Помоги проекту - поделись книгой:
В «Манхэттенском проекте» Фуксу поручили самый ответственный участок: в сотрудничестве с Тэйлором он разрабатывал теорию «имплозии», то есть «схлопывания», или «взрыва внутрь». Обыденный пример: хлопок, когда лопается электролампочка. В бомбе это ключевой и гораздо более сложный процесс, которым определяется и возможность использования плутония-239, и достижение высокого сжатия любой ядерной взрывчатки с целью ее экономии, и компактность боеголовки. Здесь решения Фукса оказались, и по сию пору остаются, классическими. В шутку его называли лучшим физиком среди марксистов и лучшим марксистом среди физиков.
Он пользовался безграничным доверием шефа, который, по всей вероятности, нисколько не сомневался, что Фукс щедро делится атомными секретами с советскими коллегами. Благодаря покровительству Оппенгеймера Фукс имел доступ даже к тем материалам, к которым он вроде бы и не имел прямого отношения. Передаваемая им информация для советских коллег нередко была высшей степени секретности... [3]
Действуя опять-таки через Китти, Зарубина и Маргарита убедили Оппенгеймера включить в проект нескольких ранее завербованных специалистов – Мортона Собелла, Теодора Холла и Дэвида Грингласса. Еще одним ценным источником информации стал для советской разведки эмигрант из Италии физик Бруно Понтекорво.
Все тот же Павел Судоплатов безоговорочно признавал несомненные профессиональные достоинства Маргариты Коненковой: «Она сумела очаровать ближайшее окружение Оппенгеймера. После того как Оппенгеймер прервал связи с американской компартией, Коненкова под руководством Лизы Зарубиной и сотрудника нашей резидентуры в Нью-Йорке Пастельняка («Лука») постоянно влияла на Оппенгеймера и еще ранее уговорила его взять на работу специалистов, известных своими левыми убеждениями...»
В декабре 1944 года Игорь Курчатов резюмировал в докладной в НКВД: «Обзор по проблеме урана» представляет собой прекрасную сводку последних данных. Большая их часть уже известна нам по отдельным статьям и отчетам, полученным летом 1944 г.».
САРАНАК-ЛЕЙК, лето 1943
В свое «гнездышко», как Альмар называли коттедж на берегу озера, в тот день они возвращались из Пристона вместе с желанным гостем. Знакомя Маргариту с немолодым уже мужчиной с тростью и трубкой в руке, Эйнштейн вовсю веселился:
– Как же мне повезло! Сегодня я, простой еврей из немецкого Ульма, нахожусь в столь изысканной аристократической компании. Справа от меня – русская столбовая дворянка Воронцова-Коненкова, слева – потомственный английский лорд сэр Бертран Рассел. Ей-богу, как приятно, господа. Я смущен, такая честь...
Он шутливо кланялся, пропуская своих гостей вперед, но все же, успевая извернуться, услужливо распахнул перед ними дверь.
Маргарита и сэр Рассел смеялись:
– Да что вы, Альберт! Кто мы в сравнении с вами? Вы же король! Ваше величество!.. Мы – лишь челядь...
Рассела и Эйнштейна связывали давние дружеские отношения. Едва познакомившись с открытиями Эйнштейна, Рассел сразу стал активнейшим популяризатором теории относительности, даже выпустил книгу «Азбука относительности». Талантливый математик, он проделал сложную философскую эволюцию, которую сам определял как переход от платоновской интерпретации пифагореизма к юмизму. Он же создал копцепцию «логического атомизма» и разработал теорию дескрипций. Рассел считал, что математика может быть выведена из логики.
С Эйнштейном их объединяли общие взгляды на мир, начиная от пацифизма до отношения к семейным узам или религии.
Но в тот вечер, уединившись в кабинете, они больше говорили о войне, о гитлеризме, о роли ученых в предотвращении очень возможной гибели человечества. Рассел был далек от атомных проблем, но он знал, что и в его родной Англии, и в Штатах, и в Германии идут работы по созданию оружия массового уничтожения, и это его крайне беспокоило.
Его тревогу разделял и Эйнштейн. Может быть, именно тогда, во время вечерней беседы двух мудрецов, впервые возникла идея о необходимости объединения усилий всех прогрессивных ученых, выступающих за мир, разоружение, международную безопасность, за предотвращение войн и за научное сотрудничество, которая спустя почти полтора десятка лет положит начало Пагуошскому движению...ПРИНСТОН, весна–лето 1945
Получив задание от «Вардо» – тщательно, с фотографической точностью фиксировать все детали разговоров, которые Оппенгеймер и его коллеги ведут у Эйнштейна в ее присутствии, Маргарита слезно взмолилась: «Я же ничего не понимаю в этих их беседах, они говорят на каком-то своем, птичьем, совершенно недоступном мне языке!»
– Ничего страшного, – успокаивала свою агентессу Зарубина. – Главное – запоминай каждое произнесенное слово, даже если ты его не понимаешь. Потом перескажешь мне, и все...
Когда Маргарита с наивным интересом спросила Альберта о сути постоянно упоминаемой в разговорах «сверхбомбы», Эйнштейн был польщен. Пустившись в объяснения, он по обыкновению увлекся, кратко и по возможности доступно разъяснял ей, как прилежной ученице, основные моменты работы своих коллег в Лос-Аламосе, для наглядности сопровождая «лекцию» незатейливыми чертежиками-рисунками. Помня рекомендации Зарубиной, Маргарита даже не прикоснулась к этим, безусловно, бесценным чертежам, но благодаря своей безупречной зрительной памяти буквально «фотографировала» их.
Уже дома она воспроизвела их на бумаге. Вкупе со стенограммой беседы с Эйнштейном и его объяснениями информация Маргариты вскоре ушла в Москву, пополнив секретную папку операции по добыче сведений о разработке атомного оружия, которую на Лубянке окрестили «Энормоз», что в переводе имело несколько значений – «чудовищный», «ненормальный», «громадный», «ужасный».
Увы, но довести свои планы до логического завершения чете Зарубиных помешали непредвиденные обстоятельства. В 1944 году в срочном порядке супруги были срочно отозваны в Москву. Коненкова потом еще долго недоумевала: «Как же так, даже не попрощавшись, укатили неизвестно куда?..»
Новым куратором Маргариты в Нью-Йорке стал вице-консул советского представительства Павел Петрович Михайлов. Настоящая фамилия резидента Главного разведуправления Генштаба Красной Армии была Мелкишев. По неизвестной прихоти начальства оперативным псевдонимом для него была выбрана фамилия великого французского драматурга – Мольер. Большие шутники служили на Лубянке. Или у них в работе с Мелкишевым возникли ассоциации на тему «Мещанин во дворянстве»?..
Внезапно приехавший Лео Сцилард расстроил Эйнштейна, ибо показался ему крайне взволнованным. А тот и не скрывал этого:
– Простите, я просто не знаю, с кем посоветоваться. Формально я не имею права обсуждать с кем-либо, с вами в том числе, то, что собираюсь сейчас вам сказать. Формально это так. Но по существу...
– Да говорите же, Лео, не тяните.
– Помните то письмо, которое вы в свое время, летом 39-го, направляли президенту Рузвельту?
– Ну конечно. Я такие вещи не забываю, дорогой Сцилард.
– Так вот, я должен вам сообщить, что работы по созданию атомной бомбы в Штатах уже находятся в завершающей стадии.
– Поздравляю.
– Но теперь встает вопрос: что делать с бомбой дальше? Гитлер практически на коленях, и по всему выходит, что наша «игрушка» вроде бы ни к чему. Ведь тогда, в 39-м, мы требовали ускорить работы по атомной бомбе, чтобы опередить немцев...
– Если помните, Лео, я говорил вам о возможности возникновения такой ситуации, – улыбнулся Эйнштейн.
– Конечно, помню. Но тогда мы все так были увлечены идеей создать новое сверхоружие против Гитлера, что никто не мог даже представить себе, что в конце концов мы упремся в такой трагический тупик.
– Не стоит говорить обо всех, Лео, – упрекнул молодого коллегу Эйнштейн. – Говорите только о себе, ладно?
– Да, простите. Тот самый Александр Сакс (ну, банкир с Уолл-стрит, который передавал тогда Рузвельту наше письмо) в конце прошлого года по просьбе нашей «манхэттенской» группы беседовал с президентом. Сакс изложил ему наши предложения, которые, скажем так, встретили сочувственное отношение.
Физики предложили после окончательных испытаний бомбы провести публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных государств, которые потом опубликуют от своего имени или от имени правительства краткое коммюнике с изложением сути открытия. И если к тому времени война еще не будет закончена, тогда правительство США обратится к руководству Германии и Японии с требованием капитуляции. В случае отказа немцы и японцы будут оповещены о предстоящей бомбардировке с указанием ее места и времени. Противнику нужно предоставить время для эвакуации людей и скота.
Шесть лет назад мы просили вас повлиять на президента с целью ускорить работы по созданию бомбы, – продолжил Сцилард. – А теперь я хочу, чтобы вы подписали наш меморандум Трумэну с просьбой воздержаться от поспешных агрессивных действий. Вы согласны, мэтр? – он протянул лист бумаги и авторучку.
Эйнштейн быстро пробежал текст и, не раздумывая, поставил свою подпись.
Перед отъездом Сцилард спросил у учителя, может ли он повидать госпожу Коненкову. Когда Марго вошла в кабинет Эйнштейна, Лео вскочил, подбежал к ней и осыпал ее руки поцелуями: «Спасибо вам за брата». Потом быстро распрощался и укатил.
– Что это с ним? – спросил заинтригованный Эйнштейн.
– Да так, ерунда, – беспечно отмахнулась Маргарита. – Брат Лео Карл там, у нас в России, сидел в тюрьме... Ну, я ему немножко помогла. Его перевели в закрытое конструкторское бюро.
– У тебя такие богатые возможности, Марго?
– Не у меня, Аль, а у моих друзей.
– Лео – хороший парень, – задумчиво проговорил Эйнштейн. – Еще в Берлине он был моим студентом, и весьма прилежным. Не то, что я. А какая у него была блестящая докторская диссертация!.. Хотя, вообще-то, он прирожденный изобретатель. Мы с ним придумывали всякие разные модели домашних бытовых холодильников, рефрижераторов. Но, к сожалению, он невезучий, бедолага...
– А мы с вами везучие, Альбертль, как ты считаешь?
– Конечно!
...Еще при первой встрече где-то в конце 30-х годов Лео Сцилард, узнав, что Маргарита родом из Советской России, посетовал, что уже давным-давно не имел никаких известий от своего брата Карла, который работал в Москве в каком-то конструкторском бюро. Только недавно узнал, что он якобы арестован, сидит в тюрьме.
Разговор на том и закончился. Но суть его Марго передала своему «куратору» – Елизавете Юльевне. Та дальше – по цепочке – в Москву. Из Центра вскоре поступила информация: физик Карл Сцилард из тюрьмы переведен в ЦКБ-29 авиаконструктора Андрея Туполева – так называемую «туполевскую шарагу», заведение, в общем-то, тюремного типа, но с «правилами внутреннего распорядка» немного попроще. Это был «белый архипелаг»: «островок некоторой свободы и относительного достатка». Хотя и там, конечно, каждый пункт начинался со слов «запрещается», «не допускается», «возбраняется» и т.п. Его создатели понимали: для сверхважных разработок творческому человеку необходимо вдохновение, а оно невозможно, если над тобой и твоими близкими занесен меч.
Карл Сцилард оказался крайне «полезным» «врагом народа». Вот на этот-то крючочек Лео и можно было бы легко ловить. А он особо и не сопротивлялся...
Лео Сцилард так и не узнал, что президент Трумэн не удосужился прочитать это послание. Конверт остался нераспечатанным на его рабочем столе.
– Знаешь, Марго, в отрочестве я был изрядным шалопаем. – Эйнштейн лежал рядом с Воронцовой, и его пальцы неспешно перебегали с обнаженной груди на ее теплый, упругий животик никогда не рожавшей женщины, потом его руки возвращались к нежным плечам, а губы ласкали хрупкую ключичку. – Я иногда ненавидел мать за то, что она заставляла меня учиться игре на скрипке. Я вообще терпеть не мог делать все, что нужно было делать по принуждению, ты понимаешь?
– Конечно, любимый.
– Знаешь, я никому никогда не рассказывал. Говорю только тебе. Однажды я набросился на учительницу музыки со стулом в руках. Она в ужасе выбежала из нашего дома и никогда больше к нам не возвращалась. Маме пришлось подыскивать другого преподавателя...
– А кто были твои родители?
– Мама была дочерью богатого штутгартского торговца кукурузой. Отец называл себя коммерсантом. Но, я думаю, с коммерцией у него не очень-то получалось. Сперва отец был совладельцем маленькой мастерской по производству перьевой набивки для матрасов и перин. Потом в Мюнхене он с братом Якобом основал небольшую фирму по торговле электрическим оборудованием. Кстати, именно они занимались поставкой электрического освещения для знаменитого фестиваля Октоберфест, знаешь о таком?
– Нет, милый.
– Ну да, конечно. Но вскоре они прогорели. И тогда отец с мамой уехали в Павию, это городок под Миланом, попытались там наладить дело... Только и там у них ничего не ладилось...
После прогулки по фруктовому саду они долго сидели в беседке, болтая о пустяках. Эйнштейн почему-то вдруг вспомнил о письме одной девочки, которая жаловалась ему, что ей с трудом дается математика и приходится заниматься намного больше других, чтобы не отстать от одноклассников. Она просила совета.
– И что же ты посоветовал бедной девочке? – спросила Маргарита.
– А что я мог ей посоветовать? – засмеялся Эйнштейн. – Я ей посоветовал не огорчаться трудностям с математикой. И заверил, что мои трудности еще больше, чем ее.
– Умница, – улыбнулась Маргарита, поцеловала в щеку и попыталась пригладить взлохмаченные волосы Альберта.
Вечером, после ужина, Эйнштейн играл на скрипке. Единственным слушателем была его Единственная. Потом, сидя рядышком на их любимом полукруглом диване, они говорили о музыке, о композиторах. Перебирая великие имена, Эйнштейн делился своими сомнениями:
– Затрудняюсь, кто значит для меня больше – Бах или Моцарт. В музыке я не ищу логики. Интуитивно воспринимаю ее, не зная никаких теорий. Мне не нравится музыкальное произведение, если я не могу интуитивно ухватить его внутреннюю целостность и единство... архитектуру.
– Мне кажется, ты должен любить Вагнера, Альбертль...
– Честно говоря, я восхищаюсь его изобретательностью. Но отсутствие четкого архитектурного рисунка рассматриваю как декадентство. Для меня его личность как музыканта неописуемо противна, так что большей частью слушаю его с отвращением.
– Альбертль... Так нельзя.
– Только так и можно... Да, ты слышала анекдот обо мне, который рассказывают все, кому не лень?
– Нет.
– Так вот, я умер, предстал перед Богом. Бог мне говорит: «Ты великий ученый, я хочу наградить тебя. Чего ты хочешь?» А я его прошу: «Покажи мне, Господи, формулу Вселенной!» Он подает мне скрижаль с длинной формулой. Я смотрю и вдруг вижу: «Господи! Но тут же ошибка!» – «Да знаю, знаю...», – сокрушенно вздыхает Бог.
– Смешно, – улыбнулась краешком губ Маргарита. – Но ты не умрешь. По крайней мере, пока я с тобой...
«Ты не умрешь, пока я с тобой...» Он подумал, что эта ее последняя фраза похожа на фальшивые слова из какого-то бродвейского спектакля. Да нет, у них с Марго вряд ли что вечное может получиться. Ей нужен муж-поклонник, а мне – жена-домохозяйка, которая всегда рядом, которая встречает и провожает, кормит и купает, а в основном – ждет. И не мешает.
Но пока они наслаждались уединением. Им было хорошо и покойно. Лежа в постели, они лениво переговаривались. Покидали кровать лишь изредка. Шлепая босиком по теплому полу, Эйнштейн время от времени уходил в кабинет покурить, давно взяв себе за правило никогда не дымить в спальне. Оставшись одна, Маргарита безмятежно нежилась на смятых простынях и восстанавливала в памяти все детали вчерашней застольной болтовни Оппенгеймера с ее Альбертлем.
Когда Эйнштейн походя поинтересовался развертыванием атомного проекта, Оппенгеймер принялся жаловаться на трудности, которые переживала его суперсекретная лаборатория.
– ...Я сам предложил генералу Гровсу это плато Лос-Аламос в штате Нью-Мексико. Еще в детстве я здесь учился в закрытом пансионе. Пустынная территория, равноудаленная и от Атлантического побережья, куда германские подводные лодки иногда высаживают своих шпионов, и от населенных пунктов, жители которых могли бы пострадать в случае (тьфу-тьфу-тьфу!) ЧП во время проведения опытов. Поначалу мы с Гровсом предполагали поселить рядом с Лос-Аламосом примерно сотню ученых с семьями. Но уже скоро там проживало три с половиной тысячи сотрудников. А сегодня – и вовсе более шести тысяч. Можете себе представить подобный муравейник?..
Оппенгеймер лично занимался комплектованием научного коллектива, исколесил тысячи километров, чтобы встретиться с каждым потенциальным кандидатом, постараться убедить его покинуть насиженное местечко в университете или лаборатории, оставить жилье, отрешиться от прежнего быта и перебраться в пустыню Нью-Мексико и, работая там, оказаться отрезанным от всего внешнего мира.
Первые поселенцы старинного городка Санта-Фе, прежней резиденции испанских вице-королей, появились уже весной 1943 года. Их автобусом ежедневно доставляли на плато Лос-Аламос, покуда вблизи лаборатории не выстроили целый поселок.
– И когда же вы будете готовы выпустить джинна из бутылки? – просто так, ради любопытства спросил у своего молодого коллеги Эйнштейн.
– Я думаю, к середине июля все завершится.
«Генерал Гровс... Плато Лос-Аламос, штат Нью-Мексико... Санта-Фе... Три с половиной тысячи сотрудников... Сегодня более шести тысяч», – высвечивались в цепкой памяти Маргариты имена, географические названия, даты и цифры...
В своих прогнозах Оппенгеймер не ошибся. 12 и 13 июля составные части снаряда «Фэт Мэн» («Толстяк») в строгом соответствии с совершенно секретным планом доставили в район Аламогордо и подняли на металлическую 33-метровую башню, стоящую, как морской маяк, посреди бескрайней пустыни. В два часа ночи 16 июля, после устранения ряда технических неполадок, все участники эксперимента заняли свои посты в пятнадцати километрах от «пункта ноль». Громкоговорители транслировали танцевальную музыку. Первоначально взрыв намечался на четыре утра, но погода испортилась, было облачно, дождливо и воздух был очень влажный, и пуск отложили на полтора часа. В пять пятнадцать все участники программы – ученые и «технари» – надели темные очки и улеглись ничком на землю, отвернув лица от точки «ноль». В 5.30 ослепительный белый свет залил тучи и горы. Все!
Оппенгеймеру, который изо всех сил вцепился в одну из стоек контрольного поста, в эту поистине историческую минуту неожиданно вспомнились строки из древнеиндийского эпоса «Бхагават Гита»:
Когда гигантское облако пыли высоко поднялось над местом взрыва, в его памяти возникли другие, еще более ужасные, пророческие слова:
Жертвой испытаний стал лишь один солдат, который накануне вечером вернулся из увольнения. Как позже выяснил генерал Гровс, он был достаточно навеселе. Взрыв застал его полусонным и ослепил. Через несколько дней его зрение восстановилось. Но солдатик поклялся: больше никогда в жизни не брать в рот спиртного.
МОСКВА, Кремль, 17 июля 1945
Едва получив подтверждение о взрыве в американской пустыне, начальник внешней разведки НКВД СССР Павел Фитин тут же позвонил Поскребышеву:
– Александр Николаевич, получена срочная информация из-за океана. Ее необходимо довести до сведения товарища Сталина. Это крайне срочно. Доложите, пожалуйста.
– Обязательно, сейчас доложу.
Через пять минут Фитину по «вертушке» раздался ответный звонок.
– Павел Михайлович, приезжайте. Товарищ Сталин ждет вас.
Еще в машине Фитину совсем некстати вспомнилось: в Древнем Риме гонцов с плохими вестями казнили. Сильные мира сего надеялись таким образом замолить судьбу.
Сам он был готов ко всему.
Выслушав краткий доклад Фитина о состоявшемся испытании атомной бомбы на полигоне Аламогордо, Сталин долго молчал. Фитин боялся пошевельнуться. Потом вождь встал, жестом остановив попытку Фитина вскочить:
– Сидите. Сейчас вы можете сообщить о случившемся событии товарищам Молотову и Берии. Да, минуточку. Благодарю вас за оперативность. Как там у вас говорят, кто вовремя оповещен – тот, стало быть, вооружен, так?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Хотя вы же знаете, как поступали в Древнем Риме с гонцами, которые приносили дурные вести?
У Фитина душа ушла в пятки: «Он что, мысли читает на расстоянии?» Но сумел собраться:
– Никак нет, товарищ Сталин.
– Глупые люди... Кто владеет информацией – тот владеет миром. Совсем глупые люди... Ладно, можете идти.
ПОТСДАМ, Германия, 24 июля 1945
Поделиться книгой: