Помоги проекту - поделись книгой:
Подобно фронтовому доктору, в первые месяцы после аншлюса Альберт работал безостановочно, врачуя раны, нанесенные его братом и его подручными. Одним из первых его дел стала помощь евреям, которые были его коллегами по киноиндустрии. Оскара Пильцера, человека, впервые приведшего Альберта в этот мир, теперь выручал его бывший протеже. “Мы были ужасно напуганы. Эти люди вторглись к нам домой. С оружием и в военной форме. И они вели себя очень угрожающе. Они схватили отца, оттащили в угол, приставили пистолет к спине и украли несколько вещей, которые им зачем-то понадобились. А потом уехали вместе с отцом. И вы можете себе представить, в каком положении мы оказались, что мы чувствовали”, – Джордж Пильцер, сын Оскара, так вспоминает о дне, когда гестапо перевернуло их жизнь.[80] Геббельсу, видимо, было недостаточно разорить компанию Пильцера и лишить его средств к существованию, на этот раз ему потребовалось отнять у него жизнь.
Постоянно занятый телефон Альберта принял срочную просьбу о помощи, и к вечеру того же дня Пильцера отпустили. Как поясняет Джордж Пильцер, “пользуясь своей фамилией, он задействовал все свое влияние – я подчеркиваю,
Охваченные паникой в этом водовороте событий, многие венские евреи отчаянно пытались найти возможность уехать. Учитывая, что визы доставались с трудом, а банковские счета и активы замораживались нацистскими властями, выбраться из Вены было нелегко. Альберт, находясь в центре нарастающей истерии, распоряжался помощью так быстро, как только мог.
Доктор Уильям Секели, еврейско-американский режиссер и продюсер, оказался в бедственном положении в Вене и остро нуждался в помощи. “Все возможности добыть нужные для бегства бумаги оказалась исчерпаны. Каждый день арестовывали кого-то из наших друзей вместе с их счетами в банке… Альберт Геринг, с которым я подружился, взял нас под опеку. Он и раздобыл нам разрешение на выезд”, – рассказывал как-то Секели Эрнсту Нойбаху. С помощью этих документов он выбрался в Швейцарию вместе с несколькими друзьями, но и там его беды не кончились. В Цюрихе он оказался совсем на мели, без денег, чтобы вернуться в США. Как пояснил Секели, “нам пришлось уехать из Вены прежде, чем я смог взять хоть какие-то деньги. Альберт снял мои деньги в венском банке и привез их мне в Цюрих”.[82] Числящийся под тридцать третьим номером в “списке тридцати четырех” Секели выжил и даже снял еще один фильм в Голливуде, как и другие его коллеги, чьи имена фигурируют в списке Альберта.
Самая первая строчка списка отдана еврейско-венгерскому режиссеру студии
Просьбы поступали днем и ночью, и с каждым заступничеством опасность только нарастала. Но решимость Альберта не ослабевала. С обычным для себя упорством и нахальством Альберт вмешался и в судьбу своего личного врача Макса Вольфа и его братьев. “Он вытащил братьев Вольф из тюрьмы с большим риском для себя. Потом он заставил доставить доктора Вольфа, которого точно должны были увезти в Дахау, к себе в больницу, где ему оперировали аппендикс. После этого он получил разрешение на выезд и для него”, – свидетельствует Секели.[83] Через пару месяцев доктор Вольф и его жена Маргарета уже проплывали мимо статуи Свободы, без сомнения, с совершенно особыми чувствами по поводу этой достопримечательности. Двумя другими людьми, которые получили шанс продолжать спасать чужие жизни после того, как Альберт спас их, были доктора Бауэр и Медвей из венской Главной больницы. Они тоже смогли выбраться в США благодаря визам и валюте, предоставленным Альбертом. Они фигурируют в “списке тридцати четырех” соответственно под номерами пять и восемнадцать.
Пока последствия аншлюса приносили все новые трагедии, Альберт, защитник гонимых, и Герман, зачинщик гонений, встретились как братья на майских выходных 1938 года, чтобы провести их вместе семьями в домике Альберта в Гринцинге. Во внешнем мире они были политическими и идеологическими противниками, но в частной жизни, в этом убежище, огороженном от их публичной деятельности, они оставались преданными братьями. В этом заключалась одна из самых уникальных черт их отношений: собираясь вместе, они каким-то образом были способны отделить себя от своей публичной роли. Даже когда их пути разошлись, когда Герман совсем ушел в национал-социализм, а Альберт сбежал в Вену, они по-прежнему по умолчанию любили друг друга как братья и, несомненно, встречали друг друга с распростертыми объятиями всякий раз, когда их путям суждено было вновь пересечься.
Тем не менее на этот раз в Гринцинге произошло столкновение двух миров, когда их старшая сестра Ольга принесла в святилище Герингов новости о проделках нацистских головорезов. Ольга рассказала о бедственном положении мирно жившего вдали от венской политики в Мондзее престарелого эрцгерцога, который в одно прекрасное утро проснулся от стука штурмовиков СА в его дверь. Бандиты вытащили его из дома, унизили его, обрив наголо, а затем бросили в машину, идущую в Дахау. Надо помнить, что жертвой штурмовиков стал эрцгерцог Иосиф Фердинанд IV, последний принц Тосканы и член правящего дома Габсбургов Лотарингских.
Присоединившись к семье после “своего триумфального парада” в Вене, Герман хотел разделить с родными свой успех и пообещал выполнить желание каждого. К большому удивлению и неудовольствию Германа, Альберт с сестрой воспользовались предложением по-своему, обратив его внимание на то, что случилось с эрцгерцогом. “Мы с сестрой пожелали немедленного освобождения эрцгерцога. Герману это было очень неприятно. Но на следующий день арестованного Габсбурга выпустили на свободу”, – рассказывал Альберт Нойбаху в Париже.[84] У эрцгерцога в “списке тридцати четырех” номер двенадцать.
Казалось, что гестапо не щадит никого. Его жертвой стал даже создатель любимой оперет ты Гитлера
Тем не менее, когда великий австрийский композитор женился на еврейке по имени Софи Пашкис, ему и в голову не могло прийти, что этот союз любви в один прекрасный день приведет к его отлучению от профессии и фактически жизненной катастрофе. “Однажды двое мужчин, похожих на гестаповцев, постучались в мою дверь. Они показали свои жетоны и сказали: “Мы пришли за вашей женой”, – рассказывает Легар. – Моей жене, которая была рядом со мной, естественно, тут же стало дурно. Я спросил: “За что?..” Я был в отчаянном положении, но затем мне пришло в голову, что я могу позвонить бывшему гауляйтеру [партийному руководителю Вены] Беркелю. Я связался [с ним], и… он сказал: “Пусть один из них подойдет к телефону!” Этот человек долго с ним говорил, потом обернулся ко мне и сказал: “Нам нужно идти”. Если б я [тогда] вдруг оказался не дома, я бы никогда больше не увидел свою жену!”[85] Совсем скоро он получил официальное письмо, где говорилось, что либо он должен развестись, либо его самого классифицируют как неарийца, что приведет к полному запрету всех его произведений и зарубежных поездок. Теперь помощь нужна была ему.
“Будучи в такой чрезвычайной ситуации, я обратился к… доктору Новоттны, который сразу сообщил имя единственного человека, выручавшего всех своих друзей из любых ситуаций… Альберта Геринга, жившего в Бухаресте. Три дня спустя он приехал ко мне в Вену на
На самом деле юридически Геббельс не имел права наградить фрау Легар “почетным арийством”, однако он мог организовать ей исключение или статус члена “привилегированного брака”.[88] Хотя это спасло бы ее от депортации, ей было бы запрещено выходить на публику без сопровождения, ей пришлось бы носить желтую звезду Давида, и, если бы Легар когда-нибудь с ней развелся, она вернулась бы к своему прежнему статусу. Тем не менее номер пятнадцатый в “списке тридцати четырех” могла теперь жить с мужем на их вилле в Бад-Ишгле, защищенная от мучений, до самой своей смерти в 1947 году.
“Я слышал от немецкого источника, что нацистские экстремисты из Германии захватили полный контроль над Австрией и что все австрийцы, даже австрийские нацисты, полностью оттеснены от власти, – сообщал сэр Невил Хендерсон, британский посол в Германии, по возвращении в Лондон 16 марта 1938 года. – По всей Австрии проведены многочисленные аресты, и есть опасения, что против доктора Шушнига и его сторонников может быть развязана кампания возмездия. Здесь я частным порядком делаю все что могу вместе с бароном фон Нейратом и фельдмаршалом Герингом, которому я лично написал касательно положения с Шушнигом и т. д.”[89] Эта просьба об освобождении Шушнига, отправленная Хендерсоном, осталась без ответа со стороны Германа Геринга, некогда его партнера по охотничьим забавам. Однако чуть позже Герман все-таки прислушается к доводам еще одного заступника Шушнига.
С самого начала аншлюса Шушниг вместе с семьей находился под домашним арестом, который обеспечивали силы СА. Затем, 28 мая 1938 года, Шушнига забрали от семьи и в автомобиле с зашторенными окнами доставили в гостиницу “Метрополь” – венскую штаб-квартиру гестапо. Как только его запустили в камеру, бывшую сушильную комнату с зарешеченными окнами на пятом этаже, новые хозяева гостиницы объявили ему правила пребывания: “Доктор Шушниг может курить – пока что, во всяком случае. Позже этому все равно положат конец. Он может заказать еду из гостиничной кухни, если сам за нее заплатит. Часовой будет находиться в комнате постоянно. В течение ночи свет должен продолжать гореть. Когда новый часовой приходит на смену через каждый час, оружие должно быть готово к стрельбе и снято с предохранителя. Кобура должна оставаться расстегнутой. Доктор Шушниг не может подходить к окну или стоять рядом. Если он попытается сделать это, его следует застрелить на месте. Часовой также обязан стрелять в случае, если доктор Шушниг откажется подчиняться приказам”.[90]
Шушнига пытались подавить с помощью лишения сна, физического и психического насилия, интенсивных допросов, а также элементарного унижения. “У меня нет книг, никаких новостей, только компания нового эсэсовца каждый час, и с ними мне тоже запрещено разговаривать. Я не могу спать по ночам, потому что свет, ежечасная смена охранников, досмотры моей постели, моих вещей и т. д., которые почему-то всегда происходят посреди ночи, просто не дают мне заснуть. В шесть утра часовой кричит, чтобы я поднимался… Тогда начинаются мои дневные заботы”, – писал Шушниг в своем импровизированном тюремном дневнике.[91] В одиночном заключении он не мог видеться ни со своим адвокатом, ни даже с невестой, он не смог побывать на собственной свадьбе – о заключенном заочно браке ему сообщили, вручив кольцо в конверте.
Это продолжалось в течение полутора лет, пока Альберт Геринг не побеседовал с одним венским полицейским чином. “От полицейского я узнал, в каких условиях они держат канцлера Шушнига… Когда я прибыл в Берлин, то встретился с Германом в его небольшом дворце и спросил: “Разве это по-немецки – так недостойно относиться к поверженному противнику?” Герман связался по телефону с нацистским администратором Австрии Зейсс-Инквартом, и Шушнига наконец перевели под арест на виллу под Веной, где он воссоединился с семьей”, – так описывал потом Альберт Геринг свою версию событий Нойбаху во время встречи в парижском кафе.[92]
Хотя между предполагаемым временем этого вмешательства и заметным улучшением условий Шушнига есть корреляция, события не обязательно происходили так, как предполагал Альберт или как ему об этом сообщили. Не исключено, что именно в результате усилий Альберта 1 июля 1938 года Шушнигу нанес неожиданный визит госсекретарь по делами безопасности Австрии Эрнст Кальтенбруннер и, в первый раз с момента ареста, его жена. После этого им было разрешено видеться еженедельно, причем визиты должны были “происходить в течение восьми минут по пятницам”.[93] Почти полгода спустя он принимал еще одного нежданного визитера, на этот раз – главного начальника Кальтенбруннера Генриха Гиммлера. Этот был даже любезен с Шушнигом и принес с собой кое-какие дары, а именно новую мебель и радиоприемник. После постоянно нарушаемых обещаний дать ему возможность жить с женой, перемещения в другую гестаповскую тюрьму в Мюнхене и рождения дочери “вилла”, о которой говорит Альберт, наконец материализовалась 8 декабря 1941 года. Правда, это была никакая ни “вилла”, и расположена она была отнюдь не “под Веной”, – это оказалась всего лишь скромная деревянная лачуга в “колонии для спецзаключенных” концлагеря Заксенхаузен под Берлином. Как бы то ни было, Шушниг действительно “воссоединился с семьей” в соответствии с обещанием Альберта. Они так и жили в этих условиях до начала 1945 года, пока снова не были переведены подальше от окружающих союзников в различные концлагеря на юге, в том числе в Дахау. 4 мая 1945 года испытания Шушнига наконец закончились в гостинице
Озадаченный противоречием между утверждениями Альберта и событиями, зафиксированными в дневнике Шушнига, я решил услышать историю из уст прямых потомков второго.
В некотором смысле именно с Шушнигом связан первый из множества знаков, которые, как кажется, сами направляли меня по пути расследования истории Альберта. Еще в Сиднее, когда я экономил деньги на поездку, я успел сменить несколько работ на неполном графике. Тогда на пару-другую месяцев моим вторым домом стал видеопрокат на углу.
Учитывая коматозное состояние, вызванное постоянно прокручивавшейся там классикой кино про бездельников из середины 1980-х вроде “Феррис Бьюллер берет выходной” и мелодичным пиканьем, сопровождавшим каждый взятый посетителем диск, мой стаж в видеопрокате остался в памяти сплошным расплывчатым пятном, за исключением одной случайной встречи. В глуши сиднейского пригорода на моем устройстве для считывания как-то раз пикнула членская карта некоего доктора Чушнига. Передо мной стоял сам племянник канцлера Австрии – по крайней мере, так он заявил в ответ на мой шутливый вопрос о родстве.[94] Если б не такого рода встречи с судьбой, племя астрологов и хиромантов давно бы разорилось. Но, притом что я не склонен к суевериям и даже старомодные идеи предназначения или фортуны меня не влекут, этой случайной встрече все-таки удалось проникнуть куда-то в глубины моего подсознания. Она стала маленькой пластинкой, которую я всегда проигрывал, когда мне досаждали голоса скептиков, благодаря ей я укреплял свою решимость продолжать расследование. Она же оказалась первым шагом в поиске остальных потомков Шушнига.
Сначала я разыскал племянника, Генриха Шушнига, в Вене, а затем его сына Курта-младшего в Нью-Йорке, чтобы выяснить, подтвердят ли они слова Альберта. Они смогли сообщить мне только то, что жена Шушнига Вера с помощью своего акушера доктора Руста, который, оказалось, также был акушером Эмми Геринг, смогла привлечь внимание Эмми к делу своего мужа. Хотя Эмми вроде бы отнеслась к этому с сочувствием, невозможно определить, повлияло ли как-то на дальнейшие события ее участие.[95] Кроме этого оба кузена не помнили ничего о заступничестве Альберта Геринга в деле их соответственно дяди и отца.
С другой стороны, объяснение может дать послевоенная встреча в Мюнхене, произошедшая между Нойбахом и Шушнигом. Когда они рассказали друг другу о своей жизни во время войны, Нойбах поднял тему участия Альберта в деле Шушнига, но в ответ не услышал ничего. Оказалось, что самому Шушнигу не было известно о каких-либо действиях Альберта, предпринятых в его защиту. Тем не менее он добавил, что в какой-то момент действительно случилось внезапное улучшение его положения и он не удивлен, что за это должен благодарить Альберта.[96]
Учитывая, что для такого серьезного вмешательства был привлечен сам Герман, неудивительно, что Шушнигу никто не рассказал о причастности Альберта (если оно имело место). Шушниг понимал это лучше кого бы то ни было. Альберт не мог кусать руку кормящего, рисковать тем, что фамилия Герингов будет ассоциироваться со всей этой историей и обернется неблагоприятными последствиями для Германа. Если бы стало достоянием гласности, что Герман, популярное лицо немецкого нацизма, вдруг проявил мягкотелость и пошел против воли кого-то из нацистского руководства, противники Германа внутри партии получили бы его голову на блюдечке с голубой каемочкой. Его власть и авторитет в Третьем рейхе могли серьезно пострадать, и возможно, он не смог бы больше помогать Альберту с любыми будущими просьбами. Для всех причастных секретность имела первостепенное значение.
Второе рандеву между Альбертом и Нойбахом состоялось благодаря еще одному неожиданному телефонному звонку, состоявшемуся в середине ноября 1938 года. На этот раз они оба были эмигрантами в Париже: один находился здесь, спасая свою жизнь, другой – ради сохранения достоинства и душевного спокойствия. “Это Геринг”, – начал разговор Альберт со своей обычной прусской прямотой. Нойбах потерял дар речи не только потому, что Альберт неожиданно позвонил, но и потому, что тот смог разыскать его в Париже. Нойбах ответил: “Геринг? Как, черт возьми, вы оказались в Париже?” “На поезде приехал”, – усмехнулся Альберт.[97]
Когда Нойбах прибыл в Париж, он устроился здесь с комфортом довольно быстро. Ко времени этого телефонного звонка Нойбах проживал в квартире на Елисейских полях и уже успел сочинить сценарий к фильму “Ловушка” на пару с еще одним эмигрантом, Робертом Сиодмаком. Но теперь, когда он добирался до места встречи с Альбертом, Париж вокруг него был в смятении. За пару дней до того молодой польско-немецкий еврейский беженец по имени Гершель Файбель Гриншпан в ответ на преследования евреев в Германии выстрелил в Эрнста фон Рата, секретаря немецкого посольства в Париже. Этот акт послужил сигналом к беспощадному погрому в Германии и Австрии, который стал известен в мире как Хрустальная ночь и ударная волна от которого прокатилась по всей Европе.
Когда Нойбах приехал в кафе
Они просидели в кафе до раннего утра, потягивая вино и обмениваясь историями. Одна история, рассказанная Альбертом, была связана с приглашением, которое передали ему от нацистских властей Австрии. Его позвали принять участие в дележке и стать гауляйтером австрийской киноиндустрии. Альберт ответил: “Кто хочет заниматься этим абсурдом, пусть и занимается. Я остаюсь на своем месте!”[99] Затем он сказал, что сыт по горло “работой в бизнесе, где заправляют жалкие лизоблюды и засланные из Берлина партийные акробаты, которые любую мелодию вальса превратят в прусский марш”. Альберт хотел убежать куда-нибудь подальше от нацистского культа силы и жадности, и теперь на какое-то время этим местом станет Италия. Услышав такое неожиданное откровение, Нойбах поинтересовался: “Что же вы будете делать в Италии?” Альберт пожал плечами и ответил: “Вести жизнь эмигранта, так же как вы, мой дорогой друг”.[100]
Побыв в Париже, Альберт и в самом деле ушел из
Родом из венгерского города Папа, Ковач поселился в Италии с тех самых пор в 1930 году, когда профессор в Вюрцбурге дружески предостерег его, что ему никогда не дадут носить стетоскоп в Германии или Австрии. Почему? Потому что он был евреем. После женитьбы в 1933 году на женщине, также бежавшей из Германии, он переехал в Рим, где основал частную практику, в основном обслуживающую местную венгерскую диаспору.
И вот теперь Ковач собирался нанести вроде бы ничем не примечательный визит новому пациенту. Правда, имелось и кое-что особенное: имени пациента он не знал, получив от приятеля лишь предупреждение о том, чтобы тот “не удивлялся и мог не опасаться за последствия”.[101] Прибыв на виллу Альберта во Фраскати, на окраине Рима, и услышав фамилию – ту же самую, что у человека, косвенно ответственного за его изгнание, – он заупрямился и повел себя вопреки совету приятеля. Он прямо заявил Альберту, что ему придется найти другого врача, потому что ни за что на свете он не будет обслуживать кого-нибудь из Герингов. Поймав его у двери, Альберт упросил Ковача остаться просто поговорить, прибегнув к непобедимому искушению – кофе. Они поговорили за чашкой кофе, и то, что Альберт сказал, или то, как он это сделал, должно быть, порадовало Ковача, ибо тот вернулся на виллу на следующий день. Во время этого второго визита Альберт произнес целую речь против нацизма и даже сделал кощунственное, но сочувственно встреченное заявление: “Я плюю на Гитлера, я плюю на моего брата, на весь нацистский режим”.[102] Для ушей Ковача это прозвучало опереттой Франца Легара. Он стал регулярно навещать фрау Геринг, пока не пришел к выводу, что влажный и жаркий климат Рима усугубляет ее состояние, и предложил ей вернуться в Вену.
Альберт обрел в Коваче нового друга, и, как положено друзьям, они стали помогать друг другу. Альберт сделал первый шаг, пригласив жену и двоих детей Ковача пожить на его вилле, чтобы отдохнуть от шума и суеты городской жизни. Ковач ответил взаимностью, подыскав Альберту скромную квартирку в Риме, когда тот заявил, что ему самому огромная вилла ни к чему. Спустя какое-то время эта обыкновенная дружеская взаимность переросла в серьезное партнерство в подрывной деятельности. Через полгода после их знакомства Альберт пришел к Ковачу со словами, что он получил месячную зарплату “примерно в 25 тысяч лир” и что “ему на свои нужды требуется гораздо меньше этой суммы”. Остаток он вручил Ковачу и “попросил использовать это для помощи евреям и другим беженцам от нацистской тирании”. В привычном для себя духе он уточнил, что “ему не нужно ни расписок, ни отчетов о том, кто получит помощь”. Эта договоренность позже была систематизирована с помощью отдельного счета, открытого Альбертом в “банке
Вскоре, 10 сентября 1943 года, в ответ на свержение Муссолини немцы захватили Рим, и на этот раз потребовалось выручать самого Ковача. Гестапо мгновенно составило планы по избавлению Рима от его двенадцати тысяч еврейских жителей, которые при Муссолини чувствовали себя в относительной безопасности. 16 октября в рассветных сумерках план привели в действие. Гестаповцы вторглись в еще спящее еврейское гетто рядом со старым римским театром Марцелла и к концу операции увезли более тысячи двухсот евреев на грузовиках. В последующие дни гестапо, вооружившись списком имен и адресов, рыскало по улицам Рима, забирая оставшихся евреев города.
Имя и адрес Ковача, никаких сомнений, фигурировали в этом списке, поэтому визит гестапо был вопросом дней. Однако Альберт успел опередить нацистов – он дал Ковачу и его семье иммунитет от гестапо в виде “письменного заявления о том, что Ковач является его личным врачом, что он, Геринг, бывает в Риме очень часто, нуждается в его постоянной заботе и желает, чтобы Ковачам не причиняли никаких неприятностей”. Озабоченный тем, что гестапо поживится за счет его мебели, “Геринг дал ему документ о том, что вся мебель в квартире принадлежит лично ему”.[104] В “списке тридцати четырех” Ковач указан под четырнадцатым номером.
Сразу после освобождения Рима союзниками 5 июня 1944 года Ковач был допрошен майором Ф. Данлопом из британского Управления специальных операций (
Ковача посчитали идеально соответствующим этим требованиям, когда он поведал, что его брат – радикальный социалист/антифашист, вовлеченный в подпольное социалистическое движение “низкоквалифицированных промышленных рабочих и интеллектуалов леводемократических убеждений” – тогда подозревали, что у этого брата есть какие-то связи с венгерским сопротивлением.[105] Информация Ковача сама по себе должна была вызвать заинтересованность, но я не сомневаюсь, что именно неправдоподобное приложение к протоколу допроса заставило майора Данлопа пролить свой кофе. Ему, наверное, было трудно представить, что брат рейхсмаршала оказался способен на такие человеколюбивые поступки. В результате он лишь пометил, что “отчет должен быть тщательно расследован”.[106] Если бы
Майор Фрэнк Шорт, который с началом Второй мировой вернулся на службу в Корпус королевских инженеров в Каире, перед тем жил в Вене со своей австрийской женой-балериной и руководил австрийским филиалом
Эту семью Альберт выручил тем, что помог им бежать из Вены в Каир, а затем защитил финансовые интересы Шорта, формально переписав на себя его компанию на все время грядущей войны. Альберту не только удалось отразить попытки нацистских промышленных стервятников завладеть иностранной фирмой – в конце войны, передавая бизнес обратно Шорту, он смог “показать прибыль за все шесть лет своего руководства”.[108] Стоящий под номером двадцать девять, Шорт является единственным британцем в “списке тридцати четырех”.
В Италии в начале 1939 года Альберт постепенно открывал для себя то, что все фашистские диктатуры обходятся с киноиндустрией совершенно одинаково. Ему опять пришлось напяливать клоунский костюм, рисовать на лице фальшивую улыбку и показывать трюки, угодные очередному министру пропаганды. Несмотря на это, Альберт все равно получал удовольствие от своего кратковременного пребывания в Италии. Ему нравился крепкий итальянский кофе и, конечно же, итальянское вино. И он ничего не имел против местной культуры расслабленного досуга. Самое главное, он мог спокойно греться на теплом итальянском солнце, отгоняющем тени его брата и всех связанных с ним нацистских злодеяний… по крайней мере, до поры.
Прокручивая в уме интервью, я вспоминаю последнюю реплику Кристин: “Это похоже на историю Спилберга. Вы знаете… как же назывался фильм… “Список Шиндлера”. Та же самая история. Потому что было много людей, помогавшим евреям. Неправда, что никто не помогал”. Но почему они занимались этим? Оскар Шиндлер впервые начал эту игру, имея в виду прибыль, но у него быстро появились гуманистические мотивы, и он вышел из нее еврейским спасителем. Софи и ее брат Ганс Шолль, члены подпольного движения сопротивления “Белая роза”, были казнены за распространение антивоенных и антинацистских листовок в Мюнхене. Ими двигали религиозные убеждения или мужество юношеского идеализма. Рауль Валленберг, шведский заступник, который спас жизнь более чем пятнадцати тысячам венгерских евреев, неожиданно для себя очутился в самом центре холокоста, и действовать его заставили, возможно, его скандинавские, гуманистические корни.
В 1973 году двое специалистов по социальной психологии из Принстонского университета провели исследование притчи о добром самаритянине – иными словами, альтруистического поведения – в отношении разных ситуационных переменных и религиозности. Они обнаружили, что самым главным фактором поведения по образцу доброго самаритянина являлась не религиозность и не номинальное желание помочь ближнему, а субъективно воспринимаемые издержки вмешательства. Экспериментальная группа состояла из студентов-теологов, многие из которых учились на священников и, таким образом, скорее должны были продемонстрировать альтруистическое поведение. Экспериментаторы попросили каждого участника выступить с речью на разные приличествующие духовенству темы, в том числе о добром самаритянине, в соседнем лекционном здании. По дороге туда каждому из них встречался актер, изображающий человека в бедственном положении. Перед уходом им говорили, что они либо опаздывают, либо имеют достаточно времени в запасе перед началом лекции. Из первых только 10 % остановились, чтобы помочь, тогда как среди последних их было 63 %. Более того, многие из испытуемых, хотевших успеть прочитать речь, посвященную не чему иному, как притче о добром самаритянине, в спешке буквально перешагивали через человека в беде.[109]
Как бы то ни было, поступки Альберта, видимо не омраченные какими-либо соображениями об издержках или опасностях, не вписываются в данный эксперимент. Вряд ли существует такой независимый параметр, которым ученые могли бы объяснить его поведение. Объяснение его поступков заключено в глубине самого его существа.
Подобно Шиндлерам, Шоллям и Валленбергам Альберту было присуще уникальное чувство справедливости. Оно не осложнялось религиозной моралью или социальными нормами, не диктовалось правовыми учениями. Врожденное чувство справедливости заставило Альберта действовать независимо от последствий. Оно не было рациональным или интеллектуальным, оно было определяющим принципом его жизни. Отрицать эту его часть означало бы отрицать само его существование.
Глава 7
Шведский король
Со времен нацистской оккупации до конца мрачной эпохи коммунизма кафе “Славия” оставалось приютом и для политических диссидентов, строящих заговоры против власти, и для тайных агентов, старающихся их разоблачить. Во многом политическая слава этого пражского заведения обязана его географии. Высокие, до потолка, окна со стороны Влтавы открывают вид на Пражский Град, Петршинскую башню и Карлов мост, со стороны величественной станции метро “Народни тршида” видны Чешский национальный театр и Академия наук, сразу позади “Славии” на Бартоломейской улице стоит бывшая штаб-квартира Службы государственной безопасности (
Я тоже попал сюда, в это бывшее гнездо шпионажа и Сопротивления, чтобы узнать побольше о своего рода заговоре. Дело было в оккупированной нацистами Праге в правление Рейнхарда Гейдриха, гиммлеровского злого гения. Лицами, вовлеченными в заговор, были два друга, объединенные отвращением к нацизму: Альберт Геринг и дед человека, с которым я здесь встречаюсь, – Вацлава Рейхолеца. Этот дед когда-то был одним из ведущих чешских врачей-ученых, главой местного скаутского движения, он пережил Дахау и Бухенвальд, и в “списке тридцати четырех” у него номер шесть. Профессор Йозеф Харват – так его звали.
Я попадаю в кафе через главный вход и оказываюсь в Вене. Зеленый нефритовый интерьер, красное дерево, избыток мрамора выдают в “Славии” классическую венскую кофейню – наследие эпохи, когда Прага считалась жемчужиной Габсбургской империи. Вдоль по красной ковровой дорожке, между двухместных столиков с мраморными столешницами, мимо коллекции обрамленных фотографий когда-то знаменитых гостей – от Хилари Клинтон до президента Чехии Вацлава Гавела – я прохожу в дальнюю часть кафе, оборачиваюсь и вижу средних лет мужчину в сером костюме. Мужчина глядит на меня с озадаченным видом.
Как и его дед, Вацлав – высокий стройный мужчина с аккуратно, по-деловому стриженными седыми волосами. Он награждает меня суровым рукопожатием и столь же суровым взглядом, как при встрече директора школы с провинившимся учеником. Он роняет, что ожидал кого-то другого – по-видимому, седого американского академика в твидовом пальто. Я уже волнуюсь, получится ли интервью. Однако по ходу дела его строгие деловые манеры отступают, и за ними становится видно добродушного человека с пристрастием к черному юмору. Он со смехом рассказывает об абсурдности железного занавеса, бюрократических запретах, когда-то мешавших ему навещать родную тетку, которая жила в Германии. Он также не может не отметить иронии в том обстоятельстве, что сельскую резиденцию его деда оставили нетронутой квартировавшие там эсэсовцы, однако не пощадили в самом конце войны его собственные соотечественники.
Официант принес мою чашку кофе, и я только собираюсь сделать первый глоток, как слова Вацлава чуть не обрывают интервью в самом начале. “Нет-нет, это не из-за Альберта Геринга, а из-за короля Швеции – он помог деду, потому что они знали друг друга по скаутскому движению”, – замечает он в ответ на упоминание имени его деда в “списке тридцати четырех”. С кровью, прилившей к лицу, расширившимися порами и спазмами пищевода я пытаюсь переварить это откровение. Страницы протоколов допросов, частных интервью, документальных видеосвидетельств – сложившийся к этому моменту сюжет становится никчемным всего лишь от двух фраз, сказанных с сильным акцентом. Вацлав, по сути, обвинил историю во лжи.
Если быть точным, доктор Йозеф Харват появился на свет в больнице в пятницу 6 августа 1897 года. Он родился в небогатой рабочей семье в пражском районе Королевские Винограды. Его отец, кузнец и слесарь по профессии, обеспечивал семью, работая техником на электростанции, а позже – в транспортной компании. Йозефа отдали учиться в местную гимназию, что согласно германской системе образования обозначало прямой путь в университет. Хотя он преуспевал и в математике, и в языках, комфортнее всего Йозеф чувствовал себя в лаборатории. Для него она не заканчивалась школой – близлежащие леса, озера, реки тоже были лабораторией, только здесь преподаватели носили не белые халаты, а шорты цвета хаки, рубашки с нашивками, гольфы до колен и широкополые шляпы. Здесь образование Йозефа дополнялось скаутской выучкой – позже он возглавит всех чешских скаутов и тем навлечет проблемы на свою голову.
В 1916 году Йозеф поступил в престижный Карлов университет, где собирался изучать медицину.[110] Однако, не посетив и первой лекции, он был вынужден сменить белый халат на серый мундир пехотинца и встать в один строй с другими австро-венграми, отправлявшимися на великую войну. Артиллерийская дивизия Йозефа обстреливала итальянцев на ледяных уступах Доломитовых Альп. Он пережил вшей, крыс, дизентерию, грязь, окопную лихорадку и весь тот ад, который назывался Западным фронтом. Он уцелел в последней отчаянной кампании Людендорфа весной 1918-го. “Да, ему просто повезло остаться в живых!” – Вацлав произносит это обычно серьезное заявление с усмешкой.
Несмотря на то что на фронте он, несомненно, получил большой медицинский опыт, перемирие дало возможность закаленному и возмужавшему Йозефу вернуться домой и, что более важно, возобновить учебу на медицинском факультете. Он наверстал потерянное время и получил звание доктора в 1923 году. В феврале того же года он прошел по конкурсу на место во Второй клинике внутренних болезней в Праге, оказавшись под началом профессора Йозефа Пельнара, чей либеральный подход позволил Йозефу экспериментировать с новыми направлениями. Вместе с двумя другими молодыми врачами он сделал большой вклад в тогда только зарождающуюся дисциплину эндокринологии. По приглашению крупных университетов он читал лекции о своем предмете по всей Европе. В 1933 году Йозеф в соавторстве со своим наставником Пельнаром пишет первый учебник по эндокринологии.[111] “Он был, я так думаю, довольно знаменитым человеком”, – начав было перечислять заслуги деда, Вацлав останавливается и глядит в окно, как будто надеясь отыскать слова в вечернем плотном потоке транспорта. Когда зажигается зеленый и машины возобновляют движение, Вацлав следует их примеру: “Он был одним из первых, кто всерьез попытался внедрить научные принципы в медицине… Он опубликовал много научных работ”. Посреди всех его забот у Йозефа как-то находилось время и для того, чтобы управлять санаторием в пражском районе Подоли. Поскольку он был таким известным врачом и бегло говорил на немецком, французском и английском, его услуги пользовались большим спросом у множества богатых и влиятельных иностранцев. Одним из таких людей стал Альберт Геринг.
Альберт теперь жил в Праге – бежав из цирка, который представляла собой итальянская (фашистская) киноиндустрия, он получил должность в управлении гиганта чешской промышленности – компании “Шкода”. “Шкода” только что была инкорпорирована в промышленную империю его старшего брата
“Вы получили свою должность в “Шкоде” через брата, не так ли?” – допытывался младший лейтенант Джексон во время Нюрнбергского процесса. Альберт, слишком дороживший своим инженерным образованием, протестовал: “Нет, дело обстоит совсем наоборот. Несколько чешских господ попросили меня принять пост, и сам Бруно Зелецкий [
Меньше чем через два месяца после того, как 15 марта 1939 года первые танки пересекли чешскую границу, Бруно Зелецкий, бывший представитель “Шкоды” на Балканах, будучи в Вене, случайно узнал о планах, разрабатывавшихся в святая святых
Знакомый с Альбертом по Вене, Зелецкий был прекрасно осведомлен о его отношении к нацистскому режиму. Он знал, что Альберт, австрийский гражданин, сможет оказаться идеальным противовесом. Он знал, что Альберт будет защищать интересы “Шкоды” любой ценой. Поэтому Зелецкий сразу отправился в пражскую штаб-квартиру компании, чтобы обсудить свой план с председателем совета директоров Вилемом Хромадко и управляющим директором Адольфом Вамберским. Идея понравилась обоим директорам, и они согласились направить Альберту предложение влиться в ряды руководства “Шкоды”.
После того как Зелецкий съездил в Сан-Ремо и уговорил Альберта принять предложение, одни вдвоем вернулись в Прагу, и там Альберт встретился с Хромадко, Вамберским и другими директорами. Альберт искал перемены обстановки, “Шкода” искала покровителя, поэтому уже 4 мая 1939 года Альберт подписал контракт. Позже по настоянию Альберта генерал-майор Карл фон Боденшатц, ас Первой мировой и давнишний соратник и адъютант Германа Геринга, был взят в совет директоров в качестве опекуна “Шкоды”. Его присутствие обеспечило Альберту прямую линию сообщения с Берлином.
По окончании псевдоиспытательного годового срока в Праге Альберт фактически сменил Зелецкого в роли директора “Шкоды” по экспорту в балканские страны (Венгрию, Югославию, Румынию, Болгарию и Грецию), а также в Италию и Турцию. Этот пост приносил ему шестьсот тысяч чешских крон только основного годового жалованья.[113] Вдобавок ему причиталась 4 %-ная комиссия от продаж.[114]
Стоило Альберту 1 июня 1939 года занять кабинет в штаб-квартире “Шкоды”, как стало ясно, что хитроумный упреждающий маневр Зелецкого щедро окупится. Самому Зелецкому, номеру двадцать восемь в “списке тридцати четырех”, наличие Альберта обеспечило безопасный отъезд в Швейцарию, как только в СС появились рапорты о его антиимперском поведении.[115] Как и предполагалась, Альберт использовал любую возможность, чтобы отстоять самостоятельность чешского руководства “Шкоды” и не дать нацистским представителям воспользоваться своими возможностями в целях наживы.
Ко времени вступления Альберта в ряды сотрудников “Шкоды” управленческая структура компании уже находилась под сильным германским влиянием. На самом верху находился эсэсовский свадебный генерал доктор Вильгельм Фосс, который вплоть до назначения Боденшатца являлся опекуном компании. Под ним был совет директоров, включавший семь представителей рейха, в том числе двух людей из
“На заводах трудилось восемьдесят тысяч чехов, и они хотели работать под чешским начальством, а эти люди [немецкие управляющие] хотели, чтобы заводами руководили исключительно немцы, поэтому я ездил в Берлин разговаривать с братом, Германом, и убеждал его, что это невозможно. Я сказал, что, если он хочет, чтобы от “Шкоды” была хоть какая-то польза, ею должны управлять чехи, поскольку иначе от рабочих не будет никакого содействия” – Альберт, прекрасно знавший, как манипулировать братом, так описывал младшему лейтенанту Джексону одну из множества проблем, которые возникли у него с немецкой администрацией “Шкоды”.[117]
Проблемы, которые он постоянно создавал начальству во время работы на “Шкоду”, не ограничивались защитой чешских интересов. Как свидетельствовал Хромадко перед 14-м Чрезвычайным народным судом в Праге, “Геринг всегда открыто выступал против нацизма, и часто так открыто, что я предпочитал в эти моменты не присутствовать… Он всегда отстаивал интересы “Шкоды” и ее чешских сотрудников. Он, насколько мне известно, никогда не использовал нацистское приветствие, и в его кабинете не висел портрет Гитлера, хотя это было обязательным. В моем обществе, а также в обществе других чешских директоров он всегда открыто выступал против Гитлера”.[118]
Помимо того что во время их знакомства Альберт был в компании некоей прекрасной венгерки, Харвату мало что запомнилось об этой первой встрече. Однако во второй раз Альберт определенно произвел впечатление. Вторая жена Альберта Эрна, союз с которой оказался самым долгим из его четырех браков, страдала от какой-то формы рака дыхательных путей. По рекомендации своего нового босса Хромадко Альберт обратился за помощью в санаторий доктора Харвата. Он хотел, чтобы Харват дал Эрне направление в швейцарский санаторий и бумаги, необходимые для ее путешествия через оккупированную Австрию в Швейцарию. Поначалу Харват не очень хотел связываться с братом Германа Геринга, но, когда Альберт заверил, что он “гражданин Австрии, не является членом нацистской партии и ни интересуется политикой”, Харват охотно ему помог.[119]
Когда они сошлись ближе, Альберт и вовсе перестал сдерживаться. Он говорил Харвату, что “Гитлер и его клика” – это
На том этапе жизни моральный компас Альберта, по-видимому, стал вновь барахлить под воздействием появления нового любовного интереса. Вскоре после отправки больной Эрны, с которой он прожил шестнадцать лет, в Швейцарию Альберт подал на развод. Избавившись от Эрны, оставив ее, больную, в одиночестве переживать наступивший конец брака и приближающийся конец жизни, он начал ухаживать за бывшей чешской королевой красоты по имени Мила Клазарова. Младше Альберта на двадцать лет, происходившая из зажиточной буржуазной семьи, Мила всю жизнь вращалась в мире высшего общества и высокой моды. Она идеально подходила Альберту. “Моя мать была очень, очень привлекательной женщиной. Отец быстро в нее влюбился, – вспоминает Элизабет Геринг, единственный ребенок Альберта. – И, насколько я могу судить по бумагам и письмам, которые от него остались, они были сильно влюблены друг в друга”.[121]
С будущей, третьей по счету, женой Альберта познакомили швейцарский посланник в Чехословакии консул Гройб и его невеста Берта Странска на балу в швейцарском консульстве. Альберт и Гройб позже станут сообщниками в организации переправки денег за границу. Используя связи Гройба в швейцарских банковских кругах и его привилегии как швейцарского консула в Чехословакии, им удалось наладить перевод денег на швейцарские счета для помощи еврейским беженцам.[122] СД,[123] как становится ясно из одного отчета, было все известно об этой финансовой операции, но, поскольку под влиянием Гиммлера сотрудники СД думали лишь о том, как бы подорвать власть Германа Геринга, по их мнению, это была лишь попытка обеспечить активам Германа безопасное швейцарское убежище.[124]
Любовь, родившаяся в бальном зале швейцарского консульства, совсем скоро была оформлена как помолвка. У Милы была внешность киноидола Бетти Грейбл: лицо херувима, широко расставленные глаза, румяные щеки, силуэт модели из журнала
Новости об этом скандальном инциденте дошли до аппарата Геринга в Берлине – Герман был в полном неведении относительно помолвки брата. Распоряжавшийся всеми глазами и ушами
Встревоженные, но не напуганные Альберт и Мила поженились 23 июня 1942 года в Зальцбурге и провели медовый месяц в сказочном детском убежище Альберта, Маутерндорфском замке. Примечательно, что старший брат на торжествах так и не показался. Он, может, и защищал этих двоих перед Гейдрихом, но ни за что не принял бы их союз. Как позже заметил Альберт, “он даже не прислал мне подарка – ни на свадьбу, ни на крещение моей новорожденной дочери”.[127]
“Рано утром, в шесть часов, двое или даже больше немецких солдат в военной форме вдруг объявились у нас, чтоб арестовать отца. Ему сказали одеться, потому что он был еще не одет. Моя мать была в очень сильном потрясении, едва не упала в обморок. Они забрали отца, и никто не знал, что происходит или куда его уводят”, – вспоминает Иржина Рейхолвова, дочь Харвата и покойная мать Вацлава.[128] В день вторжения в Польшу, 1 сентября 1939 года, Харвата вместе с целым рядом других видных чешских интеллектуалов и политиков забрали в тюрьму Панкрац – пыточный дом Гейдриха.
Харвату ни тогда, ни потом не предъявили никакого обвинения, и в суд ему тоже попасть не довелось. Его оставили прозябать в тоскливой темноте камеры не понимающего, почему он там вообще оказался. Тем не менее, реши его тюремщики поведать ему, что было истинной причиной его ареста, он бы им не поверил. Он был арестован за то, что возглавлял детскую организацию. После немецкой аннексии Чехословакии местный союз бойскаутов “Юнак”, третью по величине скаутскую организацию в Европе, немедленно признали противоречащей гитлерюгенду. Позже, 28 октября 1940 года, немецкий госсекретарь протектората Богемии и Моравии Карл Герман Франк объявил его вне закона. Будучи лидером этого популярного молодежного движения, способного составить конкуренцию гитлерюгенду, Харват тоже был объявлен вне закона как представляющий “политическую угрозу” Третьему рейху и, соответственно, взят под арест.
Харват просидел в Панкраце девять дней, после чего его вместе с другими заключенными погрузили на поезд в Дахау.[129] Основанный в 1933 году председателем полиции Мюнхена Генрихом Гиммлером концентрационный лагерь Дахау стал важным инструментом нейтрализации антинацистских элементов и тотальной нацификации немецкого общества. Поскольку Дахау был предназначен в основном для политических заключенных, условия там были несколько лучше, чем в остальной системе нацистских концлагерей. Но и там заключенных ждала жизнь, состоящая из пыток, рабского труда, болезней, “селекции”, недоедания и казней без суда и следствия. Как описывает тамошние условия один бывший заключенный Дахау, “во время работы движения становились неустойчивыми, у многих из рук выпадали инструменты – в нашей группе за такое полагался удар прикладом. Другие срывались с лесов, тащившие шпалы спотыкались, падали на рельсы и попадали под колеса поезда”.[130] К счастью, Харвату не пришлось долго терпеть такую жизнь, поскольку его перевели в блок для “специальных” заключенных, и это уберегло его от почти верной смерти во время каторжных работ.
27 сентября 1939 года Дахау был временно превращен в тренировочный лагерь для дивизии СС “Мертвая голова” – элитного подразделения СС, состоящего из бывших лагерных охранников. Это означало, что всех заключенных должны были перевести в Маутхаузенский, Флоссенбургский или Бухенвальдский концлагеря. Новым пристанищем Харвата стал Бухенвальд.
В момент прибытия Харвата Бухенвальд был охвачен эпидемией дизентерии и кори.[131] Никогда не забывавший о врачебном долге независимо от пациента или обстоятельств, Харват вместе с некоторыми другими чешскими врачами сумел предотвратить эпидемическую катастрофу, наладив упорядоченную систему гигиены и лечения. В одном случае он спас целый эшелон польских евреев, сделав им всем прививки от кори. “И еще он мне рассказывал, что даже немецкие врачи оценили его усилия, потому что, понимаете, он спас их от лишней работы и лишних беспокойств”, – вспоминает Вацлав и начинает смеяться, снова ища утешения в своем мрачном юморе. Харват играл роль лагерного врача следующие два месяца, пока не был чудесным образом освобожден 23 ноября 1939 года вместе с другим врачом, имевшим ту же фамилию. Сидя в поезде, идущем из Дрездена в Прагу, оба истощенных Харвата недоумевали, что же было причиной этой удивительной перемены участи.
“Вдруг я услышала, как кто-то очень громко рыдает в коридоре. Мы тогда все еще держали горничную. Я вскочила с постели, и моя первая мысль была: “Папа умер!” – вспоминает Иржина Рейхолвова. – И я побежала босиком, в пижаме прямо в прихожую. А там были мама и горничная, и обе рыдали. И собака скакала вокруг и лаяла. И там же был мой папа в чужой одежде. Он был очень худой. Наша горничная, бывшая с нами одиннадцать лет, его не узнала. Когда он позвонил в дверь, она открыла и спросила: “Что вам нужно?” И он сказал: “Славка, ты что, меня не узнаешь?”.[132] Судя по рассказам всех, кто видел Харвата после заключения, горничную не в чем было обвинить. Как поясняет Вацлав, “у меня есть – как бы сказать – что-то типа скульптуры… статуэтки, которую сделал один из его друзей, один из заключенных… И по этой статуэтке хорошо видно, какой он был тощий. Его нос… у него не осталось лица, понимаете!” Харват был свободен, но почему, вернее благодаря кому, все еще оставалось загадкой.
Я узнал о деле Харвата из британского документального фильма о жизни Альберта. Из интервью с Иржиной Рейхоловой и Кристин Шоффель,[133] дочерью близкого друга Альберта Эрнста Нойбаха, становится понятно, что, по мнению авторов фильма, за Харвата заступился именно Альберт Геринг. “Он нашел именные бланки своего брата Германа Геринга и написал письмо за подписью Германа Геринга коменданту лагеря в Дахау о том, что тот должен освободить доктора Харвата. Единственная сложность – когда начальник лагеря увидел это письмо, он не знал, что делать, потому что в то время в Дахау было два доктора Харвата, так что он отпустил обоих”, – так излагает историю Кристин Шоффель. После Шоффель и нескольких тактов торжественной музыки в кадре появляется Иржина Рейхолвова, описывающая возвращение отца, – подразумевается, что семья Харвата придерживается такого же мнения.
У меня не было оснований сомневаться в этой истории, поскольку во время моего визита в национальные архивы в Вашингтоне я узнал, что имя доктора Харвата стоит под номером шесть в “списке тридцати четырех”. Потом в Германии мне удалось достать журнальную статью самого Эрнста Нойбаха под названием
В конце концов, добравшись до Чешского государственного архива, я обнаружил протокол допроса Альберта, составленный чиновником чешского министерства внутренних дел и датированный 17 декабря 1946 года. Альберт констатировал: “В какой-то момент, который я теперь не могу точно вспомнить, жена профессора университета Йозефа Харвата и доктор медицины Блазил, который также лечил мою жену, связались со мной и попросили меня помочь в деле ее мужа… Я написал начальству лагеря и добился освобождения профессора Харвата”. В тех же показаниях Альберт схожим образом утверждал, что помог сыну другого выдающегося чешского профессора, доктора Дивиша. Альберт написал: “Сын университетского профессора Дивиша был арестован во время студенческих волнений в 1939 году, после чего отправлен в концентрационный лагерь в Бухенвальде. В этом случае я также обратился к начальству лагеря и добился его освобождения”.[135] Профессор Дивиш фигурирует в “списке тридцати четырех” под номером семь.
Принимая во внимание все эти факты, я, собираясь на интервью с внуком Харвата, ожидал услышать похожую историю и от него…
“Нет-нет, это не из-за Альберта Геринга, а из-за короля Швеции – он помог деду, потому что они знали друг друга по скаутскому движению, – Вацлав застает меня врасплох. – Это был примерно 1939 или 1940 год. И как раз одним из членов этого скаутского движения являлся король Швеции, у которого были свои связи в Германии. Он через тайные каналы попросил кого-то из высокопоставленных чиновников освободить профессора Харвата из концентрационного лагеря”. После интервью по совету Вацлава мне удалось раздобыть мемуары Харвата в одном из пражских книжных магазинов. И, только вернувшись во Фрайбург и сделав перевод ключевых глав, я узнал его собственную версию событий. На восемнадцатой странице своей книги
Читая дальше, я узнал, что Харват подружился с принцем благодаря посещению ежегодных международных скаутских слетов в Будапеште, Румынии, Голландии и так далее. В 1937 он отправился в Стокгольм на свой, как оказалось, последний Международный скаутский слет в качестве председателя “Юнака”. Их высочества Густав Адольф и Сибилла устроили в его честь королевский обед. Это был последний раз, когда они видели друг друга, поскольку 26 января 1947 года принц трагически погиб во время аварии легкого самолета.
Получивший у тогдашних шведов прозвище
Противоречие между двумя сюжетами заставило меня искать другие доказательства, подтверждающие версию Харвата. Я навел справки о ведущих историках этого конкретного периода шведской королевской истории и наткнулся на имя Пера Свенссона. Его перу принадлежит
По-прежнему не имея четких ответов, я решил поинтересоваться, не существует ли каких-то бумаг, оставшихся со времен его пребывания в Бухенвальдском концлагере. Мне удалось списаться с архивариусом
Поделиться книгой: