Помоги проекту - поделись книгой:
А может они не задумали ничего дурного? И интерес Геннадия к житию московских студентов и правда, носит (как уверял когда–то Яшу Николка) чисто научный характер? Ну, скажем, пишет этот Геннадий какую–то книгу, посвященную московскому студенчеству… так и что ж в это такого? Тогда наоборот, понятно, почему он ходит в такие места
Нет, это слишком уж хорошо, чтобы оказаться правдой. Яша ни на секунду не верил Геннадию — особенно после того, как он попытался обмануть Ольгу и выманил у неё Бусинку, открывающую проход в прошлое. Раз так — значит и цели у его (ну и, понятное дело, у всех его сообщников) могут быть лишь самые злодейские. И, значит, ему, Яше, еще предстоит в этом разбираться. «Вырванные годы»[12], как любила повторять покойная житомирская тётя Циля…
Да, ведь еще надо не забыть зайти к Гиляровскому — пока репортёр еще не забыл о нём! Такая удача выпадает нечасто и Яков не собирался упускать шанса поближе сойтись с одним из самых известных московских журналистов. Такие связи, знаете ли, дорогого стоят, особенно на том поприще, которое он для себя выбрал.
А эти шлемазлы, значит, всё–таки решили идти на ту вечеринку? Яша повеселел и принялся обдумывать, что он предпримет в связи с этим обстоятельством.
Пф–ф–хлоп! Бах!
На мешке с землёй, почти в центре нарисованной углём мишени возникло ярко–синее пятно, окружённое мелкими брызгами.
Пф–ф–хлоп! Бах!
Второй шарик с краской задел угол мешка и разбрызгался красным веером — так в натуралистических боевиках принято изображать последствие попадания пули в голову.
Пф–ф–хлоп! Бах!
И третья красная блямба украсила мешок — почти что поверх второй.
— Что ж, весьма недурно, штабс–капитан. — заметил барон. — А скажите на милость, удар, наверное, достаточно болезненный?
Нессельроде усмехнулся.
— Ну мы же не с детишками в пятнашки играть собрались, барон. — ответил он. — Солдату хорошая плюха только на пользу пойдёт — заодно и научится чтобы лишний раз голову под пулю подставлять — тоже полезный навык.
— Но ведь можно, наверное, как–то защитить стрелков? — поинтересовался Фефёлов. Он с интересом вертел в руках «краскомётное ружьё». — Ну, скажем, нечто вроде фехтовального колета. Да и маска как мне кажется, не помещает — ваш красящий снаряд, попав в физиономию, может и глаз вышибить.
— Излишне. — отрезал штабс–капитан. — Этим мы только изнежим солдат. Вполне достаточно, как я указал в моём «Практическом руководстве по организации занятий с краскометами» Указания нижним чинам стрелять только в нижнюю часть тела. Ну и, разумеется, следует одевать солдат в особые балахоны из мешковины — дабы не замарать краской казённую форму. Мешковину же потом отмачивать, отстирывать и использовать по новой. Защитные очки я полагаю необходимыми только для надзирающих за занятиями офицеров.
— Все–то мы о казённом имуществе печёмся. — отозвался барон. Нет, чтобы о людях… Да и какой болван, скажите на милость, во время боя будет думать о том, чтобы занизить прицел? Вы же сами говорили — диковина сия предназначена для обучения стрельбе при столкновении с противником на небольшой дистанции — например, во время боя в городе или захваченной крепости, так?
— Верно. — подтвердил Нессельроде. — Француз Гюстав Реклю как раз и разработал своё краскомётное ружьё по заказу капитана зуавов Дюруа. Тому как раз предстояло обучать своих людей действовать против алжирских мятежников в небольших деревнях и городках, где на первый план выходит не столько слаженность при стрельбе всего подразделения, сколько умение отдельного бойца. В итоге, ударный отряд четырнадцатого линейного полка, которым и командовал Дюруа, блестяще показал себя в Алжирской кампании 1879–го года в Оране и потерял в боях в Оране и Сиди—Брахиме только двух солдат ранеными.
— Вот видите, капитан! — кивнул Фефёлов. — Выходит, зуавов учили действовать отнюдь не в атаке цепями, как вы предлагаете, а в перестрелке на местности с массой искусственных укрытий — например, домов. А как вы будете действовать в таких условиях? Правильно — высунулся из–за укрытия, стрельнул — и обратно. Какая уж тут стрельба в нижнюю часть тела…
— Ну не знаю, не знаю, господа… — покачал головой Нессельроде. — Возможно, вы в чём–то и правы. Но увы, в нашей армии сию диковину похоже, всё равно оценить некому. Как ни старался Владимир Михайлович[13] внедрить обучение с краскомётами, поддержки эта затея так и не нашла. Только вот я да Арсеньев с Толстым и увлеклись. Остальные, увы, мыслят до сих пор в категории «пуля–дура, штык–молодец» и совершенно не желают замечать прогресса военной техники. Неповоротливость наша российская…
При этих словах Корф иронично переглянулся со своим спутником — молодым человеком, тем самым, памятным офицерам батальона по недавней демонстрации приёмов рукопашного боя.
— Скажите, капитан, — обратился барон к Нессельроде. — А генерал Драгомиров приглашал каких–то специалистов из Франции, для обучения солдат владению этими…
— Маркерами. — добавил его спутник.
— Простите, как вы сказали, юноша? — переспросил Фефёлов.
— Ну, маркер — ствол пейнт… красящий. — ответил молодой человек. — Прикольная конструкция, пневматика. Только вот заряжать хлопотно — много дольше чем обычную винтовку.
— Да. Ответил штабс–капитан. — это модель два–семьдесят шесть, то есть двуствольная, семьдесят шестого года. Заряжается с казённой части вот так… — и Нессельроде, завладев ружьем, ловко переломил его и вложил в стволы два латексных шарика с краской. Потом клацнул стволами, запирая ружьё — и с натугой взвёл рычаг газового механизма.
— Дальность стрельбы — всего 35–40 шагов. Собственно, это и стало главной причиной отказа от этого метода у нас, в России — слишком малая дальность стрельбы.
— Ну и зря. — отозвался Ромка. — При зачистке больше и не надо. Скорострельность, правда, аховая, но всё же два ствола — неплохо…
— При чем? — не понял подполковник. — Боюсь… э–э–э…Роман кажется? — Боюсь, Роман, я не вполне понимаю ваши термины…
— Ну, зачистка. — пояснил Ромка. — Это когда штурмовая группа входит в аул и чистит его от снайперов и гранатомётчиков. —
— В аул? Это вы о войне на Кавказе говорите, я правильно понимаю? А что такое….
— Мой молодой друг пользуется несколько непривычными нам терминами. — поспешил вмещаться барон. — Видите ли он обучался военному делу на… в общем, довольно далеко отсюда. Если вкратце, то Роман говорит о действиях небольших ударных отрядов, на манер казачьих пластунов или башибузуков, которые умеют воевать в отрыве от крупных подразделений — как раз в таких условиях, как эти самые зуавы, о которых вы, капитан, только что рассказывали.
— Ну да. — согласился Ромка. — Я к тому, что господин полковник всё правильно сказал — в застройке стреляешь из–за углов, из оконных проёмов. Только так: ствол высунул на секунду, шмальнул — и всё. Так что, если куда шар и прилетит, то в чан… в голову, то есть. — поправился он. — Значит, очки точно, нужны. И маска тоже.
— Так вас, значит, тоже обучали пользоваться такими вот краскомётными ружьями? — спросил Ромку Нессельроде. — Любопытно, крайне любопытно! А не могли бы вы рассказать…
— Вот что, господа. — барон решительно пресек становящийся опасным разговор. — Давайте поступим так. Капитан, сколько ружей для краски вы привезли в Москву?
— Ротмистр Арсеньев и капитан лейб–гвардии Финляндского Толстой доставили в Россию четыре набора снаряжения. В 1882–м году мы вместе с этими господами и французом, капитаном Анри Элиаром, которого откомандировал к нам сам Дюруа, продемонстрировали новинку в Царскосельских лагерях, на показательных занятиях. В дальнейшем, выписали за свой счёт из Франции ещё полсотни ружей с материалом для красящих шариков — но доставили в Россию только тридцать штук. Из них семнадцать я и привёз с собой, в Москву.
Материал, говорите? А из чего их делают? — поинтересовался барон.
Сам шарик — из латекса, это такая тонкая плёнка из каучука. А синяя краска — медный купорос.
— Вот, значит, как… — протянул Корф. — Впрочем, купорос, так купорос, какая разница… полковник, вы сможете устроить так, чтобы для этих ружей было изготовлено достаточное количество зарядов?
— Если капитан продемонстрирует как это надо делать — конечно. — ответил Фефёлов. — Толковые люди в батальоне всегда найдутся.
— Да, и дайте команду соорудить для всех защитные маски и балахоны. — добавил Корф. — Давайте всё же, не пренебрегать мерами предосторожности. Купорос — штука для глаз вряд ли полезная…
— Так значит, хотите устроить манёвры, барон? — спросил Нессельроде.
— А разве вы не для этого приехали сюда? Вот и проведем — а заодно, предлагаю пари, господа.
— Пари? И какого же рода, позвольте поинтересоваться?.
— Чрезвычайно просто, господа. — ответил Корф. — Наш друг капитан обучает всех желающих офицеров батальона управляться с краскомётами… всего их семнадцать, кажется? Недостающих кликнете среди унтеров и нижних чинов, думаю с этим сложностей не будет. А как будете готовы — недели вам, думаю, достаточно? — устроим манёвры. Вы все, под командованием капитана Нессельроде — против меня и троих–четверых моих друзей. Проигравшая сторона устраивает ужин для победителей у Тестова. Нижним чинам и унтерам — от меня лично по пять целковых при любом исходе пари. Идёт?
Удивлённый Нессельроде кивнул и обвел взглядом офицеров. Те реагировали по разному: кто выжидательно молчал, кто пожимал плечами, а кто и согласно кивал. Фефёлов, помнивший о сюрпризе, который в прошлый раз преподнесли им барон и его гость, только улыбнулся в усы.
— Я, право, не знаю… — заговорил наконец штабс–капитан. Я здесь не хозяин… как решит господин полковник?
— Я, пожалуй, поддержу пари. — ответил Фефёлов. Остальные офицеры, дождавшись решения командира, облегчённо закивали.
— Одна только деталь, — продолжал подполковник. — у вас, капитан, семнадцать ружей? А барону и его друзьям ведь тоже понадобится оружие. Значит, нас будет только двенадцать человек.
— Нет, именно семнадцать. — ухмыльнулся Корф. Мы, с вашего позволения, сами позаботимся о своём снаряжении.
— Слушай, Вань, а как дела у Сергея Алексеевича?
Мальчики сидели в Николкиной комнате. За окном накрапывал мелкий октябрьский дождик; у Овчинниковых начали топить печку, так что в тепло было чрезвычайно. Пасмурная хмарь за окном постепенно густела, дело шло к вечеру.
Ваня пожал плечами.
— Да ничего, вроде. Дядя Макар особо не распространялся. Говорит — ранение было очень тяжёлое, он только–только выкарабкиваться начал. Ольга всё время возле него сидит, да и сам доктор, видишь, не слишком–то часто тут появляется…
— Да… вздохнул Николка. — После фестиваля я его, почитай, и не видел. Зато твой папа всё время здесь.
Еще бы! — подтвердил Иван. Они с Вильгельмом Евграфовичем целыми днями то в Московской Духовной академии пропадают, то дома сидят за компом. Хорошо, всё ж, что отец сумел разыскать ту криптографическую программу, серьезное подспорье…
Они скоро собираются прочесть те металлические пластинки? — уточнил Николка.
— Ну…. замялся Ваня. — До пластинок, знаешь ли, еще далеко. Они сейчас по большей части с Маалюльским текстом работают. Папа говорит — коптский текст уже перевели, но там много непонятного — например, несколько зашифрованных кусков. Вильгельм Евграфович обещает где–то через месяц закончить с основной частью текста, но пока… Этот египтянин постарался, как мог — часть текста вообще написана зеркальным письмом, причем — самая, похоже важная.
Значит, будем ждать. — вздохнул гимназист. — Жаль, конечно; все так надеялись, что там окажется что–то интересное…
— Так оно и оказалось! — подтвердил Ваня. — Вот, отец с господином Евсеиным уже точно сказали, что уже знают, как закрыть портал. Правда, делать этого всё равно нельзя… пока, во всяком случае.
— А почему «пока»? — спросил Николка. Олег Иваныч, вроде, в прошлый раз рассказывал, что этот способ совсем закрывает порталы — значит, им пользоваться вообще никогда нельзя будет?
— Да они вроде бы, нашли там что–то о том, что портал можно не закрыть, а как бы это…. свернуть. Ну, привести в такой вид, чтобы его можно было перенести на другое место. Вот сейчас над этим куском и бьются. Господин Евсеин говорил, что там, вроде бы, не хватает большого фрагмента в тексте манускрипта, и придётся запрашивать Боргхардта, в Александрии. Потому они сейчас и возятся с пластинами — хотят подобрать сочетания значков, которые обозначают перенос портала, ну и всё, что с этим связано. Как подберут — отправят Боргхардту, тот просмотрит все свои пластины и попробует заняться переводом.
— Так он же, вроде бы, вам все копии пластин отдал? — спросил Николка. — Можно и здесь перевести…
— Можно–то можно, — воздохнул Иван. — Только очень уж это сложная работа. А немец — он всё же спец, каких мало, Евсеину до него ой как далеко. Может, он скорее сделает?
— Хорошо бы. Кивнул Николка. А то я, честно говоря, как на иголках сижу — всё жду, когда кто–нибудь посторонний заинтересуется. И так уж, ходим через наш двор туда–сюда…
Это точно. — согласился Ваня. — Папа с Корфом вообще собираются предложить Василию Петровичу снять у него все квартиры в доме — чтобы меньше свидетелей было..
— Не получится. — вздохнул Николка. — Дядя Василий об этих студентах очень уж печётся. Ему много раз предлагали куда более выгодных жильцов, а он — ни в какую; не хочет студентов на улицу выставлять, и всё тут!
— Да уж… российский интеллигент. — усмехнулся Ваня. — Нет–нет, ты не подумай, я вовсе даже и не осуждаю. Конечно, студентов выгонять нельзя. Только сам подумай — а нам–то что делать? Студенты — народ внимательный и думающий…. Где гарантия, что кто–то из них уже к нам не присматривается? А тут ещё Яша сообщает, что эта сволочь Геннадий к студентам подходы ищет…
— Ну так они там, в Университете — попытался возразить Николка. — А у нас всё больше из Технического и Межевого[14].
— Да какая разница? Студенты есть студенты. Этот их Лопаткин тоже, между прочим, из Бауманки… то есть, прости, из Технического училища. А где гарантия, что он с тем же Васютиным не приятельствует?
Васютин — это была фамилия одного из постояльцев овчинниковского дома, студента четвертого курса Императорского Технического училища. Студента Васютина в доме знали как деятельного молодого человека, у которого постоянно бывали в гостях студенты из разных московских учебных заведений. Ходили слухи о том, что Васютин был связан с «политическими». Дворник Василия Петровича, Фомич, относился к Васютину с нескрываемым подозрением и не раз бурчал, что «пора–де барину этого шелопута выставить вон». Однако Василий Петрович, крайне трепетно относящийся к московской студенческой вольнице, и слышать ни о чём не хотел.
— Может ты и прав. — пожал плечами Николка. — Очень даже свободно… слушай, а может попросим Яшу это уточнить? Он же сыщик теперь…
— Вряд ли. — покачал головой Иван. Вчера он был у нас, долго разговаривал с папой и бароном. Я немного слышал — Яша там, вроде бы, по уши занят. Геннадий, понимаешь ли, познакомился с каким–то очень подозрительным польским студентом, так что наш друг теперь денно и нощно эту публику пасёт. Говорит — там что–то очень важное, и связано с террористами. Так что нет, думаю, у него времени не найдется.
— Ну тогда давай мы сами? — Николке явно понравилась эта идея. — Попробуем проследить за этим Васютиным. А вдруг он и правда связан с Лопаткиным? Ты представляешь, как это тогда важно?
— А что, давай. — согласился Ваня. — Только времени вот нет совершенно. У тебя вон, гимназия, у меня тоже учёба началась… когда? Слушай, может так? Я, для начала, раздобуду пару жучков — и попробуем всадить их в комнату к Васютину. Попишем его пару дней, а там уже определимся. Идет?
— Мальчики! Обедать! — голос Ольги Георгиевны помещал Николке ответить товарищу. — Николка, Ваня, выходите, все уже за столом!
— Ладно, потом поговорим, — сказал гимназист, и они направились в столовую, где за большим круглым столом собиралась к ужину семья Овчинниковых.
До чего же мне нравится ужинать в гостях у Николки! Наверное, один из самых важных обычаев нормальной семьи — это совместные трапезы. В наше время мало в каком доме это сохранилось; рабочий график, вечерние развлечения вне дома, то–сё… сейчас, если вдуматься даже и телевизор вместе не смотрят. А зачем — если он в каждой комнате имеется, не считая компьютера? Отец рассказывал, как в его детстве еще были и совместные вечерние посиделки перед голубым (тогда так говорили) экраном, и хотя бы совместные ужины — обеды, если и случались, то лишь по выходным. Вот и у Овчинниковых Василий Петрович трапезничает с домашними только по вечерам; днем тётя Оля старательно собирает всех к обеденному столу, допуская ужин по отдельности лишь в самых крайних случаях…
За столом разговорились; это тоже, по–моему, был своего рода ритуал. Для начала Василий Петрович принялся расспрашивать Никола о школьных делах. Про Маринку–то он и так все знал; дочка училась в той же гимназии, где работал он сам, так что всё время была под присмотром. И она привычно не упускала случая подколоть кузена по какому–нибудь пустяковому поводу. Впрочем, видно было, что несмотря на все эти подколки, а так же на некоторое недоверие, которое испытывал Николка к двоюродной сестре, в семье Овчинниковых царит мир.
Сегодня, однако, предметом беседы была не Николкина учёба. Оказалось, московская гимназические и вообще учебные круги взбудоражены недавним возмутительным происшествием. Дело было так: пару дней назад, некто Суходолов Викентий Селивестрович, латинист гимназии где преподаёт Василий Петрович, остановил на Тверском бульваре гимназиста, у которого не оказалось гимназического билета. Причиной придирке, как это нередко бывало, оказались отсутствовавшие на гимназической фуражке инициалы учебного заведения. Я ещё со времен первого знакомства с Николкой понял, что обычая выламывать римские цифры из жестяного веночка–кокарды были своего рода неписаной традицией гимназистов, и полагал, что начальство давно с этим смирилось. Так оно, впрочем, и было — и лишь самые рьяные и недалёкие поклонники казарменной дисциплины всё еще пытались плыть против течения.
Таким был и памятный мне по стычке в кофейне Вика–глист. На вопрос, какой он гимназии, гимназист ответил учёному мужу: «Никакой». А при попытке получить у него более внятный ответ, просто удалился, посвистывая. Опешивший от такой наглости латинист принялся звать городового; тот явился и задержал нарушителя, который, впрочем, и не думал бежать.
Нахалом этим оказался некий Эффенбах, ученик седьмого класса одной из московских гимназий — и теперь его судьба, как, впрочем, и роль, сыгранная в этом прискорбном инциденте латинистом, горячо обсуждалась во всех гимназиях и реальных училищах столицы. Знал об этом и Николка; первое же его упоминание о том, что говорят по поводу происшествия в их классе, вызвало достаточно бурную реакцию Василия Петровича. Тот, судя по всему, недолюбливал коллегу, однако ж, никак не одобрял поведения Эффенбаха.
«Что делать с такими вот молодыми нахалами?» — сетовал дядя Николки. Сечь поздно, а не сечь — распустится ещё больше. Простить, не изгнав (совершенно заслуженно, кстати) из гимназии — обнаглеет еще больше. Выгнать — станет, пожалуй, ещё и революционером. «Времена наступили тревожные, — рассуждал Василий Петрович, — и сейчас многие родители мальчиков даже и благородных семей всерьёз опасаются, что их дети уйдут в бомбисты, анархисты, революционеры. Всем памятны ещё нигилисты, о которых писали в своих романах Тургенев и Чернышевский. Родители гимназистов, — как пояснял он, — и сами не раз встречали этих нигилистов на улицах Москвы, точно так же, как и убеждённых народников в красных мужицких рубахах». Правда, по словам Василия Петровича выходило, что у нигилистов дресс–код был всё же несколько другой: тёмные очки, перекинутый через плечо плед, небрежность и неопрятность, рабочие рубахи с кожаными поясами. Мужчины носили длинные волосы; девицы–нигилистки, напротив, стриглись коротко.
Меня признаться, это изрядно удивляло — неужели местные жандармы настолько беззубы, что будущие революционеры совершенно их не боятся, выставляя напоказ свою принадлежность к противогосударственному движению? И это — всего через пять лет после цареубийства? Тогда, пожалуй, я понимаю Геннадия и его радикалов, которые, вопреки здравому смыслу обосновались в таком рассаднике нигилизма, как «Ад» на Большой Бронной…
Пока я так размышлял, тема разговора сменилась. На этот раз нить беседы взяла в свои руки Ольга Георгиевна; и выволочку получал не абстрактный какой–то Эффенбах, а вполне конкретный Николка. Оказывается, тётя, открыв его какой–то их его учебников, увидела на форзаце следующее предупреждение:
«Сия книга принадлежит Николаю Владимировичу Овчинникову. Кто возьмёт её без нас, тот получит в правый глаз, кто возьмёт её без спроса, тот останется без носа».
Грозное предупреждение вовсе не напугало тётю Олю, а наоборот привела ее в крайнее раздражение; в результате мы примерно четверть часа выслушивали (вполне в духе застольных наставительных бесед, принятых по её словам в Институте благородных девиц), нравоучение на тему трепетного отношения к книгам вообще и к учебникам русской словесности — в особенности. Николка, красный, как рак, извертелся на стуле, Василий Петрович лишь одобрительно кивал головой — не отрываясь, впрочем, от тарелки. Вредина—Маринка торжествовала; и вдруг, когда тётя Оля разразилась особенно поучительным пассажем, Николкина кузина вдруг как–то по особому стрельнула в меня глазами, и, потянувшись за хлебом, как бы ненароком оставила рядом с плетеной корзинкой крошечный бумажный шарик. Я сразу всё сообразил и, взяв, в свою очередь кусок хлеба, прихватил и «спаслание». Вот ведь — тоже утраченная навсегда наивная деталь времени; кому в наше время СМС и соцсетей могут понадобиться подобные записочки? Романтика, что тут скажешь…
Я догадывался, от кого эта записка и, видимо, на физиономии у меня это было написано: во всяком случае, если судить по тому, как ехидно ухмыльнулась Маринка. Потом она, не удержавшись, показала мне кончик языка; глаза ее смеялись, а я все никак не мог сосредоточиться, и думал о бумажном шарике, зажатом в кулаке…
Размечтался, как же!
Нет, никаких признаний и объяснений в записке не оказалось — а содержался в ней вполне невинное приглашение на… за неимением подходящих аналогий назовём это «музыкально–литературным вечером». Такие мероприятия проводят в гимназиях традиционно в течение всего учебного года. Порой они приурочены к какой–то дате, а порой — просто так в рамках, так сказать, «общей программы». Я всё время забываю, как бедна здешняя жизнь на общедоступные развлечения и как отсутствие того же телека (не говоря уж о компьютере) заставляет людей тянуться друг к другу и вместе выдумывать какие–то способы занимать свободное время. Случилось мне как–то, зайдя к Николке, попасть под раздачу — его тётушка и кузина, находясь в особо приподнятом настроении, заставили нас ставить какие–то «живые картины». Я раньше вовсе не слышал об этом развлечении и, признаться, так и не просёк до конца всей его прелести; видимо, это стало заметно, а потому веселие и заглохло довольно быстро.
Вот и сейчас речь шла о похожем мероприятии, правда — существенно более официальном. В записке Варенька Русакова осведомлялась о моём самочувствии и интересовалась, не захочу ли я принять приглашение (это я цитирую!) принять участие в скромном поэтическом и музыкальном вечере, который как раз и намечен в стенах их учебного заведения. В конце имелась приписка, в которой предлагалось обратиться за подробностями всё к той же Марине. Вот убей меня Бог — я так и не понял, зачем было обставлять этот процесс с такой загадочностью; видимо, я чего–то не догонял в плане местных понятий о романтике. А может — и в плане приличий. Кто его знает, как тут принято приглашать на дискотеки?
Вредина—Маринка, понятное дело, оказалась в курсе, и, стоило мне после ужина подойти к ней, она тут же выложила всё, не дожидаясь расспросов. К моему удивлению, в курсе был и Николка; но, видимо, из солидарности с сестрой а, возможно, руководствуясь всё теми же неведомыми мне понятиями о деликатности и конфиденциальности, — ничего не сказал заранее.
В общем, мне предлагалось прибыть на приём вместе с Мариной и Николкой (он, как сын преподавателя гимназии и брат одной из воспитанниц тоже был приглашён). В программе предусматривалась литературная декламация пения, и, в качестве вишенки на троте — танцы. Я уж принялся думать горькую думу о том, как буду выкручиваться — о местных танцах я имел представление разве что по «Лебединому озеру», как вдруг оказалось, что это ещё не самое пакостное из предстоящих испытаний.
Эти вечера придумывают весёлые ребята. И с фантазией у них, надо сказать, всё в порядке. Раз уж мы удостоены такой великой чести, что были приглашены, — заявила нам Маринка, — то нам придётся соответствующим образом подготовиться к предстоящему КВН–у. А именно: изобразить каку ни то сценку на двух–трех человек. Я впал в ступор, а Николка тут же пояснил: нужно найти либо кусочек какой–нибудь малоизвестной пьесы, или некие стихи с особым смыслом — и представить это почтеннейшей публике.
Пока я переваривал это сообщение, брат с сестрой с энтузиазмом кинулись к книжным полкам в кабинете Василия Петровича и тут же начали там ссориться, вытаскивая один за другим пыльные тома. А я сидел и тихо зверел. Ну не был я готов к подобной самодеятельности — хотя и в школе много и охотно играл в «английском театре» и не на последних ролях. А тут — почему–то робел; видимо, настолько прочно сидело во мне представление о высоком (в сравнении с нами, разумеется) духовном, культурном, театральном, наконец, уровне предков, что я и представить себе не мог, что буду с ними в этом тягаться…
После склоки, полной неподдельной экспрессии, Маринка вытянула, наконец, какую–то книжонку на — о ужас! — французском. Оказалась, что и она и кузен неплохо владеют этим языком; мои же познания сводились к «мадам и мусью», плюс несколько заимствованных от реконструкторов строевых команд. Что я и привел в качестве робкого аргумента, надеясь еще отвертеться от навязанной мне роли. Не вышло, да и не могло выйти: оказалось, что данное мероприятие планируется, вообще–то на четверых, и четвертой будет не кто иной, как Варенька Русакова; роль же её пакостная Маринка намерена списать и завтра, в гимназии передать подруге. Так что слушать меня не стали, Николка сел за стол, переписывать для меня текст… и тут я разозлился всерьёз.
— Так. А ну убирай эту галльскую пачкотню. — заявил я гимназисту. — у вас дома, или в гимназии найдутся какие–нибудь тряпки, чтобы изобразить царя, царевну и генерала в духе сказок Пушкина? А еще — Бабу—Ягу?
Поделиться книгой: