Помоги проекту - поделись книгой:
Люсьен Реньё
ЖИЗНЬ ОТЦОВ–ПУСТЫННИКОВ IV ВЕКА
МОСКВА–МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ • ПАЛИМПСЕСТ • 2008
УДК 27–9(620) “04” ББК 86.37(6Еги) Р39
© Hachette, 1990
© Войтенко A. A., перевод, вступительная статья, послесловие, комментарии, 2008 © Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2008 © «Палимпсест», 2008
ISBN 978–5-235–03096–1
Так уж заведено, что в предисловии к книге ее автор или переводчик должен постараться объяснить читателю, какие причины побудили его взяться за перо. В отличие от множества экзотичных стран и людей, их населяющих, монахи египетских пустынь уже давно и прочно заняли свое место в сознании христианских народов Восточной Европы, частью которой является и Россия. Их духовные наставления и житийные рассказы о них, которые старательно переводились и переписывались славянскими книжниками, составили часть духовного наследия древней Руси: их мудрые советы мы можем прочесть в Патериках, а их святые лики глядят на нас с древних икон и фресок. Их аскетические подвиги вдохновляли целые поколения русских иноков.
Однако мы вправе задаться вопросом: насколько хорошо знали наши предки географические реалии Египта и повседневный быт великих египетских отцов? Не представлялось ли им, что жизнь первых монахов протекала на просторах, сравнимых с ландшафтом среднерусской полосы? Или, наоборот, не казалась ли она столь сказочной, что мысленно уводила в мифологическое пространство, далекое от какой бы то ни было повседневной реальности? Приведем один интересный пример. В свой «Соборник» переводов греческих житий преподобный Нил Сорский включил, помимо прочего, Житие известного египетского подвижника преподобного Онуфрия Великого. Автор этого Жития, Пафнутий, просит братию, записавшую его слова, поведать о подвигах великого отшельника «по скитам». Но в коптском тексте IV века речь идет совсем об ином: Пафнутий просит монахов отнести Житие в Скит и положить его в церковь одного из монастырей. Таким образом, конкретный египетский топоним — Скит (современное название «Вади–Натрун») — был понят древнерусским книжником в более известном ему смысле, в смысле небольшого иноческого поселения, поскольку к тому времени это слово уже стало нарицательным…
А вот более близкий к нам по времени отрывок: «Эта пустыня драгоценная для христиан; в первые века Церкви в ней укрывалось бесчисленное множество отшельников, и она прославилась именами блаженных Павла, Мелании, Аммона, Ефрема, Моисея Араба, Аполлона, Серапиона, Памбона, Пимена, Иоанна, Даниила, Макария и многих других». Эти восторженные строки принадлежат перу известного русского путешественника XIX века Авраама Сергеевича Норова. Будучи в Египте, он не преминул посетить места, связанные с христианской историей этой страны. Далее по тексту идет описание монастырей, оставляющее мало сомнений в том, что русский путешественник находился в районе все того же Скита, но аввы, им перечисленные, подвизались не только в Скиту, но и в других местах Нижнего или даже Среднего Египта… Таким образом, мы видим обобщенную картину, некий собирательный образ древней монашеской пустыни.
Не ставя под сомнение ценность заметок нашего соотечественника, давайте все же зададимся вопросом: всегда ли хорошо, когда конкретная реальность заменяется неким обобщенным сакральным пространством? На наш взгляд, далеко не всегда, ибо есть опасность того, что место исторической достоверности прочно займет «благочестивый» муляж. В конце концов, каждый решает эту проблему по–своему. Но многочисленные вопросы друзей и знакомых, где можно найти книгу, в которой бы доступным языком, но в то же время с учетом последних научных изысканий рассказывалось бы о жизни египетских монахов первых веков, ставили нас в тупик: практически ничего, кроме переизданий давно устаревших трудов позапрошлого века, мы им предложить не могли. В то же время за последнее столетие на Западе была проделана поистине огромная работа по критическому изучению древних текстов, проведены масштабные раскопки, найдено и исследовано много документальных источников. Все это помогло детальнее представить жизнь первых монахов и их последователей, а иногда и изменило прежде существовавшие представления. Однако слово «помогло» следует отнести лишь к западному читателю или человеку, в достаточной степени владеющему западноевропейскими языками. Все это, увы, в большей своей части остается за пределами сознания современного российского читателя. А учитывая то влияние, которое оказала мудрость египетских отцов–пустынников на духовное развитие Руси и России, такая ситуация кажется очень странной. Тем не менее это так.
Данное издание представляет собой попытку как‑то исправить сложившуюся ситуацию. Подумав о том, что не стоит в очередной раз «изобретать велосипед», мы решили сделать перевод замечательной книги бенедиктинского монаха отца Люсьена Реньё, посвятившего не один десяток лет своей жизни переводу и изучению самых ранних монашеских текстов и хорошо знавшего современную ему жизнь коптских монастырей. Тем более что его книга, достаточно высоко оцененная специалистами, учитывает не только письменные источники, но данные археологии и современный этнографический материал. Мы смеем надеяться, что по ее прочтении читатель отчетливее и реальнее представит себе повседневную жизнь тех людей, духовная мудрость которых поражала не только их современников, но и многие последующие поколения. Ведь их жизнь во всем ее сложном многообразии — от самых простых вещей до самых тяжелых молитвенных подвигов и искушений — поистине представляла собой «бытовое исповедничество» раз и навсегда избранного ими пути.
Нам остается только пояснить читателю некоторые «технические» вопросы и выполнить свой приятный долг — долг благодарности тем людям, без которых перевод этой книги мог и не состояться в том виде, в каком мы его задумали. Нам хотелось бы от всей души поблагодарить Поля Жеэна и Жака–Ибера Сотеля (Париж, Институт истории текстов, греческая секция), которые помогли нам прояснить некоторые не совсем понятные места французского текста, а также «ввести» нас в некоторые реалии современной католической традиции. Также выражаем благодарность монахине Елене (Хиловской) — за посильную библиографическую помощь и Роману Александровичу Орехову (Центр египтологических исследований РАН) — за предоставленные фотографии.
В русском переводе книги мы постарались откомментировать некоторые персоналии и названия, которые, возможно, не известны широкому читателю. Большинство же из упомянутых отцом Люсьеном имен — например Анатоль Франс, Антуан де Сент–Экзюпери, Андрей Тарковский — в дополнительных комментариях не нуждаются. Иероним и Августин в соответствии с распространенной в России культурной нормой, идущей от православной традиции, стали на страницах нашего перевода блаженными, хотя для отца Люсьена они конечно же были святыми. Мы сверили цитаты из источников на латыни и греческом в тех случаях, когда нам были доступны оригиналы. В тех случаях, где мы имели только русские переводы и французский текст, которые разнились между собой, мы отдавали предпочтение французскому тексту, поскольку, как показала наша работа с оригиналами, в ряде мест русские переводы (по большей части дореволюционные) далеко уходят от текста источника. При ссылках на разные редакции апофтегм отец Люсьен пользуется своей нумерацией (отличной от общераспространенной), которая напрямую связана с его переводами различных сборников этого памятника. В большинстве случаев нам удалось найти эти апофтегмы и дать ссылку на их русские переводы.
Как‑то раз правитель одной из областей Египта отправился в пустыню Скита, чтобы увидеть авву Моисея, бывшего предводителя разбойников, ставшего одним из самых известных подвижников. Приблизившись вместе со свитой к Скиту, он встретил на пути милого старика, которого правитель попросил показать, как ему пройти к келье великого отшельника. «А что вы хотите от него? — ответил старец. — Он же глупец и еретик». Правитель тем не менее продолжил свой путь и пришел в церковь, где узнал, что встретившийся ему на дороге старец и был тем самым аввой Моисеем[1].
Как мы видим, не так‑то легко распознать Отцов пустыни[2] и начать с ними разговор. Более сорока лет назад, будучи еще молодым монахом, с воодушевлением и неосмотрительностью я открыл для себя этих странных и таинственных людей. Но, к счастью, мне удалось найти себе великолепного наставника, которым оказался отец Ириней Осер. По совету этого выдающегося историка восточнохристианской духовной традиции я в разных местах стал изучать изречения Отцов и собирать их все, так же, как коллекционируют редкие марки или драгоценности. Ибо эти жемчужины, пришедшие к нам из Египта, оказапись рассеяны в многочисленных рукописных сборниках или изданиях на греческом, коптском, латинском, сирийском, арабском, армянском, грузинском и даже славянском языках. Сквозь это собрание, насчитывающее около трех тысяч рассказов, неторопливо собранных и переведенных мной на французский, подобно пазлам, постепенно открывающим нам задуманную картину, передо мной наконец во всей своей цельности и бесконечном разнообразии зримо предстал мир Отцов пустыни. Двухлетнее пребывание в Египте и контакты с современными коптскими монахами позволили мне лучше понять многие тонкости и аспекты жизни их предшественников IV века. Именно эту картину я попытался восстановить на страницах данной книги и представить ее на суд читателя.
Читатель, который знаком с Отцами пустыни только по произведениям Флобера, Анатоля Франса или других писателей Нового времени, возможно, будет удивлен тем, что откроет их для себя немного по–новому. На самом деле, нет какого‑то одного «типа» Отца–пустынника. Каждый из них — это особая личность, ибо для того, чтобы навечно отправиться в безжизненную пустыню, нужно было иметь немалое мужество. Однако довольно быстро условия уединенной жизни выработали свои обычаи и традиции, которые и стали регулировать этот столь необычный образ жизни. Я попытаюсь показать эти константы, сохранив — насколько это возможно — индивидуальные черты каждого из действующих лиц.
Наконец, чтобы окончательно установить контуры нашей картины, я должен уточнить, что я понимаю под выражением «Отцы пустыни». Я понимаю его не в том широком смысле, который в него повсеместно вкладывают, но в том узком значении, в каком его понимали изначально[3]. В конце IV века так именовали самых знаменитых отшельников, которые, покинув плодородные и населенные районы Нильской долины, ушли вглубь пустыни. Очень скоро некоторые из них благодаря своей святости стали особенно заметны и начали притягивать к себе множество учеников и подражателей, которые, селившись по соседству, рассматривали их как своих «отцов». До этого времени христиане, в том числе аскеты и монахи, признавали «отцами» исключительно епископов. «Епископы — отцы наши, которые наставляют нас по Писаниям», — говорил Пахомий Великий. Но постепенно в сообществах пустынников, удаленных от общин верующих мирян, возникали новые духовые отношения, связанные не с официальными и иерархическими отношениями в Церкви, но с особыми дарами мудрости и слова. Новичок, приходящий в пустыню, проходил школу под руководством старца, которого он называл своим «аввой», то есть своим духовным отцом. И вполне естественно то, что христиане именовали «Отцами пустыни» тех старцев, которые наставляли других отшельников. Мы находим это выражение в текстах начала V века, а век спустя — у монахов Иудейской пустыни — оно также обозначало старцев из пустынь Нижнего Египта, хорошо уже известных в Палестине благодаря сборникам апофтегм. В Верхнем Египте Пахомий Великий, основатель общежительного монашества, и его преемники также будут названы «отцами», но не «Отцами пустыни», ибо их общины располагались не в глубине пустыни, а вблизи поселков, находящихся в долине Нила.
Основной источник, которым я намерен пользоваться, — это конечно же слова самих «отцов» — их изречения, или, если точнее, апофтегмы. Этот термин, собственно говоря, единственный, который верно отражает характер самих текстов. Это не слова, растворившиеся в воздухе, но и не письменные наставления. Это не красивые истории, но изречения, первоначально сказанные в определенных обстоятельствах с целью научить. Они теснейшим образом связаны с жизнью отшельников в пустыне. Это — фрагменты жизни, что‑то вроде ярких эпизодов на духовном пути этих анахоретов. Именно поэтому сборники таких изречений часто носят заглавие «Жития Отцов»[4], и именно поэтому они столь важны для понимания — в своей повседневной конкретности — образа жизни первых пустынников.
Другие документы той эпохи успешно дополняют этот основополагающий источник. Сначала следует упомянуть три биографии, самая древняя из которых — это Житие Антония, созданное, по всеобщему признанию, александрийским патриархом Афанасием вскоре после смерти святого отшельника (356). Житие Павла Фивейского и Житие Илариона, составленные блаженным Иеронимом, имеют меньшую историческую ценность. Второй тип документов составляют описания путешествий, предпринятых к египетским отшельникам монахами из других областей Средиземноморья, чтобы их увидеть или даже прожить среди них несколько лет. Это «Лавсаик», названный так, поскольку адресован Лавсу, постельничему императора[5], и написанный константинопольским диаконом Палладием[6], другом святого Иоанна Златоуста. Другой наш текст, «История монахов», представляет собой рассказ о путешествии, совершенном в Египет зимой 394/95 года небольшой группой палестинских иноков. Составленный по–гречески одним из них, он затем был переведен на латынь Руфином Аквилейским, который и сам посетил монахов Египта, перед тем как основать обитель в Иерусалиме, на Масличной горе. К этим двум текстам мы можем присоединить труды Иоанна Кассиана. Прежде чем выбрать жизнь монаха в Вифлееме, Кассиан провел пятнадцать лет среди монахов Нижнего Египта (385–400), духовный опыт и уроки которых он изложил в своих «Установлениях» и «Собеседованиях», написанных для монахов Прованса. Наконец, часть сведений я почерпнул из трудов Евагрия и Исайи. Евагрий, происходивший из Малой Азии, был блестящим интеллектуалом, подвизавшимся в Келлиях и Нитрии до самой своей смерти в 399 году. Исайя, получив монашеское воспитание в Скиту, затем большую часть своей жизни провел в Газе, где и стал знаменитым духовным наставником.
Из этих различных источников я постарался отобрать все, что может способствовать намерению восстановить настолько точно, насколько это вообще возможно, жизнь первых египетских отшельников. Было бы тщетным пытаться точно разделить эти сведения на те, что отражают историческую реальность, и те, что являются легендарными. Но все же можно отметить, что нет никаких оснований подозревать в неисторичности второстепенные детали наших текстов, не преследующие никакой дидактической цели, которые, в свою очередь, очень помогают нам точно «разместить» Отцов пустыни среди их монашеского окружения. Чудеса здесь важны также, и совсем не следует пренебрегать ими, чтобы тем самым не исказить нашу картину. Будет вполне достаточно просто–напросто не принимать все за чистую монету и отдать должное воображению тех учеников и почитателей, благодаря которым эти рассказы дошли до нас. Разумеется, не часто случалось, чтобы пустынник лично повстречал дьявола или увидел ангела, добродушного льва или услужливого крокодила, но когда это происходило, то, как кажется, никто — ни зверь, ни человек — не был удивлен. В пустыне это было нормой.
«Подлинная христианская эпопея начинается с житий Отцов пустыни». Цитируя эти слова Гастона Пари[7], Жан Бремон спрашивал себя, «не лишил ли этот эпический характер наших героев их подлинной реальности: их поступки разворачиваются в мягком свете легенд, рукопашная схватка Антония с демонами, открытие Павла как первого пустынника, прирученные хищные звери пустыни, крокодилы, перевозящие монахов на другой берег Нила… чудачества некоего Дорофея, все это нам слегка напоминает подвиги Роланда и Изенгрина»[8].
Вполне очевидно, что уже при жизни эти добродетельные подвижники были окружены чудесным ореолом, как, например, Макарий, который был «богом на земле» по примеру египетских фараонов, носивших такой титул в Древнем Египте[9]. Но если мы снова вернем их в исторические и географические рамки той эпохи, они живо предстанут перед нами в уединении своих келий, в своих взаимоотношениях с другими. Мы обнаружим людей, очень похожих на нас, людей, которых мы — и тогда, и сейчас — вполне можем себе представить. В противном случае мы не поняли бы того очарования, которое они излучали и продолжают излучать даже на неверующих. Флобер, считавший себя свободным от всяких религиозных предрассудков, когда ему было немного за тридцать, оказался буквально одержим личностью Антония, и вполне справедливо будет сказать, что то произведение, которое Флобер посвятил отцу монашества («Искушение святого Антония»), было трудом всей его жизни[10]. Незадолго до меня в своей работе «Опьяненные Богом» Жак Лакарьер твердо заявил: «Целиком осознавая себя атеистом, я написал историю этих святых, ни на минуту не разделив с ними ни их веры, ни их креста». И все же, рассматривая их на фресках одного Афонского монастыря, Лакарьер понял, что «они были изображены не только для того, чтобы, символизируя незаменимый опыт, навсегда утвердиться в прошлом, но и с тем, чтобы в любой момент возникнуть в настоящем»[11].
Я сердечно благодарю всех своих друзей, взявших на себя труд прочесть рукопись моей книги и предложить мне полезные советы. Я хочу высказать особую глубокую признательность Антуану Гийомону, почетному профессору Коллеж де Франс, содействие, советы и труды которого оказали мне неоценимую помощь.
В СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ
Все путешественники, которым довелось побывать в Египте, отмечали повсеместное присутствие пустыни. Прилетающий в Каир современный турист видит пирамиды, стоящие на краю пустыни. И аэропорт, куда он приземляется, также расположен посреди пустынной зоны. Если же турист пролетает над Нильской долиной по дороге в Луксор, Асуан и Абу Симбел, то пустыня постоянно находится перед его глазами, сжимая с двух сторон узкую линию плодородной и населенной земли, которая тянется вдоль реки. Ни в какой другой стране мира пустыня не прилегает так плотно к обитаемому пространству. Любой житель Египта постоянно ощущает ее присутствие. Она — за его дверью, на краю его поля, в его взгляде, в его жизни. Ни в каком другом месте этот контраст между возделанной землей и пустыней, между плодородной, орошаемой Нилом черной почвой и безжизненными песками, которые тянутся по обе стороны долины, не достигает такой силы. Уже со времен фараонов долина Нила была «владением бога жизни Осириса и его сына Гора, которым противостоял Сет, бог враждебной и творящей зло пустыни»[12]. Пустыня — это область смерти не только потому, что она является безжизненным пространством и местом для могил, но и потому, что часто сама смерть выходит оттуда, принимая облик грабителей или хищных зверей. Египтянин имел все основания испытывать перед пустыней религиозный ужас и инстинктивное отвращение. Для того чтобы он отважился туда пойти, нужна была очень веская причина.
Так, например, во время гонений императора Деция в середине III века некоторые христиане сбежали в пустыню, чтобы спастись от пыток и казни. По свидетельству блаженного Иеронима, так случилось с Павлом Фивейским, который бежал в пустыню, спасая свою жизнь, и остался там ради добродетели[13]. Но большинство этих беглецов, вероятно, вернулись в свои деревни после окончания гонений.
В это время Египет в массе своей еще только обращался в христианство, и для христиан, воспитанных на Библии, пустыня могла казаться менее страшной, а в некоторых аспектах даже и привлекательной. Ведь именно по пустыне Бог вел свой народ после освобождения из египетского плена, чтобы в конце концов привести его к земле обетованной. В пустыне возмужал Иоанн Креститель, и даже сам Иисус пошел туда, чтобы встретиться с дьяволом. Много ревностных христиан решили остаться девственниками ради Господа и вести жизнь аскетов сначала в лоне своих семей, а затем немного поодаль, на границе деревень, то есть на границе пустыни. Таким образом, в конце III века по всей Нильской долине и рукавам Дельты уже жили монахи, обитавшие либо в пещерах на откосах прибрежных скал, которые нависали над рекой, либо в хижинах, построенных по соседству. Самым знаменитым среди них был Антоний Великий, который подвизался в Писпире, в нескольких километрах к северо–востоку от современного города Бени Суейф.
Если не считать Павла Фивейского, который сбежал на побережье Красного моря, создав тем самым много проблем для историков, то все остальные монахи обитали в пустыне, примыкавшей к Нилу или обитаемым районам. Но постепенно у них появился «вкус к пустыне», и некоторые решили углубиться еще дальше, чтобы лучше воспользоваться тем уединением и тишиной, которые они здесь находили. Прожив около десяти лет в гробнице неподалеку от своей деревни на правом берегу Нила, Антоний переправился через реку, чтобы укрыться в заброшенном укреплении, находившемся в нескольких километрах от современного местечка Эль–Маймун. Он двадцать лет провел там в затворе, после чего к нему присоединились многочисленные ученики. И именно отсюда, по вдохновению свыше, он ушел во «внутреннюю пустыню». Присоединившись к каравану бедуинов, Антоний прошел примерно 150 километров, пока не достиг горы, у подножия которой он нашел источник и несколько финиковых пальм. Именно в этом месте позднее был сооружен монастырь, носящий его имя[14]. Современный путь к монастырю почти совпадает с тем маршрутом, которым шел Антоний из долины Нила. Он соответствует большой низине Вади–эль–Араба, бывшей еще с Античности одним из путей, по которым из долины Нила караваны направлялись к Красному морю.
Эта скалистая и каменистая пустыня, расположенная к востоку от Нила и называемая Аравийской, состоит главным образом из горных цепей, которые в некоторых местах достигают двух тысяч метров в высоту. К западу от Нила расположена Ливийская пустыня, представляющая собой известковое плато, примерно в 200 метров высотой, выходящее иногда на поверхность прямо посреди песчаных холмов. Именно в северной части этой пустыни, ближе к Дельте, подвизались Амун и Макарий.
Аскеты, желавшие вступить в состязание с Антонием Великим, покидали долину почти вдоль всего течения Нила и оставляли ближние к ней пристанища, чтобы уйти в «глубину пустыни». Но, как кажется, лишь некоторые из них основали там значительные поселения. В Верхнем Египте, как мы знаем из «Истории монахов», это были Ор, Аполлон и Патермуфий, которые, прожив много лет в полном одиночестве, затем вернулись в «ближнюю пустыню», где собрали вокруг себя многочисленных учеников[15]. Амун и Макарий поселились в «великой пустыне», и там к ним постепенно присоединилось несметное множество монахов. Таким образом возникли отшельнические поселения в Нитрии и ее «филиале» — Келлиях, а также в Скиту.
В то время, когда Антоний взошел на свою гору, то есть около 313 года, одного богатого юношу, сироту, жившего где‑то в Дельте, принуждал к вступлению в брак его собственный дядя. В брачную ночь этот юноша предложил своей супруге посвятить Господу свое целомудрие, она согласилась, и они прожили вместе под одной крышей восемнадцать лет, будучи абсолютными девственниками. Наконец, по настоянию своей жены, Амун (так звали юношу) ушел в пустыню, где выстроил себе келью, недалеко от современной деревни Эль–Барнудж, примерно в пятнадцати километрах к юго–западу от Даманхура[16]. Это и было началом знаменитой «Нитрийской пустыни», где вскоре по соседству с Амуном собралось множество монахов, так что очень быстро это место оказалось перенаселенным. Тем, кто желал большего уединения, Амун, по совету Антония, устроил новые кельи в 18 или 19 километрах от Нитрии[17]. Так родилась «пустыня Келлий», теперь хорошо известная благодаря раскопкам, уже 25 лет осуществляемым французскими и швейцарскими археологами[18].
В этом районе пустыня поднимается над уровнем моря всего на несколько метров. Если двигаться к югу, то ее высота увеличивается и достигает 50–60 метров. Примерно в пятнадцати километрах от Келлий мы наталкиваемся на большую впадину, составляющую где‑то 30 километров в длину и 6–7 километров в ширину, дно которой находится ниже уровня моря и образует озеро. Благодаря ему она и получила свое название — Вади–Натрун, из‑за селитры («нитрии»), которую там добывали еще в древности. Именно здесь расположена «пустыня Скита», где около 330 года поселился Макарий Египетский. Он хорошо знал это место, поскольку, будучи погонщиком верблюдов, заходил туда за селитрой. Став аскетом и клириком, Макарий жил по соседству со своей деревней, а затем удалился в эту пустыню, желая избежать тщеславия[19]. Очень быстро Скит стал процветающим центром отшельнической жизни, где подвизались самые известные египетские Отцы.
В трех призваниях свыше — Антония Великого, Амуна Нитрийского и Макария Египетского (или Великого) — мы видим один и тот же постепенный уход из мира, который приводит к созданию посреди пустыни очагов монашеской жизни. Но решительный шаг состоял в том, чтобы заставить себя покинуть «ближнюю» или «внешнюю пустыню» (край пустыни, как мы бы сейчас сказали) и переселиться в «великую пустыню», в текстах источников называемую также «дальней» или «внутренней пустыней», «глубиной пустыни» или «сугубой пустыней». Вот то основополагающее событие, которое происходит в монашеской среде Египта в начале IV века. Это не простое происшествие или обычное событие, но то, что можно назвать подлинной эпопеей, из‑за его героического характера и громадной важности. Ведь мы уже говорили о том отвращении, которое египтяне испытывали к пустыне, и понимаем, что нужен был поистине мощный мотив, чтобы привлечь их в эти безводные и безжизненные места. И приходили они сюда не временно, а с твердым намерением провести здесь всю жизнь. В случае с Антонием Великим, как пишет его биограф, идти во «внутреннюю пустыню» ему посоветовал «голос свыше». Но небесная благодать пришла только после того, как Антоний решил изменить свою жизнь, поскольку он не смог «пребывать в уединении, как желал по своей воле», и опасался «превознестись тем, что Господь творит через него»[20]. Примерно тем же руководствовался и Макарий Великий, уходя жить в Скит.
Историки уже перечислили все возможные причины, подходящие для объяснения этого бегства в пустыню: экономические, политические, социальные… Вполне возможно, что впоследствии эти причины и повлияли на решение некоторых христиан оставить мир. Но в случае с первыми великими подвижниками, о которых говорим мы, ничего, как кажется, не позволяет нам предполагать, что именно эти мотивы лежали в основе их решения полностью порвать с прежней жизнью. Причины, определившие их столь радикальное решение, могут быть только религиозными, как и те, что подтолкнули их к отказу от брака. Ведь примечательно, что Амун, Макарий и Антоний жили в целомудрии как аскеты еще до своего ухода в пустыню. Они покинули мир, чтобы лучше осуществить тот отказ от мирских благ, которого они так страстно желали. Антуан Гийомон убедительно показал, что смысловая эволюция слова «монах» хорошо отражает эволюцию понимания смысла евангельских отречений[21]. Означая сначала «один» в смысле «девственник», оно также выражало желание объединить свое сердце и свою жизнь, устранив все то, что рассеивает и разделяет, то есть все земное добро и человеческие заботы. Ну и наконец, возникает желание избавиться от суеты мира и посвятить себя всецело Богу. Это желание и подталкивает монаха к уединению в дальней пустыне. Когда анахорет живет вблизи от своей деревни, он рискует снова попасть под бремя различных забот, семейных или каких‑нибудь других, соблазниться радостями мирской жизни и впасть в тщеславие. Антоний, удалившись на значительное расстояние от мира, осуществляет радикальный разрыв, подлинное и добровольное умерщвление. Как пишет Афанасий Александрийский, это происходит благодаря воспоминаниям о той любви, о которой свидетельствовал нам Бог, «Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас» (Рим. 8, 32)[22]. Если прямой призыв к жизни в пустыне и не присутствует в Евангелии, то он подразумевается там как самый подходящий путь для осуществления полностью учения Христа и подражания Христу: «Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником… И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную»[23] (Лк. 14, 33; Мф. 19, 29).
В Древнем мире, у язычников и иудеев, конечно же были примеры, сравнимые с христианским отшельничеством. Греческие философы, в особенности стоики, восхваляли идеал уединенной жизни, которая облегчает поиски мудрости. Ессеи, современные Христу иудейские аскеты, подвизались в районе Мертвого моря, ведя суровую и целомудренную жизнь и восхваляя Бога в своих молитвах. Благодаря Филону[24], мы знаем о существовании в тот же период времени в окрестностях Александрии общины «терапевтов», то есть служителей Бога, живших вдали от шума и деловой суеты и посвятивших себя созерцанию божественного[25]. Но нигде, кроме как у христианских отшельников, мы не увидим такого радикального разрыва с цивилизованным миром. И если есть что‑либо совершенно новое и совершенно особенное в христианском монашестве, так это то, что исход в пустыню совершался не ради далекого и абстрактного Бога, но ради Бога, воплощенного во Христе, ради замысла, лучше всего отвечающего на ту безмерную любовь, которую нам засвидетельствовал Сам Бог, послав Своего Сына, ставшего, как и мы, человеком, пострадать и умереть ради нашего спасения. Без воплощения Христа уход монахов в пустыню не имеет никакого смысла, и в этом случае несколько человек никогда не смогли бы повести за собой тысячи христиан. Этот необычный демарш, это отделение от церковной общины должно было бы тогда рассматриваться как отступничество, какой‑то странный перегиб, или даже извращение, но им почти сразу же стали любоваться, хвалить и превозносить его как верх добродетели и святости. Сам святой Афанасий, великий Александрийский архиепископ, пламенный защитник божественности Христа в спорах с арианами, являлся, наряду с этим, и ревностным защитником монашеской жизни. Написав и издав[26] Житие Антония, выдающийся богослов освятил своим авторитетом это необычное новшество. Он представил в своем герое не только образец для монахов, но хороший пример для всех христиан и свидетельство о вере, которое могло касаться и язычников. И вот вскоре все взоры были обращены к пустыням Египта, паломничества туда совершались с такой же ревностью, как и к святым местам Палестины, повсюду были слышны тысячи историй про Отцов–пустынников, их слова пересказывали с таким усердием, как будто распространяли само Евангелие. И здесь со стороны христиан мы видим не только канонизацию этих святых, но и внутреннее одобрение их образа жизни в том, чем он был изначально: удалившись в пустыню, они сделали его примером для других.
Уйти в пустыню… Для Антония и первых пустынников это значило «бегать людей», не показываться в населенных областях, городах и деревнях. Но пустыня — это не только необитаемое место, это еще и земля, не пригодная для жизни, поскольку она очень скудна и не приспособлена к тому, чтобы снабдить человека минимумом, необходимым для его существования. Конечно, кочевники могут успешно переходить от одного оазиса к другому, совершая по мере надобности набеги на обжитые земли, чтобы раздобыть себе то, чего им недостает. Люди же, ведущие оседлый образ жизни, обречены жить здесь в лишениях и отсутствии какого‑либо удобства. Но ведь именно этого и желали Отцы пустыни. Как сказал однажды авва Исидор: «Разве не ради печали мы пришли в место это?»[27] Покидая окрестности населенных областей, они хорошо осознавали, что делают. Авва Авраам как‑то сказал Кассиану: «Мы могли бы построить наши кельи на берегу Нила и иметь воду подле наших дверей. Мы избежали бы тогда труда носить ее за четыре тысячи шагов. У нас было бы удобно и приятно, у нас были бы цветущие сады… Но мы презрели и отвергли эти блага, мы довольствуемся только этой безводной пустыней. Всем удовольствиям мира мы предпочитаем страшную наготу этой глуши… скорбную грусть этих песков…»[28]
Как же далеки мы здесь от той идиллической картины жизни «терапевтов» в александрийском пригороде, которую дает нам Филон, жизни в местах, где воздух чист и прозрачен, в зеленеющих садах, где царят тишина и покой, вдали от городских забот и городской грязи![29] Безусловно, и у этих иудейских аскетов были религиозные намерения, но они желали жить в условиях, более подходящих для созерцания Бога, тогда как христианские отшельники в первую очередь подражали распятому Господу. И не напрасно они чертили кресты повсюду на стенах своих жилищ, как это наглядно видно на руинах поселений в Келлиях.
Первые монахи, жившие в «великой пустыне», недолго наслаждались полным уединением, ради которого они сюда пришли. К концу IV века Нитрия, согласно Палладию, насчитывала 5 тысяч монахов[30], а в Келлиях их было около 600[31]. Относительно Скита данных нет, но мы знаем, что вскоре после смерти Антония Великого в 356 году авва Сисой посчитал, что отшельников там уже довольно много, и поэтому ушел оттуда на гору Кульзум[32], чтобы жить там в полном уединении[33]. Другие анахореты, жаждавшие уединения, углубились в пустыню еще дальше, например, Пафутий, носивший прозвище «Бубал» (то есть антилопа), о котором пишет Кассиан[34]. Авва Пимен мог только сожалеть, что «пустыни уже почти нет»[35]. В любом случае — и в эпоху Отцов пустыни, и впоследствии — отшельники, которые всю жизнь проводили в полном уединении, были редкостью. Но решительный шаг тех, кто первым достиг «великой пустыни», ни на йоту не потерял своей важности. Те, кто его предпринял, являлись поистине «Отцами пустыни», ибо именно с них началось бытие монашеской пустыни не только как духовного понятия, но и как места, отделенного от мира, где некоторые христиане могли вести жизнь, более соответствующую Евангелию.
«В сердце пустыни» — такое название Антуан де Сент–Экзюпери дал одной из глав своего романа «Планета людей». Речь там идет об аварии самолета в Ливийской пустыне. Со времени своего пребывания в Кап–Жуби на марокканском побережье летчик, главный герой романа, уже немножко знает пустыню, точнее, ее край. Но, как он пишет, «однажды мне случилось заглянуть в ее сердце». Летчик страшно ослабел от жажды во время долгого перехода, который должен был совершить перед тем, как 2 января 1936 года в окрестностях Вади–Натрун ему на помощь пришел бедуин. И в какой‑то момент ему показалось, что он видит вдали крест[36]. Монастырь, обозначенный на карте, должно быть, был Дейр–Барамус, расположенный на самом востоке этого места — одна из тех четырех обителей, что еще существуют в Скиту. Сент–Экзюпери, несомненно, хорошо понимал мысли и чувства тех последователей Отцов пустыни, которые вот уже 15 веков живут в этих засушливых местах. Может быть, именно поэтому в его романах так часто упоминается и воспевается пустыня, где, как он пишет, «мы отданы на милость Божью»[37]…
ЛЮДИ
За несколько последних десятилетий многочисленные исследования о происхождении монашества обнаружили, что с конца III века монахи уже присутствуют почти повсеместно в тех регионах, где к этому времени утвердилось христианство. Но еще до этого были аскеты и девы, посвятившие Богу свое целомудрие и жившие внутри христианских общин. Постепенно они отделялись от общества, живя на расстоянии от людей и сократив, насколько возможно, связи со своим окружением. Впрочем, эта черта была всеобщей и не являлась христианским нововведением. Но почему все‑таки именно в Египте произошло то новое событие, о котором мы только что сказали: произошел исход в сердце пустыни, а его отзвук очень быстро распространился по всему христианскому миру? Все взоры обращаются к Египту как к земле, наиболее подходящей к монашеской жизни и родине монашества. И очень скоро изречения Отцов пустыни, содержащие их слова и памятные поступки, переведут на все языки и распространят повсюду, тогда как во всех монашеских традициях, везде и во все времена, старцы говорили и делали удивительные вещи. У истоков этого движения мы видим лишь нескольких плохо образованных коптов скромного происхождения. Как же объяснить безмерное обаяние этих людей, которые углубились в далекую пустыню, чтобы укрыться там и полностью исчезнуть из мира себе подобных?
Уже в ГУ веке биограф Антония задал себе этот вопрос и сам же ответил на него: «Ибо как в Испанию, в Галлию, в Рим и в Африку дошел бы слух о человеке, который скрывался и жил в горе, если бы Бог не делал рабов Своих известными повсюду?.. Ибо сами они делают все тайно и желают быть сокрытыми, но Господь являет их всем, подобно светильникам»[38]. Очевидно, что Бог желал этого, но обычно Всемогущий Владыка не вмешивается в дела земной истории, не подготовив для этого почву. Как мы уже видели, географический рельеф Египта, без сомнения, много значит для такого грандиозного отшельнического движения. Основатель общины Иуды льва и жертвенного Агнца[39] Ефраим как‑то написал: «Тем, кто думают, что география ничего не значит для религии, я отвечу, что она глубоко связана с Божественным замыслом»[40]. Творец создал подле египтян пустыню, но не Он ли подготовил людей к тому, чтобы позволить им ей увлечься, в ней поселиться, а многих из них и к тому, чтобы в ней умереть? Ведь именно в Египте Бог начал создавать свой народ перед тем, как повести его в пустыню.
Геродот заметил, что египтяне — самый богобоязненный из всех народов[41]. А Эмиль Амелино писал: «Как кажется, в Древнем Египте среди высших слоев общества, так же как и среди самых низших его слоев, вся жизнь была религией по той основной и самодостаточной причине, что нынешняя жизнь — это только подготовка к той другой, гораздо более значимой жизни… Боги и религия смешивались со всеми проявлениями их бытия. То же было и в жизни христиан, населявших берега Нила»[42]. Начало христианской проповеди в Александрии согласно очень древней традиции принято связывать с деятельностью евангелиста Марка в середине I века. Вероятно, развитие христианства в течение первых двух веков шло довольно медленно. В начале III века, согласно Оригену, христиане были еще «без сомнения немногочисленными, зато истинно верными». В то время в Александрии существовала знаменитая школа библейской экзегезы и богословия, самым известным преподавателем которой и был Ориген. Там же и в ту же эпоху мы находим мощное аскетическое движение, подготовившее рождение монашества. Но только великие гонения второй половины III века показывают, что христианство уже набрало силу по всей долине Нила. По словам церковного историка Евсевия, гонения Диоклетиана и Максимина сопровождались в Верхнем Египте тысячами жертв. «Я убежден, — пишет Амелино, — что Египет — это страна, которая дала самое большое количество мучеников во время этих гонений»[43]. Знаменательно, что коптская хронология начинается с воцарения Диоклетиана (284), который и начал самые жестокие преследования. Не удивительно, что из среды этих ревностных христиан вышло много аскетов, жаждавших отречения от мира, и анахоретов, которые первыми ушли жить в пустыню. Готовые пролить кровь за Христа, они были готовы умереть в миру, чтобы всецело быть с Ним. После окончания гонений Максимина Дазы (Дайи) мир, который наступил при Константине, позволил очень быстро распространить христианство по всему Египту. И так же быстро в пустыне распространилось монашество.
В темпераменте и характере египтян трудно четко выделить черты, благоприятные для отшельнической жизни. Но, может быть, нам стоит вспомнить в этой связи некоторые качества и естественные добродетели, которые оказывают влияние на суровую и грубую жизнь тела, но одновременно являются в духовном смысле полезными для души? Почти все Отцы пустыни по крови и языку были коптами, происходившими по большей части из сельского сословия, привыкшими к суровой трудовой жизни, простым условиям и отсутствию комфорта. Эти феллахи были, как правило, очень выносливы и непоколебимы[44]. Боссюе писал о них: «Всегда одинаковая египетская погода делает дух твердым и постоянным»[45]. Еще до него Геродот заметил, что «египтяне после ливийцев — самый здоровый из всех народов»[46], — это в равной степени следует понимать и в отношении психического, и в отношении физического здоровья.
Египетских отшельников часто представляют как примитивных дикарей, грубых и неотесанных. Может быть, с точки зрения греков все египтяне часто такими и казались. Но на самом деле они в целом сумели сохранить свою древнюю культуру, благородство, величие души, возвышенность и учтивость, которую все еще можно заметить у простых сельских жителей Верхнего Египта. Большинство из них были малообразованны, однако они демонстрировали способность к умственным занятиям, духовную чуткость, мудрость и отменную проницательность. Такие качества мы встречаем и у Отцов–пустынников, пользующихся всем этим, чтобы с помощью крайне суровой дисциплины развить в себе и в душах своих учеников духовную жизнь. Одаренные к тому же замечательной памятью египтяне могли накапливать и заботливо хранить все то, что прибрели благодаря опыту и знаниям. Как отметил Геродот, способность собирать, сохранять и передавать потомкам традиции предков была замечательным образом у них развита[47]. И, без сомнения, именно этому мы в значительной части обязаны тем, что изречения Отцов сохранились до наших дней.
Безусловно, можно обнаружить и другие аспекты коптского темперамента, которые способствовали расцвету египетского монашества, но были и такие, которые скорее ему препятствовали. Даже сама привязанность к традиции, о которой мы только что сказали, могла бы отвратить первых отшельников от их беспрецедентного поступка — целиком отрезать себя от мира и уйти жить в пустыню. «Держась родных обычаев, — писал Геродот, — они не приемлют ничего иного»[48]. Но ведь сколько новизны в решении Антония Великого! Агиограф подчеркивает нам это. Антоний предлагает своему старцу пойти с ним, но тот отказывается, ссылаясь на свой почтенный возраст и необычный характер предприятия[49]. Раньше такого никогда не было! Юному Антонию нужно было немало отваги или особой на то Божьей воли — а скорее и того и другого, — чтобы задумать и осуществить свой план.
Нужно по–настоящему представить себе, что значило для египтянина принять решение покинуть свою землю, окружающий его мир, свою семью и друзей. Ведь феллах по преимуществу домосед и не склонен к перемене мест. «Он остается крепко привязан к своей родной деревне, которая является для него гарантом безопасности в прошлом и настоящем»[50]. Когда Антоний Великий ушел в пустыню, он был сиротой, оставил свою сестру и уже роздал свое имущество. Но у него было еще много родственников и знакомых в деревне. Он отказался не только от родственных связей, но и от семьи, которую мог бы создать. Ни в одной стране мира семейные связи не были так сильны, как в Египте, что без сомнения еще сохраняется и сегодня. Множество древних живописных изображений и скульптур все еще замечательным образом напоминает нам о радостях супружеской жизни в Древнем Египте. Мы понимаем, почему демон, искушая отшельника, так часто напоминал ему о семье. Он искушал так и Антония, и многих других, в особенности тех, кто до прихода в пустыню был женат и тосковал о жене, которую покинул. Первым анахоретам нужно было стяжать особое бесстрастие, чтобы решиться покинуть родных и близких. Только слова Самого Христа могли подтолкнуть их к столь радикальному и бесповоротному отделению от мира.
Чтобы заметить социальность египтян, их потребность в контактах и общении с другими, нет необходимости жить в Египте долго. Несомненно, что по своей натуре жители этой страны не выносят изоляции и одиночества. Эту черту их характера отметил еще Амелино: «Порода египтян — одна из самых жизнерадостных, какие только были в мире. Со времен седой древности и по сей день египтяне — это большие дети, замечательно жизнерадостные и очень общительные»[51]. Наслаждаясь жизнью, они радостны и беззаботны. Как же тогда объяснить тот факт, что эти люди, такие веселые и полные жизни, расположенные к шуткам, смеху и иронии, в столь сильной степени оказались склонны к такому серьезному и значительному идеалу, исключающему всякое развлечение? Следует признать, что по этому вопросу Отцы пустыни не были так строги, как об этом иногда пишут. Антуану Гийомону, как кажется, удалось смягчить слишком категоричные высказывания Карла Хойсси и Иринея Осера, показав, что египетские отшельники не чурались юмора и вполне могли при удобном случае его продемонстрировать[52] — вполне в духе своих далеких предков, не боявшихся рисовать забавные карикатуры на стенах гробниц. Мы очень склонны представлять их с грустным и суровым выражением лица, постоянно занятых сокрушением о своих грехах. Но кроме аввы Памво, о котором известно, что он никогда не смеялся[53], там непременно должны были быть и многие другие, которые, по крайней мере, могли позволить себе улыбнуться и продемонстрировать другим свое радостное лицо. Духовная радость — это тот знак, по которому все узнавали Антония, и предмет одной из любимых его рекомендаций тем, кто его посещал[54]. «Пребывайте всегда в радости» — вот совет, данный аввой Вениамином своим ученикам[55]. Иоанн Ликопольский встречал паломников, улыбаясь и сияя от радости[56]. И они же с энтузиазмом описывали ликование аввы Аполлона и его учеников: «Можно было созерцать такую их радость в пустыне, что не увидишь на земле подобной радости и телесного веселия»[57].
Любопытно было бы узнать, какова была прошлая жизнь Отцов пустыни, их социальное происхождение, как прошла их молодость, какое они получили образование, какие у них были профессии до того, как все они стали монахами. Коптские жития более позднего времени — VII и VIII веков — изобилуют деталями, но мы предпочли бы этим легендарным подробностям сдержанность более ранних источников, особенно апофтегм, где данные о их прошлой жизни довольно точны, но в то же время довольно редки и обычно лишены агиографических клише. Как мы уже говорили, большинство из них были выходцами из крестьян. Если часто в тексте и не говорится об этом прямо, это все же так, поскольку это было общеизвестно. Но крестьяне были разные. Антоний, например, имел 300 арур отличной земли (это более ста гектаров![58]) и, вероятно, сам на земле не работал. Его ученик, Павел Простой, пришел с поля, когда обнаружил измену своей жены, что послужило причиной его ухода в пустыню[59]. Амун изготовлял бальзам[60], а Макарий был погонщиком верблюдов и сопровождал караваны — возможно, торговые — с селитрой[61]. Иными словами, и тот и другой работали на индустрию «ритуальных услуг» того времени, поскольку и бальзам, и селитра часто служили для мумификации покойников.
Макарий Александрийский, согласно Палладию, в молодости торговал лакомствами[62] — без сомнения, такими же сладостями, сушеными фруктами и разного рода пирожными и печеньем, которыми и по сей день торгуют на улицах Каира или Александрии. Это была несложная работа, но она могла приносить неплохой доход. Два брата, Паисий и Исайя, были сыновьями богатого купца, испанца по происхождению[63][64]. Иоанн Никопольский выучился в молодости плотницкому ремеслу, а его брат был красильщиком[65]. Аполлоний был бывший торговец, Апеллес занимался кузнечным делом[66]. Среди отшельников были также и бывшие рабы[67]. Один из них последовал в пустыню за своим хозяином и стал его учеником[68].
Диоскор, перед тем как стать монахом, был переписчиком[69], Марк и некоторые другие — каллиграфами[70], а это предполагает определенный уровень образованности. Антоний также не был «неграмотным», как пишет о том Афанасий Александрийский, поскольку мог читать письма и даже составлять свои[71]. Авва Пимен не знал греческого языка, но это не было правилом для всех коптских монахов[72]. Иоанн Кассиан, например, сообщает об авве Иосифе, который очень хорошо знал греческий[73].
В общинах Пахомия в Фиваиде было значительное число бывших язычников, принявших крещение в монастыре. Но было ли так в среде отшельников Нижнего Египта? Нам известно, что Макарий Великий на пути из Скита в Нитрию благодаря своей доброте обратил в христианство языческого жреца, который встретился ему на дороге: тот стал монахом, «а через него и много язычников стали христианами»[74]. Другой жрец решил вести монашескую жизнь, услышав о кротости и терпении одного инока[75]. Молодой фивянин, сын языческого жреца, принял монашество после того, как увидел среди сборища демонов одного, получившего пальмовую ветвь, чтобы увлечь к сладострастию инока, которого он тщетно искушал уже сорок лет[76]. Но поскольку христианство еще во второй половине III века получило широкое распространение в Египте, можно предположить, что большинство монахов были христианами еще до того, как уйти в пустыню. Так было в случае с Антонием Великим, который родился в христианской семье и был воспитан как христианин[77]. Палладий говорит о монахах Келлий, что они, «рожденные у родителей–христиан, принадлежали Богу с самого раннего детства»[78]. Но Макарий Александрийский был крещен в возрасте сорока лет[79], значит, его решение стать монахом должно совпадать с его обращением и крещением в 333 году.
Несколько известных разбойников стали впоследствии не менее знаменитыми монахами. Нам известна история Патермуфия, главаря банды и расхитителя гробниц, который своими преступлениями снискал себе широкую известность. Как‑то ночью он напал на жилище одной девы, посвятившей себя Богу. Поднявшись на крышу, Патермуфий задремал и увидел во сне «какого‑то царя, который предлагал ему перейти от греха к добродетели» и поступить к нему на службу. Когда грабитель проснулся, он увидел возле себя деву, которая спросила его, что он здесь делает. Она показала Патермуфию путь к церкви, где священники научили его нескольким стихам из псалма, после чего он ушел в пустыню. Три дня спустя он вернулся, принял крещение и снова ушел в то же уединенное место, где вскоре вокруг него собралось много учеников[80]. Еще более знаменитым стал в Скиту Моисей Эфиоп[81], который провел несколько лет на службе у одного чиновника, но был изгнан за разврат и разбой. Став главарем шайки, он прославился среди других своей порочностью и жестокостью. Рассказав нам об одном из его «геройств», Палладий добавляет, что однажды вечером Моисей подвигся к раскаянию. А Иоанн Кассиан уточняет, что его преследовали за убийство[82]. Моисей стал монахом, и, как рассказывают, однажды четыре разбойника, не зная, с кем они имеют дело, залезли к нему в келью. Он связал их, взвалил на спину и отнес в церковь, предоставив священнику решать их судьбу. Когда разбойники поняли, что напали на знаменитого Моисея, они также отреклись от мира[83]. Мы знаем и другого убийцу, который стал монахом в Скиту: это был пастух по имени Аполлон. Он вспорол живот своей беременной жене всего лишь затем, «чтобы посмотреть, каким образом ребенок лежит во чреве». Мучаясь угрызениями совести, он исповедался в своем грехе старцам Скита. И прожил сорок лет, не переставая молиться. Аполлон решил провести остаток жизни, не занимаясь более ничем иным[84].
Однако эти показательные примеры покаяния не должны приводить нас к мысли, что большинство Отцов пустыни отмаливали тяжелые грехи своего прошлого. В «Истории монахов» упоминаются другой Аполлон, который ушел в пустыню в возрасте четырнадцати лет, и Эллий, который с детства сурово подвизался[85]. Можно с большой долей уверенности предположить, что авва Пимен и шесть его братьев вели благочестивую жизнь до того, как прийти в Скит, совсем как Макарий, который в пустыне упрекал себя за мелкий проступок, совершенный в молодости: пася телят вместе с другими мальчишками, он подобрал и съел фигу, украденную его товарищами[86]. Апофтегмы рассказывают нам и о некоем старце, который ушел из мира «еще девственником, понятия не имевшим о существовании блуда», а также о другом монахе, который пришел в Скит вместе с отцом, будучи совсем молодым, не зная о существовании женского пола до того дня, когда бес показал ему во сне женщину[87].
Наряду с египтянами Дельты и фивянами Нильской долины в пустынях Нижнего Египта подвизались монахи из других мест. Число их сложно установить с точностью, но, как кажется, они составляли здесь жалкое меньшинство. Мы не говорим, конечно, о тех многочисленных паломниках, которые приходили сюда, желая некоторое время подвизаться подле Отцов пустыни и получить от них духовное наставление, мы ведем речь о тех, кто решил надолго обосноваться в Нитрии, Келлиях или Скиту. Самыми знаменитыми из них были Евагрий и Арсений, но известны и другие, например, двое молодых юношей, принятых Макарием в Скиту и основавших монастырь эль–Барамус[88]. Легенда делает их Максимом и Домецием, сыновьями императора Валентиниана[89], но не следует все же нарушать покров тайны, окружающий в апофтегмах две эти светлые фигуры, коим было предопределено преждевременно скончаться по прошествии всего лишь трех лет их пребывания в пустыне.
Уроженец Малой Азии, Евагрий[90] бежал в Константинополь, чтобы избавиться от страстного внимания к нему со стороны жены одного чиновника. Переселившись в Палестину по совету святой подвижницы Мелании, он отправился в Египет и поселился сначала в Нитрии, а затем в Келлиях, где и скончался в 399 году. Евагрий жил здесь в окружении образованных монахов, горячих поклонников творений Оригена, но здесь же он прошел школу Отцов пустыни, особенно двух Макариев. Евагрий прибыл в Нитрию примерно в 383 году[91]. Несколько лет спустя высокий сановник из императорского дворца по имени Арсений покинул Константинополь и также отправился в Египет. Он стал монахом у аввы Иоанна Колова[92]. И Арсений, несомненно, поддерживал связь с Евагрием. Последний сказал ему как‑то: «Как это случилось, что мы, со всей своей культурой и мудростью, не имеем ничего, а эти неотесанные египтяне приобрели такую добродетель?» На это Арсений ответил: «Мы ведь не извлекли ничего из этой культуры мира, а эти неотесанные египтяне постарались приобрести добродетели»[93].
Согласно другой апофтегме, «семь сенаторов, подражая Арсению, отказались от всего своего добра, стали разводить тростник и использовать простую глиняную посуду»[94]. Легко можно представить себе, что означала для богатых и образованных греков и римлян эта грубая и простая жизнь среди феллахов. Много апофтегм позволяют нам это понять. Тогда как большинство египетских крестьян имели в пустыне условия жизни, не сильно отличные от их жизни в деревнях, для сильных мира сего, пришедших из своей среды, это была абсолютная перемена бытия, требовавшая от них несравненно больших усилий[95].
Но какими бы ни были их прошлое, их происхождение, социальный статус и духовный путь, все эти люди пришли в пустыню с одним решительным желанием — жить только для Бога и вместе с Богом. Благодаря суровой школе отшельнической жизни они быстро стяжали «дух един» и приобрели много сходных черт. Но при этом каждый сохранил свою индивидуальность. Мы уже познакомились с некоторыми из них. На страницах этой книги мы встретимся и со многими другими. Среди сотен обитателей пустыни внезапно возникают те выдающиеся личности, кого мы знаем по имени и по облику. Но все они, тем не менее, остаются людьми, и мы можем лишь гордиться тем, что все они принадлежат к роду человеческому.
ЖЕНЩИНЫ И ОТРОКИ
Когда авва Сисой стал стар и немощен, его ученик предложил ему перейти в места обитаемые. На это старец ему ответил: «Пошли туда, где нет женщин!» — «Но где же есть место, где нет женщин, кроме как в пустыне?» — спросил в ответ ученик[96].
Иногда говорят о «Матерях пустыни». Палладий в прологе к своему «Лавсаику» обещает рассказать не только о трудах «святых отцов, монахов и отшельников», но и о тех досточтимых матерях, «кои с мужским и совершенным разумом свершают труды добродетельных подвигов»[97]. Но ни одна из тех святых подвижниц, о которых он повествует в своем труде, не живет в «великой пустыне». Когда мы думаем о том, что жить там было небезопасно, мы понимаем, что женщина, сколь бы храброй она ни была, не могла жить там в одиночестве, не подвергая большому риску и свою честь, и свою жизнь. Более того, как заметил Лакарьер, «по представлениям отшельников Египта, женщине в пустыне не место»[98] по той простой причине, что ее присутствие в монашеской среде — источник постоянного искушения. «Аммы», которые фигурируют в апофтегмах, посреди пустыни не живут. Самая известная среди них, амма Сарра, «пребывала шестьдесят лет подле реки», то есть вблизи Нила[99]. Феодора[100], как и Синклитикия[101], вероятнее всего, живет в Александрийском пригороде.
Стоит, однако, вспомнить о тех редких примерах монахинь, которые инкогнито жили или могли жить в пустыне, переодевшись в мужскую одежду. В агиографии такие случаи хорошо известны, но их историческую достоверность трудно установить. Если говорить о пустынях Нижнего Египта, то самые известные из них Аполлинария, Илария и Анастасия. Аполлинария была дочерью императора Анфима[102]. Вероятно, она ушла в пустыню Скита, чтобы избежать замужества, к которому принуждал ее отец. После того как на болотах Скита ее до неузнаваемости искусали комары, Аполлинария осталась жить в этих местах, приняв имя Дорофей. Одна из ее сестер стала одержима бесом, и Анфим послал ее на исцеление к Отцам Скита. Ее доверили «брату» Дорофею, который излечил ее и отослал обратно к отцу. Но скоро «демон внушил, что она беременна»! Император в гневе приказал доставить к нему Дорофея, и тогда он, наконец, признал в «нем» свою дочь Аполлинарию, но все‑таки не стал препятствовать ее возвращению в Скит, где она жила еще какое‑то время. И только после ее смерти, во время приготовления к погребению, стало известно, что она женщина[103].
Так сообщает Житие Аполлинарии, которое могло бы послужить хорошим сценарием для фильма. Однако оно неправдоподобно от начала до конца. Так же как и Житие Иларии, вымышленной дочери императора Зинона, которая точно так же, как и Аполлинария, живет в Скиту, но под именем Илариона–евнуха. Илария так же излечивает свою сестру, одержимую демоном, но она не узнана и не возвращается к отцу. Зинон, зная, что его дочь в пустыне, и вполне законно опасаясь за ее безопасность, строит в каждом из монастырей по сторожевой башне, где монахи могут укрыться в случае опасности[104]. Сегодня во время посещения какого‑нибудь из монастырей Вади–Натрун гид не преминет напомнить — с улыбкой или на полном серьезе — эту легенду, чтобы объяснить возникновение башни, одной из тех, что существуют ныне во всех четырех тамошних монастырях.
В одном из рассказов Даниила Скитского (VI век) мы находим еще одну версию этой легенды. Одна благородная патрицианка, по имени Анастасия, желая ускользнуть от притязаний императора Юстиниана, идет к авве Даниилу, который дает ей монашескую одежду и келью неподалеку от себя. Она живет там 28 лет, и только после ее смерти Даниил открывает правду о ней[105].
Все это должно было бы происходить в VI веке. В более ранней традиции апофтегм мы находим только два рассказа о святых подвижницах, живших в пустынных пещерах. В одном из них, рассказанном аввой Дулой, учеником аввы Виссариона, монахиню принимают поначалу за мужчину и только после ее смерти узнают, что она женщина[106].0 другом случае мы узнаем от двух великих старцев, которые, идя по пустыне Скита, услышали «слабый голос, раздававшийся из‑под земли», и обнаружили в пещере старую монахиню, лежащую больной, которая подвизалась здесь в течение тридцати восьми лет. Она сказала им: «Я служу Христу, не испытывая ни в чем недостатка и никого не видя. Господь послал вас, чтобы похоронить тело мое»[107]. Этот рассказ — самый сдержанный и самый достоверный, однако и его аутентичность трудно гарантировать. Такие рассказы имеют главным образом назидательную цель. Они, собственно, напоминали отшельникам то, что им не следует кичиться своим уходом в пустыню, поскольку и женщины поступают так же. «Смотри, — говорил авва Виссарион своему ученику, — как даже женщины побеждают Сатану!»[108]
Но конечно же и Сатана не упускал удобного случая: обычно женщины, которых встречают в пустыне, — это или реальные существа, посланные сюда по его наущению, или — что бывает чаще — призраки, сотворенные им, чтобы прельстить анахорета. Вот, к примеру, женщина, «посланная дьяволом», присоединилась к каравану, чтобы отыскать «в дальней пустыне» своего двоюродного брата — и она, естественно, вовлекла его в грех[109]. Авва Пахон в Скиту, когда ему было уже за пятьдесят, денно и нощно без перерыва двенадцать лет подвергался нападениям беса блуда. Наконец бес пришел к нему, приняв вид молодой эфиопки, которую он видел еще во времена своей молодости в поле. Она села ему на колени и возбудила его до такой степени, что он помыслил о том, чтобы согрешить с ней. Разгневанный этим помыслом, он дал ей пощечину, и она испарилась. Но в течение двух лет от руки Пахона исходил невыносимый смрад[110].
Иногда искушаемый монах не довольствуется только пощечиной. Одна распутная женщина сильно старалась перед своими юными друзьями, желая преуспеть в совращении известного монаха. Как‑то вечером она явилась в его келью под предлогом того, что заблудилась. Монах позволил ей войти, и, чувствуя, что бес начал его искушать, зажег лампу и стал подносить к огню свои пальцы, один за другим, до тех пор, пока утром только один палец остался необожженным. Женщина умерла от потрясения. Ее молодые друзья вскоре пришли к отшельнику, чтобы узнать об успехах развратницы. «Не приходила ли сюда женщина этим вечером?» — спросили они монаха. «Да, — ответил он, — она лежит вон там». Они вошли и обнаружили покойницу. Тогда старец, показав им свои пальцы, сказал: «Вот, смотрите, что сделала со мной эта дщерь дьявольская». «Но написано, — добавил он, — “Не воздавай злом за зло”». И он помолился и воскресил эту женщину, она ушла и с тех пор стала вести целомудренную жизнь[111].
Поделиться книгой: