Помоги проекту - поделись книгой:
Наконец приходит Жак, ковыляющий и опирающийся на трость, хотя поддерживать-то особенно нечего – от него немного осталось. Почти без мышц или жира, его складчатая кожа свисает с костей, как поношенная рубашка, наброшенная на стул. Его лицо и голову покрывает всего лишь несколько отчаянно цепляющихся за жизнь белесых волосков. На лице выгравированы морщины, рассказывающие обо всем: о вынужденном бегстве из двух стран, пережитой мировой войне, оставленных позади двух безжалостных режимах, каждый из которых считал его кровным врагом. Выжить для него означало прожить достаточно долго, чтобы не пропустить ни одного возможного и невозможного ужаса, обрушившегося на него самого, его семью и его народ. Он не поддался никакому человеческому злу, но теперь природа заявила на него свои права там, где человек остановился. Она поразила его раком легких. Жак никогда не был заядлым курильщиком, никогда не работал ни в каких канцерогенных условиях – болезнь просто стала еще одним незаслуженным испытанием, уготованным ему судьбой.
Очень неспешно он садится напротив меня и надевает на оттопыренные уши-очки с линзами-полушариями. После его извинений (будто он лично виноват в своей болезни) я начинаю разговор словами о том, как здесь зелено, – на такого рода обстоятельства австралийцы часто обращают внимание в других странах, где сам факт выпадения осадков почему-то не считается поводом для ликования. Он шутит в ответ: “Поэтому и называется Гринвилл”. Помимо ощущения себя последним ослом я также приятно удивлен: несмотря на тяжесть болезни и мрачные перспективы, Жак по-прежнему способен шутить.
Пока он повествует о разных своих похождениях с Альбертом, я не могу не отметить сходства этих двух характеров. Оба кажутся в глубине души обаятельными озорниками. Возможно, это связано с тем, какое место занимал Альберт в жизни Жака еще в юности последнего. Альберт часто навещал дом Бенбассатов, где играл роль дяди для боготворящего его Жака. Он ездил с Бенбассатами на лыжные каникулы в Австрийских Альпах, развлекая Жака, тогда еще новобранца армии США, дислоцированного в послевоенной Германии, мрачными шутками и байками о любовных приключениях. “Однажды мы сидели, знаете, болтали ни о чем, и он немного хандрил, потому что не мог найти работу, – говорит Жак, вспоминая одну из их послевоенных бесед с Альбертом в австрийском Бад-Гаштайне. – И он [Альберт] говорит: “ Ты знаешь, я тут подумал: наверняка все мои друзья, которым я делал одолжения… Тебе не кажется, что, если бы я умер, они принесли бы мне на могилу дорогие венки?” Я сказал: “Наверное”. Он сказал: “А недурно было бы, если б они отдали мне деньги за них ПРЯМО СЕЙЧАС!”
Кран – вот что впервые свело вместе двух Альбертов. Альберту Бенбассату – будущему отчиму Жака, подающему надежды молодому венскому бизнесмену – потребовались услуги Альберта Геринга – молодого инженера / торгового представителя компании Юнкерса в дневное время и прожигателя жизни по вечерам – для надзора за работой крана. Но, хотя кран свел их вместе, их отношения сложились благодаря общей любви к хорошему вину, кофе и пышным красавицам – отношения, которые пережили два фашистских режима и мировую войну и продолжались до самой смерти Альберта Геринга. Они оба вращались в кругах богемы в Вене, Праге и Будапеште, являвшихся тогда наряду с Парижем и Берлином культурными и развлекательными центрами Европы. “В нем было море обаяния. И еще у него была особенность: для счастья ему могло быть достаточно чашки кофе и бокала вина, – говорит Жак. – С дамами он легко сходился… Обожал все, в чем было хоть немного экзотики. Но, правда, худосочных не любил… Бывало, глянет на девушку и скажет: “Слишком худая, а мне подавай полненьких!”
Хрипение Жака почти не слышно. Из-за лечения он временно потерял голос, и иногда его одолевают приступы икоты, как будто ему трудно элементарно пропускать через себя воздух, которым он дышит. Но, когда он заговаривает о чем-то волнующем, симптомы исчезают, и голос вновь обретает уверенность, лицо оживляется. Как будто заново переживать прошлое для него своеобразная терапия.
До самого аншлюса Альберт регулярно навещал дом Бенбассатов, где к нему всегда было приковано всеобщее внимание – собиравшиеся любили послушать его пение и рассказы. “Я хорошо помню, что он появлялся у нас довольно часто. Мой отец всегда принимал его с удовольствием… Жизнерадостность была ему очень присуща. Ему нравилась музыка: он играл на гитаре, играл на рояле – немножко по-своему, но получалось вполне ничего”, – вспоминает Жак.
Хотя Жак был еще слишком молод, чтобы об этом знать, именно на том этапе своей жизни Альберт Геринг впервые заступился за человека, пострадавшего от нацистского режима. “Я думаю, впервые он оказал такую услугу, когда Герман Геринг попросил Альберта устроить на работу в Австрии дружка его жены”, – говорит Жак. Не Герман сделал одолжение для Альберта, что станет нормой в ближайшие годы, а Альберт первым сделал одолжение для Германа.
В качестве представителя Юнкерса в Австрии, Венгрии и на юге Чехословакии Альберт постоянно имел дело с австрийским киноконцерном
В то время Альберт жил в добровольном изгнании в Австрии и недавно стал ее натурализованным гражданином. То, что он пошел на этот смелый шаг, было прямой реакцией на 1933 год – на воцарение нацистов в его родной стране. Имевший возможность пользоваться благами, полагающимися нацистской элите, Альберт бежал от всего, что было хоть как-то связано с партией. Его позиция была не просто фрондерством: среди первых увидевший, чем на самом деле является партия национал-социалистов и какую угрозу она представляет для Германии, он поступил в согласии со своими моральными принципами. Такое было редкостью. Соблазненные посулами полной занятости, экономического процветания, возрождения национальной гордости, многие оставались в Германии, вынужденно закрывая глаза на безжалостную нацификацию немецкого общества и ранние признаки грядущей катастрофы. Оставались даже многие немецкие евреи. Несмотря на заметный первоначальный всплеск в год прихода нацистов к власти (1933), показатели еврейской эмиграции из Германии далее демонстрируют общую тенденцию к снижению: от тридцати семи тысяч человек в 1933 году до двадцати трех тысяч в 1934-м и двадцати тысяч в 1938-м.[56]
Человеком, который постарался заманить Альберта на работу в
И действительно, не прошло и года после рождения компании, как со стороны министерства пропаганды Геббельса была предпринята попытка захвата. Хотя братьям Пильцер удалось ее отразить, раздосадованный неудачей Геббельс не собирался сдаваться: он задушил своего оппонента запретом на импорт в Германию любых фильмов, произведенных неарийскими компаниями. Дела компании стали стремительно портиться, и тут Геббельс нанес сокрушающий удар: он заставил заморозить один из немецких счетов
Альберт не был единственным человеком со связями в мире шоу-бизнеса. Потеряв свою любящую жену и друга Карин, которая умерла в 1931 году от туберкулеза,[58] через четыре года Герман снова обрел любовь в лице Эмми Зоннеман, театральной актрисы, сыгравшей множество ведущих ролей в престижном Берлинском государственном театре. Учитывая широкую представленность еврейской общины в немецких артистических кругах, Эмми имела множество друзей и коллег – евреев, которым после Нюрнбергских законов 1935 года пришлось сильно зависеть от милости их политически влиятельной знакомой. Такой коллегой, например, была одна из первых кинозвезд Германии Хенни Портен. Не будучи еврейкой, Хенни была замужем за евреем, доктором Вильгельмом фон Кауфманом. По нацистским расовым законам этот факт наделял ее тем же “недочеловеческим” статусом, что и у мужа. Хенни, когда-то обожаемое всеми лицо немецкого кино, очутилась в совершенно неестественной ситуации: она нигде не могла найти работу.
Не могла, пока случайная встреча с Эмми Геринг в гамбургской гостинице не привела к перемене ее участи. Услышав о тяжелом положении Хенни и ее мужа, Эмми была потрясена и совсем скоро пожаловалась Герману. Герман согласился помочь и позвонил своему отзывчивому младшему брату в Вене. “Альберт, у тебя есть влияние в киномире? Ты можешь что-нибудь сделать для Портен?.. Эмми считает, что кто-то должен ей помочь!” Герман оказался в странном положении, вынужденный просить об одолжении младшего брата.[59] Альберт с удовольствием откликнулся и устроил Хенни контракт со своей студией. Это, возможно, не давало ей возможности участвовать в съемках в Вене, но по крайней мере они с мужем могли поправить свое положение.[60] Имя Портен записано в “списке тридцати четырех” под номером двадцать шесть.
Уже потом, в январе 1945 года, после того как их выгнали из квартиры в Нойруппине (к северо-западу от Берлина), Хенни и ее муж в очередной раз воспользовались помощью Эмми и Германа, которые устроили им проживание в спокойном и относительно свободном от СС городке Иоахимсталь, расположенном в Бранденбурге на Вербеллинском озере.[61]
Если верить Эмми и ее мемуарам “Моя жизнь с Герингом”, это был не единственный случай, когда рейхсмаршал что-то делал по просьбе ее знакомых. Она пишет: “Я занялась делами одной еврейской женщины-врача из Вены… Нам удалось уберечь ее от неприятностей, но в какой-то момент оказалось, что ее вот-вот заберут в концлагерь. Нужно было срочно что-то делать. Я позвонила Герману… Он посоветовал обратиться к Бальдуру фон Шираху и попросить его официальным порядком от лица рейхсмаршала приостановить интернирование”. Эмми тут же позвонила Шираху и передала просьбу Германа. Она спросила, не дадут ли врачу разрешение обойтись без ношения желтой звезды, но не успела она закончить фразу, как эсэсовец, прослушивающий линию, вмешался и сказал: “Рейхсмаршал ничего не говорил о желтой звезде”.[62]
Фольклор семьи Герингов всегда старается разнести как можно дальше Германа и государственную политику антисемитизма. Их позиция опирается на то, что во множестве случаев заступничества Альберта за евреев и неевреев ничего бы не произошло без прямой помощи Германа. Дочь Германа, Эдда Геринг, поясняет: “Дело было так: он [Альберт], безусловно, был способен помочь нуждающимся и финансово, и личным влиянием, однако, как только появлялась необходимость привлечь власти или просто чиновников, ему требовалась поддержка моего отца, и он ее получал”.[63] Без протекции и временами прямого вмешательства брата Германа Альберт никогда бы не ушел от гестапо, не спас бы столько людей, сколько он спас, особенно известных. Сами жизнь и поступки Альберта в течение войны являются свидетельством в пользу этой позиции Герингов.
Тем не менее то, что Герман не уклонялся от семейных обязательств, помогал, защищал родственников, подчас потакая их прихотям, не означает, что Германа искренне беспокоило ужасное положение евреев. Здесь больше действовал принцип “семья важнее партии”, а также возможность потешить самолюбие, демонстрируя свою власть. Облегчая в редких случаях положение преследуемых с целью украсить свой образ в глазах семьи, он систематически поощрял преследования и сам участвовал в них, поскольку только так можно было наращивать свой партийный капитал. Если пропаганда антисемитизма на публике означала карьерное продвижение, он с готовностью шел на это. Как резюмирует Жак, “в нем [Германе] антисемитизма было не больше обычного, просто он прибегал к нему для удобства”.
Немецкое слово
Под напором гитлеровских ультиматумов, призывающих к передаче власти, австрийский канцлер Курт фон Шушниг предпринял последнюю попытку отстоять независимость Австрии: 9 марта он объявил о проведении референдума, назначенного на 13-е. Он хотел сделать так, чтобы судьбу Австрии решал австрийский народ, и попросил соотечественников самих голосовать за предложенный аншлюс или против него. Гитлер немедленно решил перехватить инициативу, отказавшись признать грядущий референдум и даже утверждая, что результаты будут сфальсифицированы. После этого утром 11 марта он вынес окончательный ультиматум, потребовав от Шушнига передать власть национал-социалистической партии Австрии. Это было сделано для отвода глаз. Гитлер уже отдал приказ немецким войскам перейти австрийскую границу за час до истечения срока ультиматума. После этого при поддержке немецких войск австрийские национал-социалисты совершили вооруженный переворот, свергнув Шушнига и его правительство. Решив узаконить захват власти и сам аншлюс, Артур Зейсс-Инкварт, новый невыбранный канцлер Австрии, подтвердил проведение шушниговского референдума, хотя теперь тот, конечно, уже не имел никакого отношения к демократии.
В день референдума Альберт попытался выступить на стороне демократического процесса. “Они расставили офицеров СС и СА по участкам, – рассказывает Жак. – Там стояли кабинки, в которых можно было голосовать тайно, но первыми в очереди, как правило, стояли нацисты. Подходили, гордо заявляли: “Я обойдусь без кабинки”, – и голосовали за. И тогда люди, стоявшие за ними, уже не смели на глазах у всех этих нацистских деятелей требовать пройти в кабинку. Когда подошла очередь [Альберта] Геринга, он назвался, как полагалось всем, и ему сказали: “Ну, вам-то точно кабинка не потребуется”. А он сказал: “Напротив, очень даже потребуется”, – вошел и проголосовал против. Таким образом он дал возможность людям, стоящим за ним, пользоваться кабинкой без страха и голосовать по совести”.[64] Как бы то ни было, старания Альберта были ни к чему. Референдум решительно высказался за аншлюс – 99,73 % голосов поддержали образование “союза”.
Когда Зейсс-Инкварт уже прочно занял место у руля государства, а улицы заполонили коричневые и черные рубашки, откуда ни возьмись стали появляться многочисленные сочувствующие нацистам – со всеми возбуждаемыми нацистским рвением претензиями к этническим меньшинствам древней габсбургской империи – полякам, чехам, венграм, украинцам и, конечно же, евреям. Самопровозглашенные “истинные” австрийцы решили, что правильно начать утверждать свое господство силой.
Жак, в ту пору третьеклассник, оказался в самой гуще этих бурных событий. “Каждое утро мы должны были читать вслух молитву Господню, и за этим всегда следовало чтение из “Майн кампф”, – вспоминает Жак. – И всякие ужасы, вы знаете, о том, как евреи всегда как-нибудь нам пакостили. А в моем классе был один мальчик, который не был иудеем, а был крещен [как еврей]. И, к несчастью для него, он был классным “ботаником”. Он был единственным ребенком, носившим гольфы, и еще он носил очки, но они ему были велики”.
Жак только подбирается к кульминации своего рассказа, как на пороге комнаты появляется Дорис. У нее есть особое обаяние, она напоминает мне мать Джорджа Констанцы из “Сайнфелда”. Альцгеймер придает ее задиристой манере оттенок черной комедии.
– А почему ты шепчешь? Ты что, не хочешь, чтобы я слышала? – Дорис передразнивает шепот Жака, как будто разговор происходит в строжайшем секрете.
– Потому что я не могу говорить! – отвечает он резко.
– Что тебе сказали в больнице про голос?
– Сказали, что красивый голос был.
– И когда он уже вернется?
– Через пару дней.
– Пару недель?
– Пару дней! – чтобы поправить ее, он напрягает голос.
– Ах, дней. А то не люблю я читать по губам.
– Что ты не любишь?
– Хочу слышать ушами.
– Ну уж извини, ничего не могу поделать.
После этой небольшой перебранки голос Жака, который возвращается к рассказу, почти совсем глохнет: “И еще у нас был учитель, который, как только случился аншлюс, надел на руку свастику. И он поймал этих [классных хулиганов], которые приставали к “ботанику”, и накричал на них. Он им устроил лекцию. Сказал: “Это не национал-социализм. При национал-социализме никто никого не преследует”. Как же он ошибался, этот наивный человек. “Я думаю, что таких было много, [которые] не подозревали, что их всех ждало, – добавляет Жак. – Они не знали, как потом будет плохо”.
Как бы то ни было, кое-какие признаки нацистских преследований уже были налицо. На улицах Вены теперь можно было увидеть людей из СА и даже простых горожан, которые публично унижали членов местной еврейской общины. Кроме отрезания пейсов у ортодоксальных евреев один из особо садистских ритуалов заключался в том, чтобы заставлять пожилых евреек отскребать венские мостовые, стоя на голых коленях.
“Альберт Геринг однажды наткнулся на такую сцену, – вспоминает Жак историю, рассказанную его отчимом Альбертом Бенбассатом. – Штурмовики стояли с краю, а беснующаяся венская толпа потешалась над несколькими пожилыми женщинами, которые отмывали улицу. И Геринг просто подошел, снял пиджак, взял щетку у одной из женщин, опустился на колени и начал скрести сам. И когда эсэсовцы его схватили и потребовали у него документы, он им показал документы, и толпа быстро рассосалась”.[65]
Для любого другого человека это было бы самоубийством. Страх, что тебя побьют, заставят почувствовать на себе участь гонимых или, еще хуже, отрежут от общества, пометят как одного из “них”, как правило, не давало обычному человеку заявить о своем несогласии. Но Альберт не был обычным человеком. Он был нацистской белой костью и при этом не боялся запятнать свой королевский статус подобными поступками. Говоря об этом, правда не следует недооценивать его смелость. Геринг или не Геринг, а любой человек, публично бросивший вызов авторитету среднестатистического штурмовика, в пылу момента мог навлечь на себя все ожидаемые последствия в виде побоев и ареста. Любой еврей, переживший те дни, сказал бы вам, что такое неповиновение было весьма чревато даже для Альберта Геринга.
На самом деле в следующий раз, когда он заступился за кого-то на улицах Вены, его даже арестовало гестапо. Альберт тогда пришел на помощь “семидесятипятилетней бабушке” еврея – владельца “Магазина красок С. Рабер на Верингерштрассе”, который осаждала толпа. Под улюлюканье и хохот группа головорезов СА повесила на шею женщины табличку с надписью “Я еврейская свинья”. Альберт оказался там случайно, и при виде происходящего с ним случился приступ ярости. Сработал его инстинкт исправления всякого зла. Он “силой продрался сквозь толпу” в самую гущу событий.[66] “Я пришел и отпустил ее, причем между делом столкнулся с двумя людьми из СА: я их ударил и был немедленно арестован,” – объяснял потом Альберт лейтенанту Уильяму (Биллу) Джексону на допросе в Нюрнберге.[67]
Альберт в отличие от большинства невольных клиентов СС недолго пробыл в заключении. Его быстро выпустили по причине фамилии и наличия влиятельных друзей, живших в Вене. Однако перед освобождением его предупредили, что “впредь такое не должно повторяться”.[68] Он, видимо, не счел эти слова такой уж серьезной угрозой, поскольку эта двухходовка – ордер на арест и его последующая отмена – повторится с ним в общей сложности четыре раза на протяжении всей войны.
Звонок в дверь, и Жак встает, чтобы впустить пару специалистов, пришедших чинить кондиционер. “Здра-асте, вот и мы”, – говорит тот, что повыше, по-южному растягивая слова.
– Что он собирается делать? Говори, что он собирается делать? – Дорис спрашивает с озабоченностью и тревогой в голосе, неохотно оглядываясь и ища глазами кажущегося взломщика, который бродит по дому.
– Он собирается починить кондиционер. Ты что, не заметила, что слишком тепло? Прибор сломался, – говорит Жак усталым, но примирительным тоном.
– Я собираюсь наверх. Что он там забыл? – спрашивает Дорис, которая в этот момент переживает приступ паранойи, поскольку она видела, как ремонтники поднялись по лестнице, чтобы разобраться в проблеме.
– Чинит кондиционер, – повторяет Жак.
– Лучше нам самим пойти и посмотреть.
– Да, да, давай!
– Что ты ему сказал починить? – у подножия лестницы она снова оборачивается и переспрашивает.
– Кондиционер!!! – кричит Жак.
Да, болезнь Альцгеймера, конечно, мрачная и ужасная вещь, но Жак и Дорис, кажется, как-то смогли превратить ее в уютную семейную комедию. Он идет ей навстречу, насколько это вообще в человеческих силах, а она со всей еврейской матриархальной прямолинейностью неустанно подает свои убойные реплики. Рак легких, Альцгеймер, холокост… каким-то образом у Жака и Дорис получается заставить вас забыть обо всей трагичности этих вещей.
В Вене над семейством Бенбассатов стали сгущаться тучи – с каждым днем аншлюс представлял новую угрозу. Владелец пяти доходных домов Альберт Бенбассат до аншлюса сумел построить себе маленькую бизнес-империю. В свою очередь, аншлюс означал не только политическую аннексию – отъем, – но и экономическую. Либо компании с выкручиванием рук интегрировались в милитаристскую экономику нацистов, либо их как минимум заставляли работать в соответствии с нацистскими идеалами. Всего за несколько месяцев после аншлюса 50 % еврейских предприятий вынужденно прекратили свое существование.[69] Для Бенбассатов это означало потерю всех пяти домов и оставляло им только небольшую виллу на окраине Вены. “Нацистская ипотечная компания”, как обозвал ее Жак, просто-напросто аннулировала свои кредиты. Учитывая зловещую политическую и общественную обстановку, по совету Альберта Геринга Бенбассаты решили весной 1938 года переехать в Румынию, в свободный от нацистов Бухарест.
На новом месте у Бенбассатов была гарантия, что Альберт, их ангел-хранитель, всегда под рукой – он теперь тоже жил в Бухаресте. Как вспоминает Жак, “дело было в основном в моральной поддержке, в чувстве солидарности, в знании, что в случае чего у нас есть свой влиятельный человек”. Эта новое спокойствие позволило маленькому Жаку вновь обрести какое-то подобие детства. Он помнит, как играл на водяных горках и в волновом бассейне в местном аквапарке, который, как ни странно, был спроектирован самим Альбертом Герингом. Кто знает, может быть, Альберт был человеком, спроектировавшим первый аквапарк в Европе, если не в мире.
Альберт нашел и еще один способ, как сделать жизнь Жака и его семьи в Бухаресте чуть более сносной. До аншлюса отчим Жака обладал обширной коллекцией очень редких и дорогих книг, “всех классиков”. Только что начавший читать самостоятельно Жак получал огромное удовольствие от них. Неожиданно всему этому пришел конец, когда в Вене Бенбассатам нанес визит представитель одного крупного немецкого книготорговца и потребовал уступить всю коллекцию за крохотную часть того, что она реально стоила. Поскольку книготорговец имел хорошие связи с местными нацистами, а отчим Жака никогда не поставил бы под угрозу безопасность своей семьи из-за кучи книг, сколь бы ни были они дороги его сердцу, ему оставалось только принять предложение.
Несколько месяцев спустя в Бухаресте Альберт Геринг узнал об этой несправедливости и немедленно вмешался. Он связался с румынским филиалом немецкой книготорговой компании и между делом попросил вернуть книги. “Геринг говорит: “Сколько вы заплатили?” – “Сто [рейхсмарок]”. – “Я куплю их у вас за сто одну”. И ему не посмели отказать, – рассказывает Жак. – Сразу после этого в Бухарест приехал грузовик с полным кузовом книг. У нас был стенной шкаф – он был набит книгами до самого потолка. Для меня это была настоящая находка, я дневал и ночевал в этом шкафу с моими книгами. Мое первое свидание с литературой!” – вспоминает Жак.
Увы, прошло время, и политическая обстановка в Бухаресте тоже испортилась. Бенбассаты опять оказались во враждебной среде. В ответ на постоянную угрозу вторжения Красной армии в сентябре 1940 года румынский король Кароль II назначил Красного Пса
После вступления в союз с нацистской Германией Антонеску задумал приручить местную фашистскую и антисемитскую партию “Железная гвардия”, подарив им несколько портфелей в ничего не решающем румынском кабинете министров. Это, как оказалось, лишь на время утолило их жажду власти, и 21 января 1941 года экстремисты устроили попытку вооруженного переворота. Жившие в самом центре Бухареста Бенбассаты оказались в гуще уличных столкновений.
“Стреляли прямо на улицах: с одной стороны армия, с другой легионеры. Наш дом стоял так, что тылом выходил на торговые ряды… И на этой площади шла непрекращающаяся перестрелка. Мы их слышали: кто-то стрелял, кто-то кричал – ура, ура, ура”, – восклицает Жак. Посреди все этих боевых действий их повариха, немка по национальности, мужественно вызвалась принести немного еды с рынка, чтобы накормить детей. Вскоре она вернулась невредимой и с сумками еды. “Она была нашей героиней, пока армия не вышибла дух из этих легионеров… Я видел их на крыше дома на той стороне. Они забирали своих раненых”, – вспоминает Жак. На следующий день повариха сказала Бенбассатам, что ей нужно немедленно уезжать к заболевшей матери. Бенбассаты отпустили ее, пожелав удачи. Неожиданно сразу после этого отъезда в гостиную Бенбассатов в слезах вошла их румынская горничная. Она рассказала, что повариха выдала их легионерам и что “она сказала этим людям, что тут живут евреи, у них дорогая мебель и все такое”. Повариха даже проинструктировала легионеров: “Когда закончите здесь с армией, приходите на эту сторону рынка, можете поживиться, только и мне будет комиссия, – голос Жака делается еще тише, пока он нагибается ко мне: – И нас бы спокойно убили. Этим ребятам было все равно, будь мы хоть испанцы или китайцы”.
Хотя благодаря Антонеску Бенбассаты избавились от угрозы в лице крайне антисемитской “Железной гвардии”, тот никоим образом не был спасителем еврейского народа. Придав официальный статус долгой традиции антисемитизма в стране, режим Антонеску с лета 1941 года начал выслеживать и депортировать “враждебно настроенных” евреев в различные концентрационные лагеря в украинском Приднестровье – в ту пору под румынской оккупацией. К следующему лету население этих лагерей выросло примерно до 180 тысяч человек.[70] В ближайшие месяцы на территории самой Румынии появились и другие подобные трудовые лагеря. Румыния Антонеску была фактически единственной страной гитлеровской коалиции кроме самой Германии, так же решительно настроенной на истребление евреев. Крупнейшая расправа над ними произошла 24 октября 1941 года в Одессе. Два дня спустя после взрыва, разрушившего здание румынского военного командования в этом городе, в качестве возмездия было казнено двадцать пять мужчин, женщин и детей еврейской национальности. Согласно показаниям Алексе Неакшу, младшего лейтенанта в запасе из 23-го пехотного полка:
Они открыли огонь из пулеметов по тем, кто находился внутри четырех сараев… С сараями разбирались по одному, а вся операция продолжалась до наступления темноты… Когда расстрел сараев длился уже несколько часов, командующие операцией… стали сетовать, что это единственный способ ликвидировать тех, кто внутри; они были раздражены, что не нашлось способа выполнить задачу побыстрее. Они достали нефти и бензина, обрызгали ими сараи и подожгли… Некоторые из тех, кто был внутри, приближались к окну и, чтобы не умереть от огня, просили жестами застрелить их, показывали себе на голову или на сердце… Некоторые женщины выбрасывали в окна детей.[71]
Самого отчима Жака чуть не отправили в один из концентрационных лагерей Антонеску. В одном случае отряд головорезов с удостоверениями ворвался в дом Жака и попытался забрать его отчима с собой. В тот раз была “предъявлена кое-какая сумма денег”, и его отчиму удалось купить свободу. На фоне таких событий и известий о зверствах на северо-востоке стало очевидно, что Бенбассатам больше не безопасно в Румынии. Взяток Альберта Бенбассата и протекции Альберта Геринга навсегда бы не хватило. Поэтому Бенбассаты в очередной раз были вынуждены бежать. Обменяв одного диктатора на другого, они отправились во франкистскую Испанию. Франко в чем-то благоприятствовал евреям Европы. Он учредил программу, по которой евреи испанского происхождения, могущие доказать свои испанские корни, – например, говорящие на языке, – получали право на гражданство. Поскольку отчим Жака был сефардских кровей (из испаноязычных евреев, происходящих с Пиренейского полуострова) и до сих пор умел говорить на старом диалекте испанского, он и его семья получили испанское гражданство. Но, прежде чем отправиться в Испанию, им еще требовалось приобрести румынскую выездную визу, а также транзитные: венгерскую, хорватскую, итальянскую, швейцарскую и французскую (вишистскую). Все эти документы, согласно “списку тридцати четырех”, были раздобыты Альбертом наряду с иностранной валютой для переезда.[72]
На протяжении всей поездки они должны были притворяться испанскими гражданами, то есть говорить только по-испански. Жак изучал язык на занятиях в испанском консульстве в Бухаресте и научился говорить достаточно хорошо. Несмотря на это, вспоминает он, несколько раз в пути ему случилось сбиться на немецкий. К счастью для Бенбассатов, рядом всегда была быстрая рука его матери, чтобы буквально отбить у сына всякое желание говорить по-немецки. Кроме этой и некоторых других проблем, связанных с чилийским паспортом его бабушки (абсолютно поддельным), их путешествие до первого пункта остановки, Венеции, прошло относительно гладко. Кто же ожидал семью Бенбассатов в Венеции с зарезервированным номером в одном из самых больших отелей города? Не кто иной, как Альберт Геринг. “Он просто хотел убедиться, что мы добрались и с нами все в порядке”, – говорит сквозь икоту Жак.
В Венеции они сели на полуночный поезд, который через Милан доставил их в первое безопасное убежище – Женеву. Там они должны были пробыть недолго, однако у отчима Жака открылась инфекция на ноге, и Бенбассаты задержались в Швейцарии. Пока отчима Жака лечили, Гитлер 11 ноября 1942 года зачем-то решил вторгнуться в полусуверенную зону правительства Виши. Это означало, что визы Бенбассатов в одночасье сделались недействительными, из-за чего они так и остались в Швейцарии до конца войны. Благодаря странному стечению обстоятельств инициатива Гитлера неожиданно принесла пользу семье Жака.
Несмотря на незапланированность, Бенбассаты не оказались совсем на мели. Друг оставил им в Швейцарии еще один, последний подарок: “Альберт Геринг помогал переводить валюту, принадлежащую евреям в Румынии и других оккупированных немцами странах, в Швейцарию. И в нашем конкретном случае это позволило нам, прибыв в Швейцарию, уже иметь там банковский счет”.[73]
Аэропорт Гринвилла, сонный во время моего прибытия, теперь представляет собой настоящий сумасшедший дом. Очередь к стойке регистрации тянется почти за пределы здания. Сотрудники авиакомпании одним ухом слушают стационарный телефон, другим – мобильный, а третьим – разгневанного клиента перед собой. Несмотря на эту неразбериху, видимо, ничего не случилось и мой рейс отправляется вовремя. Однако в тот момент, когда я уже оказываюсь на выходе, все меняется. Судя по всему, причина этого хаоса – грозы в Вашингтоне, и из-за них я определенно пропускаю стыковочный рейс в Лондон.
“Когда будет следующий рейс на Лондон с билетами?” – спрашиваю у представительницы авиакомпании у выхода. В ответ: “Как насчет субботы?” Сегодня вторник. Ладно, дадите гостиницу? Нет, потому что они не несут ответственности за форс-мажор. Очередь на снимаемую бронь? Нет, для этого нужно быть в Вашингтоне. А поесть что-нибудь? Нет, в девять вечера все магазины уже закрыты. Я в аэропортовом аду!
Стоит пройти через металлоискатели, и впечатления от разных аэропортов по всему миру становятся одинаковыми: странная ничейная зона между известным и еще не известным. Как и больницы, эти места суть горнила человечества, вынужденное пересечение людей и их маршрутов. Иногда здесь встречаешь трогательную сцену: воссоединения семей и слезные прощания лучше любого голливудского блокбастера. Но окажитесь посреди аэропорта в момент перегрузки, с полным комплектом из раздраженного персонала, придирчивых контролеров и путешественников, склочничающих из-за возможности вырваться отсюда, и вы гарантированно сможете лицезреть все худшее, что есть в человеческой природе. Таков и аэропорт Гринвилла в неудачный день. И хотя не может быть никакого сравнения, почему бы именно здесь не поразмышлять об одном из самых низких падений человечества в xx веке.
Смотря, как мои попутчики ведут себя все хуже и хуже в ответ на усугубляющийся хаос, я понимаю, что постоянно возвращаюсь к истории, держащей меня уже долгие годы, – истории Альберта Геринга. От рассказанного Жаком, всей этой информации об Альберте у меня гудит голова. У Жака было шестьдесят с лишним лет, чтобы поразмыслить о нацизме и о том, почему Альберт боролся с режимом на фоне преобладающего бездействия остальных. Что толкнуло Альберта пойти наперекор обстоятельствам, рискуя своей свободой и даже жизнью? И почему он шел на это не только ради близких друзей, но и ради совершенно незнакомых людей?
Жаку случайно удалось узнать ответ на одном из семейных праздников Бенбассатов с участием Альберта в Альпах. В какой-то момент Альберт спросил его, как он понимает дружбу. Жак, тогда еще неискушенный подросток, ответил: “Ну, знаете, дружба – это когда вам приятно в чьей-то компании, нравится проводить с ним время”. Улыбнувшись и покачав головой, Альберт прошептал Жаку на ухо: “Гораздо больше. Друг – это тот, кто рискнет своими деньгами, своей безопасностью, даже своей жизнью, когда ты в нем нуждаешься”. Альберт, по-видимому, видел друга в каждом.
Глава 6
Эмигрант
Время идет, но ничего не происходит. Я давлю на звонок снова, и наконец, после еще пары секунд тревожного ожидания, из домофона раздается слабый голос. Он принадлежит Кристин Шоффель, единственной дочери признанного поэта-песенника, сценариста, режиссера, продюсера, а также свидетеля героических деяний Альберта в Вене Эрнста Нойбаха. Я ожидаю Кристин снаружи ее нежно-лимонного дома с террасами, который расположен на краю старого города в австрийском Граце. В конце улицы виднеется шоколадный купол Оперного театра. Внизу оживленно шумит культурный центр Австрии. Остатки проржавевшего “железного занавеса” – тоже всего лишь где-то в пятидесяти километрах отсюда.
Большие двойные металлические ворота, когда-то пропускавшие обеспеченных горожан, которые прибывали к себе домой в конных экипажах, с трудом открываются, и за ними меня приветствует женщина – образец настоящей европейской изысканности. Кристин одета по-домашнему – в джинсы, черную футболку с длинными рукавами и пару модных кед шахматной расцветки. Ее загорелое лицо свидетельствует об отдыхе на греческих островах. Карамельного цвета волосы до плеч явно уложены мастером – и явно дорогостоящим. В полном согласии с ее артистическим происхождением от нее просто веет актрисой.
Мы проходим через внутренний дворик, потом идем сводчатым коридором и, наконец, поднимаемся по черной спиральной лестнице с вытертыми деревянным ступеньками в квартиру с высокими потолками. Это жилище – продолжение самого Граца, воплощение гармонии древности и современности. Здесь нет ни закутка, ни стенки, где не висело бы что-то пикассоподобное, не стояла бы какая-нибудь классическая скульптура или какой-нибудь предмет мебели, который сам по себе является либо произведением искусства, либо плодом многолетнего изучения интерьерного дизайна.
Кристин ускользает на кухню варить кофе, после чего мы удобно устраиваемся в гостиной. Она сразу переходит к делу. Ей не понять, почему вдруг столь молодой человек из столь далекой страны мог заинтересоваться этим периодом истории и проделать путь до самого Граца. Поскольку я с этим вопросом сталкиваюсь все время, мне быстро удается изложить, откуда я такой взялся. Удовлетворенная моими разъяснениями грозная мадам, видимо, несколько расслабляется и, подобно королеве на троне, щелкает ухоженными пальцами, сигнализируя, что можно начинать интервью. “Он рассказывал мне, что Альберт Геринг был человеком, который выручал людей, – говорит Кристин, имея в виду слова своего отца. – Но это была не просто помощь, потому что, выручая других, он очень рисковал. Потому что было невозможно знать, допустит это режим или нет. Было неясно, как далеко он мог зайти. А он всегда доходил до предела. И это был для него большой риск. Но он выжил, и в это было трудно поверить”.
“Мой отец родился в Вене 3 января 1900 года… Его отец работал в железнодорожном министерстве, а мать была домохозяйкой. У него был один брат, – Кристин быстро поправляет себя, – два брата”. Я удивляюсь, с чего вдруг она чуть не забыла про одного своего дядю, но она тут же объясняет: “У него был один брат, который в 1938 году уехал в Венесуэлу, а другой уехал в Бухенвальд”. Слово “Бухенвальд” произносится так буднично, что я не сразу связываю это название со знаменитым концлагерем. Потом я узнаю, что ее дядя Роберт был убит в Биркенау, крупнейшим из лагерей смерти в освенцимском комплексе.
Задолго до того, как судьбой его братьев стали лагерь смерти и бегство от нацистских преследований, Эрнст Нойбах вел довольно мирную жизнь. После рождения Нойбаха привезли домой в их семейную квартиру в Леопольдштадте, тогда преимущественно еврейском венском районе. В той же мере, в какой сама Вена была уникальным карнавалом культур, Леопольдштадт тоже представлял собой весьма эклектичный праздник жизни, в котором участвовали евреи самого разного толка. Были умеренные, или ассимилированные, евреи – коммерсанты и простые рабочие. Но были и ортодоксальные евреи с их сюртуками, нестрижеными бородами, длинными пейсами и чужими языками, принесенными из восточных земель старой габсбургской империи. Как правило, группы не смешивались – одних считали слишком “еврейскими”, других – слишком “австрийскими”. Нойбахи относились ко второй категории, память о корнях у них проявлялась только в моменты многочисленных еврейских праздников.
Поэтому, например, если Нойбах сразу после окончания гимназии вместе с братом Робертом ушел воевать за свою австро-венгерскую родину на Первой мировой, то восточные евреи по большей части оставались в тылу и еще высмеивали тех, кто записался в армию. Нойбах ощущал себя гордым “габсбургером”, а после того, как крестился, чтобы жениться на невесте-католичке, стал считать себя гордым австрийским христианином. Свидетельством его патриотизма было то, что долгие годы после войны он оставался активным членом
С юных лет Нойбах планировал, что будет учиться в университете. Однако Первая мировая война и последующее падение габсбургской монархии заставили его поменять планы, потому что вместе с кончиной его родины в 1918 году случилась и кончина Нойбаха-старшего, оставившего семье лишь скудную пенсию, которой едва хватало на то, чтобы выжить. Нойбах-младший был вынужден отказаться от своих мечтаний об интеллектуальной профессии и вместо этого надеть комбинезон и пойти расклеивать афиши.
С каждой новой театральной постановкой или фильмом, рекламу которых он водружал на стены, раскаяние все сильнее и сильнее терзало его. Он знал, что среди этих громких имен могло быть его собственное. Имея писательский талант, который было некому продемонстрировать, Нойбах остро чувствовал обделенность. И вот однажды, когда угрызения достигли такой силы, что было не до благоразумия, он решил действовать. Он взялся за перо и стал выдавать одни за другими ударные киносценарии и песни. Со временем он превратился в Эндрю Ллойда Уэббера своей эпохи. “Он начал работать над сценарием “Тренка” очень рано. И еще он сочинил множество популярных песен. Он, например, написал “Я потерял свое сердце в Гейдельберге”, “Моя песня летит по всему миру” с Йозефом Шмидтом, потому что большинство песен у него с Йозефом Шмидтом”, – Кристин перечисляет лишь несколько громких успехов своего отца в прокате и чартах. Как раз во время съемок одного из этих фильмов на студии
“Это Геринг. Я звоню по поводу оплаты счетов… К сожалению, мне просто придется отключить электричество, если вы в ближайшее время не [заплатите]” – такими словами началось знакомство Нойбаха с Альбертом.[74] Как и большинство режиссеров, Нойбах, снимая свой фильм “Миллионер” на студии
На том этапе Нойбах знал Альберта только по слухам, гулявшим среди австрийских киношников. Он слышал от коллег разные теории на тот счет, почему брат Германа Геринга работает администратором на студии с зарплатой в каких-то жалких восемьсот шиллингов в месяц, хотя вполне мог бы иметь блестящую карьеру в немецкой кинопромышленности. Не мог он не слышать и о том, что шикарный коричневый кабриолет “штайр”, в котором Альберт постоянно разъезжал по городу, был подарком брата. Учитывая все эти обстоятельства, никто толком не знал, как вести себя с Альбертом. Поэтому, когда Нойбах отправился на студию на Зибенштернгассе, чтобы встретиться Альбертом, он слегда дрожал от волнения.
Альберт – человек с “овальным лицом, длинными бачками и тонкими усиками” – приветствовал Нойбаха в своем кабинете. С прямой, как у прусского генерала, спиной восседая за столом, он немедленно стал перечислять Нойбаху все издержки и суммы, и это заставило того измениться в лице. Альберт истолковал реакцию Нойбаха как знак того, что он не сможет в ближайшее время покрыть все расходы, поэтому решил сменить тактику. Отбросив строгость, он приблизился к Нойбаху и сказал, что, так и быть, даст ему трехдневную отсрочку. Удивленный этим великодушием Нойбах сделал встречный шаг и пригласил Альберта выпить вместе кофе. И не прогадал, ведь “кофе был для него главнейшим из всех удовольствий”.[75]
После второй чашки Альберт уже начал по-приятельски рассказывать Нойбаху о своем домике в Гринцинге и о получении австрийского гражданства. После третьей разговор перескочил на политическую позицию Альберта, точнее на ее отсутствие. Оказалось, что он больше не общается с Германом, национал-социалистом, хотя до сих пор считает его братом. Он с возмущением поведал, что больше не мог выносить нацистов у себя на родине, и “предрекал горький конец для Германии”.[76] Именно здесь, в этой венской кофейне, началась, как выразилась Кристин, “маленькая дружба” между двумя будущими эмигрантами.
Как-то полгода спустя Нойбах на досуге слушал джаз по радио со своей молодой женой, когда программа внезапно прервалась и в эфире зазвучал мрачный голос Курта фон Шушнига, канцлера Австрии: “И поэтому я прощаюсь с австрийским народом немецкими словами прощания, которые произношу от всего своего сердца:
В ту ночь в дверь Нойбаха постучали. Это была сочувствующая соседка – в руках она держала выпущенный штурмовиками СА список всех, кого должны были арестовать в первую очередь, и в этом списке было его имя. Сомнений не оставалось: нужно было бежать. На следующий день его жена обзвонила несколько консульств, чтобы зарезервировать выездную визу, однако выяснилось, что все границы Австрии заблокированы, за исключением одной – швейцарской. Она нашла какие-то официальные бланки фирмы, на которую тогда работала, и написала письмо, говорившее, что Нойбах является представителем этой фирмы, командированным по делам во Францию. С этим жалким подобием официальной бумаги и одной неопределенностью впереди он вскочил в такси вместе с женой и матерью и помчался на вокзал Вестбанхоф. Пока такси лавировало в море свастик, они видели молодежь, раззадоренную ненавистью, кричащую о необходимости “выкурить еврейских вредителей”, и коричневорубашечников, которые заставляли “восточных евреев” танцевать и потешались над ними. Наконец прибыв на вокзал, они бросились к платформе, где парижский поезд заполнялся таким же, как они, отчаявшимися беженцами. Когда раздался последний свисток и поезд тронулся, Нойбаха стали одолевать мысли о жизни, оставленной им за собой: жене, матери, брате, его фильмах, его Вене. Он уже догадался, что видит свою “любимую мать в последний раз в этой жизни”.[78]
На следующий день после бегства Нойбаха из Вены гестапо до смерти напугало его жену, заявившись с обыском к ним на квартиру. Когда весть об этом достигла Альберта, он приехал к Нойбахам, чтобы утешить женщину. Он заверил ее, что, если понадобится, сделает все, что в его силах, чтобы помочь ей уехать.[79]
Кристин, сидевшая в расслабленной позе на диване, вскакивает, чтобы взять с кофейного столика очки в толстой черной квадратной оправе. Ее темно-карие глаза бегают по страницам, которые я только что ей вручил. Читая, она поднимает брови от удивления, и ее лицо расплывается в улыбке. Причина этого волнения – письмо, написанное ее отцом президенту послевоенной Чехословакии Бенешу – или
Поделиться книгой: