Идет охота на волков…

Мишка Шифман башковит — У него предвиденье. «Что мы видим, — говорит, — Кроме телевиденья?! Смотришь конкурс в Сопоте — И глотаешь пыль, А кого ни попадя Пускают в Израиль!» Мишка также сообщил По дороге в Мнёвники: «Голду Меир я словил В радиоприемнике…» И такое рассказал, До того красиво! — Я чуть было не попал В лапы Тель-Авива. Я сперва-то был не пьян. Возразил два раза я — Говорю: «Моше Даян — Сука одноглазая, — Агрессивный, бестия, Чистый фараон, — Ну а где агрессия — Там мне не резон». Мишка тут же впал в экстаз После литры выпитой — Говорит: «Они же нас Выгнали с Египета! Оскорбления простить Не могу такого, — Я позор желаю смыть С Рождества Христова!» Мишка взял меня за грудь: «Мне нужна компания! Мы ж с тобой не как-нибудь Здравствуй, до свидания, — Побредем, паломники, Чувства придавив!.. Хрена ли нам Мнёвники — Едем в Тель-Авив!» Я сказал: «Я вот он весь, Ты же меня спас в порту. Но одна загвоздка есть: Русский я по паспорту. Только русские в родне, Прадед мой — самарин, — Если кто и влез ко мне, Так и тот — татарин». Мишку Шифмана не трожь, С Мишкой — прочь сомнения: У него евреи сплошь В каждом поколении. Дед, параличом разбит, — Бывший врач-вредитель… А у меня — антисемит На антисемите. Мишка — врач, он вдруг затих: В Израи́ле бездна их, — Гинекологов одних — Как собак нерезаных; Нет зубным врачам пути — Слишком много просятся. Где на всех зубов найти? Значит — безработица! Мишка мой кричит: «К чертям! Виза — или ванная! Едем, Коля, — море там Израилеванное!..» Видя Мишкину тоску, — А он в тоске опасный, — Я еще хлебнул кваску И сказал: «Согласный!» …Хвост огромный в кабинет Из людей, пожалуй, ста. Мишке там сказали «нет», Ну а мне — «пожалуйста». Он кричал: «Ошибка тут, — Это я — еврей!..» А ему: «Не шибко тут! Выйдь, вон, из дверей!» Мишку мучает вопрос: Кто здесь враг таинственный? А ответ ужасно прост — И ответ единственный: Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, — Мишка пьет проклятую, — Говорит, что за графу Не пустили — пятую. 1972

«Оплавляются свечи…»

Оплавляются свечи На старинный паркет, И стекает на плечи Серебро с эполет. Как в агонии бродит Золотое вино… Все былое уходит, — Что придет — все равно. И, в предсмертном томленье Озираясь назад, Убегают олени, Нарываясь на залп. Кто-то дуло наводит На невинную грудь… Все былое уходит, — Пусть придет что-нибудь. Кто-то злой и умелый, Веселясь, наугад Мечет острые стрелы В воспаленный закат. Слышно в буре мелодий Повторение нот… Пусть былое уходит, — Пусть придет что придет. 1972

Натянутый канат

Он не вышел ни званьем, ни ростом. Не за славу, не за плату — На свой, необычный манер Он по жизни шагал над помостом — По канату, по канату, Натянутому, как нерв. Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но должно быть, ему очень нужно пройти четыре четверти пути. И лучи его с шага сбивали, И кололи, словно лавры. Труба надрывалась — как две. Крики «Браво!» его оглушали, А литавры, а литавры — Как обухом по голове! Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но теперь ему меньше осталось пройти — уже три четверти пути. «Ах, как жутко, как смело, как мило! Бой со смертью — три минуты!» — Раскрыв в ожидании рты, Из партера глядели уныло — Лилипуты, лилипуты — Казалось ему с высоты. Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но спокойно, — ему остается пройти всего две четверти пути! Он смеялся над славою бренной, Но хотел быть только первым — Такого попробуй угробь! Не по проволоке над ареной, — Он по нервам — нам по нервам — Шел под барабанную дробь! Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но замрите, — ему остается пройти не больше четверти пути! Закричал дрессировщик — и звери Клали лапы на носилки… Но прост приговор и суров: Был растерян он или уверен — Но в опилки, но в опилки Он пролил досаду и кровь! И сегодня другой без страховки идет. Тонкий шнур под ногой — упадет, пропадет! Вправо, влево наклон — и его не спасти… Но зачем-то ему тоже нужно пройти четыре четверти пути! 1972

«Мосты сгорели, углубились броды…»

Мосты сгорели, углубились броды, И тесно — видим только черепа, И перекрыты выходы и входы, И путь один — туда, куда толпа. И парами коней, привыкших к цугу, Наглядно доказав, как тесен мир, Толпа идет по замкнутому кругу — И круг велик, и сбит ориентир. Течет под дождь попавшая палитра, Врываются галопы в полонез, Нет запахов, цветов, тонов и ритмов, И кислород из воздуха исчез. Ничье безумье или вдохновенье Круговращенье это не прервет. Не есть ли это — вечное движенье, Тот самый бесконечный путь вперед? 1972

Черные бушлаты

Евпаторийскому десанту

За нашей спиною остались паденья, закаты, — Ну хоть бы ничтожный, ну хоть бы невидимый взлет! Мне хочется верить, что черные наши бушлаты Дадут мне возможность сегодня увидеть восход. Сегодня на людях сказали: «Умрите геройски!» Попробуем, ладно, увидим, какой оборот… Я только подумал, чужие куря папироски: Тут — кто как умеет, мне важно — увидеть восход. Особая рота — особый почет для сапера. Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей, — Напрасно стараться — я и с перерезанным горлом Сегодня увижу восход до развязки своей! Прошли по тылам мы, держась, чтоб не резать их — сонных, — И вдруг я заметил, когда прокусили проход: Еще несмышленый, зеленый, но чуткий подсолнух Уже повернулся верхушкой своей на восход. За нашей спиною в шесть тридцать остались — я знаю — Не только паденья, закаты, но — взлет и восход. Два провода голых, зубами скрипя, зачищаю. Восхода не видел, но понял: вот-вот и взойдет! Уходит обратно на нас поредевшая рота. Что было — не важно, а важен лишь взорванный форт. Мне хочется верить, что грубая наша работа Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход! 1972

«Когда я спотыкаюсь на стихах…»

Когда я спотыкаюсь на стихах, Когда ни до размеров, ни до рифм, — Тогда друзьям пою о моряках, До белых пальцев стискивая гриф. Всем делам моим на суше вопреки И назло моим заботам на земле Вы возьмите меня в море, моряки, — Я все вахты отстою на корабле! Любая тварь по морю знай плывет, Под винт попасть не каждый норовит, — А здесь, на суше, встречный пешеход Наступит, оттолкнет — и убежит. Так всем делам моим на суше вопреки, Так назло моим заботам на земле Вы возьмите меня в море, моряки, — Я все вахты отстою на корабле! Известно вам — мир не на трех китах, А нам известно — он не на троих. Вам вольничать нельзя в чужих портах — А я забыл, как вольничать в своих. Так всем делам моим на суше вопреки, Так назло моим заботам на земле Вы за мной пришлите шлюпку, моряки, Поднесите рюмку водки на весле! 1972

Заповедник

Бегают по́ лесу стаи зверей — Не за добычей, не на водопой: Денно и нощно они егерей Ищут веселой толпой. Звери, забыв вековечные страхи, С твердою верой, что все по плечу, Шкуры рванув на груди как рубахи, Падают навзничь — бери не хочу! Сколько их в кущах, Сколько их в чащах — Ревом ревущих, Рыком рычащих, Сколько бегущих, Сколько лежащих — В дебрях и кущах, В рощах и чащах! Рыбы пошли косяком против волн — Черпай руками, иди по ним вброд! Столько желающих прямо на стол, Сразу на блюдо — и в рот! Рыба не мясо — она хладнокровней — В сеть норовит, на крючок, в невода: Рыбы погреться хотят на жаровне, Море по жабры, вода не вода! Сколько их в кущах, Сколько их в чащах — Скопом плывущих, Кишмя кишащих, Друг друга жрущих, Хищных и тощих — В дебрях и кущах, В чащах и рощах! Птица на дробь устремляет полет — Птица на выдумки стала хитра: Чтобы им яблоки всунуть в живот, Гуси не ели с утра. Сильная птица сама на охоте Слабым собратьям кричит: «Сторонись!» — Жизнь прекращает в зените, на взлете, Даже без выстрела падая вниз. Сколько их в кущах, Сколько их в чащах — Выстрела ждущих, В силки летящих, Сколько плывущих, Сколько парящих — В дебрях и кущах, В рощах и чащах! Шубы не хочет пушнина носить — Так и стремится в капкан и в загон. — Чтобы людей приодеть, утеплить, Рвется из кожи вон. В ваши силки — призадумайтесь, люди! — Прут добровольно в отменных мехах Тысячи сот в иностранной валюте, Тысячи тысячей в наших деньгах. В рощах и чащах, В дебрях и кущах Сколько рычащих, Сколько ревущих, Сколько пасущихся, Сколько кишащих, Мечущих, рвущихся, Живородящих, Серых, обычных, В перьях нарядных, Сколько их, хищных И травоядных, Шерстью линяющих, Шкуру меняющих, Блеющих, лающих, Млекопитающих, Сколько летящих, Бегущих, ползущих, Сколько непьющих В рощах и кущах И некурящих В дебрях и чащах, И пресмыкающихся, И парящих, И подчиненных, И руководящих, Вещих и вящих, Рвущих и врущих — В рощах и кущах, В дебрях и чащах! Шкуры — не порчены, рыба — живьем. Мясо — без дроби — зубов не сломать, — Ловко, продуманно, просто, с умом, Мирно — зачем же стрелять! Каждому егерю — белый передник! В руки — таблички: «Не бей!», «Не губи!» Все это вместе зовут — заповедник. — Заповедь только одна: не убий! Но сколько в рощах, Дебрях и кущах — И сторожащих, И стерегущих, И загоняющих, В меру азартных, Плохо стреляющих И предынфарктных, Травящих, лающих, Конных и пеших, И отдыхающих С внешностью леших, Сколько их, знающих И искушенных, Не попадающих В цель, разозленных, Сколько дрожащих, Портящих шкуры, Сколько ловящих На самодуры, Сколько их, язвенных, Сколько всеядных, Сетью повязанных И кровожадных, Полных и тучных, Тощих, ледащих — В дебрях и кущах, В рощах и чащах!

I. Песня автозавистника

Произошел необъяснимый катаклизм: Я шел домой по тихой улице своей — Глядь, мне навстречу нагло прет капитализм, Звериный лик свой скрыв под маской «Жигулей»! Я по подземным переходам не пойду: Визг тормозов мне — как романс о трех рублях, — За то ль я гиб и мер в семнадцатом году, Чтоб частный собственник глумился в «Жигулях»! Он мне не друг и не родственник, Он мне — заклятый враг, — Очкастый частный собственник В зеленых, серых, белых «Жигулях»! Но ничего, я к старой тактике пришел: Ушел в подполье — пусть ругают за прогул! Сегодня ночью я три шины пропорол, — Так полегчало — без снотворного уснул! Дверь проломить — купил отбойный молоток, Электродрель, — попробуй крышу пропили! Не дам порочить наш советский городок, Где пиво варят золотое «Жигули»! Он мне не друг и не родственник, Он мне — заклятый враг, — Очкастый частный собственник В зеленых, серых, белых «Жигулях»! Мне за грехи мои не будет ничего: Я в психбольнице все права завоевал. И я б их к стенке ставил через одного И направлял на них груженый самосвал! Но вскоре я машину сделаю свою — Все части есть, — а от владения уволь: Отполирую — и с разгону разобью Ее под окнами отеля «Метрополь». Нет, чтой-то ёкнуло — ведь части-то свои! — Недосыпал, недоедал, пил только чай… Все, — еду, еду регистрировать в ГАИ!.. Ах, черт! — «Москвич» меня забрызгал, негодяй! Он мне не друг и не родственник, Он мне — заклятый враг, — Очкастый частный собственник В зеленых, серых, белых «Москвичах»! 1971

II. Песня автомобилиста

Отбросив прочь свой деревянный посох, Упав на снег и полежав ничком, Я встал — и сел в «погибель на колесах», Презрев передвижение пешком. Я не предполагал играть с судьбою, Не собирался спирт в огонь подлить, — Я просто этой быстрою ездою Намеревался жизнь себе продлить. Подошвами своих спортивных «чешек» Топтал я прежде тропы и полы — И был неуязвим я для насмешек, И был недосягаем для хулы. Но я в другие перешел разряды — Меня не примут в общую кадриль, Я еду, — я ловлю косые взгляды И на меня, и на автомобиль. Прервав общенье и рукопожатья, Отворотилась прочь моя среда, — Но кончилось глухое неприятье — И началась открытая вражда. Я в мир вкатился, чуждый нам по духу, Все правила движения поправ, — Орудовцы мне робко жали руку, Вручая две квитанции на штраф. Я во вражду включился постепенно, Я утром зрел плоды ночных атак: Морским узлом завязана антенна… То был намек: с тобою будет так! Прокравшись огородами, полями, Вонзали шило в шины, как кинжал, — Я ж отбивался целый день рублями — И не сдавался, и в боях мужал. Безлунными ночами я нередко Противника в засаде поджидал, — Но у него поставлена разведка — И он в засаду мне не попадал. И вот — как «языка» — бесшумно сняли Передний мост и унесли во тьму. Передний мост!.. Казалось бы — детали, — Но без него и задний ни к чему. Я доставал мосты, рули, колеса, — Не за глаза красивые — за мзду. Но понял я: не одолеть колосса, — Назад — пока машина на ходу! Назад, к моим нетленным пешеходам! Пусти назад, о отворись, сезам! Назад в метро, к подземным переходам! Разгон, руль влево и — по тормозам! …Восстану я из праха, вновь обыден, И улыбнусь, выплевывая пыль: Теперь народом я не ненавидим За то, что у меня автомобиль! 1972

Тот, который не стрелял

Я вам мозги не пудрю — Уже не тот завод: В меня стрелял поу́тру Из ружей целый взвод. За что мне эта злая, Нелепая стезя — Не то чтобы не знаю, — Рассказывать нельзя. Мой командир меня почти что спас, Но кто-то на расстреле настоял… И взвод отлично выполнил приказ, — Но был один, который не стрелял. Судьба моя лихая Давно наперекос: Однажды языка я Добыл, да не донес, — И особист Суэтин, Неутомимый наш, Еще тогда приметил И взял на карандаш. Он выволок на свет и приволок Подколотый, подшитый матерьял… Никто поделать ничего не смог. Нет — смог один, который не стрелял. Рука упала в пропасть С дурацким звуком «Пли!» — И залп мне выдал пропуск В ту сторону земли. Но слышу: «Жив, зараза, — Тащите в медсанбат. Расстреливать два раза Уставы не велят». А врач потом все цокал языком И, удивляясь, пули удалял, — А я в бреду беседовал тайком С тем пареньком, который не стрелял. Я раны, как собака, — Лизал, а не лечил; В госпиталях, однако, — В большом почете был. Ходил в меня влюбленный Весь слабый женский пол: «Эй ты, недострелённый, Давай-ка на укол!» Наш батальон геройствовал в Крыму, И я туда глюкозу посылал — Чтоб было слаще воевать ему. Кому? Тому, который не стрелял. Я пил чаек из блюдца, Со спиртиком бывал… Мне не пришлось загнуться, И я довоевал. В свой полк определили, — «Воюй! — сказал комбат. — А что недострелили — Так я не виноват». Я очень рад был — но, присев у пня, Я выл белугой и судьбину клял: Немецкий снайпер дострелил меня, — Убив того, который не стрелял. 1972

Чужая колея

Сам виноват — и слезы лью, и охаю: Попал в чужую колею глубокую. Я цели намечал свои на выбор сам — А вот теперь из колеи не выбраться. Крутые скользкие края Имеет эта колея. Я кляну проложивших ее — Скоро лопнет терпенье мое — И склоняю, как школьник плохой: Колею, в колее, с колеей… Но почему неймется мне — нахальный я, — Условья, в общем, в колее нормальные: Никто не стукнет, не притрет — не жалуйся, — Желаешь двигаться вперед — пожалуйста! Отказа нет в еде-питье В уютной этой колее — И я живо себя убедил: Не один я в нее угодил, — Так держать — колесо в колесе! — И доеду туда, куда все. Вот кто-то крикнул сам не свой: «А ну пусти!» — И начал спорить с колеей по глупости. Он в споре сжег запас до дна тепла души — И полетели клапана и вкладыши. Но покорежил он края — И шире стала колея. Вдруг его обрывается след… Чудака оттащили в кювет, Чтоб не мог он нам, задним, мешать По чужой колее проезжать. Вот и ко мне пришла беда — стартёр заел, — Теперь уж это не езда, а ёрзанье. И надо б выйти, подтолкнуть — но прыти нет, — Авось подъедет кто-нибудь и вытянет. Напрасно жду подмоги я — Чужая эта колея. Расплеваться бы глиной и ржой С колеей этой самой — чужой, — Тем, что я ее сам углубил, Я у задних надежду убил. Прошиб меня холодный пот до косточки, И я прошелся чуть вперед, по досточке, — Гляжу — размыли край ручьи весенние, Там выезд есть из колеи — спасение! Я грязью из-под шин плюю В чужую эту колею. Эй вы, задние, делай как я! Это значит — не надо за мной, Колея эта — только моя, Выбирайтесь своей колеей! 1973

Памятник

Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули И в привычные рамки не лез, — Но с тех пор, как считаюсь покойным, Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив ахиллес. Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента, — Только судороги по хребту. Я хвалился косою саженью — Нате смерьте! — Я не знал, что подвергнусь суженью После смерти, — Но в обычные рамки я всажен — На́ спор вбили, А косую неровную сажень — Распрямили. И с меня, когда взял я да умер, Живо маску посмертную сняли Расторопные члены семьи, — И не знаю, кто их надоумил, — Только с гипса вчистую стесали Азиатские скулы мои. Мне такое не мнилось, не снилось, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей, — Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило Из беззубой улыбки моей. Я при жизни не клал тем, кто хищный, В пасти палец, Подходившие с меркой обычной — Отступались, — Но по снятии маски посмертной — Тут же в ванной — Гробовщик подошел ко мне с меркой Деревянной… А потом, по прошествии года, — Как венец моего исправленья — Крепко сбитый литой монумент При огромном скопленье народа Открывали под бодрое пенье, — Под мое — с намагниченных лент. Тишина надо мной раскололась — Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет, — Мой отчаяньем сорванный голос Современные средства науки Превратили в приятный фальцет. Я немел, в покрывало упрятан, — Все там будем! — Я орал в то же время кастратом В уши людям. Саван сдернули — как я обужен, Нате смерьте! — Неужели такой я вам нужен После смерти?! Командора шаги злы и гулки. Я решил: как во времени оном — Не пройтись ли, по плитам звеня? — И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня. Накренился я — гол, безобразен, — Но и падая — вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, — И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я похоже: «Живой!» 1973

Я из дела ушел

Я из дела ушел, из такого хорошего дела! Ничего не унес — отвалился в чем мать родила, — Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело, Из-за синей горы понагнало другие дела. Мы многое из книжек узнаем, А истины передают изустно: «Пророков нет в отечестве своем», — Но и в других отечествах — не густо. Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю Получили лишь те, кому я б ее о́тдал и так. Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю, Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак. Пророков нет — не сыщешь днем с огнем, — Ушли и Магомет, и Заратустра. Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах — не густо. А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю: «Хорошо, что ушел, — без него стало дело верней!» Паутину в углу с образов я ногтями сдираю, Тороплюсь — потому что за домом седлают коней. Открылся лик — я встал к нему лицом, И Он поведал мне светло и грустно: «Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах — не густо». Я влетаю в седло, я врастаю в коня — тело в тело, — Конь падет подо мной — я уже закусил удила! Я из дела ушел, из такого хорошего дела: Из-за синей горы понагнало другие дела. Скачу — хрустят колосья под конем, Но ясно различаю из-за хруста: «Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах — не густо». 1973

Диалог у телевизора

— Ой, Вань, гляди, какие клоуны! Рот — хочь завязочки пришей… Ой, до чего, Вань, размалеваны, И голос — как у алкашей! А тот похож — нет, правда, Вань, — На шурина — такая ж пьянь. Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, — Я — правду, Вань! — Послушай, Зин, не трогай шурина: Какой ни есть, а он — родня, — Сама намазана, прокурена — Гляди, дождешься у меня! А чем болтать — взяла бы, Зин, В антракт сгоняла в магазин… Что, не пойдешь? Ну, я — один, — Подвинься, Зин!.. — Ой, Вань, гляди, какие карлики! В джерси одеты, не в шевьёт, — На нашей Пятой швейной фабрике Такое вряд ли кто пошьет. А у тебя, ей-богу, Вань, Ну все друзья — такая рвань И пьют всегда в такую рань Такую дрянь! — Мои друзья — хоть не в болонии, Зато не тащут из семьи, — А гадость пьют — из экономии: Хоть поутру — да на свои! А у тебя самой-то, Зин, Приятель был с завода шин, Так тот — вообще хлебал бензин, — Ты вспомни, Зин!.. — Ой, Вань, гляди-кось — попугайчики! Нет, я, ей-богу, закричу!.. А это кто в короткой маечке? Я, Вань, такую же хочу. В конце квартала — правда, Вань, — Ты мне такую же сваргань… Ну что «отстань», опять «отстань», — Обидно, Вань! — Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы — Накрылась премия в квартал! Кто мне писал на службу жалобы? Не ты?! Да я же их читал! К тому же эту майку, Зин, Тебе напяль — позор один. Тебе шитья пойдет аршин — Где деньги, Зин?.. — Ой, Вань, умру от акробатиков! Смотри, как вертится, нахал! Завцеха наш — товарищ Сатиков — Недавно в клубе так скакал. А ты придешь домой, Иван, Поешь и сразу — на диван, Иль, вон, кричишь, когда не пьян… Ты что, Иван? — Ты, Зин, на грубость нарываешься, Все, Зин, обидеть норовишь! Тут за день так накувыркаешься… Придешь домой — там ты сидишь! Ну, и меня, конечно, Зин, Все время тянет в магазин, — А там — друзья… Ведь я же, Зин, Не пью один! 1973

Песенка про Козла отпущения

В заповеднике (вот в каком — забыл) Жил да был Козел — роги длинные, — Хоть с волками жил — не по-волчьи выл — Блеял песенки, всё козлиные. И пощипывал он травку, и нагуливал бока, Не услышишь от него худого слова, — Толку было с него, правда, как с козла молока, Но вреда, однако, тоже — никакого. Жил на выпасе, возле о́зерка, — Не вторгаясь в чужие владения, — Но заметили скромного Козлика И избрали в Козлы отпущения! Например, Медведь — баламут и плут — Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, — Враз Козла найдут, приведут и бьют: По рогам ему и промеж ему… Не противился он, серенький, насилию со злом, А сносил побои весело и гордо. Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом — Героическая личность, козья морда!» Берегли Козла как наследника, — Вышло даже в лесу запрещение С территории заповедника Отпускать Козла отпущения. А Козел себе все скакал козлом, Но пошаливать он стал втихомолочку: Как-то бороду завязал узлом — Из кустов назвал Волка сволочью. А когда очередное отпущенье получал — Всё за то, что волки лишку откусили, — Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, — Но внимания тогда не обратили. Пока хищники меж собой дрались, В заповеднике крепло мнение, Что дороже всех медведей и лис — Дорогой Козел отпущения! Услыхал Козел — да и стал таков: «Эй вы, бурые, — кричит, — эй вы, пегие! Отниму у вас рацион волков И медвежие привилегии! Покажу вам «козью морду» настоящую в лесу, Распишу туда-сюда по трафарету, — Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу, И ославлю по всему по белу свету! Не один из вас будет землю жрать, Все подохнете без прощения, — Отпускать грехи кому — это мне решать: Это я — Козел отпущения!» …В заповеднике (вот в каком — забыл) Правит бал Козел не по-прежнему: Он с волками жил — и по-волчьи взвыл, — И рычит теперь по-медвежьему. 1973

Смотрины

В. Золотухину и Б. Можаеву

Там у соседа — пир горой, И гость — солидный, налитой, Ну а хозяйка — хвост трубой — Идет к подвалам, — В замок врезаются ключи, И вынимаются харчи; И с тягой ладится в печи, И с поддувалом. А у меня — сплошные передряги: То в огороде недород, то скот падет, То печь чадит от нехорошей тяги, А то щеку́ на сторону ведет. Там у соседа мясо в щах — На всю деревню хруст в хрящах, И дочь — невеста, вся в прыщах, — Дозрела, значит. Смотрины, стало быть, у них — На сто рублей гостей одних, И даже тощенький жених Поет и скачет. А у меня цепные псы взбесились — Средь ночи с лая перешли на вой, Да на ногах моих мозоли прохудились От топотни по комнате пустой. Ох, у соседа быстро пьют! А что не пить, когда дают? А что не петь, когда уют И не накладно? А тут, вон, баба на снося́х, Гусей некормленных косяк… Да дело даже не в гусях, — А все неладно. Тут у меня постены появились, Я их гоню и так и сяк — они опять, Да в неудобном месте чирей вылез — Пора пахать, а тут — ни сесть ни встать. Сосед малёночка прислал — Он от щедрот меня позвал, — Ну, я, понятно, отказал, А он — сначала. Должно, литровую огрел — Ну и, конечно, подобрел… И я пошел — попил, поел, — Не полегчало. И посредине этого разгула Я пошептал на ухо жениху — И жениха как будто ветром сдуло, — Невеста, вон, рыдает наверху. Сосед орет, что он — народ, Что основной закон блюдет: Что — кто не ест, тот и не пьет, — И выпил, кстати. Все сразу повскакали с мест, Но тут малец с поправкой влез: «Кто не работает — не ест, — Ты спутал, батя!» А я сидел с засаленною трешкой, Чтоб завтра гнать похмелие мое, В обнимочку с обшарпанной гармошкой — Меня и пригласили за нее. Сосед другую литру съел — И осовел, и опсовел. Он захотел, чтоб я попел, — Зря, что ль, поили?! Меня схватили за бока Два здоровенных мужика: «Играй, паскуда, пой, пока Не удавили!» Уже дошло веселие до точки, Уже невесту тискали тайком — И я запел про светлые денечки, «Когда служил на почте ямщиком». Потом у них была уха И заливные потроха, Потом поймали жениха И долго били, Потом пошли плясать в избе, Потом дрались не по злобе́ — И всё хорошее в себе Доистребили. А я стонал в углу болотной выпью, Набычась, а потом и подбочась, — И думал я: а с кем я завтра выпью Из тех, с которыми я пью сейчас?! Наутро там всегда покой, И хлебный мякиш за щекой, И без похмелья перепой, Еды навалом, Никто не лается в сердцах, Собачка мается в сенцах, И печка — в синих изразцах И с поддувалом. А у меня — и в ясную погоду Хмарь на душе, которая горит, — Хлебаю я колодезную воду, Чиню гармошку, и жена корит. 1973

«Штормит весь вечер, и пока…»

Штормит весь вечер, и пока Заплаты пенные латают Разорванные швы песка — Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают. И я сочувствую слегка Погибшим — но издалека. Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы — взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим — но издалека. А ветер снова в гребни бьет И гривы пенные ерошит. Волна барьера не возьмет, — Ей кто-то ноги подсечет — И рухнет взмыленная лошадь. И посочувствуют слегка Погибшей ей, — издалека. Придет и мой черед вослед: Мне дуют в спину, гонят к краю. В душе — предчувствие как бред, — Что надломлю себе хребет — И тоже голову сломаю. Мне посочувствуют слегка — Погибшему, — издалека. Так многие сидят в веках На берегах — и наблюдают Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим — но издалека. 1973

Баллада о короткой шее

Полководец — с шеею короткой Должен быть в любые времена: Чтобы грудь — почти от подбородка, От затылка — сразу чтоб спина. На короткой незаметной шее Голове удобнее сидеть, — И душить значительно труднее, И арканом не за что задеть. А они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Все, теперь ты — темная лошадка, Даже если видел свет вдали, — Поза — неустойчива и шатка, И открыта шея для петли. И любая подлая ехидна Сосчитает позвонки на ней, — Дальше видно, но — недальновидно Жить с открытой шеей меж людей. Вот какую притчу о Востоке Рассказал мне старый аксакал. «Даже сказки здесь — и те жестоки», Думал я — и шею измерял. 1973

«Мы все живем как будто, но…»

Мы все живем как будто, но Не будоражат нас давно Ни паровозные свистки, Ни пароходные гудки. Иные — те, кому дано, — Стремятся вглубь — и видят дно, — Но — как навозные жуки И мелководные мальки… А рядом случаи летают, словно пули, — Шальные, запоздалые, слепые на излете, — Одни под них подставиться рискнули — И сразу: кто — в могиле, кто — в почете. А мы — так не заметили И просто увернулись, — Нарочно, по примете ли — На правую споткнулись. Средь суеты и кутерьмы — Ах, как давно мы не прямы! — То гнемся бить поклоны впрок, А то — завязывать шнурок… Стремимся вдаль проникнуть мы, — Но даже светлые умы Всё размещают между строк — У них расчет на долгий срок… Стремимся мы подняться ввысь — Ведь думы наши поднялись, — И там царят они, легки, Свободны, вечны, высоки. И так нам захотелось ввысь, Что мы вчера перепились — И горьким думам вопреки Мы ели сладкие куски… Открытым взломом, без ключа, Навзрыд об ужасах крича, Мы вскрыть хотим подвал чумной — Рискуя даже головой. И трезво, а не сгоряча Мы рубим прошлое с плеча, — Но бьем расслабленной рукой, Холодной, дряблой — никакой. Приятно сбросить гору с плеч — И все на божий суд извлечь, И руку выпростать, дрожа, И показать — в ней нет ножа, — Не опасаясь, что картечь И безоружных будет сечь. Но нас, железных, точит ржа — И психология ужа… А рядом случаи летают, словно пули, — Шальные, запоздалые, слепые на излете, — Одни под них подставиться рискнули — И сразу: кто — в могиле, кто — в почете. А мы — так не заметили И просто увернулись, — Нарочно, по примете ли — На правую споткнулись. 1974

«Сначала было Слово печали и тоски…»

Сначала было Слово печали и тоски, Рождалась в муках творчества планета, — Рвались от суши в никуда огромные куски И островами становились где-то. И, странствуя по свету без фрахта и без флага Сквозь миллионолетья, эпохи и века, Менял свой облик остров, отшельник и бродяга. Но сохранял природу и дух материка. Сначала было Слово, но кончились слова. Уже матросы Землю населяли, — И ринулись они по сходням вверх на острова. Для красоты назвав их кораблями. Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки. И острова вернутся назад наверняка. На них царят морские — особые порядки. На них хранят законы и честь материка. Простит ли нас наука за эту параллель, За вольность в толковании теорий, — Но если уж сначала было слово на Земле, То это, безусловно, — слово «море»! 1974

Очи черные

I. Погоня

Во хмелю слегка Лесом правил я. Не устал пока, — Пел за здравие. А умел я петь Песни вздорные: «Как любил я вас, Очи черные…» То плелись, то неслись, то трусили рысцой. И болотную слизь конь швырял мне в лицо. Только я проглочу вместе с грязью слюну, Штофу горло скручу — и опять затяну: «Очи черные! Как любил я вас…» Но — прикончил я То, что впрок припас. Головой тряхнул, Чтоб слетела блажь, И вокруг взглянул — И присвистнул аж: Лес стеной впереди — не пускает стена, — Кони пря́дут ушами, назад подают. Где просвет, где прогал — не видать ни рожна! Колют иглы меня, до костей достают. Коренной ты мой, Выручай же, брат! Ты куда, родной, — Почему назад?! Дождь — как яд с ветвей — Недобром пропах. Пристяжной моей Волк нырнул под пах. Вот же пьяный дурак, вот же на́лил глаза! Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь, — Из колоды моей утащили туза, Да такого туза, без которого — смерть! Я ору волкам: «Побери вас прах!..» — А коней пока Подгоняет страх. Шевелю кнутом — Бью крученые И ору притом: «Очи черные!..» Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс — Бубенцы плясовую играют с дуги. Ах вы кони мои, погублю же я вас, — Выносите, друзья, выносите, враги! …От погони той Даже хмель иссяк. Мы на кряж крутой — На одних осях, В хлопьях пены мы — Струи в кряж лились, — Отдышались, отхрипели Да откашлялись. Я лошадкам забитым, что не подвели, Поклонился в копыта, до самой земли, Сбросил с воза манатки, повел в поводу… Спаси Бог вас, лошадки, что целым иду!

II. Старый дом

Что за дом притих, Погружен во мрак, На семи лихих Продувных ветрах, Всеми окнами Обратясь в овраг, А воротами — На проезжий тракт? Ох, устал я, устал, — а лошадок распряг. Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги! Никого, — только тень промелькнула в сенях Да стервятник спустился и сузил круги. В дом заходишь как Все равно в кабак, А народишко — Каждый третий — враг. Своротят скулу, Гость непрошеный! Образа в углу — И те перекошены. И затеялся смутный, чудной разговор, Кто-то песню стонал и гитару терзал, И припадочный малый — придурок и вор — Мне тайком из-под скатерти нож показал. «Кто ответит мне — Что за дом такой. Почему — во тьме, Как барак чумной? Свет лампад погас, Воздух вылился… Али жить у вас Разучилися? Двери настежь у вас, а душа взаперти. Кто хозяином здесь? — напоил бы вином». А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути — И людей позабыл, — мы всегда так живем! Тра́ву кушаем, Век — на щавеле, Скисли душами, Опрыщавели, Да еще вином Много тешились, — Разоряли дом, Дрались, вешались». «Я коней заморил, — от волков ускакал. Укажите мне край, где светло от лампад, Укажите мне место, какое искал, — Где поют, а не стонут, где пол не покат». «О таких домах Не слыхали мы, Долго жить впотьмах Привыкали мы. Испокону мы — В зле да шепоте, Под иконами В черной копоти». И из смрада, где косо висят образа, Я башку очертя гнал, забросивши кнут, Куда кони несли да глядели глаза, И где люди живут, и — как люди живут. …Сколько кануло, сколько схлынуло! Жизнь кидала меня — не докинула. Может, спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая?! 1974

Памяти Василия Шукшина

Еще — ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, — А в землю лег еще один На Новодевичьем мужчина. Должно быть, он примет не знал, — Народец праздный суесловит, — Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал. Коль так, Макарыч, — не спеши, Спусти колки, ослабь зажимы, Пересними, перепиши, Переиграй, — останься жи́вым! Но, в слезы мужиков вгоняя, Он пулю в животе понес, Припал к земле, как верный пес… А рядом куст калины рос — Калина красная такая. Смерть самых лучших намечает — И дергает по одному. Такой наш брат ушел во тьму! — Не поздоровилось ему, — Не буйствует и не скучает. А был бы «Разин» в этот год… Натура где? Онега? Нарочь? Всё — печки-лавочки, Макарыч, — Такой твой парень не живет! Вот после временной заминки Рок процедил через губу: «Снять со скуластого табу — За то, что он видал в гробу Все панихиды и поминки. Того, с большой душою в теле И с тяжким грузом на горбу, — Чтоб не испытывал судьбу, — Взять утром тепленьким с постели!» И после непременной бани, Чист перед Богом и тверез, Вдруг взял да умер он всерьез — Решительней, чем на экране. 1974

О знаках Зодиака

Неправда, над нами не бездна, не мрак — Ката́лог наград и возмездий: Любуемся мы на ночной зодиак, На вечное танго созвездий. Глядим, запрокинули головы вверх, В безмолвие, в тайну и вечность: Там трассы суде́б и мгновенный наш век — Отмечены в виде невидимых вех, Что могут хранить и беречь нас. Горячий нектар в холода февралей — Как сладкий елей вместо грога, — Льет звездную воду чудак Водолей В бездонную пасть Козерога. Вселенский поток и извилист и крут, Окрашен то ртутью, то кровью, — Но, вырвавшись мартовской мглою из пут, Могучие Рыбы на нерест плывут По Млечным протокам — к верховью. Декабрьский Стрелец отстрелялся вконец, Он мается, копья ломая, — И может без страха резвиться Телец На светлых урочищах мая. Из августа изголодавшийся Лев Глядит на Овена в апреле. В июнь — к Близнецам свои руки воздев, Нежнейшие девы созвездия Дев Весы превратили в качели. Лучи световые пробились сквозь мрак, Как нить Ариадны конкретны, — Но и Скорпион, и таинственный Рак — От нас далеки и безвредны. На свой зодиак человек не роптал — Да звездам страшна ли опала! — Он эти созвездия с неба достал, Оправил он их в драгоценный металл — И тайна доступною стала. <1974 или 1975>

Песня о погибшем летчике

Дважды Герою Советского Союза Николаю Скоморохову и его погибшему другу

Всю войну под завязку я все к дому тянулся, И хотя горячился — воевал делово, — Ну а он торопился, как-то раз не пригнулся — И в войне взад-вперед обернулся за два года — всего ничего. Не слыхать его пульса С сорок третьей весны, — Ну а я окунулся В довоенные сны. И гляжу я дурея, И дышу тяжело: Он был лучше, добрее, Добрее, добрее, — Ну а мне повезло. Я за пазухой не́ жил, не́ пил с Господом чая, Я ни в тыл не просился, ни судьбе под подол, — Но мне женщины молча намекали, встречая: Если б ты там навеки остался — может, мой бы обратно пришел?! Для меня — не загадка Их печальный вопрос, — Мне ведь тоже несладко, Что у них не сбылось. Мне ответ подвернулся: «Извините, что цел! Я случайно вернулся, Вернулся, вернулся, — Ну а ваш — не сумел». Он кричал напоследок, в самолете сгорая: «Ты живи! Ты дотянешь!» — доносилось сквозь гул. Мы летали под Богом возле самого рая, — Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я — до земли дотянул. Встретил летчика сухо Райский аэродром. Он садился на брюхо, Но не ползал на нем. Он уснул — не проснулся, Он запел — не допел. Так что я вот вернулся, Глядите — вернулся, — Ну а он — не успел. Я кругом и навечно виноват перед теми, С кем сегодня встречаться я почел бы за честь, — Но хотя мы живыми до конца долетели — Жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть. Кто-то скупо и четко Отсчитал нам часы Нашей жизни короткой, Как бетон полосы, — И на ней — кто разбился, Кто взлетел навсегда… Ну а я приземлился, А я приземлился, — Вот какая беда… <1975>

Баллада о детстве

Час зачатья я помню неточно, — Значит, память моя — однобока, — Но зачат я был ночью, порочно И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе, — Девять месяцев — это не лет! Первый срок отбывал я в утробе, — Ничего там хорошего нет. Спасибо вам, святители, Что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители Зачать меня задумали — В те времена укромные, Теперь — почти былинные, Когда срока огромные Брели в этапы длинные. Их брали в ночь зачатия, А многих — даже ранее, — А вот живет же братия — Моя честна компания! Ходу, думушки резвые, ходу! Сло́ва, строченьки милые, сло́ва!.. В первый раз получил я свободу По указу от тридцать восьмого. Знать бы мне, кто так долго мурыжил, — Отыгрался бы на подлеце! Но родился, и жил я, и выжил, — Дом на Первой Мещанской — в конце. Там за стеной, за стеночкою, За перегородочкой Соседушка с соседочкою Баловались водочкой. Все жили вровень, скромно так, — Система коридорная, На тридцать восемь комнаток — Всего одна уборная. Здесь на́ зуб зуб не попадал, Не грела телогреечка, Здесь я доподлинно узнал, Почем она — копеечка. …Не боялась сирены соседка, И привыкла к ней мать понемногу, И плевал я — здоровый трехлетка — На воздушную эту тревогу! Да не все то, что сверху, — от Бога, — И народ «зажигалки» тушил; И как малая фронту подмога — Мой песок и дырявый кувшин. И било солнце в три луча, Сквозь дыры крыш просеяно, На Евдоким Кирилыча И Гисю Моисеевну. Она ему: «Как сыновья?» «Да без вести пропавшие! Эх, Гиська, мы одна семья — Вы тоже пострадавшие! Вы тоже — пострадавшие, А значит — обрусевшие: Мои — без вести павшие, Твои — безвинно севшие». …Я ушел от пеленок и сосок, Поживал — не забыт, не заброшен, И дразнили меня: «Недоносок», — Хоть и был я нормально доношен. Маскировку пытался срывать я: Пленных гонят — чего ж мы дрожим?! Возвращались отцы наши, братья По домам — по своим да чужим… У тети Зины кофточка С драконами да змеями, — То у Попова Вовчика Отец пришел с трофеями. Трофейная Япония, Трофейная Германия… Пришла страна Лимония, Сплошная Чемодания! Взял у отца на станции Погоны, словно цацки, я, — А из эвакуации Толпой валили штатские. Осмотрелись они, оклемались, Похмелились — потом протрезвели. И отплакали те, кто дождались, Недождавшиеся — отревели. Стал метро рыть отец Витьки с Генкой, — Мы спросили — зачем? — он в ответ: «Коридоры кончаются стенкой, А тоннели — выводят на свет!» Пророчество папашино Не слушал Витька с корешем — Из коридора нашего В тюремный коридор ушел. Да он всегда был спорщиком, Припрут к стене — откажется… Прошел он коридорчиком — И кончил «стенкой», кажется. Но у отцов — свои умы, А что до нас касательно — На жизнь засматривались мы Уже самостоятельно. Все — от нас до почти годовалых — «Толковищу» вели до кровянки, — А в подвалах и полуподвалах Ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле, — В «ремеслухе» — живи да тужи: Ни дерзнуть, ни рискнуть, — но рискнули Из напильников делать ножи. Они воткнутся в легкие, От никотина черные, Но рукоятки легкие Трехцветные наборные… Вели дела обменные Сопливые острожники — На стройке немцы пленные На хлеб меняли ножики. Сперва играли в «фантики», В «пристенок» с крохоборами, — И вот ушли романтики Из подворотен во́рами. …Спекулянтка была номер перший — Ни соседей, ни Бога не труся, Жизнь закончила миллионершей — Пересветова тетя Маруся. У Маруси за стенкой говели, — И она там втихую пила… А упала она — возле двери, — Некрасиво так, зло умерла. Нажива — как наркотика, — Не выдержала этого Богатенькая тетенька Маруся Пересветова. Но было все обыденно: Заглянет кто — расстроится. Особенно обидело Богатство — метростроевца. Он дом сломал, а нам сказал: «У вас носы не вытерты, А я, за что я воевал?!» — И разные эпитеты. …Было время — и были подвалы, Было дело — и цены снижали, И текли куда надо каналы, И в конце куда надо впадали. Дети бывших старшин да майоров До ледовых широт подняли́сь, Потому что из тех коридоров, Им казалось, сподручнее — вниз. 1975

I. Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме

Я вчера закончил ковку, Я два плана залудил, — И в загранкомандировку От завода угодил. Копоть, сажу смыл под душем, Съел холодного язя, — И инструктора послушал — Что там можно, что нельзя. Там у них пока что лучше бытово, — Так чтоб я не отчубучил не того, Он мне дал прочесть брошюру — как наказ, Чтоб не вздумал жить там сдуру как у нас. Говорил со мной как с братом Про коварный зарубеж, Про поездку к демократам В польский город Будапешт: «Там у них уклад особый — Нам так сразу не понять, — Ты уж их, браток, попробуй Хоть немного уважать. Будут с водкою дебаты — отвечай: «Нет, ребяты-демократы, — только чай!» От подарков их сурово отвернись: «У самих добра такого — завались!» Он сказал: «Живя в комфорте — Экономь, но не дури, — И гляди не выкинь фортель — С сухомятки не помри! В этом чешском Будапеште — Уж такие времена — Может, скажут «пейте-ешьте», Ну а может — ни хрена!» Ох, я в Венгрии на рынок похожу, На немецких на румынок погляжу! Демократки, уверяли кореша́, Не берут с советских граждан ни гроша! «Буржуазная зараза Все же ходит по пятам, — Опасайся пуще глаза Ты внебрачных связей там: Там шпиёнки с крепким телом, — Ты их в дверь — они в окно! Говори, что с этим делом Мы покончили давно. Могут действовать они не прямиком: Шасть в купе — и притворится мужиком, — А сама наложит тола под корсет… Проверяй, какого пола твой сосед!» Тут давай его пытать я: «Опасаюсь — маху дам, — Как проверить? — лезть под платье — Так схлопочешь по мордам!» Но инструктор — парень дока, Деловой — попробуй срежь! И опять пошла морока Про коварный зарубеж… Популярно объясняю для невежд: Я к болгарам уезжаю — в Будапешт. «Если темы там возникнут — сразу снять, — Бить не нужно, а не вникнут — разъяснять!» Я ж по-ихнему — ни слова, — Ни в дугу и ни в тую! Молот мне — так я любого В своего перекую! Но ведь я — не агитатор, Я — потомственный кузнец… Я к полякам в Улан-Батор Не поеду наконец! Сплю с женой, а мне не спится: «Дусь, а Дусь! Может, я без заграницы обойдусь? Я ж не ихнего замесу — я сбегу, Я на ихнем — ни бельмеса, ни гугу!» Дуся дремлет как ребенок, Накрутивши бигуди, — Отвечает мне спросонок: «Знаешь, Коля, — не зуди! Что ты, Коля, больно робок — Я с тобою разведусь! — Двадцать лет живем бок о бок — И все время: «Дуся, Дусь…» Обещал, — забыл ты нешто? ну хорош! — Что клеенку с Бангладеша привезешь. Сбереги там пару рупий — не бузи, — Мне хоть чё — хоть черта в ступе — привези!» Я уснул, обняв супругу — Дусю нежную мою, — Снилось мне, что я кольчугу, Щит и меч себе кую. Там у них другие мерки, — Не поймешь — съедят живьем, — И все снились мне венгерки С бородами и с ружьем. Снились Дусины клеенки цвета беж И нахальные шпиёнки в Бангладеш… Поживу я — воля божья — у румын, — Говорят — они с Поволжья, как и мы! Вот же женские замашки! — Провожала — стала петь. Отутюжила рубашки — Любо-дорого смотреть. До свиданья, цех кузнечный, Аж до гвоздика родной! До свиданья, план мой встречный, Перевыполненный мной! Пили мы — мне спирт в аорту проникал, — Я весь путь к аэропорту проикал. К трапу я, а сзади в спину — будто лай: «На кого ж ты нас покинул, Николай!» 1974

II. Случай на таможне

Над Шереметьево В ноябре третьего — Метеоусловия не те, — Я стою встревоженный, Бледный, но ухоженный, На досмотр таможенный в хвосте. Стоял сначала — чтоб не нарываться: Ведь я спиртного лишку загрузил, — А впереди шмонали уругвайца, Который контрабанду провозил. Крест на груди в густой шерсти, — Толпа как хором ахнет: «За ноги надо потрясти, — Глядишь — чего и звякнет!» И точно: ниже живота — Смешно, да не до смеха — Висели два литых креста Пятнадцатого века. Ох, как он сетовал: Где закон — нету, мол! Я могу, мол, опоздать на рейс!.. Но Христа распятого В половине пятого Не пустили в Буэно́с-Айре́с. Мы все-таки мудреем год от года — Распятья нам самим теперь нужны, — Они — богатство нашего народа, Хотя и — пережиток старины. А раньше мы во все края — И надо и не надо — Дарили лики, жития, В окладе, без оклада… Из пыльных ящиков косясь Безропотно, устало, — Искусство древнее от нас, Бывало, и — сплывало. Доктор зуб высверлил, Хоть слезу мистер лил, Но таможник вынул из дупла, Чуть поддев лопатою, — Мраморную статую — Целенькую, только без весла. Общупали заморского барыгу, Который подозрительно притих, — И сразу же нашли в кармане фигу, А в фиге — вместо косточки — триптих. «Зачем вам складень, пассажир? — Купили бы за трешку В «Березке» русский сувенир — Гармонь или матрешку!» «Мир-дружба! Прекратить огонь!» — Попер он как на кассу. Козе — баян, попу — гармонь, Икона — папуасу! Тяжело с истыми Контрабан— дистами! Этот, что стату́и был лишен, — Малый с подковыркою, — Цыкнул зубом с дыркою, Сплюнул — и уехал в Вашингтон. Как хорошо, что бдительнее стало, — Таможня ищет ценный капитал — Чтоб золотинки с нимба не упало, Чтобы гвоздок с распятья не пропал! Таскают — кто иконостас, Кто крестик, кто иконку, — И веру в Господа от нас Увозят потихоньку. И на поездки в далеко — Навек, бесповоротно — Угодники идут легко, Пророки — неохотно. Реки льют потные! Весь я тут, вот он я — Слабый для таможни интерес, — Правда, возле щиколот Синий крестик выколот, — Но я скажу, что это — Красный Крест. Один мулла трипти́х запрятал в книги, — Да, контрабанда — это ремесло! Я пальцы сжал в кармане в виде фиги — На всякий случай — чтобы пронесло. Арабы нынче — ну и ну! — Европу поприжали, — Мы в «шестидневную войну» Их очень поддержали. Они к нам ездят неспроста — Задумайтесь об этом! — И возят нашего Христа На встречу с Магометом. …Я пока здесь еще, Здесь мое детище, — Все мое — и дело, и родня! Лики — как товарищи — Смотрят понимающе С почерневших до́сок на меня. Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу, Разденут — стыд и срам — при всех святых, Найдут в мозгу туман, в кармане фигу, Крест на ноге — и кликнут поняты́х! Я крест сцарапывал, кляня Судьбу, себя — всё вкупе, — Но тут вступился за меня Ответственный по группе. Сказал он тихо, делово — Такого не обшаришь: Мол, вы не трогайте его, Мол, кроме водки — ничего, — Проверенный товарищ! 1975

Песня о времени

Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов, Но… развяжет язык молчаливый гранит И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах. Время подвиги эти не стерло: Оторвать от него верхний пласт Или взять его крепче за горло — И оно свои тайны отдаст. Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов с целой груды веков, — И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь И гляди понимающим оком, — Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победившим сдаваясь на милость. Но не все, оставаясь живыми, В доброте сохраняли сердца, Защитив свое доброе имя От заведомой лжи подлеца. Хорошо, если конь закусил удила И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь — откуда стрела, Хуже — если по-подлому, из-за угла. Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом! Ведьмы вас не пугают шабашем? Но… не правда ли, зло называется злом Даже там — в добром будущем вашем? И во веки веков, и во все времена Трус, предатель — всегда презираем, Враг есть враг, и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна — И всегда на нее уповаем. Время эти понятья не стерло, Нужно только поднять верхний пласт — И дымящейся кровью из горла Чувства вечные хлынут на нас. Ныне, присно, во веки веков, старина, — И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина. Чистоту, простоту мы у древних берем, Саги, сказки — из прошлого тащим, — Потому что добро остается добром — В прошлом, будущем и настоящем! 1975

Песня о вольных стрелках

Если рыщут за твоею Непокорной головой, Чтоб петлей худую шею Сделать более худой, — Нет надежнее приюта: Скройся в лес — не пропадешь, — Если продан ты кому-то С потрохами ни за грош. Бедняки и бедолаги, Презирая жизнь слуги́, И бездомные бродяги, У кого одни долги, — Все, кто загнан, неприкаян, В этот вольный лес бегут, — Потому что здесь хозяин — Славный парень Робин Гуд! Здесь с полслова понимают, Не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают Оторви-сорви-голов. И скрываются до срока Даже рыцари в лесах: Кто без страха и упрека — Тот всегда не при деньгах! Знают все оленьи тропы, Словно линии руки, В прошлом — слуги и холопы, Ныне — вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет, Защитят и сберегут: По лесной стране гуляет Славный парень Робин Гуд! И живут да поживают Всем запретам вопреки И ничуть не унывают Эти вольные стрелки, — Спят, укрывшись звездным небом, Мох под ребра подложив, — Им какой бы холод ни был — Жив, и славно, если жив! Но вздыхают от разлуки — Где-то дом и клок земли — Да поглаживают луки, Чтоб в бою не подвели, — И стрелков не сыщешь лучших!.. Что же завтра, где их ждут — Скажет первый в мире лучник Славный парень Робин Гуд! 1975

Баллада о любви

Когда вода Всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На сушу тихо выбралась Любовь — И растворилась в воздухе до срока, А срока было — сорок сороков… И чудаки — еще такие есть — Вдыхают полной грудью эту смесь, И ни наград не ждут, ни наказанья, — И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же — неровного — дыханья. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит — я люблю! Я люблю, и значит — я живу! И много будет странствий и скитаний: Страна Любви — великая страна! И с рыцарей своих — для испытаний — Все строже станет спрашивать она: Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна… Но вспять безумцев не поворотить — Они уже согласны заплатить: Любой ценой — и жизнью бы рискнули, — Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит — я люблю! Я люблю, и значит — я живу! Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься — сколько ни зови, — Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешен на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибших от невиданной любви… И душам их дано бродить в цветах, Их голосам дано сливаться в такт, И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться — со вздохом на устах — На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья. Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал, — Потому что если не любил — Значит, и не жил, и не дышал! 1975

Мореплаватель-одиночка

Вот послал Господь родителям сыночка: Люльку в лодку переделать велел, — Мореплаватель родился одиночка — Сам укачивал себя, сам болел… Не по году он мужал — по денечку, И уже из колыбели дерзал: К мореплаванью готовясь в одиночку, Из пеленок паруса вырезал. …Прямо по́ носу — глядите! — то ли бочка, То ли яхта, то ли плот, то ли — нет: Мореплаватель, простите, одиночка Посылает нам мудреный привет! Ой, ребята, не к добру проволочка! Сплюньте трижды все, кто на корабле: Мореплаватель на море одиночка — Вроде черного кота на земле! «Вы откуда — отвечайте нам, и точка, — Не могли же вы свалиться с небес?! Мы читали, что какой-то одиночка В треугольнике Бермудском исчез…» «Это утка, это бред — все до строчки! — И простите, если резок и груб, — Я там плавал, извините, в одиночку: Он совсем не треугольник, а — куб! Были бедствия — посуда на кусочки! Била Бетси — ураган — все подряд, — Мореплаватели нынче — одиночки — Из летающих тарелок едят!..» Вот добавил он в планктон кипяточку… Как орудует: хоть мал, да удал! Глядь — и ест деликатесы в одиночку, — А из нас — таких никто не едал. И поведал он, что пьет он по глоточку, Чтоб ни капле не пропасть в бороде, — Мореплаватель, простите, в одиночку Философию развел на воде. «Не искусственную ли оболочку Вы вокруг себя, мой друг, возвели? Мореплаванью, простите, в одиночку Наше общество предпочли?» Он ответил: «Вы попали прямо в точку! Жаль, на суше не пожать вам руки: В море плавая подолгу в одиночку, Я по вас затосковал, моряки!» Мы, услыша что-нибудь, сразу — в строчку, Мы, завидя что-нибудь, — в негатив! Мореплавателя сняли, одиночку, В фотографию его превратив. Ах, побольше б нам немного юморочку! — Поскучнели, отрешась от земли, — Мореплавателя — брата — одиночку Мы хотя бы как смогли развлекли! Так поменьше им преград и отсрочек, И задорин на пути, и сучков! Жаль, что редко их встречаешь — одиночек, — Славных малых и таких чудаков! 1976

Про глупцов

Этот шум — не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос. — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет — ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «По́лно вам, загалдели! Я — способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я — единственный подлинно глуп, — Ни про что не имею понятья». Долго спорили — дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги… И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег — дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец, — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю — зачем, кто такие, — Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие! Или, может, вам нечего есть, Или — мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее, чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Сто́ит только не спорить о том, Кто главней, — уживетесь отлично, — Покуражьтесь еще, а потом — Так и быть — приходите вторично!.. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый… И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удаляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец — никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах, — Зря не выказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Все бы это еще ничего, Но глупцы — состояли при власти… И у сказки бывает конец: Больше нет на обочине бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»? 1977

Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное — невероятное» из сумасшедшего дома с Канатчиковой дачи

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась, — Вместо чтоб поесть, помыться, Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд, — Все мозги разбил на части, Все извилины заплел — И канатчиковы власти Колют нам второй укол. Уважаемый редактор! Может, лучше — про реактор? Про любимый лунный трактор?! Ведь нельзя же! — год подряд: То тарелками пугают — Дескать, подлые, летают; То у вас собаки лают, То руины — говорят! Мы кой в чем поднаторели: Мы тарелки бьем весь год — Мы на них собаку съели, — Если повар нам не врет. А медикаментов груды — В унитаз, кто не дурак. Это жизнь! И вдруг — Бермуды! Вот те раз! Нельзя же так! Мы не сделали скандала — Нам вождя недоставало: Настоящих буйных мало — Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни — Не испортят нам обедни Злые происки врагов! Это их худые черти Бермутят воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году! Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС… Тут примчались санитары — Зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек — Бился в пене параноик Как ведьмак на шабаше́: «Развяжите полотенцы, Иноверы, изуверцы! Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе!» Сорок душ посменно воют — Раскалились добела, — Во как сильно беспокоют Треугольные дела! Все почти с ума свихнулись — Даже кто безумен был, — И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит — За спиною штепсель прячет, — Подал знак кому-то — значит, Фельдшер вырвет провода. Нам осталось уколоться — И упасть на дно колодца, И пропасть на дне колодца, Как в Бермудах, навсегда. Ну а завтра спросят дети, Навещая нас с утра: «Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?» Мы откроем нашим чадам Правду — им не все равно: «Удивительное рядом — Но оно запрещено!» Вон дантист-надомник Рудик — У него приемник «грундиг», — Он его ночами крутит — Ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам — И подвинулся рассудком, — К нам попал в волненье жутком С номерочком на ноге. Прибежал, взволнован крайне, — Сообщеньем нас потряс, Будто — наш научный лайнер В треугольнике погряз: Сгинул, топливо истратив, Весь распался на куски, — Двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто выжил в катаклизме, Пребывают в пессимизме, — Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли, И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что Бермудский многогранник — Незакрытый пуп Земли. «Что там было? Как ты спасся?» — Каждый лез и приставал, — Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинился как еж, — Он над нами издевался, — Сумасшедший — что возьмешь! Взвился бывший алкоголик, Матерщинник и крамольник: «Надо выпить треугольник! На троих его! Даешь!» Разошелся — так и сыпет: «Треугольник будет выпит! — Будь он параллелепипед, Будь он круг, едрена вошь!» Больно бьют по нашим душам «Голоса» за тыщи миль, — Зря «Америку» не глушим, Зря не давим «Израи́ль»: Всей своей враждебной сутью Подрывают и вредят — Кормят, поят нас бермутью Про таинственный квадрат! Лектора́ из передачи! Те, кто так или иначе Говорят про неудачи И нервируют народ! Нас берите, обреченных, — Треугольник вас, ученых, Превратит в умалишенных, Ну а нас — наоборот. Пусть — безумная идея, — Не решайте сгоряча. Отвечайте нам скорее Через доку главврача! С уваженьем… Дата. Подпись, Отвечайте нам — а то, Если вы не отзоветесь, Мы напишем… в «Спортлото»! 1977

«Мне судьба — до последней черты, до креста…»

Мне судьба — до последней черты, до креста Спорить до хрипоты (а за ней — немота), Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что — не то это вовсе, не тот и не та! Что — лабазники врут про ошибки Христа, Что — пока еще в грунт не влежалась плита, — Триста лет под татарами — жизнь еще та: Маета трехсотлетняя и нищета. Но под властью татар жил Иван Калита, И уж был не один, кто один против ста. <Пот> намерений добрых и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять — нищета… Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — Повторю даже в образе злого шута, — Но не сто́ит предмет, да и тема не та, — Суета всех сует — все равно суета. Только чашу испить — не успеть на бегу, Даже если разлить — все равно не смогу; Или выплеснуть в наглую рожу врагу — Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с чашею делать?! Разбить — не могу! Потерплю — и достойного подстерегу: Передам — и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу, — Другу передоверивши чашу, сбегу! Смог ли он ее выпить — узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу — Никому не скажу, при себе сберегу, — А сказать — и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, И веселый манер, на котором шучу… Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить — не хочу, — На ослабленном нерве я не зазвучу — Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу, Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу, Лучше голову песне своей откручу, — Но не буду скользить словно пыль по лучу! …Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — Я умру и скажу, что не все суета! 1978

Попытка самоубийства

Подшит крахмальный подворотничок И наглухо застегнут китель серый — И вот легли на спусковой крючок Бескровные фаланги офицера. Пора! Кто знает время сей поры? Но вот она воистину близка: О, как недолог жест от кобуры До выбритого начисто виска! Движение закончилось, и сдуло С назначенной мишени волосок — С улыбкой Смерть уставилась из дула На аккуратно выбритый висок. Виднелась сбоку поднятая бровь, А рядом что-то билось и дрожало — В виске еще не пущенная кровь Пульсировала, то есть возражала. И перед тем как ринуться посметь От уха в мозг, наискосок к затылку, — Вдруг загляделась пристальная Смерть На жалкую взбесившуюся жилку… Промедлила она — и прогадала: Теперь обратно в кобуру ложись! Так Смерть впервые близко увидала С рожденья ненавидимую Жизнь. <До 1978>

I. Охота на волков

Рвусь из сил — и из всех сухожилий, Но сегодня — опять как вчера: Обложили меня, обложили — Гонят весело на номера! Из-за елей хлопочут двустволки — Там охотники прячутся в тень, — На снегу кувыркаются волки, Превратившись в живую мишень. Идет охота на волков, идет охота — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. Не на равных играют с волками Егеря — но не дрогнет рука, — Оградив нам свободу флажками, Бьют уверенно, наверняка. Волк не может нарушить традиций, — Видно, в детстве — слепые щенки — Мы, волчата, сосали волчицу И всосали: нельзя за флажки! И вот — охота на волков, идет охота, — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. Наши ноги и челюсти быстры, — Почему же, вожак, — дай ответ — Мы затравленно мчимся на выстрел И не пробуем — через запрет?! Волк не может, не должен иначе. Вот кончается время мое: Тот, которому я предназначен, Улыбнулся — и поднял ружье. Идет охота на волков, идет охота — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. Я из повиновения вышел — За флажки, — жажда жизни сильней! Только сзади я радостно слышал Удивленные крики людей. Рвусь из сил — и из всех сухожилий, Но сегодня не так, как вчера: Обложили меня, обложили — Но остались ни с чем егеря! Идет охота на волков, идет охота — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. 1968

Белый вальс

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов! Сердца стучали на три счета вместо двух. К тому же дамы приглашали кавалеров На белый вальс традиционный — и захватывало дух. Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам, Давно решился пригласить ее одну, — Но вечно надо отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. И вот, все ближе, все реальней становясь, Она, к которой подойти намеревался, Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, — И кровь в виски твои стучится в ритме вальса. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс. Был белый вальс — конец сомненья маловеров И завершенье юных снов, забав, утех, — Сегодня дамы приглашали кавалеров — Не потому, не потому, что мало храбрости у тех. Возведены на время бала в званье дам, И кружит головы нам вальс, как в старину. Партнерам скоро отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. Белее снега, белый вальс, кружись, кружись, Чтоб снегопад подольше не прервался! Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, — И ты был бел — бледнее стен, белее вальса. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечи. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс! Где б ни был бал — в лицее, в Доме офицеров, В дворцовой зале, в школе — как тебе везло, — В России дамы приглашали кавалеров Во все века на белый вальс, и было все белым-бело. Потупя взоры, не смотря по сторонам, Через отчаянье, молчанье, тишину Спешили женщины прийти на помощь к нам, — Их бальный зал — величиной во всю страну. Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, — Припомни этот белый зал — и улыбнешься. Век будут ждать тебя — и с моря и с небес — И пригласят на белый вальс, когда вернешься. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс! 1978

Райские яблоки

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, — Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, — Не скажу про живых, а покойников мы бережем. В грязь ударю лицом, завалюсь покраси́вее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел. Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик слишком долго возился с засовом — И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел. И измученный люд не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном! Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб, — Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб. И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, — Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала! 1978

Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим сокамерникам

Я вам, ребяты, на мозги не капаю, Но вот он перегиб и парадокс: Ковой-то выбирают римским папою — Ковой-то запирают в тесный бокс. Там все места — блатные расхватали и Пришипились, надеясь на авось, — Тем временем во всей честно́й Италии На папу кандидата не нашлось. Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, Я б засосал стакан — и в Ватикан! Церковники хлебальники разинули, Замешкался маленько Ватикан, — Мы тут им папу римского подкинули — Из наших, из поляков, из славян. Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я. Когда б ты знала, жизнь мою губя, Что я бы мог бы выйти в папы римские, — А в мамы взять — естественно, тебя! Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, — Я б засосал стакан — и в Ватикан! При власти, при деньгах ли, при короне ли — Судьба людей швыряет как котят. Но как мы место шаха проворонили?! Нам этого потомки не простят! Шах расписался в полном неумении — Вот тут его возьми и замени! Где взять? У нас любой второй в Туркмении — Аятолла и даже Хомейни. Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, — А мне бы взять Коран — и в Тегеран! В Америке ли, в Азии, в Европе ли — Тот нездоров, а этот вдруг умрет… Вот место Голды Меир мы прохлопали, — А там — на четверть бывший наш народ. Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли Таланты — все при шпаге, при плаще, — Руслан Халпалов, мой сосед по камере, — Там Мао делать нечего вообще! 1979

I. Москва — Одесса

В который раз лечу Москва — Одесса, — Опять не выпускают самолет. А вот прошла вся в синем стюардесса как принцесса, Надежная, как весь гражданский флот. Над Мурманском — ни туч, ни облаков, И хоть сейчас лети до Ашхабада, Открыты Киев, Харьков, Кишинев, И Львов открыт, — но мне туда не надо! Сказали мне: «Сегодня не надейся — Не стоит уповать на небеса!» И вот опять дают задержку рейса на Одессу: Теперь — обледенела полоса. А в Ленинграде — с крыши потекло, — И что мне не лететь до Ленинграда?! В Тбилиси — там все ясно, там тепло, Там чай растет, — но мне туда не надо! Я слышу: ростовчане вылетают, — А мне в Одессу надо позарез! Но надо мне туда, куда меня не принимают, — И потому откладывают рейс. Мне надо — где сугробы намело, Где завтра ожидают снегопада!.. А где-нибудь все ясно и светло — Там хорошо, — но мне туда не надо! Отсюда не пускают, а туда не принимают, — Несправедливо — грустно мне, — но вот Нас на посадку скучно стюардесса приглашает, Доступная, как весь гражданский флот. Открыли самый дальний закуток, В который не заманят и награды, Открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт, — но мне туда не надо! Взлетим мы, распогодится — теперь запреты снимут! Напрягся лайнер, слышен визг турбин… А я уже не верю ни во что — меня не примут, — Опять найдется множество причин. Мне надо — где метели и туман, Где завтра ожидают снегопада!.. Открыли Лондон, Дели, Магадан — Открыто все, — но мне туда не надо! Я прав, хоть плачь, хоть смейся, — но опять задержка рейса, И нас обратно к прошлому ведет Вся стройная, как «ТУ», та стюардесса мисс Одесса, — Похожая на весь гражданский флот. Опять дают задержку до восьми — И граждане покорно засыпают… Мне это надоело, черт возьми, — И я лечу туда, где принимают! 1968

II. Через десять лет

Еще бы — не бояться мне полетов, Когда начальник мой, Е. Б. Изотов, Жалея вроде, колет как игла: «Эх, — говорит, — бедняга! У них и то в Чикаго Три дня назад авария была!..» Хотя бы сплюнул: всё же люди — братья, И мы вдвоем и не под кумачом, — Но знает, черт, и так для предприятья Я — хоть куда, хоть как и хоть на чем! Мне не страшно: я навеселе, — Чтоб по трапу пройти не моргнув, Тренируюсь, уже на земле Туго-натуго пояс стянув. Но, слава Богу, я не вылетаю — В аэропорте время коротаю Еще с одним, таким же — побратим, — Мы пьем седьмую за день За то, что все мы сядем, И может быть — туда, куда летим. Пусть в ресторане не дают навынос, Там радио молчит — там благодать, — Вбежит швейцар и рявкнет: «Кто на Вильнюс!.. Спокойно продолжайте выпивать!» Мне летать — острый нож и петля: Ни поесть, ни распить, ни курнуть, И еще — безопасности для — Должен я сам себя пристегнуть! У автомата — в нем ума палата — Стою я, улыбаюсь глуповато: Такое мне ответил автомат!.. Невероятно, — в Ейске — почти по-европейски: Свобода слова, — если это мат. Мой умный друг к полу́дню стал ломаться — Уже наряд милиции зовут: Он гнул винты у «ИЛа-18» И требовал немедля парашют. Я приятеля стал вразумлять: «Паша, Пашенька, Паша, Пашут! Если нам по чуть-чуть добавлять, Так на кой тебе шут парашют!..» Он пояснил — такие врать не станут: Летел он раз, ремнями не затянут, Вдруг — взрыв! Но он был к этому готов: И тут нашел лазейку — Расправил телогрейку И приземлился в клумбу от цветов… Мы от его рассказа обалдели! А здесь всё переносят — и не зря — Все рейсы за последние недели На завтра — тридцать третье декабря. Я напрасно верчусь на пупе, Я напрасно волнуюсь вообще: Если в воздухе будет ЧП — Приземлюсь на китайском плаще! Но, смутно беспокойство ощущая, Припоминаю: вышел без плаща я, — Ну что ж ты натворила, Кать, а Кать! Вот только две соседки — С едой всучили сетки, А сетки воздух будут пропускать… Мой вылет объявили, что ли? Я бы Не встал — теперь меня не подымай! Я слышу: «Пассажиры на ноябрь! Ваш вылет переносится на май!» Зря я дергаюсь: Ейск не Бейрут, — Пассажиры спокойней ягнят, Террористов на рейс не берут, Неполадки к весне устранят. Считайте меня полным идиотом, Но я б и там летал Аэрофлотом: У них — гуд бай — и в небо, хошь не хошь. А здесь — сиди и грейся: Всегда, задержка рейса — Хоть день, а все же лишний проживешь! Мы взяли пунш и кожу индюка — бр-р! Снуем теперь до ветру в темноту: Удобства — во дворе, хотя — декабрь, И Новый год — летит себе на «ТУ». Друг мой честью клянется спьяна, Что он всех, если надо, сместит. «Как же так, — говорит, — вся страна Никогда никуда не летит!..» …А в это время где-то в Красноярске, На кафеле рассевшись по-татарски, О промедленье вовсе не скорбя, Проводит сутки третьи С шампанским в туалете Сам Новый год — и пьет сам за себя! Помешивая воблою в бокале, Чтоб вышел газ — от газа он блюет, — Сидит себе на аэровокзале И ждет, когда наступит Новый год. Но в Хабаровске рейс отменен — Там надежно засел самолет, — Потому-то и новых времен В нашем городе не настает! 1979

Посвящения друзьям

«Вот и разошлись пути-дороги вдруг…»

Вот и разошлись пути-дороги вдруг: Один — на север, другой — на запад, — Грустно мне, когда уходит друг Внезапно, внезапно. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. Наступило время неудач, Следы и души заносит вьюга, Все из рук вон плохо — плачь не плачь, — Нет друга, нет друга. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. А когда вернется друг назад И скажет: «Ссора была ошибкой», Бросим на минувшее мы взгляд, С улыбкой, с улыбкой. Ушел — невелика потеря Для многих людей… Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. 1968

«Мой друг уедет в Магадан…»

Игорю Кохановскому

Мой друг уедет в Магадан — Снимите шляпу, снимите шляпу! Уедет сам, уедет сам — Не по этапу, не по этапу. Не то чтоб другу не везло, Не чтоб кому-нибудь назло, Не для молвы: что, мол, — чудак, — А просто так. Быть может, кто-то скажет: «Зря! Как так решиться — всего лишиться! Ведь там — сплошные лагеря, А в них — убийцы, а в них — убийцы…» Ответит он: «Не верь молве — Их там не больше, чем в Москве!» Потом уложит чемодан И — в Магадан! Не то чтоб мне — не по годам, — Я б прыгнул ночью из электрички, — Но я не еду в Магадан, Забыв привычки, закрыв кавычки. Я буду петь под струнный звон Про то, что будет видеть он, Про то, что в жизни не видал, — Про Магадан. Мой друг поедет сам собой — С него довольно, с него довольно, — Его не будет бить конвой — Он добровольно, он добровольно. А мне удел от Бога дан… А может, тоже — в Магадан? Уехать с другом заодно — И лечь на дно!.. 1965

Притча о правде и лжи

Булату Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных, калек, — Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег. И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне, — Грубая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась — и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью: Баба как баба, и что ее ради радеть?! — Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, — Если, конечно, и ту и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз; Деньги взяла, и часы, и еще документы, — Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась. Только к утру обнаружила Правда пропажу — И подивилась, себя оглядев делово: Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу, Вымазал чистую Правду, а так — ничего. Правда смеялась, когда в нее камни бросали: «Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…» Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами ее. Стервой ругали ее, и похуже, чем стервой, Мазали глиной, спустили дворового пса… «Духу чтоб не было, — на километр сто первый Выселить, выслать за двадцать четыре часа!» Тот протокол заключался обидной тирадой (Кстати, навесили Правде чужие дела): Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну а сама — пропилась, проспалась догола. Чистая Правда божилась, клялась и рыдала, Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, — Грязная Ложь чистокровную лошадь украла — И ускакала на длинных и тонких ногах. Некий чудак и поныне за Правду воюет, — Правда, в речах его правды — на ломаный грош: «Чистая Правда со временем восторжествует!..» Если проделает то же, что явная Ложь! Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, — Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь. 1977

Купола

Михаилу Шемякину

Как засмотрится мне нынче, как задышится?! Воздух крут перед грозой, крут да вязок. Что споется мне сегодня, что услышится? Птицы вещие поют — да все из сказок. Птица Сирин мне радостно скалится — Веселит, зазывает из гнезд, А напротив — тоскует-печалится, Травит душу чудной Алконост. Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед — Это птица Гамаюн Надежду подает! В синем небе, колокольнями проколотом, — Медный колокол, медный колокол — То ль возрадовался, то ли осерчал… Купола в России кроют чистым золотом — Чтобы чаще Господь замечал. Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великою да сказочной страною — Перед солоно— да горько-кисло-сладкою, Голубою, родниковою, ржаною. Грязью чавкая жирной да ржавою, Вязнут лошади по стремена, Но влекут меня сонной державою, Что раскисла, опухла от сна. Словно семь богатых лун На пути моем встает — То мне птица Гамаюн Надежду подает! Душу, сбитую утратами да тратами, Душу, стертую перекатами, — Если до́ крови лоскут истончал, — Залатаю золотыми я заплатами — Чтобы чаще Господь замечал! 1975

«Был побег на рывок…»