторые женщины, не таясь, с улыбкой подмаргивали ему. Это были не очень молодые и, как он полагал, замужние женщины. Что же касается юных девушек, те были более сдержанны и деликатны в выражении своих восторгов.

Да, в те дни он и сам был молод. В его пышных бакенбардах нельзя было найти ни одного седого волоса. А сейчас… Залысины на висках почему-то потянулись к макушке. В тщательно закрученных усах появились серебряные нити. Чувства определенно охладели. Навстречу бурным порывам страстей задул северный ветер приближающейся старости, который все иссушил в его душе, все умертвил и заморозил.

И тем не менее подполковник только-только поднимался на новую ступень лестницы своей славы — той славы, которая ни с чем не сравнима. Он удостоился исключительной и небывалой чести. Он заслужил высокое доверие его императорского величества.

В памяти Добровольского навсегда останутся слова, сказанные ему в тот момент, когда он, стоя на коленях перед государем, произносил клятву верности.

Император сказал:

«Солдат, я тебе верю!»

Эти слова сладостной музыкой звучали в его ушах всю дорогу от Харькова. Отныне Добровольский твердо решил посвятить себя одной высокой цели — преданно служить государю, во что бы то ни стало оправдать оказанное ему доверие, пусть даже ценой жизни.

Сейчас Добровольский и сам не узнавал своего некогда пылкого сердца, замиравшего даже от легкого шелеста женских юбок. Он превратился в засохший бесчувственный пень.

Отчего же тогда дрогнули суровые складки у рта, стоило ему услышать звонкий, задорный смех? Может быть, это был прилив всепобеждающей чувственности? Увы, нет… Это была слабая вспышка угасающего костра былых страстей, едва слышный, умирающий отголосок эха, порожденного давно прозвучавшим орудийным залпом. Это было мгновенное желание, след привычки, еще не смытый дождем времени…

Впрочем, командир батальона быстро взял себя в руки, его лицо опять стало каменным, а взгляд застывшим, устремленным в одну точку. Сейчас ему больше хотелось походить на героя, чем на кавалера, который привык нравиться дамам. Тщеславие в его душе взяло верх над всеми другими чувствами.

Да, он был солдат, до последней капли крови преданный своему государю.

На вокзале в Харькове в ответ на слезы своих дряхлых родителей он сказал бесстрастно и холодно:

— Я сделаю все, чтобы оправдать доверие государя императора. Это мой священный долг. Я верю в свою звезду, верю, что вернусь с Кавказа живым и невредимым.

Эти слова, произнесенные не за бокалом шампанского в разгар дружеской пирушки, заставили его бедную мать еще сильнее разрыдаться.

Сознавая, насколько он выше всех окружающих, подполковник Добровольский даже отказался выпить с товарищами на прощанье, твердо и решительно заявив:

— Поднимать бокалы накануне выступления — развлечение, достойное слабодушных. Мне такое взбадривание не нужно!

Следуя впереди своего батальона, маршировавшего по улицам маленького провинциального городка, подполковник Добровольский обо всех, даже неприятных событиях, которые имели место за время пути от самого Харькова, думал как о пустяках, как о неизбежном зле. Сейчас для него важно было только одно: батальон без каких-либо особых происшествий достиг конечного пункта назначения — Закатал. Это благополучное прибытие Добровольский неизменно связывал с успехом, которого он без особого труда добивался теперь во всем.

Батальон приближался к церковной площади. Кое-кто из жителей обратил внимание на то, что винтовки у некоторых солдат не имели штыков. Удивительная вещь!.. Однако это не сразу бросалось в глаза: солдаты с ружьями без штыков были так равномерно расставлены по рядам батальона, что этот изъян в вооружении могли заметить только острые, всевидящие глаза охотников, которых, кстати сказать, было немало среди жителей городка.

Действительно, винтовка у каждого третьего или четвертого солдата не имела штыка. Вскоре те же зоркие глаза охотников обнаружили еще одну странную деталь: винтовки, у которых не было штыков, не имели и затворов.

В толпе недоуменно пожимали плечами. Каждый объяснял это явление по-своему.

Городской пристав Кукиев в новом мундире с эполетами вот уже больше часа ждал прибытия батальона. Поеживаясь от утренней прохлады, он переминался с ноги на ногу и вертел во все стороны головой, напоминая собой курицу, которая никак не может снести яйцо. Пристав то громко отдавал приказания стоявшему рядом мирзе [2], то что-то подолгу шептал ему на ухо. Мирза, вытягивая вперед морщинистую, как у черепахи, шею, либо отвечал приставу почтительным покачиванием головы, либо дрожащей рукой делал какие-то пометки в большом блокноте в коленкоровом переплете.

Сегодня пристав Кукиев с особой тщательностью напомадил и подкрутил свои длинные, рыжеватые усы, подбритые снизу еще накануне вечером. На их фоне отчетливо выделялись его синие, как селезенка, губы, обрамляющие два ряда больших желтоватых зубов. Жесткая щетина покрывала щеки блюстителя порядка, из ноздрей выглядывали пучки волос. Близкие Кукиева знали, почему он избегает часто бриться: густые волосы на лице скрывали неприглядную деталь — рваную ноздрю. Концы усов соединялись с пышными, уже тронутыми сединой бакенбардами. Лоб у Кукиева был высокий и красивый. Что касается носа, то он стрелой спускался вниз ото лба и как бы вонзался своим острым концом в треугольник усов.

Время тянулось медленно. Кукиев терял терпение, нервничал, поминутно прогуливался взад и вперед по площади, заложив руки за спину.

«Ах, голова садовая! — проклинал себя в душе пристав. — Ну что теперь народ скажет?! Вот, мол, городское начальство! Бегает, как мальчишка, по площади, дрожит… Сразу видно, что боится прибытия старшего по чину начальника!»

Кукиев выискивал повод, чтобы излить на кого-нибудь свою желчь. Теперь он стал вдруг без всякой причины покрикивать на мирзу. Но тот, как назло, с рабской покорностью соглашался с каждым его словом, стремглав кидаясь выполнять малейшее приказание.

Если бы вскоре со стороны моста не донесся барабанный грохот, пристав мог бы лопнуть от нетерпения.

Услышав, что солдаты вступили в город, Кукиев справил на себе мундир, пригладил усы, выпятил грудь. Звякнули две серебряные медали.

Наконец на площадь въехал офицер, возглавляющий батальон. Кукиев еще больше втянул в себя живот и, хотя лет ему было не так уж мало, замер, словно юный кадет на параде.

Подъехав, Добровольский легко соскочил с коня. Кукиев бросился к нему навстречу, поклонился, почтительно пожал протянутую руку, затем выпрямился и встал по стойке «смирно».

— Разрешите, господин подполковник, — начал он напыщенно и с расстановкой, — приветствовать вас, равно как и солдат его императорского величества, по случаю благополучного прибытия в наш город. Добро пожаловать!

Добровольский еще раз стиснул сухими, костлявыми пальцами широкую ладонь пристава, звонко щелкнул каблуками и при этом кивнул головой.

— Позвольте также, — продолжал пристав, — приветствовать вас от имени жителей города и выразить их всеобщую радость…

Добровольский опять склонил голову и снова щелкнул каблуками.

Кукиев окинул взглядом солдат, выстроившихся на площади, затем подошел к подполковнику вплотную, откашлялся и, сощурив улыбающиеся глаза, сказал:

— Господину подполковнику следует отдохнуть. Да, да, вы устали… Я отлично вижу это.

Кукиев собирался добавить еще что-то, но слова, казалось, застряли у него в горле. Он хотел посетовать на скверные улицы города, на грязь и пыль, но, очевидно, вовремя сообразил, что тем самым бросит тень на самого себя как на главу города.

— Извольте пожаловать в дом, господин подполковник, — закончил он свою речь. — Отдохните… А потом мы все организуем, хотя уже и так все организовано.

Ни один мускул не дрогнул на лице у Добровольского. Даже не расправились его насупленные брови.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — бросил он. — Сначала разместим батальон.

— Но ведь…

— Благодарю вас за внимание. После.

Кукиев понял, что уговаривать подполковника бесполезно. Он обернулся, подозвал стоящего неподалеку урядника Алибека и что-то зашептал ему на ухо.

Прибытие в город батальона больше, чем кого-либо, взволновало жену пристава Кукиева Тамару Даниловну, молодую представительную даму, которая вот уже два дня с нетерпением ждала уважаемых гостей и страшно нервничала, видя, что те запаздывают. Иногда Тамара Даниловна просто выходила из себя и без всякого повода обрушивала гнев на мужа.

Спору нет, у Тамары Даниловны имелись все основания негодовать. Ведь ей приходилось уже трижды менять еду на столе. То сообщали, что полк прибудет утром, и острая, пряная закуска, приготовленная для обеда, заменялась по приказу Тамары Даниловны легким завтраком. То приходило известие, что гости прибудут в полдень, и обед снова разогревался и обильные закуски возвращались на стол. От хлопот у Тамары Даниловны голова шла кругом. Дел было столько, что отваливались руки. Одно время приставша даже стала думать, что батальон изменил маршрут и направился в другой населенный пункт, если только не расквартировался в самой Нухе. Однако, услышав сегодня на рассвете барабанную дробь, всполошившую весь город, она опять воодушевилась и с возгласом «Слава богу» кинулась приказывать прислуге, чтобы та снова накрывала на стол.

После того как все было готово к приему гостей, Тамара Даниловна прошла в спальню и здесь перед большим трюмо в оправе из орехового дерева занялась туалетом.

Она надела новое платье, заказанное еще зимой в Тифлисе у портнихи-немки. В нем Тамара Даниловна выглядела особенно привлекательной. Черный бархат плотно охватывал ее талию, отчего полуобнаженная грудь казалась еще пышнее. Открытые плечи словно были вымочены из белорозового мрамора. Сзади от пояса к полу тянулся широкий шлейф, который при ходьбе колыхался, придавая походке Тамары Даниловны особую пикантность.

Платье повергало в изумление многочисленных поклонников приставши. Все, кто видел ее в нем, восклицали в один голос, пораженные: «Ах, в этом платье вы еще пленительнее!»

Представляя, как волосатые руки пристава Кукиева обнимают по ночам это молодое статное тело, мужчины сгорали от тайной зависти и с трудом подавляли вздохи.

Тамара Даниловна рассчитывала с помощью своего любимого бархатного платья приобрести еще одного поклонника в лице командира батальона. Она надела лакированные туфли с бантами, унизала пальцы кольцами, повесила на шею бриллиантовое колье.

Женщина вертелась перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон, когда в дверь кто-то робко постучал.

— Кто там? — обернулась Тамара Даниловна.

Дверь, скрипнув, приоткрылась. Урядник Алибек с трудом протиснул в нее свое грузное, жирное тело. Стянув с головы папаху, он пригладил рукой редкие рыжеватые волосы и поднял поочередно обе ноги, желая удостовериться, что не запачкал постеленный у порога коврик.

— Ну как? — бросилась к нему Тамара Даниловна. Лицо у нее было по-детски восторженно и оживленно.

Алибек захлопал красными, воспаленными веками, почти лишенными ресниц, и растерянно пробормотал:

— О чем изволите, госпожа? Я вас не понял…

Тамара Даниловна капризно передернула плечами. Этот жест обычно свидетельствовал о ее крайнем раздражении.

— Я спрашиваю: что, прибыл гость?

— Так точно, госпожа.

Жена пристава широко раскрыла глаза в ожидании подробностей о командире батальона. Но Алибек только сжал тонкие губы и ничего не сказал.

— Да говори же наконец: каков? — почти крикнула Тамара Даниловна.

По Алибек опять не понял, чего от него хотят. Его маленькие глазки еще больше сузились. Он тупо уставился на густую бахрому пестрого ковра, который висел на стене. Пытался вспомнить, что ему поручил пристав Кукиев. Дело в том, что Алибек почти ничего не понял в шепоте начальника, когда тот отдавал ему распоряжения. Переспросить же пристава в присутствии высокого гостя урядник постеснялся. Сейчас он по отдельным оставшимся в памяти словам старался докопаться до смысла сказанного ему на площади.

— Ну так каков гость?

Вопрос заставил Алибека вздрогнуть. Он еще больше растерялся.

— О чем изволите, госпожа?

Жена пристава нахмурилась и бросила на урядника такой уничтожающий взгляд, что бедняга попятился к порогу.

— О чем изволите, о чем изволите!.. — передразнила она Алибека. — Можно ли быть таким остолопом?! Что самое главное в человеке? Разумеется, лицо! — Тамара Даниловна провела пухлым пальчиком по своим щекам. — Стыдно в вашем возрасте не знать этого! Эх вы, городовые!..

Лицо у Алибека сделалось пунцовым.

— Красивый, госпожа… — Его язык, казалось, прилип к нёбу. — Очень красивый… Усы чуть не до ушей… Эполеты, сабля…

Урядник, желая угодить приставше, напрягал все свои способности в поисках выражения поизящнее, но чем дальше, тем больше терялся под градом бесконечных вопросов жены пристава. Боясь окончательно разгневать госпожу, он, прежде чем произнести слово, несколько раз повторял его в уме.

— А глаза, а брови?