Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Свет золотой луны (сборник) - Николай Агафонов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Затем она рассказала Акулине, что встретилась в камере с Корнилией, и подруги договорились завтра пойти в тюрьму, чтобы разузнать о судьбе монахини и передать для нее какие-нибудь продукты.

На следующий день они напрасно прождали возле тюрьмы до самого вечера. Передачу от них не приняли и сказали, что никакой монахини в тюрьме нет. Они приходили к тюрьме еще несколько раз. От одной вышедшей из тюрьмы мещанки узнали, что Корнилию вызвали на допрос и больше ее в камере не видели. Что с ней случилось? Может быть, выпустили из тюрьмы, как и Анну, а может, расстреляли? Судьба монахини так и осталась неизвестна. Анна как-то сказала Акулине:

– Я теперь думаю, что на таких, как мать Корнилия, держались наши святые обители.

– Да-а, – задумчиво протянула Акулина и, немного подумав, добавила: – Строга была, а это и спасительно для нас, грешных.

Глава 12. Яшка-галифе

Анна устроилась работать в городскую больницу, а Акулину взяли на работу в пекарню. Снимали комнату на двоих в небольшом домике у одной пожилой мещанки, вдовы письмоводителя бывшей городской управы. Дом находился недалеко от собора, и обе девушки все свободное от работы время проводили в храме за службами. Так они прожили почти три года, когда в город вернулся сын вдовы, от которого та не имела долгое время никаких известий. Сын ее воевал вначале у белых, потом, взятый в плен, перешел к красным, и вот теперь вернулся, демобилизованный, из армии без одной руки, потерянной в боях с колчаковцами. Чувствовал он себя героем. Ходил на собрания в местный исполком трудящихся и как-то, напившись, пытался вломиться к девушкам в комнату. На следующий день Акулина с Анной съехали с квартиры.

Они решили навестить Кузьминск. Монастырь застали в самом плачевном состоянии. Коммуна в монастыре просуществовала недолго. Почувствовав вкус экспроприации чужих плодов труда как узаконенного грабежа, коммунары не очень-то сами хотели трудиться. Они пили, дебоширили, устраивали митинги по любому поводу и вскоре все хозяйство пришло в такой упадок, что коммуну пришлось распустить, а часть монастырских корпусов отдать под столярную артель. В некоторых корпусах остались жить коммунары, продолжая пьянствовать и бездельничать. Они попробовали сунуться к артельщикам, но те им задали такую трепку, что всякая охота распространять свои прогрессивные методы коммунистического хозяйствования на трудолюбивых столяров отпала. Монастырский сад уже не плодоносил. Он зарос крапивой, и в нем паслись коровы живших на окраине города мещан. Побыв какое-то время в Кузьминске, Анна с Акулиной опять вернулись в губернский центр и устроились работать в городскую больницу, Акулина прачкой, а Анна сиделкой. По воскресным и праздничным дням они продолжали ходить в кафедральный собор на службы и петь на клиросе. Но вскоре власти передали кафедральный собор обновленцам, и девушки перешли в Преображенский храм, находящийся в двух кварталах от кафедрального. С ними перешли и многие прихожане, так что обновленцы служили в полупустом храме, куда лишь изредка, и то по незнанию, заходили приезжавшие в город за покупками или торговать на базаре крестьяне. Преображенский храм, напротив, был всегда полон народа. Это бесило обновленцев, и они жаловались городским властям, наговаривая, что Преображенский собор является гнездом контрреволюции и рассадником черносотенного ретроградства. Правящий архиерей, посаженный в тюрьму еще в восемнадцатом году, умер в пересыльной тюрьме. Святейший патриарх назначил другого епископа, но его арестовали еще в Москве, сразу после хиротонии. Епархия, не дождавшись архипастыря, остро ощущала свое сиротство перед происками обновленцев. Вскоре пришли вести из Москвы об аресте патриарха Тихона и о том, что его собираются судить за контрреволюцию. В тревожном ожидании еще худших событий пронеслись слухи, что в город прибыл архиерей. Православные воспрянули было духом, но, как потом оказалось, это был обновленческий епископ Иаков, бывший священник уездного города Сорокинска. Незадолго перед революцией этот Иаков за какие-то провинности был запрещен в служении. Потом архиерей помиловал его и назначил вторым священником в Сорокинск. Здесь помилованный батюшка, вместо того чтобы с благодарностью Богу совершать свое послушание, стал плести интриги против настоятеля. За такую неблаговидную деятельность архиерей вновь хотел отправить отца Иакова под запрет, но произошла революция, и архиепископ сам угодил в тюрьму. Узнав об этом, отец Иаков тут же прибыл в губернский центр и стал без всякого указа служить в кафедральном соборе, воспользовавшись тем, что почти все духовенство было под арестом. Когда в город входили войска Красной армии, отец Иаков, взойдя на ступени соборной паперти, кричал проезжавшим мимо собора эскадронам красной кавалерии:

– Братья и сестры! Зрите! Вот архангелы революции на конях во имя Господа сокрушают колесницы гонителя фараона-царя. Да будут благословенны эти красные орлы, воспарившие над мраком царизма. Ура!

Вскоре Иаков уехал в Москву делегатом на съезд обновленцев, и вернулся оттуда уже епископом. Он гордо разъезжал по городу в открытой коляске вместе с женой-епископшей, вызывая гнев народа. Люди плевали ему вслед. Как-то секретарь обновленческой консистории сказал Иакову:

– А вы, владыко, знаете, что народ вам вслед плюет?

На это Иаков, рассмеявшись, ответил:

– Христос тоже терпел оплевание и заушение.

В народе обновленческого епископа прозвали Яшка-галифе – за то, что тот любил прогуливаться по городу, одетый в начищенные до блеска хромовые сапоги и офицерские брюки галифе.

Вызывающее поведение Яшки-галифе оттолкнуло остатки его и так немногочисленной паствы, и он вознамерился прибрать к своим рукам Преображенский храм.

Анна с Акулиной стояли на клиросе храма. Шло чтение часов перед началом литургии, и тут в храм вбежал церковный сторож Иван Матвеевич и закричал, перебивая чтение псалмов:

– Православные! Яшка-галифе, антихристов слуга, идет в храм!

Из алтаря выглянул старенький отец Иаков и, боязливо перекрестившись, вновь скрылся в алтаре. День был будничный, народу в храме стояло немного, в основном женщины. Анна с Акулиной переглянулись и, не сговариваясь, пошли торопливым шагом к выходу из храма. За ними потянулись и другие прихожанки. Когда они вышли на церковную паперть, по ее ступенькам уже поднимался Яшка-галифе в муаровой рясе, с большой серебряной панагией на груди.

Он шел нарочито медленной, важной поступью. Позади него вышагивали две девицы, а за ними обновленческий протодиакон и секретарь консистории. Яков поднялся на амвон и, указывая на толпу прихожанок, сказал своим спутникам:

– А вы говорили мне, что встречи архиерея не будет. О! Несмысленные и косные сердцем! Вы лгали на наш благочестивый православный народ. Вот он, встречает своего архипастыря. Зрите, маловеры!

При этих словах Яшка, широко улыбаясь, шагнул навстречу женщинам, сгрудившимся у входа. Те, однако, сомкнулись еще тесней, решительно не собираясь пропускать лжеепископа в храм. Яков приостановился, а затем поднял сразу обе руки, осенил толпу архиерейским благословением.

– Пойдемте, православные, в храм и помолимся Богу о умирении многострадальной земли Русской.

Из толпы выделилась Анна.

– Извольте немедленно покинуть приделы нашего прихода! – сказала она, обращаясь к Иакову.

Лицо у епископа покрылось багровыми пятнами:

– Противящийся архиерею противится Церкви и Богу. Покайся, женщина, дабы не подвергнуться тебе церковному прещению.

– Вы для нас не архипастырь, а самозванец, – сама удивляясь собственной смелости, выпалила Анна.

– Ах ты, сука! – вскричал Иаков и толкнул Анну в грудь.

Девушка упала бы, если бы не стоящая позади нее толпа. К Якову с криком кинулась Акулина:

– Ирод проклятый, да ты еще драться!

Ей попытались перегородить дорогу две женщины, сопровождавшие Якова. Завязалась потасовка. Акулина ухитрилась схватить Якова за руку и потянула его со ступенек паперти. Яков выдернул руку и откинул полу рясы, из-под которой сверкнули начищенные хромовые сапоги. Лжеепископ запустил руку в карман галифе, выудил револьвер и два раза пальнул в воздух. Женщины в страхе рассыпались по сторонам. Около Иакова образовалось пустое пространство. К собору уже бежали двое военных. Они расстегивали на ходу кобуры с пистолетами. Как только они подбежали к Иакову, он указал на Анну:

– Вот она, контрреволюционная зараза. Богомерзкая тварь…

Глава 13. Боль памяти

Вагон скрипел, раскачивался и бойко отстукивал километры по безлюдным казахским степям. Пассажиры в большинстве своем или спали, или пребывали в блаженной дремотной задумчивости. Анна отвела взгляд от скучного пейзажа и прикрыла глаза. Она уже дремала, убаюканная колыбельной песней крестьянки, что сидела напротив нее и качала на коленях трехлетнего мальчика, как вдруг сонная пелена разорвалась криком ребенка: «Мама! Мама!» Анна открыла глаза. Мать ребенка куда-то отлучилась, и малыш, не обнаружив ее рядом, испугался. Анна вновь прикрыла глаза, надеясь заснуть, но в сознание настойчиво пробивался другой голос, тоже зовущий свою мать. Голос безнадежной тоски.

Это было в самом начале этапа на Соловки. После ареста они с Акулиной почти две недели дожидались решения коллегии ОГПУ в тюремной камере, где вповалку на бетонном полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали не менее двухсот женщин, а помещение было рассчитано лишь на пятьдесят. Ни лавок, ни столов, никакой другой мебели не было, если не считать большой деревянной лохани, служившей арестанткам отхожим местом. Воняло в камере невыносимо. И когда их наконец вывели из тюрьмы, Анна испытывала поистине блаженное чувство, жадно вдыхая ночную прохладу спящего города.

Арестантов построили в колонну по четыре человека в ряд и под усиленной охраной повели полутемными глухими улицами. Отдельно от женщин вели мужчин, их было больше. Анна заметила каких-то людей, тенью следовавших за колонной. Они пугливо жались к домам и прятались в переулках, но от колонны не отставали. Послышались гудки паровозов, колонна выходила на железнодорожные пути. Видимо, ее старались провести таким образом, чтобы миновать здание вокзала. По путям вышли к платформе, где конвоиры выстраивали всех арестантов вдоль железнодорожных путей. Тени, преследовавшие арестантов, стали хоть и робко, но постепенно приближаться к платформе. Несколько чекистов отделились от конвоиров, устремились к ним. Раздались грубые окрики вперемежку с самой отборной матерной руганью:

– Не положено.

– А ну отойди, а то стрельну.

– Куда прешь? Запрещено здесь ходить.

– Я тебе сейчас.

Тени шарахались в испуге от конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитание какой-то женщины:

– Родименькие, Христа ради, там у меня доченька, дайте попрощаться.

– Позвольте передать мужу моему, Петру Родионову. Я носочки ему связала, – вторил ей другой голос.

На соседнем пути стоял товарный состав. Под его вагонами незаметно прошмыгнула какая-то женщина и умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.

– Сыночек, сыночек, – стала она жалобно кого-то звать.

Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:

– А ну, пошла отсель.

Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Она закричала уже в голос:

– Сынок, родимый, где ты?

– Мама, мама! – раздался из колонны отчаянный крик.

На голос ринулись конвоиры и послышались удары.

Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.

Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.

Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».

Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать – тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, – решила про себя Анна, – скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы – те, что помнила наизусть.

Женщина зашевелилась и повернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.

– Простите, вы не знаете, куда нас везут? – робко спросила Анна.

– Знаю, – безразличным тоном ответила женщина, не поворачивая головы.

Вновь наступило молчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась и стала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловко чиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:

– Из церковников?

– Да, – живо ответила Анна, – мы были послушницами.

– Ну, теперь монастырь вам обеспечен. Сколько впаяли?

– Пять исправительных и пять ссылки.

– Это по-божески, – усмехнулась женщина, – мне вначале три, а потом еще семь добавили.

– За что?! – удивилась Анна.

– Было бы за что, расстреляли.

Женщина затушила папиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.

– Я Самойлова Вера. Вам фамилия ни о чем не говорит?

– Простите, нет, – с искренним сожалением призналась Анна.

– Ну да, я и забыла, вас мирские дела не интересуют. Самойлов – член ЦИК партии эсеров, мой муж. Его к стенке, а меня на три года в СЛОН. Потом решили, что этого мало, вот и прокатили в Москву для пересмотра дела.

– Простите, Вера, а что такое слон?

– Соловецкий лагерь особого назначения, вот что такое СЛОН.

– Так нас на Соловки везут? – как-то обрадованно прошептала Анна. – Там же святые мощи преподобных Зосимы и Савватия.

– Из нас там будут мощи делать, – зло усмехнулась Самойлова.

– А вы там были?

Женщина отвернулась, давая понять, что не желает более разговаривать.

Утром Анна поведала подруге про Соловки. Акулина не придала значения тому, что их везут в знаменитый монастырь:

– Пусть везут куда хотят.

В Кемском пересыльном пункте на Поповом острове полупьяные конвоиры долго развлекались муштрой с вновь прибывшими арестантами.

– Разберись по четыре, – истошно вопил старший надзиратель, с глумливой ухмылочкой обходя колонну женщин. – Партия, слушай мою команду: «Напрааа-во!.. Налее-во! Крууугом!» Ты что это… старая кошелка, на танцы сюда приехала? Поворачиваться не умеешь.

– У меня, гражданин начальник, нога распухла.

– Ты сейчас у меня вся распухнешь. Дрыну тебе в рот, чтоб голова не качалась. Напраааво! Запомните, здесь вам не Бутырская тюрьма, это не Таганка, это Со-ло-вец-кие ла-ге-ря о-со-бо-го на-зна-че-ния О…Г…П…У. Партия, слушай мою команду: «В пути следования сохранять гробовую тишину, по сторонам не оглядываться, друг друга не толкать, идти стройными рядами». Конвой, зарядить оружие!

Послышалось лязганье затворов винтовок. Снова закричал старший конвоир:

– Партия, предупреждаю: шаг вправо, шаг влево – применяем оружие без предупреждения. На месте шагом… марш!

Сотни пар ног стали отбивать шаг на мерзлой земле. Конвойный прислушивался, проходя вдоль рядов, потом скомандовал:

– Партия, вперед за конвоиром шагом… марш!

Прошли с километр или более, а затем последовала другая команда:

– Партия, бегом марш.

Обессиленные женщины с трудом побежали. Ряды расстроились. Последовала команда:

– Партия, стой! Выровняться в рядах. Я вас научу советскую власть уважать.

Конвоиры ходили вдоль рядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой достался болезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли и зло выкрикнула:

– Звери! Палачи проклятые!

– Ах ты, контра недобитая. Ты на кого свое хайло раззявила?

К нему подскочили другие охранники, выволокли Самойлову из строя и стали избивать.

– Дайте я ее пристрелю за попытку к бегству, – суетился вокруг них один из конвоиров, передергивая затвор винтовки.

– Не надо, – урезонил его старший конвоир, – у меня эта сука на карантине сама повесится.

Когда партия прибыла в карантинные бараки и, пройдя еще многие унижения и издевательства, осталась на ночь в бараке, Самойлова сказала Анне:

– Мне теперь кирдык. Сама виновата, уж мне ли не знать, что эти цепные псы так болезненно самолюбивы. Печень у меня больная, а эта гадина прямо по ней прикладом. Ну да ладно, что ни получилось, а скулить поздно. Вы мне сейчас, девчонки, отходную отпойте. Жила не по-христиански, хотя бы помереть по-божески.

– Как это живьем хоронить, – укоризненно покачала головой Акулина, – вон чего придумали.

– Считайте, что я покойница, – усмехнулась недобро Самойлова, – просто захотелось молитву послушать. И чтобы непременно пропеть. Как вы, сможете?



Поделиться книгой:

На главную
Назад