Помоги проекту - поделись книгой:
– Как все было, так и есть, – пересохшими от волнения губами почти прошептал парень.
– А может, мил-человек, ты что-нибудь случайно взял? – допытывался Ефим Андреевич.
– Нет, ничего не брал. Я испугался и в дом, – начинающий педагог с трудом выдерживал пристальный взгляд полицейского, отворачивался и прятал глаза.
Калитка распахнулась, и в ней появились два господина. Первый, в темном костюме явно из дорогого английского сукна, в начищенных до блеска туфлях, огибая искусственный пруд по каменной извилистой дорожке, решительно направился в сторону начальника губернского сыска. За ним, не спеша, внимательно осматривая прогулочный дворик, выкидывая трость, шествовал одетый в темно-синий костюм мужчина среднего телосложения, с правильными, скорее европейскими чертами лица: прямо посаженный, слегка удлиненный нос, серые глаза и небольшой подбородок добавляли внешности присяжного поверенного черты аристократа. Слегка заметные мешки под глазами свидетельствовали о нездоровой привычке работать по ночам. Белоснежная сорочка выигрышно подчеркивала черный галстук.
– Вы что ж это, городовой, посторонних пропускаете! – вскочив из-за стола, гневно возмутился Каширин – вечный заместитель начальника сыска, и от того, что ждать ему заветной первой должности никак не меньше пяти лет, коротышка-полицейский был зол, сварлив и груб. Сильных духом людей уважал, но в душе люто ненавидел и при случае, пользуясь властью, старался их всячески унизить, поскольку сам был созданием слабым, впечатлительным и оттого ранимым.
– Это, Антон Филаретович, не посторонние, а уважаемые люди. Наш городской зодчий – Кусков Григорий Павлович с адвокатом Ардашевым. Рад вас, господа, приветствовать, да жаль, что при сих делах скорбных, – шагнул навстречу Поляничко.
Архитектор пожал протянутую сыщиком руку и остановился в нерешительности, явно шокированный трагической картиной. Затем чуть слышно произнес:
– Как же так, неужто Яков Спиридонович решил самолично с жизнью распрощаться?
– Увы, господа, я думаю, что ему в этом кто-то помог. Если бы он сам в себя стрелял, тогда бы пистолет или там ружье, скажем, должны были остаться на месте происшествия, а их, как видите, нет. Так что смертоубийством здесь попахивает, – поглаживая по привычке усы, заключил Ефим Андреевич.
– Никак не возьму в толк, кому Толобухин помешать мог? Я его давно знаю. В Ставрополь он чуть ли не пешком с Вологды пришел. Работал подсобником на стройках, а потом сам артель сколотил и стал подряды брать. Строил лучше и быстрее всех. По моим проектам мы столько храмов православных да особняков возвели! Возьмите, к примеру, мечеть на Гимназической улице. Веками стоять будет! Даже зимой его каменщики без дела не сидели: они каждый камень со всех сторон так обтачивали, что весной, когда начинали делать кладку, шва видно не было. А доброты Яков Спиридонович был необычайной – все, что нажил, все племяннику, молодому учителю музыки, завещал. Помню, говорит как-то мне: «Завидую я Иннокентию – парень как птичка певчая, весь в мелодиях да напевах живет. Абсолютный слух имеет. Ну, разве это не дар божий? А раз так – пусть музыкой и занимается. А что до денег, то хватит ему и моих кровных». Бывало, сядет вот на эту самую лавочку да слушает с умилением, как Иннокентий ему на скрипке вариации всякие изображает. А врагов-то у него в городе не было. Нет. Человек-то был смиренный. Сказано – созидатель, – грустно поникнув головой, с печальным вздохом выговорился архитектор. Потом помолчал и снова продолжил: – Правда, год назад, отдыхая в Крыму, влюбился он в одну барышню, Ангелиной ее звали. Яков в шутку ее ангелочком величал. Как-то вечером поехали они в горы закатом любоваться. А тут волк на тропу вышел. Ее лошадь от страха заржала, на дыбы и понесла. У самого обрыва оступилась и сорвалась, горемычная, в море. Лошадка-то выплыла, а Ангелина нет. С тех пор Яков Спиридонович сам не свой стал, – Григорий Павлович опять замолчал, но спустя мгновение, уже деловым тоном, заметил: – Уверен, что опыт господина Ардашева поможет нам разобраться в этом деле, и, надеюсь, с вашей стороны возражений не будет.
– Так что же такое получается: архитектор нанял адвоката, и теперь вся эта интеллихенция будет нами верховодить? – ехидно искривив лицо, с хорошо различимой издевкой в голосе произнес Каширин.
– Нанимают извозчика, адвоката – приглашают. Стоило бы запомнить. И когда же, наконец, уважаемый Ефим Андреевич, ваш подчиненный успокоится. Ведь давно известно: злые да завистливые долго не живут, – усмехнулся Ардашев и, неспешно подойдя к самому краю скамьи, аккуратно поднял раскрытый блокнот с оторванным первым листком, затем, держа его между ладоней, положил на стоящий неподалеку столик и принялся внимательно изучать через увеличительное стекло карманной лупы.
– Ваша правда, Клим Пантелеевич, а бывает, смотришь – и человек хороший, а Господь, глядишь, его к себе и позовет. Ну кому мешал наш убиенный? – произнес в задумчивости Поляничко и, резко повернув голову, внимательно посмотрел Иннокентию в глаза.
– Вы что, меня подозреваете? Да я его как отца родного любил! – срываясь на фальцет, почти кричал тощий молодой человек в темно-синем учительском сюртуке.
– Вот сейчас проедем в участок, до утра посидишь в кутузке, успокоишься, подумаешь, а на рассвете мы тебя еще раз допросим. Не сознаешься – так и останешься сидеть до конца следствия; да только уже не в камере полицейского управления, а в тюремном замке, вместе с конокрадами, шниферами[4] и гейменниками[5]. А там, дорогой мой, твои диезы с бемолями никто слушать не будет. Так куда ты спрятал пистолет, из которого застрелил дядюшку? – «по-свойски», похлопывая парня по плечу, осведомился Поляничко.
– А мы его, Ефим Андреевич, в камеру с Митькой-Людоедом посадим, что в Обжорном ряду пирожками с человечиной торговал, так к утру от него только косточки на холодец останутся, – с серьезным видом напускал страхов Каширин.
– Да хоть на виселицу ведите, а дядю я не убивал, – стоял на своем подозреваемый.
В это время Ардашев засунул руку, покрытую носовым платком, в водосточную трубу, пошарил внутри и вытащил оттуда револьвер.
– Чудеса да и только, – выронив перо от изумления, пробубнил Каширин.
– Премного благодарен вам, уважаемый Клим Пантелеевич, – рассеянно бормотал Ефим Андреевич, – а вот помощник мой что-то не мычит, не телится. Вместо того чтобы с господами ругаться, лучше бы как следует место происшествия осмотрел. А мы уже битый час тут торчим… Плохо работаете, господин губернский секретарь, – отчитывал красного от стыда подчиненного начальник сыска. – Незамедлительно сделайте с револьвера полную дактилоскопию, сообразно полученным из Петербурга предписаниям, ну и музыканта тоже проверьте на отпечатки, сравните данные и под стражу его…
– А где же записка, Иннокентий? – подойдя к учителю, в упор спросил присяжный поверенный.
– Съел, – смущенно выдавил из себя бледный, как бумага, молодой человек.
– Господа, с арестом, я думаю, не стоит торопиться. Тем более он говорит правду. Иннокентий действительно не убивал Толобухина и зашел как раз в тот момент, когда прозвучал выстрел. Видимо, несчастная любовь и послужила причиной суицида. Знаете, фраза «В моей смерти прошу никого не винить» за многие века существенных изменений не претерпела и стала подругой любого самоубийства. Именно это написал карандашом на первой странице блокнота погибший. К сожалению, сейчас, по вдавленным местам второго листка, можно разобрать лишь –
– Но, позвольте, зачем же Иннокентий вырвал из блокнота записку, а потом проглотил ее? – недоумевал Кусков.
– Видите ли, согласно статьи 1472 Уложения о наказаниях, лицо, лишившее себя жизни не в безумии, теряет право не только на христианское погребение, но и на завещание. Племяннику это было известно, и, боясь лишиться права на уже отписанные дядей богатства, он решил скрыть все доказательства суицида: пистолет спрятал в водосточную трубу, а предсмертную записку просто съел. «Пусть будет нераскрытое убийство и богатство по завещанию, чем самоубийство и скудное учительское жалованье» – так, вероятно, рассуждал Иннокентий. Естественно, о дактилоскопии он не слыхивал, и поэтому, когда прятал пистолет и уничтожал первую страницу блокнота, – оставил массу отпечатков пальцев. В итоге улики могли бы обернуться против него самого, если бы не частично восстановленный текст и дополнительные доказательства самоубийства, а именно: пороховой след, как вокруг входного пулевого отверстия, так и на кисти правой руки, а также тот факт, что вся правая кисть была забрызгана кровью, что особенно характерно для суицида, совершенного таким способом. Вот и все, господа, но преступление против самого себя совершил тот, кого уже нет. Бог ему судья, – Ардашев подошел к учителю музыки, не спеша раскрыл коробочку любимых леденцов с надписью «Георг Ландрин», помедлил и назидательным тоном изрек:
– А для вас, юноша, все случившееся должно стать неплохим уроком. К тому же, несмотря на упомянутую мною статью об аннулировании духовного завещания, вы можете попытаться получить капитал вашего дядюшки как наследник по закону.
Иннокентий хлопал непонимающими глазами, не в силах произнести ни слова.
В шесть часов пополудни фотографические снимки были готовы. Оказалось, что предсмертное послание состояло всего из двух предложений:
Во время формально необходимого обыска на квартире покойного был обнаружен дневник, в котором Яков Спиридонович каждый день писал своей возлюбленной письма. Последняя запись была сделана этим утром:
А вечером над скамейкой полностью осыпались испуганные утренним выстрелом лепестки цветущего дерева и большим белым одеялом накрыли испачканную кровью землю, по которой еще недавно ступал уже ушедший в небытие человек.
Кавказский скорый
I
Карта не шла сразу. Господи, у него опять два туза. Я проигрался в дым. Выход один – сбежать от позора в какой-нибудь глухой сибирский уезд и забыть этот поезд и расчесанного на манер «что изволите откушать-с» купчишку с маленькими, бегающими свиноподобными глазками.
– Партия-с, господин студент. С вас три тысячи рубликов-с. Полный расчет, пожалуйста.
– Вы знаете, у меня, к сожалению, таких денег нет. Но я надеюсь, в ближайшее время я их вам обязательно вышлю. Вы только оставьте ваш адрес…
– Ты, я смотрю, задумал бороду склеить[6]? Так вот знай – мне вола водить[7] не надо, а то попадешь под красный галстук[8], и все, амба, – не моргнув глазом, шептал мне на ухо еще совсем недавно такой вежливый торговец мануфактурой из Арзамаса.
– Извините, но я не понимаю, о чем вы говорите? – с трудом выдавил я из себя.
– А я тебе, промокашка, поясню, что если ты со мной сейчас не рассчитаешься, то тебе каюк. Понял? – приставив конец лезвия невесть откуда появившегося финского ножа к моему горлу, прошипел уже совсем непохожий на разбитного кутилу карточный кровопийца. – А если хочешь лахман получить, ну, значит, прощение карточного долга, то его надо отработать.
– А что надо делать?
– В голубом вагоне[9], в седьмом купе, дамочка одна едет. Как только она с кавалером своим смоется, я ее дверь тебе отворю, а ты в ее вещичках и пошаришь. Принесешь мне все драгоценности и деньги. Больше ничего не бери. Вот тогда лахман и получишь. Сам бы залез, да не мой это огород. Нельзя мне. А ты простой фраер, с тебя спросу нет. Если откажешься, я прямо здесь скотинку-то и освежую[10], – хохотнул картежник, и тяжелым смрадом пахнуло в лицо из его гнилого рта.
– Я согласен, – другого выбора в тот день у меня не было.
II
«Ну и вагончик, что ни купе, то ювелирная лавка. Если выгорит, все как задумал, то в Ставрополе можно будет зависнуть надолго. Номер сниму в «Европе». А вечером к Фатиме отмокать поеду. Лучше, чем у нее, девок в этой дыре не найти. Есть там одна «шансонетка с гарниром», говорят, в Смольном институте благородных девиц училась, а теперь вот с желтым билетом ходит. Настоящая футы-нуты мадама. Глядишь, теперь и на нее барашек[11] насобираю. А если подфартит с этой наховиркой[12], тогда вообще – я пан барон – держите вожжи!.. Таких колье встречать мне еще не приходилось. Там одних сверкальцев[13] на сто попугаев[14]. Главное, выждать, как эта фрикаделька расфуфыренная, из седьмого купе, без стекляшки выйдет. С проводниками все схвачено. Таких вешеров[15], как я, на Южной Цапле[16] всего пятеро. «Витька-портмоне» уже не в счет. Он мойщиком[17] был. Да на эту Пасху хотел на мопса взять[18] и не рассчитал, офицерик нервный попался, спьяну шпеером[19] его и продырявил. Правда, тут смотрю, соседей хватает. В желтом вагоне[20] приметил, как мельник[21] пижона молодого на замануху взял[22]. За пару часов спустят пациента[23]– к гадалке не ходи. Попал студент в переделку. У всех своя работа. Главное, не лезть на чужой выпас: я вагоны чищу – они карманы. Всем железо ковать[24] надо», – покуривая в тамбуре вагона папироску фабрики Богданова, предавался сладким, как патока, мечтам неприметный человек лет тридцати в черных юфтевых сапогах с заправленными в голенища брюками.
III
За окнами вагона-ресторана мелькали картинки небогатой деревенской российской жизни. Кадры менялись и уходили в вечность, чтобы уже никогда не повториться вновь. «Жизнь, к сожалению, не кинематограф, и пленку заново не прокрутишь», – глубокомысленные рассуждения почему-то всегда навещали Ардашева во время железнодорожных поездок из Москвы.
Это происходило, наверное, потому, что из вагонного окна Россия-матушка видна как на ладони, и каждый пассажир чувствует себя не участником всего происходящего, а неким сторонним наблюдателем. А созерцание всегда располагает к философии.
Выработанная годами привычка докапываться до истоков появления тех или иных мыслей позволяла легко управлять настроением и отвлекаться от невеселых раздумий. «Нет, что ни говорите, – мысленно рассуждал Ардашев, – а в путешествиях по железной дороге есть одно неоценимое преимущество, нежели в плавании по морю, – возможность покупать свежие продукты на станциях, а не довольствоваться содержимым из кладовых запасов. Разве можно приготовить, к примеру, марешаль из замороженных в леднике рябчиков? Ну, какой, скажите, будет вкус у такого блюда? Трюфеля и раковые шейки в оттаявшем мясе совсем потеряются и сольются со вкусом дичи, как и шампиньоны в белом соусе. Вкусовые рецепторы притупятся, и ощущения станут слабее», – убеждал себя Клим Пантелеевич, аккуратно разделяя ножом маленькие розовые кусочки нежного кушанья. Телятина в поданном блюде, и впрямь, была отменная, а подливка с легким оттенком мадеры придавала ему едва заметную пикантность.
– Что еще желаете-с? – вышколенный лакей услужливо, слегка склонив голову, ждал ответа.
– Кофе по-арабски, любезный, и не забудьте стакан холодной воды, – распорядился адвокат.
Еще со времени восточных командировок, предыдущей, полной приключений и опасности жизни, у коллежского советника Министерства иностранных дел и осталась старая привычка запивать крепкий, трижды доведенный до кипения напиток водой. Это желание всегда удивляло здешних официантов.
По правде сказать, в России кофе правильно подавать не умели, главным образом, из-за спешки. В Турции его обычно готовили в джезве и доводили до готовности, поставив на раскаленный морской песок, а, например, в Тунисе варили поочередно в нескольких медных чайничках разного размера и обязательно на очень маленьком огне, что позволяло эфирным маслам отдавать напитку насыщенный аромат зерен. Дома Клим Пантелеевич сам с превеликим удовольствием угощал гостей отменным кофе по-восточному. Лучшим считал мелкий помол фабрики Абрикосова, особенно ливийский сорт.
Неспешную череду мыслей нарушил звонкий смех за столиком напротив. Брюнетка лет сорока с радостью принимала ухаживания молодого военного и заразительно смеялась над каждой шуткой офицера. Обручальное кольцо говорило о замужестве. Глубокое декольте подчеркивало не только завидные врожденные прелести, но и колье, усыпанное крупными брильянтами. Предполагаемая стоимость украшений позволяла сделать вывод о заметном общественном статусе мужа. А то, с какой легкостью она поддавалась на заигрывания, наводило на мысль о вероятной обделенности супружеским вниманием и лаской. Судя по тому, что женщина не боялась встретить в поезде общих знакомых, она была москвичкой и, скорее всего, ехала к родственникам в провинцию. Да и говор был не южнорусский. «До Ставрополя почти двое суток, и у поручика есть шанс добавить в копилку своих сердечных побед и эту мать благородного семейства», – усмехнувшись, подумал Ардашев.
IV
Бритье присяжному поверенному всегда доставляло наслаждение, особенно благодаря качественной стали фирмы «Solingen». «Говорят, в Северо-Американских Штатах появились какие-то безопасные бритвы господина Жиллетт. Там между медными пластинками вставляется заточенный с двух сторон тонкий кусочек металла, которым и бреются, до тех пор пока не затупятся обе стороны лезвия. Потом его выбрасывают и заменяют новым. Нет, это какой-то суррогат, – мысленно рассуждал Клим Пантелеевич. – Что может сравниться с неторопливым приготовлением самой процедуры: неспешной правкой лезвия по доводочному ремню из мягчайшей кожи, взбивания густой и пышной пены?» Приятная неровность оправы, изготовленной из панциря черепахи, всегда придавала уверенность выверенным за годы коротким движениям руки.
Истошный крик и настойчивый стук в дверь заставили прервать привычное утреннее занятие. Ардашев смахнул салфеткой пену с лица и, накинув халат, открыл дверь. В купе, вместе с запахом дорогих духов, в пеньюаре, ворвалась знакомая брюнетка средних лет и, усевшись на край кровати, расплакалась.
– Помогите мне, сударь. Мне кажется, вам можно доверять. Я не знаю, что делать, но меня ночью усыпили хлороформом, а потом ограбили. Забрали все деньги и драгоценности, а самое главное, они украли колье – подарок моего любимого мужа на двадцатую годовщину нашего бракосочетания, – всхлипывала еще не лишенная очарования женщина.
– Думаю, мадам, вам нужно успокоиться. Через несколько минут я буду у вас и постараюсь помочь. А пока пройдите назад к себе. Я попрошу вас до моего прихода ничего не трогать. Обязательно сообщите о пропаже ценностей начальнику поезда. К тому же скоро должна быть остановка. На станции вы сможете обратиться к властям и сделать официальное заявление.
Дама закивала головой и так же внезапно выскочила за дверь, как только что и появилась.
Купе жертвы ограбления одновременно напоминало магазин женской одежды и косметический салон. Кроме платьев, накидок, халатов и шляпок, в нем было столько разного рода женских щипчиков, расчесок, щеточек, пузырьков и флакончиков, что сесть было некуда.
– Сударь, я сразу поняла, по вашему внимательному взгляду, что вы из жандармерии. Я знаю, расследовать воровство – не ваш профиль, однако я убедительно прошу вас помочь мне. Они забрались в купе, пока я спала, и просто поднесли к моему лицу смоченный хлороформом чей-то платок. Я отключилась. Потом проснулась от страшной головной боли и обнаружила пропажу. Это очень дорогая вещь. Как я скажу об этом мужу? – в отчаянии она закрыла руками лицо.
– Мне кажется, сударыня, вам следует рассказать мне правдивую историю, а не вымышленную. К тому же, в этом случае, я еще смогу вам помочь и вернуть, по крайней мере, ваше драгоценное колье. Кстати, я не жандарм и не полицейский, а присяжный поверенный Ставропольского окружного суда, поэтому все, что вы мне поведаете, останется в тайне. Моя фамилия Ардашев, – представился Клим Пантелеевич и слегка поклонился.
– А я графиня Ростоцкая-Штауфенбах, Александра Генриховна. Мой муж имеет кожевенные фабрики в Москве, Нижнем Новгороде и Самаре. – Дама опять разрыдалась и стала сбивчиво рассказывать свою странную и такую обычную историю…
V
– Ладно, студент, сработал неплохо – считай, расплатился. А на будущее запомни – без сарги за лакши не садятся – без денег в карты не играют. Теперь ты уже не просто пижон, а пижон порченый, – а значит это, что на шулерские грабли ты уже наступил. Лети, фраер, пока цел, да на моей тропинке боле не попадайся, – расчесанный на прямой пробор картежник аккуратно завернул в тряпицу принесенные мною золотые серьги, жемчужные бусы и скомканные купюры крупного достоинства.
VI
– Но скажите, уважаемый Клим Пантелеевич, как вам удалось понять, что я говорила неправду, – успокоившись, поинтересовалась жертва ограбления.
Адвокат пожал плечами.
– Да здесь ничего сложного. Было совершенно очевидно, что, придя утром в свое купе, вы обнаружили пропажу некоторых вещей, и вам пришла в голову спасительная мысль – заявить о якобы похищенном колье. Кстати, как мне кажется, здесь орудовал явный дилетант, а не опытный вагонный вор. Но вернемся к вам. Вы не учли некоторые детали. Дело в том, что если к лицу спящего поднести платок, пропитанный хлороформом, то он не заснет крепче, как думают многие, а, напротив, проснется. Вообще, чтобы усыпить одного человека с помощью этого вещества, понадобится, по меньшей мере, половина чайного стакана. А платок-то оказался шелковым, что чрезвычайно затрудняет его использование для этих целей. К тому же вы сказали, что он не ваш, но по своим размерам и расцветке платок скорее женский, чем мужской, и это также наводит на определенные мысли. Ну и самое главное: запах хлороформа в нем отсутствует, – заключил Ардашев, глядя на появляющийся в окне перрон станции.
– Что же теперь мне говорить полиции? – умоляющими глазами графиня уставилась на Ардашева.
– Не переживайте. Скажите, что покинули ненадолго купе, а когда вернулись, увидели пропажу денег, ценностей и колье.
– Я попрошу вас: передайте этому ничтожеству на память вот это, – Александра сняла перстень с большим сапфиром и отдала адвокату.
VII
– Итак, господин офицер, я советую вам вернуть полученное путем шантажа колье графини Ростоцкой-Штауфенбах, – Ардашев внимательно смотрел на уже слегка нетрезвого поручика.
– А с чего вы взяли, что оно находится у меня. Это инсинуация, навет и клевета чистой воды, по причине того, что я не ответил взаимностью этой Мессалине, – не моргнув глазом, заявил молодой человек.
– Послушайте. Я не собираюсь давать моральную оценку вашим поступкам, в особенности разбирать поведение, не достойное офицера по отношению к замужней даме, а попросту говоря, получение драгоценностей с помощью вымогательства путем угрозы огласки вашей с ней интимной близости. Но вы просчитались. Всем известно, что графиня ограблена. Там в коридоре стоят два жандарма. Я предложу им поискать пропавшее колье в этом купе. И поверьте, оно найдется. После чего именно вас обвинят в краже. А потом будет суд, где слово уважаемой в обществе супруги известного промышленника окажется гораздо весомей жалких оправданий бесчестного поручика, к тому времени уже лишенного офицерского звания полковым судом чести. И как печальный итог вашего пути – судебный приговор: лет семь каторжных работ, а если муж графини постарается, то, возможно, и все десять. Поверьте, над вами будет смеяться вся Читинская пересыльная тюрьма. А посему вы, ровно через пять минут после моего ухода, аккуратно и незаметно положите сверток с этим дорогим украшением за портьеру в коридоре вагона. Вслед за этим я попрошу полицию поискать пропавшую вещицу как раз в том самом месте, где вы ее и оставили. Вам все ясно? – учтиво поинтересовался адвокат.
– Что поделаешь, ваша взяла, – отвернувшись в сторону, недовольно пробормотал офицер.
– Да, кстати, госпожа графиня великодушно просила оставить вам на память о вашей мимолетной встрече вот это… – Ардашев бросил на стол золотой перстень с розовым сапфиром и вышел, а в зеркале двери все еще отражалось застывшее от изумления лицо поручика.
VIII
Простояв на станции лишних полчаса, паровоз выпустил пар и начинал медленно трогаться. Скорый кавказский поезд уверенно набирал ход и вскоре совсем покинул затерянный в необъятных российских просторах уездный город. Плотный черный дым угольной сажи восклицательным знаком висел на горизонте и никак не хотел растворяться в густом молоке пасмурного майского утра.
На платформе, опустив голову, одиноко стоял человек в студенческом форменном сюртуке и с саквояжем в руках. С тех пор пройдет много времени, но он больше никогда не сядет за карточный стол, верный слову, данному на этом богом забытом полустанке.
…Пропавшее колье обнаружили в коридоре одного из вагонов. В результате выборочной проверки документов у пассажиров третьего и четвертого классов был пойман с поличным беглый вор Алексей Антипов по кличке «Рельса». Задержанный преступник выкрикивал скабрезные выражения в адрес полицейских чинов и категорически отрицал свою причастность к ограблению купе графини Ростоцкой-Штауфенбах.
Как впоследствии сообщила газета «Московская хроника», известный промышленник и меценат граф Ростоцкий-Штауфенбах взамен украденного преступниками перстня подарил своей жене точно такой же, но с одним отличием – вместо сапфира красовался розовый брильянт – редчайший и потому баснословно дорогой камень.
Демон
Монастырь стоял в шести верстах от города. Он и сам походил на город. Храм на полторы тысячи прихожан с трехъярусной звонницей, пять корпусов под кельи, двухэтажная больница, две церковно-приходские школы, два гостиничных дома для приезжих, двухэтажный корпус для живописи, воскобойный завод, мастерская по изготовлению церковной утвари и ювелирных изделий, водяная и ветровая мельницы, пасека, две маслобойни, скотный двор и многочисленные хозяйственные постройки. Необъятные, богатые урожаем земли благодатью божьей одаривали монашек и юных послушниц за самоотречение от мирской жизни, неугасимую, как лампада, веру, смиренную доброту и покаяние за тех, кто еще не постиг вечную, православную мудрость бытия. Иоанно-Мариинская духовная обитель была любима всей богатой и сытой, задыхающейся от хлебного изобилия южной губернией России.
Игуменья Агриппина второй день не находила себе места. Неизвестно куда подевалась ее любимая трехногая, мордочкой похожая скорее на енота, чем на собачонку, маленькая дворняжка по кличке Нюша.
Холодным осенним вечером незнакомая девчушка лет шести принесла к воротам монастыря щенка, перевязанного мокрой от крови тряпицей. Оказывается, отец девочки копал огород и случайно отрубил спящему в зарослях сухой травы приблудившемуся малышу лапу. Рану обработали, питомца нарекли Нюшей и оставили в только что организованном собачьем приюте. С тех пор матушка в ней души не чаяла. Да и Нюша, казалось, понимала не только слова, но даже и ее мысли. А вот теперь куда-то, сердешная, запропастилась. Одолеваемая грустными предчувствиями, настоятельница молила Всевышнего о помощи, уединившись на чугунной скамейке в зарослях густой сирени.
По тропинке, слегка путаясь в черном облачении, почти бежала старшая из монахинь, а за ней семенил Гордей Скрынник, ученик и последователь известного Никиты Филатова – художника, ювелира, чеканщика и мастера фигурного литья.
– Матушка, матушка, вот что ироды окаянные написали, – причитала сестрица, в одной руке держа камень, а в другой кусок серой оберточной бумаги.
– Да что стряслось, сестра Ефимия? – поднялась со скамейки игуменья.
– Позвольте, матушка, я сам объясню, – вопросил Гордей и, получив утвердительный кивок надменной игуменьи, начал свой рассказ: – Сижу, значит, я в мастерской, форму разложил, латунь для плавки приготовил на новый аналой, как влетает в окно вот этот самый голыш, кувшин для воды глиняный, двухведерный, – вдребезги, ну и стекло, само собой. Я выскочил – никого, только сестра София стадо козье ведет на скотный двор. Тогда я бумажку-то открыл и прочитал послание. Вижу, вроде как вам оно адресуется. Тут, думаю, надо вас оповестить, – мужчина протянул обрывок листа с наклеенными на него буквами: «
– Видно, демоны душу чью-то заблудшую опутали. Прикажи, сестра, лошадей заложить, поеду к владыке за советом, – спокойно распорядилась уверенная в себе женщина, недавно перешагнувшая порог неминуемой старости – свое шестидесятилетие.
Коляска, запряженная парой бодрых пегих лошадок, быстро катила под гору. У самого железнодорожного переезда пришлось остановиться, ожидая, пока минует товарный состав, последний вагон которого имел зарешеченные окна. Из них через стальные прутья были видны лица арестантов. Они что-то кричали остановившимся у шлагбаума людям в фаэтонах, бричках и подводах. Слов было не разобрать. Обрывки окриков страдальцев разносились по округе, но быстро теряли силу, исчезая в густой зелени вековых дубов Бибердовой дачи. Игуменья перекрестилась и стала усердно молиться за спасение душ православных, преступивших заповеди божьи.
Архимандрит встретил Агриппину, как всегда, душевно. Велели приготовить большой самовар. На массивном круглом, сделанном из хорошего мореного дуба столе словно по мановению волшебной палочки возникали, казалось, из ниоткуда: фарфоровые блюдца с душистым вареньем, стеклянные розетки с майским медом, ломтики белоснежного осетинского сыра, красная икра вперемешку с мелко порубленным зеленым луком и нарезанная тонкими ломтиками розовая, слегка подкопченная ветчина. Запахи свежих продуктов перемешивались между собой и ароматным букетом наполняли большую комнату, где владыка по обычаю принимал дорогих гостей. Игуменья скромно отломила маленький кусок нежного хлебного мякиша, запила стаканом холодной родниковой воды и поведала архиерею Агафадору таинственную историю исчезновения любимой питомицы.
– Ну, скажу я тебе, матушка, дело и впрямь серьезное. Но в полицию пока обращаться не будем. Нечего сор из избы выносить. Слышал я, появился у нас новый адвокат из столицы – присяжный поверенный Ардашев. Человек степенный. Серьезными, говорят, государственными поручениями раньше занимался. А потом в отставку вышел и к нам пожаловал. Дом купил на Николаевском. К нему многие с делами мирскими обращаются. Ох и мастер он этих злодеев отыскивать! Правда, оплату берет немалую. Ну да ладно. Чай, мы с тобой тоже Господом не обижены. Я пошлю к нему диакона своего, внесу аванс. А завтра ты уже сама с ним повидаешься да дельце-то это субтильное ему и расскажешь. В монастыре и прими его. Пусть своими глазами все посмотрит. Даст бог, поможет, – с удовольствием прихлебывая из блюдца горячий чай, рассуждал архипастырь. – А еще скажу тебе, Агриппина, много ты всякой обслуги в обители божьей держишь. Не дело это. Монастырь-то иноческий, а у тебя и чеканщик, и кузнец, потом этот, как его… художник городской Филатов, а кроме них, еще и сапожник с плотником. Прямо, артель целая, а не храм божий. Теперь вот распознай, кто из них вознамерится сие злобное лихо сотворить. Ты уж, матушка, сердце-то сильно не рви. Приедет адвокат, разберется, – отставив блюдце, владыка вытер бороду салфеткой и поднялся из-за стола, тем самым давая понять, что аудиенция закончена.
…Утро следующего дня выдалось теплым, и дорога доставляла Ардашеву удовольствие, в особенности, наверное, еще и от того, что нанятый фаэтон был на новых металлических рессорах и мягких резиновых колесах. Такой извозчик стоил дороже обычного, но зато и поездка была намного приятней. Миновав извилистый Ясеновский переезд, дорога вновь поднималась вверх, и оттуда во весь рост открывался величественный Казанский кафедральный собор, колокольней своей обращенный к богу. А чуть поодаль высилась звонница Андреевского храма.
Присяжного поверенного уже ждали. Молодая, круглолицая, с большими черными, как уголь, глазами монашка смиренно поклонилась и повела за собой. С настоятельницей беседовали на скамейке аллеи. Агриппина подробно пересказала адвокату то же, что и владыке. Молча передала записку с угрозами и предоставила полную свободу действий на территории монастыря, но с одним условием – повсюду его должна была сопровождать сестра Аглая. Клим Пантелеевич не возражал против эскорта милого и скромного создания. Что же касается самого послания, то буквы были вырезаны из книги духовного содержания, о чем красноречиво свидетельствовал узнаваемый церковный шрифт. Первоначальная догадка о том, что автора письма следует искать среди монахинь, послушниц или наемных работников, находила свое подтверждение.
Появление на территории незнакомого, видного и щеголевато одетого господина из другой, мирской жизни привел весь контингент обители в легкое замешательство, быстро сменившееся искренним любопытством. Казалось, что все занимаются будничными заботами, но между тем особа присяжного поверенного вызывала неподдельный интерес.
Первым делом Ардашев внимательно осмотрел снаружи мастерскую, в которую влетел злополучный камень. Новое стекло уже вставили, а обломки старого заботливо подмели. Но, пройдя под тем самым окном, он услышал под ногами хруст раздавленных подошвами мелких частиц. На дорожке у самой клумбы некоторые из осколков остались нетронутыми. Оказалось, что наиболее мелкие кусочки просто смели на клумбы, поленившись убрать. Вооружившись пинцетом, он собрал стекляшки в спичечный коробок и положил их в карман пиджака. Сестра Аглая с интересом наблюдала за манипуляциями странного господина.
Зайдя в мастерскую, Клим Пантелеевич увидел за столом местного умельца сосредоточенно покрывающего семисвечник серебрянкой. Приняв адвоката за полицейского, Гордей едва заметно заволновался, не зная, куда деть желтые от кислотных пятен руки, но потом спокойно пересказал историю о влетевшем в окно камне. Остатки разбитого кувшина он уже выбросил. Место, где он находился в тот момент, когда в него попал брошенный с улицы булыжник, мастер показал сразу, добавив, что эта пустая двухведерная глиняная емкость всегда находилась у стены за печным выступом, поскольку в комнате места и так маловато.
– Вот тут он стоял. Я слышу – «бах!», смотрю – стекло навылет и кувшин вдребезги, – почесывая окладистую бороду, картинно излагал мастер. От недавно потушенной печи исходил жар, и оставаться в мастерской не хотелось. Клим Пантелеевич с удовольствием вышел на воздух.
Поделиться книгой: