Жан Оторва с Малахова кургана

Умело и ловко, а главное, самоотверженно помогала Роза майору-медику, который рылся в кровавом месиве раздавленной плоти и раздробленных костей.

Бедные раненые! Их неустанно доставляли музыканты, выполнявшие обязанности санитаров.

О, что за ужасное зрелище являл собой этот уголок поля боя, где трава была покрыта кровавой росой, где пульсировала измученная плоть, где мужественные и гордые молодые люди слабым голосом звали в агонии маму, как в детстве!..

Мамаша Буффарик поспешно направилась к этому трагическому месту, оказавшись там в ту самую минуту, когда у перевязочного пункта остановилось ландо, и увидела Даму в Черном. Та все еще была без чувств.

Мамаша Буффарик ничего не видела и не слышала о подвигах Оторвы, совершенных за густой завесой дыма, и не знала, откуда и как появилась здесь эта незнакомка.

Однако вид неподвижной женщины, бледной как полотно, быть может, мертвой, не мог не тронуть доброе сердце маркитантки.

Она подошла ближе, убедилась в том, что та еще дышит, и торопливо расстегнула ее атласный корсаж[59]. Тщательно сложенные бумаги выскользнули при этом на землю. Зуав, стоявший рядом, подобрал их, а маркитантка растерла водкой виски́ незнакомки.

Дама открыла глаза, пришла в себя и, увидев французские мундиры, сделала гневный жест.

Она оттолкнула мамашу Буффарик, заметила свои бумаги в руках солдата и вскрикнула не окрепшим еще голосом:

— Мои бумаги!.. Дайте их мне… они мои… верните их… я требую!

— Нет уж, — ответил служивый. — Слава Богу, я службу знаю… я отдам их кебиру в собственные руки, а он передаст их командующему… такой порядок!

— Я не хочу!.. Я не хочу!..

— Вот еще! Мало ли кто чего не хочет!

Дама неприязненно сжала губы. Она была встревожена и раздосадована. Мамаша Буффарик спокойно сказала:

— Ну же, не надо так волноваться, лучше выпейте что-нибудь для бодрости. Не упрямьтесь, это от чистого сердца.

— Нет, — ответила незнакомка твердо. — От французов, врагов моей родины, мне ничего не надо.

Взглядом своих больших глаз, похожих на черные алмазы, она окинула кошмарную картину лежащих вповалку тел, и дьявольская радость осветила ее прелестное лицо.

В эту минуту к ней подошла Роза со стаканом воды в руке. Она услышала жесткое «нет!» Дамы в Черном и сказала ей своим мелодичным, нежным голоском:

— Но эти враги великодушны… они перевязывают ваших раненых, как своих… по-братски помогают им… взгляните, мадам!

Белое личико юной девушки, ее легкий румянец были очаровательны. Роза носила простенькое ситцевое платье и соломенную шляпу с трехцветной кокардой[60]. Из-под шляпы выбивались пышные волосы. Изящество и достоинство, с каким девушка держалась, внушали восхищение и симпатию.

Незнакомка смотрела на нее долго, пристально, невольно поддаваясь обаянию ее слов и взгляда. Странное чувство пробудилось в глубине души воинственной славянки, неуловимое, болезненное и сладостное. Глаза ее, такие прекрасные, несмотря на холодный блеск, увлажнились непрошеной слезой.

Потом она прошептала голосом тихим, как дыхание:

— Да… конечно… ей было бы столько же лет… и эти золотые волосы… эти васильковые глаза… этот цвет лица… лилия, роза… и такая благородная осанка… она ничуть не похожа на маркитантку!

Девушка тоже неотрывно смотрела даме в глаза, и та тихонько добавила:

— От вас, дитя мое, я приму этот стакан.

Женщина утолила жажду, неотрывно глядя на Розу, которая вызывала у нее смешанное чувство пылкой приязни и мучительной боли.

Не замечая грохота сражения, звуков бойни, стонов раненых, забыв о том, что находится в плену, забыв о своей слепой ненависти, забыв обо всем, она спросила:

— Как вас зовут, дитя мое?

— Роза Пэнсон, мадам.

— Роза!.. Красивое имя, и так вам идет. Из какого вы края? Откуда родом ваши родители?

Мамаша Буффарик почувствовала себя немного задетой и грубовато вмешалась в разговор:

— Мой муж из Прованса… я из Эльзаса… а моя дочь родилась в Африке.

— О, из Эльзаса?.. Вы говорите — из Эльзаса?

— Да, а что в этом плохого? Но, прошу прощения, вам уже лучше, правда? Я возвращаюсь к моим зуавам, мне надо их напоить… А раненым нужны заботы Розы… Прощайте, мадам…

— Прощайте! Быть может…

Но Дама в Черном не могла просто так проститься с Розой. Она испытывала настоятельную потребность установить с этой юной девушкой какую-то душевную связь… подарить ей что-то на память… Сама мысль о расставании с девушкой терзала ее сердце… хотелось, чтобы Роза ее не забыла.

Женщина отстегнула с воротничка роскошную брошь с черными бриллиантами и неловко, с бестактностью иностранцев, не знающих ни нашего бескорыстия, ни нашей гордости, протянула ее Розе.

— Мадемуазель Роза, — сказала незнакомка, — примите от меня эту безделушку.

Девушка покраснела, отступила на шаг и с достоинством возразила:

— За стакан воды?.. О, мадам!

— На поле боя стакан воды стоит целого состояния.

— И все же в нем не отказывают даже врагу!

— Вы горды! Это хорошо. Но позвольте, по крайней мере, пожать вам руку.

— О, от всего сердца, мадам, — ответила Роза и протянула руку, которой позавидовала бы графиня.

В это время появился адъютант с приказом обыскать экипаж и препроводить Даму в Черном к главнокомандующему.

Две руки успели соединиться в стремительном рукопожатии. И Роза вздрогнула оттого, что рука Дамы в Черном была холодна, как мрамор.

Экипаж тронулся, и незнакомка, не отрывая взгляда от изящного силуэта девушки, снова прошептала:

— Да!.. Ей было бы столько же лет… Она была бы столь же прекрасна и горда! Ах, будь проклята Франция!.. Да, проклята!.. Проклята вовек!

Сражение на плато становилось все более ожесточенным. Дивизия Боске таяла на глазах. Ее била артиллерия, преследовала кавалерия, теснила пехота. Генерал держался подчеркнуто спокойно, но был очень бледен, на лбу у него выступили крупные капли пота. Он считал минуты, еще немного — и их опрокинут. Оставалось единственное средство — наступление! Только наступление могло поднять дух армии, и тогда она прорвет сжимавшее ее кольцо железа и огня.

Если не придет подмога, они погибнут все до единого.

Окружив своего командира, офицеры связи ждали приказа.

— Что же, господа, передайте команду: мешки на землю — и в атаку!

Офицеры связи пустили коней в галоп и под страшным огнем добрались до командиров корпуса.

И тут же Боске издал радостный возглас, на его мужественном лице расцвела улыбка.

— Англичане! Наконец-то!

Вот оно, долгожданное подкрепление, но с каким опозданием!

Сквозь пороховой дым и мглу пожаров стали заметны английские части, которые продвигались вперед, чтобы захватить наполовину сгоревшую деревню Бурлюк[61], и перейти реку Альму по мосту.

Сбитые в компактные группы, эти великолепные пехотинцы маршировали, как на параде, с оружием наперевес, печатая шаг; унтер-офицеры, оборачиваясь, выравнивали строй.

Грандиозное, величественное зрелище! Но какое же абсурдное!

Ведь лучше было бы развернуться там, куда не достигают ядра! Разумнее было бы разделить войска, расположив колонны на расстоянии друг от друга!..

Русские артиллеристы занимали выгодные позиции. Они стреляли словно по мишеням, и при каждом выстреле снаряды укладывали наземь целые шеренги, точно гигантская коса проходила по маковому полю.

Через пятнадцать минут треть покалеченных бойцов лежала уже на земле.

Но деревню захватили без сопротивления, отважные солдаты форсировали Альму и угрожали теперь правому флангу русских.

— Браво! Красные мундиры, браво! — кричали в восторге французы.

В полках и батальонах дивизии Боске раздавались короткие команды:

— Мешки скинуть!.. В штыки!.. Барабаны и горны… в атаку!..

Артиллерия дала последний залп картечью, и тут же раздался страстный зов фанфар, сопровождаемый басовитыми раскатами барабанов.

Людей, измученных ожиданием, было невозможно сдержать. Они кричали во все горло:

— В штыки!.. Черт подери!.. В штыки!

Зуавы и венсенские стрелки шли впереди. Кто первым приблизится к противнику?

— Беглым шагом!

Дым рассеялся. В ста пятидесяти шагах виднелись русские. Они стояли неподвижно, ощетинившись штыками.

Солдаты без приказа ускорили шаг. Ряды сломались. Барабаны и горны умолкли. На несколько мгновений воцарилась напряженная тишина.

И вот из пяти тысяч глоток вырвался могучий крик:

— Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!

Русские с расстояния в шестьдесят шагов ответили бешеной пальбой.

Но ничто не могло остановить порыва французов. Тигриными прыжками они кинулись на человеческую стену. Перед ними выросли парни в просторных серых шинелях, с перекрещенными белыми ремнями, в зеленых штанах, заправленных в сапоги.

Враги сошлись в рукопашной. Раздался лязг металла, посыпались проклятья, звериные вопли, предсмертные хрипы.

Выносливые, вышколенные, бесстрашные, эти богатыри с усами и бакенбардами, все израненные, сдерживали натиск наших солдат.

Восхищенный мужеством русских, Наполеон сказал о них: «Их мало убить, их надо еще заставить пасть!»

Первая линия была прорвана или, точнее, уничтожена.

За ней шла вторая, готовая к безжалостной рубке, готовая на любые жертвы.

Егеря, зуавы и линейные стрелки, опьяненные порохом и кровью, уже не владели собой. Они летели, как смерч…

Не желая ни сдаваться, ни отступать, русские предпочитали смерть в бою.

За несколько минут Владимирский полк потерял своего командира, трех командиров батальонов, четырнадцать капитанов, тридцать поручиков и подпоручиков[62] и три сотни солдат.

В Минском и Московском полках оказались выведенными из строя половина солдат и офицеров.

Дивизия Канробера[63], которую в центре повел в атаку сам ее отважный командир, захватила все вражеские позиции.

Повсюду союзникам сопутствовал успех, но о победе говорить было еще рано.

Медленно, словно нехотя, отстаивая каждую пядь земли, грозная русская армия, истекая кровью, отступала к стратегическому пункту под названием «Телеграфная вышка».

На плато, подступы к которому были защищены траншеями, возвышалось строение из бруса, скрепленного крест-накрест досками. Здесь собирались строить сигнальный телеграф[64], и отсюда возвышенность получила свое название.

Солдаты Меншикова собрались там в каре. Их насчитывалось более двадцати тысяч, кроме того, русские ощетинились шестьюдесятью пушками, заряженными картечью.

Чтобы закрепить победу, следовало начинать новое сражение. И оно разгорелось тут же, еще более ужасное и ожесточенное, чем первое.

Блистательный маневр, предпринятый Боске, вывел на острие атаки полк алжирских стрелков, находившихся в резерве. Они оказались рядом с зуавами и образовали вместе с Тридцать девятым пехотным полком первую линию атаки.

— В штыки!

Стрелки кинулись вперед очертя голову, выкрикивая свои арабские проклятия. Обманутые восточным покроем мундиров и особенно их голубым цветом, русские приняли наступавших за турок и пренебрежительно зашумели:

— Турчата!.. Турчата!..

Заблуждение длилось недолго, им пришлось жестоко за него расплачиваться. В неудержимом порыве алжирские стрелки преодолели траншеи, перепрыгнули эполементы[65] и ворвались в гущу ошеломленных русских.

В заслоне из человеческих тел оказалась пробита брешь. В нее устремились зуавы, егеря и линейные стрелки, в то время как алжирцы расширяли кровавый проход.

Русские проявляли несокрушимую стойкость, сражению не было видно конца. Настоящими героями стали храбрые африканцы. Исступление кровопролитной бойни охватило всех. Люди безжалостно убивали друг друга всеми возможными способами. Они расстреливали друг друга в упор, всаживали перекошенные штыки, обрушивали приклады, которые разлетались вдребезги. Оставшись без оружия, противники душили, давили, кусали друг друга!