Любимая женщина Альберта Эйнштейна

– Посмотри на нее хорошенько.

– Почему?

– Потому что больше ты ее не увидишь.

Уже через два дня после воцарения Гитлера на имперском троне Эйнштейн обратился к руководству Прусской академии наук с просьбой выплатить ему полугодовую зарплату сразу, а не к началу апреля, как было оговорено ранее. Жизнь показала, что такая неожиданная предусмотрительность ученого была нелишней. Уже 27 февраля 1933 года своей сердечной подружке Маргарет Лебах он писал: «Из-за Гитлера я решил не ступать больше на немецкую землю... От доклада в Прусской академии я уже отказался».

В нью-йоркском консульстве Германии Эйнштейн долго беседовал с немецким дипломатом.

– Герр Эйнштейн, если вы не чувствуете себя виновным, с вами на родине ничего не случится, – пытался заверить его германский консул. – Вас ждут, вам будут оказаны все знаки внимания и почтения...

Но когда официальная часть закончилась, дипломат, опустив глаза, тихо сказал:

– Теперь, когда мы можем поговорить по-человечески, и я могу вам сказать, что вы поступаете именно так, как и следует поступать.

И поднес указательный палец к губам.

* * *

Эйнштейн с удовольствием откликнулся на просьбу корреспондентки газеты «Нью-Йорк уорлд телеграм» Эвелин Сили прокомментировать события, происходившие в ту пору в Германии: «Пока у меня есть возможность, я буду находиться только в такой стране, в которой господствуют политическая свобода, толерантность и равенство всех перед законом. Политическая свобода означает возможность устного и письменного изложения своих убеждений, толерантность – внимание к убеждениям каждого индивидуума. В настоящее время эти условия в Германии не выполняются. Там как раз преследуются те, кто в международном понимании имеет самые высокие заслуги, в том числе ведущие деятели искусств. Как любой индивидуум, психически заболеть может каждая общественная организация, особенно когда жизнь в стране становится тяжелой. Другие народы должны помогать выстоять в такой болезни. Я надеюсь, что и в Германии скоро наступят здоровые отношения и великих немцев, таких, как Кант и Гете, люди будут не только чествовать в дни редких праздников и юбилеев, но в общественную жизнь и сознание каждого гражданина проникнут основополагающие идеи этих гениев». Нью-йоркское интервью было перепечатано ведущими мировыми изданиями. Эйнштейна напрасно считали наивным гением. Он гораздо быстрее многих политиков понял, что ожидает Веймарскую республику в будущем. И весь мир тоже.

При этом он был не одинок. Чарли Чаплин прямо с экрана смеялся над Гитлером: «Его приветственный жест откинутой назад от плеча рукой с повернутой кверху ладонью всегда вызывал у меня желание положить на эту ладонь поднос с грязными тарелками.

«Да он полоумный», – думал я. Но когда Эйнштейн и Томас Манн были вынуждены покинуть Германию, лицо Гитлера уже казалось мне не комичным, а страшным...»

Нацистов дико бесили антигитлеровские заявления Эйнштейна. Геббельсовская пропаганда развернула широкую кампанию в печати с прямым призывом: «Убить Эйнштейна!» Нацистские газеты публиковали его портреты с подписью: «Эйнштейн. Еще не повешен». За его голову предлагалось пятьдесят тысяч марок. На сей счет Эйнштейн, смеясь, успокаивал Эльзу: «А я и не подозревал, что моя голова стоит так дорого». Руководитель группы «Немецкая физика» лилипут Ленард высокомерно пытался куснуть Гулливера Эйнштейна: «Наиболее важный пример опасного влияния еврейских кругов на изучение природы представляет Эйнштейн со своими теориями и математической болтовней, составленной из старых сведений и произвольных добавок... Сейчас его теория разбита вдребезги – такова судьба всех изделий, далеких от природы. Но ученые с солидными в прошлом трудами не могут избежать упрека: они допустили, чтобы теория относительности могла найти место в Германии. Они не видели или не хотели видеть, какая это ложь, выдавать Эйнштейна – в науке и в равной степени вне ее – за доброго немца...»

Чуть позже этот же проповедник заявил при открытии нового физического института: «Я надеюсь, что институт станет оплотом против азиатского духа в науке. Наш фюрер изгоняет этот дух из политики и политической экономии, где он называется марксизмом. Но в результате коммерческих махинаций Эйнштейна этот дух сохраняет свои позиции в естествознании. Мы должны понять, что недостойно немца быть духовным последователем еврея. Науки о природе в собственном смысле имеют целиком арийское происхождение, и немцы должны сегодня находить собственную дорогу в неизвестное».

Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс внушал своему бюргерскому племени: «Мы часто поступали в отношении мирового еврейства милостиво, чего они вовсе не заслуживали. И какова же благодарность евреев? У нас в стране они каются, а за границей раздувают лживую пропаганду о «немецких зверствах», что даже превосходит антинемецкую кампанию во время мировой войны. Евреи в Германии могут благодарить таких перебежчиков, как Эйнштейн, за то, что они теперь – полностью законно и легально – призваны к ответу!»

Исповедуя насилие, фашисты не собирались ограничиваться словами. Толпа вооруженных людей ночью 30 марта 1933 года ворвалась в летний дом Эйнштейна в Капуте и объявила его конфискованным. Заодно забрали яхту ученого, пришвартованную у озера Хавель. А штурмовики СА разгромили и ограбили берлинскую квартиру Эйнштейна. Капут так капут...

Печальная весть о происшедшем настигла Эйнштейна, когда его трансатлантический лайнер был еще на пути в Европу. Возмущенная Эльза стала требовать от мужа выступить с громким протестом, поднять мировую общественность и т.д. и т.п. Эйнштейн с улыбкой слушал свою сварливую бабу и миролюбиво, с печальной улыбкой, говорил:

– Знаешь, дорогая, в Берлине у меня оставались яхта и подруги. Гитлер забрал только первую, что для последних явно оскорбительно.

Вернувшись в Европу, большую часть 1933 года он прожил в маленьком фламандском приморском городке Ден-Хаан (Ле-Кок-сюр-Мер) по приглашению бельгийского короля. Ему была предоставлена небольшая вилла Савояр, которая стала своего рода интеллектуальным приютом для беженцев из Германии. Ее обитатели любовались серебристыми дюнами, которые, казалось, были подметены резким ветром, и свинцовыми морскими волнами, которые размашисто накатывали на берег. А домик отзывался, как раковина, на все звуки: скрип шагов, звон посуды, перестук пишущей машинки и, конечно же, звон бокалов...

Навестивший беглеца английский писатель Чарльз Перси Сноу был точен в описании его портрета: «Вблизи Эйнштейн оказался таким, каким я и представлял себе, – величественный, лицо светилось мягким юмором. У него был высокий, покрытый морщинам лоб, пышная шапка седых волос и огромные, навыкате, темно-карие глаза. Я не могу сказать, за кого можно было бы принять его. Один остроумный швейцарец сказал, что у Эйнштейна простое лицо ремесленника и выглядит он, как старомодный, солидный часовых дел мастер из маленького городка, занимающийся, наверное, по воскресеньям ловлей бабочек.

Меня удивило его телосложение. Он только что вернулся с прогулки на парусной лодке и был в одних шортах. Его массивное тело было очень мускулистым; правда, он уже несколько располнел, но выглядел еще весьма крепким и всю жизнь, должно быть, отличался физической силой».

Альберт Эйнштейн обожал малые, уютные страны – Голландию, Бельгию, Швейцарию. Но чувствовал приближающуюся опасность. Нацисты уже были совсем рядом.

Но в начале сентября 1933 года бельгийская пресса объявила о том, что нобелевский лауреат Альберт Эйнштейн, увы, покинул страну и на частной яхте отправился в Южную Америку. Запуская эту «дезу», окружение Эйнштейна умышленно запутывало следы. На самом деле «неудобный пассажир» высадился на причале английского порта Норфолк, откуда в закрытой карете был перевезен в поместье одного из своих британских почитателей. Он жил там в полном комфорте и тоске.

Получив приглашение в Америку, Альберт Эйнштейн сразу приступил к работе в Принстонском институте фундаментальных исследований. Условия были королевскими: профессор Эйнштейн был назначен на должность руководителя исследовательской группы с пожизненным жалованьем и правом приглашать ассистентов по своему усмотрению.

Хотя фрау Эльза очень любила рассказывать новым знакомым, что когда Эйнштейн нанимался в Принстон, его попросили сообщить свои условия. Профессор, говорила она, назвал столь смехотворную сумму, что ректорат был вынужден разъяснить ему, что названная им цифра не обеспечивает в Штатах даже прожиточного минимума и что ему на жизнь потребуется по крайней мере втрое больше.

– Мой муж – гений! – любила повторять она. – Он умеет делать все, кроме денег...

А он считал свое положение в Принстоне несколько неудобным: нельзя, как он говорил, получать деньги за исследовательский труд, который является внутренней потребностью, без педагогических обязанностей. Эйнштейн привык рассматривать как лично ему принадлежащее только то время, которое оставалось после лекций, собеседований со студентами, экзаменов, кафедральных заседаний.

Бог не играет в кости, обычно повторял Эйнштейн. И писал своему коллеге Максу Борну: «Я очень хорошо понимаю, почему вы считаете меня «упрямым старым грешником», но ясно чувствую, что вы не понимаете, как я оказался в одиночестве на своем пути. Это вас, конечно, позабавит, хотя навряд ли вы способны верно оценить мое поведение. Мне доставит большое удовольствие изорвать в клочья вашу позитивистско-философскую точку зрения».

Дома его, конечно, по-прежнему опекала Эльза и все та же мисс Элен Дюкас. К ней он благоволил намного больше, чем к жене. В сущности, именно Элен стала его домашним гением, снимавшим с вселенского научного гения все тяготы повседневной жизни одной ей известным способом...

В 1934 году Эйнштейна приглашает в гости президент Франклин Рузвельт. В Белом доме ученый имел с ним задушевную беседу и даже был оставлен на ночлег. С тех пор он имел карт-бланш на любые непосредственные контакты с лидером Соединенных Штатов.

Видеть у себя в доме самого Альберта Эйнштейна почитал за честь весь высший свет Америки.

НЬЮ-ЙОРК – ПРИНСТОН, 1924 и другие годы

Очутившись в Нью-Йорке, Коненков не стал менять своих московских привычек. По пуританскому Бродвею он расхаживал в косоворотке, с пушистым котом Рамсесом на плече и в сопровождении Маргариты, ногти которой вызывающе отливали изумрудным перламутром, а на стройных ножках серебрилась паутинка прозрачных чулок.

Очень быстро очаровательная Маргарита в светских кругах Нью-Йорка стала не менее популярной, чем Сергей Коненков и его работы. Когда ее бывшая квазисоперница Наталья Кончаловская, которая вместе с мужем, советским коммерсантом (и разведчиком), тоже приехала в Штаты, то сразу отметила, что Маргарита «весьма органично восприняла светскую жизнь».

Нью-йоркская мастерская Коненкова довольно скоро получила такую же экстравагантную популярность, как и прежний флигель в Москве, на Пресне. Сергей Тимофеевич соорудил резной деревянный бар, играл для гостей на гармошке, и вообще был душой любой компании.

Здесь стали появляться молодые люди, явно симпатизирующие хозяйке. Она словно вышла из тени Коненкова и оказалась в центре светских интрижек и романов. Этому в немалой степени способствовали новые работы Коненкова «Струя воды», «Вакханка», «Бабочка» и другие, для которых грациозная Марго позировала обнаженной. Работы имели колоссальный успех, а главное – были легко узнаваемы.

Глядя на Маргариту, мужчины вспоминали скульптурные работы, млели, таяли, теряли головы и бесстыдно раздевали хозяйку глазами. Но, боже, как хотелось бы руками!..

* * *

Когда в 1925-м на гастроли в Нью-Йорк пожаловал Московский Художественный театр, на его спектакли слеталась вся «русская Америка». В честь артистов Федор Иванович Шаляпин устроил роскошный прием. Разумеется, были приглашены и Коненковы.

В центре блестящей шумной толпы, само собой, был Шаляпин. Его могучий голос был слышен повсюду. Казалось, он был одновременно в разных местах огромного зала. Марго, как гимназистка, радовалась знакомым лицам актеров: «Ой, Станиславский... Книппер-Чехова... Сереж, смотри, Качалов... А вон – Москвин...»

Федор Иванович, увидев Коненковых, тут же, рассекая толпу, двинулся к ним. Обнял Сергея, нежно поцеловал ручку Маргарите, внимательно глядя ей в глаза.

И началось веселье. С московским размахом!

Шаляпин усадил Коненковых неподалеку и, оставаясь за столом самим собой, – шутил, острил, громко и заразительно смеялся, балагурил – при этом неотрывно смотрел на свою старую (хотя почему же старую? Вовсе нет!) знакомую по имени Марго. В самый разгар приема, когда кое-кто из господ артистов уже принялся вольно разгуливать по залу, покуривая диковинные гаванские сигары, кто-то вполголоса напевал романс, кто-то, пользуясь волей, читал (вслух!) Мережковского, а кто-то заботливо поддерживал за талию захмелевшую подругу в надежде на будущие ночные утехи, Шаляпин по-особому взглянул на Маргариту. Она понимающе кивнула.

Федор Иванович протянул даме руку, они встали и на глазах у всех медленно удалились из общего зала в соседнюю комнату. Это выглядело довольно вызывающе. Один лишь Коненков не обратил внимания на исчезновение супруги. Он был слишком увлечен беседой с Сергеем Васильевичем Рахманиновым, который держался особняком, стоя у колонны в глубине зала. Композитор чрезвычайно интересовал Сергея Тимофеевича не только как выдающийся музыкант, но и как возможная модель для будущей работы. Лицо Рахманинова, ясно видел скульптор, было просто находкой. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо.

– До чего же обаятелен Шаляпин, когда он в духе, – как ни в чем не бывало отпускал обязательные комплименты организатору приема Коненков. И увидел, что замкнутый и скромный Рахманинов улыбнулся его словам, отчего стал как-то проще, «домашней».

– Да, в этом у Феди нет соперников, – произнес композитор, следя взглядом за удалявшейся парой. – Он умеет быть обворожительным... А у вас очень красивая жена, Сергей Тимофеевич. Я вам просто завидую...

– Да-да, – рассеянно согласился Коненков, оглядываясь в поисках своей спутницы.

Заметив его замешательство, проходившая мимо актриска Ниночка Литовцева с показной участливостью поинтересовалась:

– Вы не Маргариту Ивановну случайно ищете? А они ведь с Федором Ивановичем вышли, кажется, вон в ту комнату, – и указала пальчиком на резную высокую дверь.

Коненков извинился перед Рахманиновым и быстрым шагом пошел в указанном направлении. Дернул за ручку, но дверь была заперта. Он принялся колотить в нее кулаком, звать Маргариту, ругаться. Потом неожиданно у него потекли слезы...

Спустя некоторое время дверь открылась. Шаляпин выглядел смущенным. Маргарита же – нисколько. Она остановилась возле рыдающего мужа и тихо сказала с упреком: «Гости же...»

До самой смерти Коненков не мог забыть жене этот скандальный эпизод с Шаляпиным.

– Успокойся, детка, ничего там не было, – уверяла Маргарита.

Но Сергей Тимофеевич все не мог угомониться и, будучи в преклонном возрасте особенно язвительным, ехидничал:

– Ну, тебя я Шаляпину простил. С каким мужиком не бывает! А вот что он Врубелю влепил пощечину (был и такой случай на том же банкете), этого я ему уже не простил...

* * *

Очень быстро Сергей Коненков стал самым популярным портретистом Штатов. Во многом благодаря Маргарите, ее таланту общения и хорошему знанию английского, взявшей на себя функции менеджера, обеспечение престижных заказов для мужа. Через несколько месяцев вольной жизни срок заокеанского путешествия подошел к концу. Но возвращаться домой почему-то не хотелось. Используя свои новые знакомства в нью-йоркском генконсульстве СССР, она исподволь и деликатно обсуждала варианты возможности задержаться в США на некоторое время после окончания работы выставки. В обмен на взаимные полезные и неафишируемые услуги, разумеется.

Сам Сергей Тимофеевич позже немного по-детски пытался объяснить свою вынужденную «задержку» в США: не успел оформить бумаги. Срок пребывания в Америке истекал, а работы – непочатый край. Он обратился в Наркомпрос с просьбой о продлении визы, Наркомат иностранных дел поручил заняться делом Коненкова советскому посольству в Мексике (поскольку с США дипломатических отношений у СССР не было). Загруженный огромным количеством заказов, рассказывал позже Коненков, «я не придал значения тому, что соответствующие бумаги слишком медленно продвигались по дипломатическим каналам. А потом это и вовсе перестало меня интересовать. Дорогой ценой я заплатил за несерьезное отношение к возвращению на Родину. Шли дни, недели, а затем и годы...»

Правда, «несерьезное отношение к визовым документам» вовсе не стало препятствием для скульптора уже в следующем году участвовать в 14-м Международном венецианском биеннале.

Вообще-то, состав делегации советских художников за время американской экспедиции изрядно «похудел». Кроме Коненкова, в США остались также Захаров и Мекк. По пути на Родину Сомов заехал в Париж, да и застрял там навсегда. Виноградов бросил якорь в Риге. Таким образом, в Москву вернулось лишь трое из восьми триумфаторов: Сытов, Трояновский и Игорь Грабарь.

Для американской публики Коненков оказался необычайно интересен. Они увидели в нем ярчайшего представителя русской скульптурной школы, носителя старых традиций. Работы мастера в дереве стали подлинной сенсацией. Американскому широкому зрителю дерево как скульптурный материал не было известно. Его работы назвали «скульптурной музыкой дерева». Однако это понимали далеко не все. Игорь Грабарь накрепко запомнил, как во время американского вернисажа обхаживал одну потенциальную покупательницу, которая выказала интерес к деревянным работам Коненкова: «Я часа два возился с этой толстой теткой, имевшей фигуру такого же деревянного обрубка, как и те, из которых Коненков резал свои скульптуры. Я объяснял ей все достоинства этой скульптуры. Мы все решили, что Коненков продаст, по крайней мере, три своих скульптуры. Он сам стоял возле, не понимая ни слова, но преисполненный самых радужных надежд. Внезапно она открыла рот и, дотронувшись до одной из скульптур, спросила глухим, сонным голосом:

– А скажите, это все машинная работа?

Повернулась и ушла. Вот Америка...»

Сергей Коненков очень любил работать с мягкими породами: липа, осина. Но пришлось работать и с дубом. В Центральном парке, вблизи которого Коненковы обосновались, мощнейший ураган, как бригада лесорубов, прошелся по нему, вырвав с корнями сотни деревьев. Дубовая древесина досталась художнику почти что даром, и он с удовольствием стал осваивать новый материал, увлекшись созданием скульптурной мебели. Нет, он не проектировал формы кресел или стульев. Коненков создавал из пней и древесных стволов самостоятельные именные скульптуры, образы которых заимствовал у природы. Так появилось «Кресло Сергей Тимофеевич», «Стул Алексей Макарович» и другие удивительные работы.

Жена Рокфеллера, увидев эксклюзивные образцы мебельного искусства, предложила за них любые деньги. Но Коненков наотрез отказался:

– Мебель я продать не могу, она не моя, я ее подарил жене.

Мадам решила, что мастер набивает цену. Но Сергей Тимофеевич вновь и вновь повторял:

– Я вам сказал уже: я не могу продать. Это подарок, а подарки не продают.

Во время работы Коненкову было необходимо общаться со своей моделью. Конечно, он предпочитал работать с русскими людьми, чтобы обходиться без услуг переводчика. Так, он сделал замечательные портреты композитора Сергея Рахманинова, академика Ивана Павлова, многих известных российских эмигрантов.

Знаменитую исполнительницу русских народных песен Надежду Плевицкую скульптор слушал еще в дореволюционные годы, а встретившись с ней в Штатах, попросил позировать ему. Она приходила к нему на сеансы-свидания в том праздничном наряде курской крестьянки, в котором появилась на сцене еще в 1914 году: сарафан, кокошник, жемчуга. И всегда заметно волновалась, как это всегда случалось с ней перед концертами. Но стоило мастеру начать работать, Плевицкая тихонько напевала только для него «Помню, я еще молодушкой была...» или «На старой Калужской дороге...».

Временами она напоминала ему Таню Коняеву. Ее тоже отличала грубоватая красота, крутые скулы, сочные губы, сильные руки, какая-то, простите, животная сила и природное здоровье. Как-то во время очередного сеанса Сергей Тимофеевич подошел к Надежде, нежно прикоснулся к подбородку, чтобы иемножко поправить осанку. Певица тотчас прижала щекой его руку к своей ключице, глядя Коненкову в глаза, и чуть слышно засмеялась: «Сережа, ты же меня истомил всю, старый дурачок...» Сама рывком стянула с него через голову рубаху, пробежалась губами по могучей груди и повлекла за собой...

Когда в 1940 году Сергей Тимофеевич узнал о том, что Плевицкая умерла на французской каторге, осужденная как агент ОГПУ за соучастие в похищении в Париже главы Русского общевоинского союза генерала Миллера, он беспробудно пил горькую целую неделю, если не больше.

Со своим вечным обидчиком Шаляпиным Коненкову работать было крайне трудно. Не только из-за того случая на приеме. Просто певец с большим трудом выдерживал длительные сеансы, ему тяжело было неподвижно сидеть перед скульптором. Его постоянно отвлекали телефонные звонки, он все время вскакивал, бегал по комнате, часто куда-то уезжал раньше оговоренного времени. А иногда сам хватался за карандаш, делал какие-то наброски, даже пытался лепить. И вновь ни с того ни с сего исчезал по своим делам. Однажды ворвался к Коненкову, весь кипя от возмущения:

– Представь, Серега, они там лишили меня, Шаляпина, звания народного артиста Республики!.. Больше того, вообще запретили мне возвращаться в СССР!

– За что?

– За то, что я якобы не желал, вот, слушай, «вернуться в Россию и обслуживать тот народ, звание артиста которого было ему присвоено...». Вот такие пироги, брат... И еще приписали, что я солидаризировался с белогвардейцами... Когда я весьма «солидаризировался» с Горьким и Лениным, царь меня звания солиста императорских театров почему-то не лишал.

– Слава богу, что я не народный, – вздохнул Коненков, – и не белогвардеец... Ладно, Федор, давай за работу. Садись в кресло, – улыбнулся он, – и думай о вечном.

«Впрочем, я не так уж добивался абсолютного портретного сходства, – вспоминал позже Коненков. – В своей скульптуре я изваял только голову Шаляпина, но мне хотелось передать зрителю и то, что отсутствует в скульптуре, – его могучую грудь, в которой клокочет огонь музыки... Я изобразил Шаляпина с сомкнутыми устами, но всем его обликом хотел передать песню...»

Зато Сергей Васильевич Рахманинов был полной противоположностью великому певцу. Он позировал усидчиво и часто повторял Коненкову, что «это ему даже нравится: вот где можно, наконец, посидеть спокойно, помечтать и даже сочинить мелодию!..»

Рахманинов сидел на стуле в мастерской Коненкова в своей излюбленной позе – со сложенными на груди руками, и, казалось, был совершенно погружен в себя. Лицо композитора было находкой для скульптора. Оно напоминало мастеру лик кондора резкой определенностью крупных, словно вырубленных черт. Но вместе с тем всегда поражало своим глубоким, возвышенным выражением и особенно хорошело и преображалось, когда в мастерской неожиданно появлялась Маргарита с предложением сделать перерыв и попить чайку. Зоркий, внимательный Коненков замечал, что при этом глаза его освещались каким-то необыкновенно чистым светом. Но то внимание, которое Сергей Васильевич уделял его супруге, Коненкову совершенно не нравилось, и вечерами он выговаривал Марго, запрещая ей лишний раз без особой нужды появляться в мастерской во время сеансов. Да и за Рахманиновым впредь внимательно приглядывал...

* * *

– Катюша, зовите Сергея Тимофеевича на ужин, все готово, – велела Маргарита Ивановна прислуге.

Девушка вышла и тут же быстро вернулась:

– Маргарита Ивановна, там с Сергеем Тимофеевичем что-то нехорошо.

Когда Марго вошла в кабинет, Коненков сидел в кресле, откинув голову назад. По его лицу текли слезы.

– Что случилось? Почему ты плачешь? – заволновалась Маргарита.

– Сережи больше нет.

– Какого Сережи, о ком ты?

– Есенина. Вот читай. – И Коненков протянул ей свежий номер «Нового русского слова».

Сообщение о том, что 28 декабря 1925 года Есенина нашли повесившимся на трубе парового отопления в ленинградской гостинице «Англетер», Коненкова потрясло, он долго не мог поверить в случившееся. Понемногу отойдя от потери, Коненков сказал своему другу Касаткину:

– А ведь Сережа уже давно говорил в стихах о приближающейся смерти. Но это все в расчет не принималось, по крайней мере мной. Горе высказать не могу, и так его много, что сил нет...

Последней жене поэта, внучке Льва Толстого Софье, которой выпал горький жребий пережить ад последних месяцев жизни с Есениным, он написал трогательное послание: «Я любил Сережу за его прекрасную чистую душу и за чудесные стихи его. Смерть Сережи произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я долго не верил этому. Чувствую, что поля и леса моей Родины теперь осиротели. И тоскливо возвращаться туда...» И еще он просил Софью прислать ему в Америку последние фотографии Есенина, снимок могилы, намереваясь создать ему памятник.

Мастер потом долго копался в своем архиве, пока не отыскал старые наброски к скульптурному портрету Есенина. На пожелтевшей ватманской бумаге Сережка был такой молодой, задорный, кудрявый, беззаботный. Скульптор вспоминал весну 1920 года, когда Есенин согласился-таки ему попозировать. Сеансы продолжались с неделю. Он вылепил тогда из глины бюст, сделал карандашные рисунки. А потом его поэты, два Сергея – Клычков и Есенин, – заскучали и в один прекрасный день исчезли, как духи. Куда-то уехали, кажется, в Самарканд...

Свой гипсовый бюст Есенин не любил. Дразнил Коненкова: «Слепил истукана». А однажды, во время очередного пьяного скандала с Софьей, невесть отчего вышвырнул его с балкона четвертого этажа квартиры Толстой. Слава богу, к тому времени Коненков успел сделать еще и деревянную скульптуру «Есенин читающий». Схвативший себя за волосы поэт, полураспахнутый рот... Когда работа Коненкова выставлялась в витрине книжной лавки «Артели художников слова» на Никитской, Есенин, часто там бывавший, не раз выходил на улицу – проверять впечатление, – а возвращаясь, умиротворенно улыбался. Устраивать самосожжение Сергею Александровичу совершенно не хотелось.

* * *

В Америке Сергею Коненкову с удовольствием позировали зарубежные знаменитости – ученые Лебб, Флекснер, Дюбуа, Ногуччи, Майер, члены Верховного суда США Холмс, Кардадо, Стоун, выдающийся дирижер Артуро Тосканини, легендарный авиатор Чарльз Линдберг, звезда Голливуда и Бродвея Айно Клер... Позировать самому «русскому Родену» было очень престижно...

Хотя сам Коненков вряд ли бы удовлетворился ролью летописца – иллюстратора знаменитостей. Причина даже не в том, что он боялся невольно сбиться на умильные иконообразы, писание безгрешных ликов. Подобная опасность ему никогда не грозила. Просто для него мало было создавать только портреты людей, сколь бы они ни были выдающимися. В лучших своих работах Коненков выходил за рамки этого «только». Показывая своего героя, художник выделял и подчеркивал в нем какое-то определенное, особенно характерное и примечательное качество. Выраженное мощно и заостренно, оно становится центральной темой портрета.

В 1928 году в Риме состоялась персональная выставка Коненкова. Пользуясь случаем, Сергей Тимофеевич отправился в Сорренто, на виллу князя Серры Каприолы, где гостевал в то время Максим Горький со своим семейством. Писатель представлял для художника идеальную модель. «Я не пытался фантазировать, – рассказывал скульптор. – Мне дорого было в точности запечатлеть облик писателя: типично русское лицо, крутой лоб мыслителя, пронизывающий взгляд, решительно сомкнутый рот, выдающиеся скулы худого лица...»

Горький не стал кокетничать, отнекиваться от сеансов и капризничать. Согласился сразу, потому что доверял художнику, с которым был знаком еще с дореволюционных лет. Тем более оба – модель и скульптор – сразу нашли удобную форму работы. Горький часами стоял за конторкой, разбирая свою обширную корреспонденцию, а Коненков ваял натуру. Они с удовольствием общались и во время сеансов, и тогда, когда отправлялись на прогулки по улочкам Сорренто. «Мы много говорили, – рассказывал потом Коненков Маргарите, – бродили, летней ночью любовались Неаполем, перед нами сияли миллионы огней, и в этом общении я познавал склад ума моего величайшего собеседника, его одухотворенность...»