Ангелы порхают, в том числе и хранители,там, где восполнители утрат, исполнителисамых смертельных номеров,просто говорят: будь-здоров —будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде,не-пиши-стихов-и-не-читай-их-нигде,уничтожь-все-ручки-и-все-карандаши,не-греши-а-если-вдруг-грешишь-то-греши.У них, у исполнителей смертельных номеров,множество всяких изумительных даров:вот тебе развилка, вот тебе мосток,вот тебе белка, вот тебе свисток,вот тебе свалка, вот тебе верстак,если что делаешь, делай не так,не ходи по кромке, не рискуй головой,ешь побольше фруктов, оставайся живой!У них, у восполнителей всяческих утрат,здесь, на белом свете, немного отрад:если взгляд соборующего не суровда у Богородицы есть новый покров.Однова рождаемся, живём однова,однова уходим, оставляя слова:будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде…Да святится имя Ваше – здесь и везде.«Оно-то ведь и держит на плаву…»
Оно-то ведь и держит на плаву,что я пишу слова: не жизнь живу —слова пишу, пишу о чём придётся,как писарь полковой без полководца.Он просто пишет разные словадля поддержанья навыка – едваживого, глядя в небо голубое,поскольку пусто, пусто поле бояи после слов «Мы все здесь полегли»уже ни слова не поднять с земли.Он пишет – он не плачет, не скорбит,он пишет потому, что не убит,он пишет скоро и остервенело,он пишет потому, что есть чернила —они бурлят, они ещё бурлят,и достаёт до неба праздный взгляд,оттуда слово, словно плод, снимая —уже ни для кого, уже немое.Он пишет, чтобы не прервблась весть:я, дескать, здесь, я, дескать, ещё есть —и буду быть, и будут взятки гладки,покуда слово не застрянет в глоткеи, перекрыв воздушную струюпоследнему живому самураю,не прекратит чумную весть мою.И я пишу слова и умираю.«А ещё тебе скажу я…»
А ещё тебе скажу я,только нет тебя давно,что сказала ворожея —полудетская строка:мол, придёт такое время,говорила ворожея,что уже не докричишьсяв облака.Мол, придёт такое время,что ни вздумать, ни взгадать, —жизнь мою опережая,говорила ворожея,предрекала перемены,убеждала погодить,насыпбла мне в карманыупредительных камней:чтобы я остановился,чтобы сделался смирней.Ты куда, куда, скаженный,ты куда, куда, блаженный,ты куда из этих дней,говорила ворожея,кулачками угрожаято ли тучке на груди,то ли точке впереди.«Все стихи однажды уже были…»
Все стихи однажды уже были.
Ю. ЛевитанскийВсе стихи однажды уже были.Все стихи однажды уже сплыли —и стихов давно уж нет как нет.Вместо них теперь – да что угодно:сводки самочувствия, погоды,списки приглашённых на банкет,справки с мест учёбы и работы,перечни удавшейся диеты,расписанья дальних поездов,планы на неделю и на месяц,даты выгула слонов и мосеки реестры шахматных ходов,договоры о разделе Польши,заговоры от чумы и порчи,приговоры старым мастерам…А стихи уплыли на пароме —и блуждает дальними морямиэтот неприкаянный паром,странствует, по слухам, где придётся —в бурных водах памяти и детства,чей кипящий след ещё не стёрт,выглядит, по слухам, очень браво,все права имеет – кроме правазаходить в любой ближайший порт.«Вот в этой шкатулке с секретом…»
Вот в этой шкатулке с секретомсокрыта прогулка с Сократомда пара бредовых идей.А этот вот ключик-замочек —на случай свинцовых примочек:владей!Спроси – и я сразу отвечу,а нет – закружу, заморочу,уж это-то мне не впервой.А хочешь – совсем откровенно:открыв мои тайны, как вены, —давай?Давай. Мои тайны бумажныи неинтересны таможне —таможенник рылся да скис,найдя на газетном обрывкедвух птичек и рядом – две рыбки:эскиз.Живу – ничего не скрываю,пуста моя жизнь кочевая,и туго затянут ремень.Молюсь же я так: Бог Вещичек,храни моих рыбок и птичек —аминь.«Что однажды застыло на западном рубеже…»
Что однажды застыло на западном рубежеи назад не пошло – как бы громко ни окликали, —существует теперь только в звательном падежеи по этой причине отсутствует под руками.Ненадёжное дело, напрасное дело – звать,догонять, настигать… объяснять, что нельзя иначе, —Никакого «опять» не бывает: не ходят вспятьни часы, ни стихи, ни удачи… ни неудачи.А текущий момент поплескался – и был таков,всё засохло навек, и глаза твои стали суше:там остался лишь влажный след от чужих стихов —кто сказал, что твоих? Ты не пишешь подобной чуши.Ты не любишь стихов – никогда не любил, не знал,не заучивал, не повторял, не носил у сердца.Ты не ведаешь, что здесь делает полный зал —и зачем ты к нему, самозванец, лицом уселся.Присягаю: прошло, забыто, простите все,это кто-то другой нагулял по другим дорогам,ибо нынешний кружится белкою в колесеи не помнит того языка, на котором – с Богом.Я не слышу вас, я вас не слышу: плохая связь —или руки дрожат, или пальцы уже не держат,а веревочка тонкая, между эпох змеясь,издает вдруг ужасный… но, в общем, понятный скрежет.Впрочем, тень не скрежещет, о чём я, Господь со мной,и с тобой, и со всеми, кто ловит далёкий отзвукили отблеск далёкий – отчаянный позывнойдля особо нервозных! Хоть это не для нервозных.Потому что мы знаем: не будет других разов —вострубил уже ангел последний, у Иоаннабольше ангелов нет – и никто не пришёл на зов,и прокисло вино за кормой второго стакана.«Хоровод красавчиков и страшил…»
Хоровод красавчиков и страшил,безмятежные небеса…Вот и век, не заметив меня, прошёл,вот и новый век начался.Тот был век-полигон, а каков-то – сей?Улыбается Божество:он пока никаков, он пока музейэкспонатов века того.Он пока никаков, он пока альбомс фотографиями родни:малыша с крутым, в завитушках, лбом —зачинателя всей резни,малыша с усищами, в чьих зрачкахчёрный ворон и чёрный холм,малыша – ничком, в роговых очках,малыша – на бомбе верхом…Всюду матушки, тётушки и дядьяпьют чаи, говорят о душе —там никак не мог оказаться я,да и поздно было уже:день к концу подходил, был притушен свети не вёл никуда след…А к тому же меня никогда нет.Да меня и теперь нет.Газель
Раньше я не знал, что каждый – каждый! – может умереть.Но однажды Вы сказали: «Каждый может умереть».И теперь я точно знаю: это может каждый встречный,каждый встречный-поперечный – каждый может умереть.Мы играли на рояле каждый может умереть,мы на скрипочке играли каждый может умереть,мы играли на свирели, на свирели, на спирали,а потом на нонпарели каждый может умереть.Даже каждый автогонщик тоже может умереть,даже каждый автогенщик тоже может умереть,даже каждый полицейский, даже каждый милицейский,даже каждый медицинский тоже может умереть.Мы писали на консоли каждый может умереть,мы писали на скрижали каждый может умереть,мы писали на скрижали, на медали, на фланели…Но из дальней нашей дали не звонили две недели.Вышло так, как Вы сказали: каждый может умереть.Ёлка, пушка, судно
1Самое светлое в мире занятие – наряжать ёлку,приурочив событье к субботе… нет, к воскресенью,чтобы действовать не торопясь, наряжать – долго,наряжать серебром, наряжать янтарём, наряжать синью,наряжать сапожком, наряжать туеском, наряжать сердцем,наряжать стеклянною рыбою, бабочкою картонной,наряжать жёлтой луковицей и пурпурным перцем,и обматывать всё это дело весёлою паутиной,а закончить – звездою, горящею, значит, над миром:Мельхиору, как водится, Касперу и Бальтазаручтоб, когда путешествуют с золотом, ладаном, мирром,было, стало быть, празднично, их триединому взору…вот и всё, и теперь уж осталось смотреть и смотреть в оба,шля привет из окна всем подряд, но особенно – пешим:заходите ко мне, у меня сапожок, туесок, рыбаи другое, чего я, клянусь вам, даже не вешал.2Самое тёмное в мире занятие – разряжать ёлку,удаляя по очереди за надеждой надежду —нарисованную по небу, написанную по шёлку,молоком между строчками выведенную, и между —между нами всё кончено, праздники миновали,убирай их теперь по коробкам, обкладывай ватойтанцы-шманцы твои, тили-тили твои, трали-вали —никогда не ходи по пятам за сердечною смутой,за огнями, вчерашними днями, местами родными,упакуй свои звёзды, и сферы, и ленты подальше:слишком сильно блестят… да и вот уж явились за намилюди, звери, орлы, крокодилы и их крокодильши —прогонять нас отсюда, как псов, извините, бродячих,мы навешали всякого лишнего, вы извините,всё уже поснимали – осталась лишь пара сердечеки дождя золотого отдельные, редкие, нити.3Самое тёмное в мире занятие – заряжать пушкучерез произрастающий вверх металлический стебель,стебель вечно пустой, потому-то он и нараспашку —загружать, значит, всякую гибель и всякую убыль…эту гибель и убыль везут на тяжёлых подводах,до земли проседающих: прежние очарованья,горький опыт, обиды – всё в мире стоит на обидах —и напрасные слёзы, и страх, и усмешка кривая,осторожность суждений, двусмысленность разговоров,потаённые мысли во время ночных путешествий…почему-то всё это у нас превращается в порохи внезапно взрывается с силою сумасшедшей,и потом молодые солдатики – райские пешки —убивать начинают, а после – их убивают,убивают теми же ядрами той же пушки,теми же ядрами, которые не убывают.4Самое светлое в мире занятие – разряжать пушку,извлекая на свет прекрасные дальние планы,извлекая новые солнца и новые луны —не подряд, одно за другим, а всё вперемешку:извлекая за мирозданием мирозданье —то-то будет чем заниматься по воскресеньямбеспризорным детям и многодетным семьям,то-то будет что рассматривать на ладони,ибо много всего предстоит, и теперь уж точноможно больше не суетиться, не торопиться,посмотри: из железных недр вылетают птицы,распевая о том, что не так тут всё быстротечно,посмотри, вылетают бабочки и стрекозы,и счастливая жизнь начинается помаленьку:выбегают – все белокуры, все голубоглазы —дети малые, прапраправнуки Метерлинка.5Самое светлое в мире занятие – снаряжать суднона съеденье голодным штормам и таким же пиратам,до свиданья, мы все отправляемся к южным широтам…– это очень досадно (в толпе пробегает глиссандо),но нас вряд ли уже остановишь: наполнены трюмы,хорошо или нет – это выяснится по дороге,с нами наши молитвы и наши высокие храмы,с нами наши святыни и наши беспечные боги,и серьёзные наши подзорные трубы, и карты —вообще не того континента, который нам нужен…впрочем, нам континент и не нужен – нам хватит жемчужини кораллов, и прочего хлама, не так ли, Рикардо? —и Рикардо кивает седой головой и смеётся,он-то знает наверное, что не положено в трюмыи что в первую очередь нужно: не боги, не храмы —только ветер попутный, удача и смелость, и солнце.6Самое тёмное в мире занятие – возвращаться,возвращаться ни с чем – то есть нищим и возвращаться,за душой ни огня не имея, ни денег, ни счастья —лишь цветную стекляшку: взгляните, какая вещица,в ваших скучных краях вы такой никогда не видали —посмотрите, как ярко блестит, и ведь всё там такое,всё так ярко блестит, ведь на то нам и дальние дали,чтобы всё там блестело – оттуда нас всех беспокоя!..и взахлёб вспоминать, и давиться словами чужими,и расспрашивать, и узнавать – не без горечи, в общем,что и тут без него, получается, вроде бы жили —и поныне живём, слава Богу, и сильно не ропщем —и, зажав своё сердце в кулак, улыбаться навстречуим – стекляшку вертящим в руках сообща и поврозно,и дивиться сердечной их радости, детской их речи,и начать им рассказывать, как обустроить отчизну.«Неужели это – то: ни тонких кружев…»
Неужели это – то: ни тонких кружев,ни воздушной кисеи… один бетон!В общем, кружев тут у вас не обнаружив,я растаиваю в дыме золотом.А где дым беру – да здесь же, по соседству:там его не то чтоб тьма, но есть чуть-чуть.Поскребут, как говорится, по сусеку:дескать, вот вам, забавляйтесь… завернуть?Но скажите: это то, ради чего яуходил – к другим чертям или чертам?Эта воля не родней, чем та неволя,здесь – не здешнее, чем тамошнее там.Ибо с нами остаются только птицы,а пространство никогда нам не верну,а пространство, как и прежде, не годится —по размеру ли, по цвету… всё равно!За горами, за долами, за рекою…дух мятущийся, куда же ты, постой,ты всегда живёшь не этой, а другою —жизнью, смертью ли, забавой ли, мечтой:чтобы вечность, с её пламенным приветом,неизменно оставалась за бортом —как тот свет, что вечно снится нам на этом,и как этот, что приснится нам на том.«Потом, потом поговорим о том о сём…»
Потом, потом поговорим о том о сём,взяв то и сё не за грудки, так за чубы,покуда ангелы, крича мы вас спасём,сметают время с прохудившейся судьбы.Потом, потом поговорим, сейчас зима,сейчас придут за нами, спросят, как дела,страшнее этого вопроса лишь чума —чума, которая разит из-за угла.Дела такие, значит… – я забыл ответ,я не уверен, я не помню, не готов,но я был должен дать себе самоотводи отказаться от подарков и цветов,а согласился… принял всё, сказал мерси,и в тот же миг, под этот маленький шумок —вжик – небеса вдруг ускользнули в небеси,и я потом их разыскать уже не мог.И дальше, в общем, не туда уже вело —куда вело… да всё равно теперь куда.А что до ангелов – им будет тяжело,и мы, наверное, не стоим их труда,ведь мы и раньше-то не числились в живых —так, понарошку начинали свой забег,так, не всерьёз, не навсегда – на черновик,не навсегда, на черновик, на чёрный век.Пантеон Паскаль
Посвящается Паскаль Серр
Мадам ЖеральдинМадам Жеральдин была синяя стрекоза,смущавшая вечность дрожанием тонких спиц.Мадам Жеральдин была главный на свете спецв вязании всяких нежностей пуховых.Их смысл был таков, чтобы детям не замерзатьв полётах под облаками и просто так.Мадам Жеральдин обычно вязала назад:в тяжёлое прошлое, в голод, в нехватку дров.Мадам Жеральдин можно было поймать сачком,крючком подцепить, поцелуями ослепить —она никогда не сердилась и ни о комродителям не доносила и вообще.А дети клубились вокруг её тишины —бесясь и носясь на роликах взад-вперёд,и дети в неё были по уши влюбленыи знали, что старая няня их не предаст.Однажды она растаяла, как свеча,сказав перед этим, что, видимо, ей пора,и дети неслись за дрожками, хохоча,до самого кладбища: думали, что игра.Мама КлэрМама Клэр была белая курочка,кружевная белая курочка.У ней в клюве всегда была корочка —золотая ржаная корочка.И когда случился голоди надежды не осталось,вся семья, покинув город,этой корочкой питалась.А одна настоящая дурочка,её звали дурочка Сю,говорила, что мамина корочкасохранила Францию – всю!Мама Клэр никогда не плакала —мы смотрелись в неё как в зеркало,и, когда улетела на облако,всё равно оставалась околои была совершенно жива.И светились её кружева.Кузина МимиКузина Мими, морская игла, у моря росла.Ей не выживать – ей всё б вышивать заветный узор:узор-то узор, но больно мала морская игла.Мала, а несла шитьё на базар кузина Мими.Кузина Мими двенадцати лет заветный узорнесла на базар в надежде продать, а нет – так отдать,стояла одна, была голодна; потупивши взор,стояла в тени… глаза подними, кузина Мими.Нищала страна, была голодна: ни франка, ни су,а я отнесу узор на базар – куплю молока,и хлеба куплю, и я вас люблю, и я вас спасу,терпите пока… да жизнь коротка, кузина Мими.Когда понесли её хоронить, то алая нитьпетляла в траве, а дядя Эрве спокойно сказал:ну что же, дитя, лети в облака, купи молокаи выпей за нас, и нас помяни, мой ангел Мими.Тётя АнтуанетБелая мышка по маминой линии, Антуанет Миньон,в сад уходила с томиком Плиния – древним этим враньём,чтобы узнать, как всё было в точности в прежние времена,нам поучиться бы у античности, говорила она.И засыпала в саду под сливою, с Плинием, значит, в руке,и даже выглядела счастливою в стареньком гамаке:снились копчёности и соления, сытость и благодать,а боевые пассажи Плиния… – только б не голодать!Мы не будили её намеренно (явь была слишком зла) —чтоб мимо Плиния, сивого мерина, лодка её несла,тихая лодка счастливой юности, праздничного вчера,полная всяческой довоенности, всяческого добра.Тучи курчавились, дождь накрапывал, Плиний был вне себя,лето кончалось, гамак поскрипывал, в ус не дула судьба,ибо покуда гамак укачивал время и не промок,длился и целости не утрачивал сей драгоценный миг.Долго ли, коротко ль… в общем, коротко длился счастливый сон —после какого-то то ли паводка, то ли витка времёнвышли проведать её и Плиния, а её больше нет —белой мышки по маминой линии, тёти Антуанет.Дедушка ПольДедушка Поль, золотой сверчок,освещал домашний очаг:и от этого был весь очаг в лучах —полыхая, что твой ковчег,и вокруг золотая светилась пыль,проникая в любую щель —у нас не было золотых вещей,но у нас был дедушка Поль.Дедушка Поль и другие сверчкисобирались по вечерам,изучали мир сквозь свои очки,констатировали: бедлам,а потом на столе появлялась снедь —так, немножко: багет, салат…И, поев, сверчки начинали петьпесни военных лет.Когда дедушка Поль насовсем исчез,никому не сказав куда,золотая пыль стала падать с небес,а потом упала звезда —и мы ели и пили на всем золотом,и другие сверчки приходили к нам в дом,и на целых три дня прекратилась война,и была тишина.Папб Жан-ПьерПапб Жан-Пьер обожал жуков и сам был немножко жуком.Папб Жан-Пьер отпускал усы немыслимой красоты.Он разговаривал со шмелём, с цикадою и сверчкоми был со всеми с ними знаком, и был со всеми на «ты».Папб Жан-Пьер любил повторять: дорога всегда пряма —и на любой вопрос отвечал, понятно, не в бровь, а в глаз.Ещё папб Жан-Пьер говорил, что нас, насекомых, тьмаи что не нам тут вершить дела, а тому, кто побольше нас.Папб Жан-Пьер ненавидел замки и не признавал гардин.И Тот-кто-побольше-нас приходил к нам запросто, без затей.Папб Жан-Пьер уважал Его – и, когда Он вдруг приходил,папб Жан-Пьер накрывал на стол и сразу звал всех детей.Когда папа Жан-Пьер умирал, шёл дождь, но было светло,и Тот-кто-побольше-нас целый час был с ним один на один,и что-то тихое говорил, и гладил его чело,а после ушёл, ни с кем не простясь, и больше не приходил.Дядюшка ЭрвеДядюшка Эрве прятался в листве, ветер в голове.Дядюшка Эрве был нам певчий дрозд в человечий рост.Дядюшка Эрве грезил наяву, так и норовяпревратиться в свист и, расправив хвост, прочь из этих мест.Дядюшка Эрве сватался к вдове, жившей визави.Дядюшка Эрве не был ей любим – он был ей рабом.Дядюшка Эрве небо в рукаве приносил вдове —мчался наобум, о заветный дом расшибаясь лбом.Дядюшка Эрве, ветер в голове, небо в рукаве,понимал в любви, понимал в родстве – только не в войне.И когда война дядюшке Эрве выстрелила в грудь,тысячи дроздов изо всех садов с ним пустились в путь.Себастьян ЛеруаСебастьян Леруа был домашним доктором и попугаем,он садился на ветку и мог повторять хоть целые сутки:покажи-мне-язык, скажи-а, не-дыши-в-промежутке,а-сейчас-мы-полечим-тебя, а-сейчас-мы-тебя-поругаем.Он носил изумрудно-зелёные брюки в жёлтую клеткуи любил оставаться на чай (говорили, что он одинокий),обязательно пачкал вареньем накрахмаленную салфетку —преимущественно смородиной, но, конечно, мог и клубникой.В золотых его круглых очках отражалось почти всё семейство —даже дедушка Поль помещался, невзирая на габариты,но всегда всё равно оставалось свободное место,ибо мало ли кто подойдёт… да уж верно, и не говорите!Его можно было узнать зa сто метров по пёстрому оперенью,характерному хохолку, при ходьбе колыхавшемуся на макушке,по тому, как обычно он переминался в передней:он боялся домашних животных – собаки и кошки,точно так же, как все приличные попугаи, мы полагаем,потому что кому не известны огорчительные примеры…Но потом он уехал в Африку – к другим многочисленным попугаям:их лечить от холеры – и сам погиб от холеры.Ома БертаА ома Берта всё знала заранее:она была страшно умна.И ома Берта была из Германии,откуда пришла война.Но когда мессершмиты слетелись к заутренеразбомбить тут всё дочиста,она сказала: «Отныне зовут менятолько мами Бертб».И мы запомнили, как зовут её,и мы забыли немецкий язык,и в доме не стало немецкой утвари,не стало немецких книг.В газетах писали про разорениеи что придёт нищета,но ома Берта всё знала заранее…в смысле мами Бертб,поскольку – каждой чешуйкой мелкоючувствуя злобу дня —была она молниеносной змейкою,сделанной из огня.А змейки, они ведь всегда провидицы,а змейки шуршат в листве,и змейки – они ведь у нас, как водится,живут дольше всех на све…ЛюсьенЛюсьен был нам седьмой водой на киселеи мотыльком с павлиньим глазом на крыле:вишнёвый смокинг, неурядица в петлицеи шарф, трепавшийся концами по земле.И, Боже, как же мы любили мотылька —с его всегдашним неприкаянным «пока!»,с его обычным пребыванием в столице,с его незнаньем ничего наверняка!Таких и любят ведь… их любят ни за что —их, в общем, нe за что любить, и их грешнолюбить, как часто говорила дорогаяподруга мамина, вдова Бланшо,а мы грешили! Правда, только на словах —и, неурядицы в петлицы насовав,бежали к станции, легко пренебрегаявдовой Бланшо, – встречать его: comment зa va?Ах, всё прекрасно, говорил, но был он враль —неистощимый, без труда входивший в роль,и мы догадывались, что он плохо кончити «всё прекрасно» – это просто как пароль.Играл в рулетку, делал ставки на судьбу,лежал весёлый и насмешливый в гробу,и каждый ждал, что он взмахнёт крылом и вскочит —с каким-нибудь невероятным бу-бу-бу…Шер мэтр ФрансуаА шер мэтр Франсуа был сова – черты его были овальны,он был увалень в мягком берете, чёрном или бордо.Только он был не просто сова – он был Сова Рисованьяот и до.Он молчал, когда рисовал (рисовал он всегда и всюду),но он знал отдельные звуки вроде «О!» или «А-а-а…» —они выражали восторг или, допустим, досаду,а папб Жан-Пьер объяснял, что сова не умеет слова.И шер мэтр Франсуа поднимал свои лохматые бровии бездумно дивился жизни – тому, как она резва.Он как будто не понимал, что такое «дела», «здоровье»,и, пожалуй, даже не знал, что он – шер мэтр Франсуа.Но зато на его холстах цветы говорили с небом,окликали друг друга рыбы и распевала трава,ибо он всем подряд – цветам, и траве, и тем паче рыбам —разрешал (или поручал?) за себя говорить слова.А пришла пора умирать – выбрал день себе покорочеи, пятью золотыми мазками небеса превратив в парчу,луч зелёный нарисовал, очень чисто сказал «до встречи» —и ушёл по лучу.Вдова БланшоУ вдовы Бланшо сроду не было ни гроша.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.У вдовы Бланшо на окне цвела резеда.У вдовы Бланшо резеда была хоть куда:и пышна была, и цвела себе не спеша.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.У вдовы Бланшо было пончо на рыбьем меху.У вдовы Бланшо Бодлер был весь на слуху.У вдовы Бланшо была комнатка наверху,где с трудом помещалась большая её душа.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.У вдовы Бланшо была память на всё подряд,как у всех черепах: черепахи тем и ценны.И вдова Бланшо даже помнила, говорят,расписание всех автобусов до войны —несмотря на то, что всегда ходила пешком,кроме дня, когда – в чёрных дрожках – вдову Бланшона зелёный погост доставили с ветерком:у вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.Дурочка СюНам всем очень нравилась дурочка Сю.Она была рыжей лисичкой в лесу.И мы говорили, что лес ей к лицу,а дурочка Сю хохотала вовсю.Она понимала лесные цветы,и птиц понимала лесных, и зверей,и мушек, и весь никчемушный их рой,и толпы кузнечиков из темноты.И к ней приходил на свидание ёж,и белка жила у неё на груди.В лесу, она верила, не пропадёшь —всей этой еды и воды посреди.Потом она в гости пошла к карасюна речку – и нам рассказал муравей,что видел, как, искрой мелькнув меж ветвей,погасла у берега дурочка Сю.Серж ЛепельеСерж Лепелье, двоюродный комарик,звеневший нам почти пятнадцать лет, —он жил и знал, что смерть не отнимает,а просто – есть, хоть означает «нет».Вот… и когда он говорил пардонза грубость, за разбитую посуду,клянясь «я больше никогда не буду»и улыбаясь, – верилось с трудом.Нет, мы-то были осведомлены,никто не заблуждался абсолютно,но ведь и так всё было мимолётно,особенно тогда, после войны —и никому там были не нужныни завтра, ни, тем паче, послезавтра,и ничегошеньки, кроме азарта,нас не держало с этой стороны,на этой уничтоженной земле,не забывавшей свежую обиду, —один азарт, да вот… Серж Лепельес его «я больше никогда не буду».Он был неправ, и доктор Леруабыл вместе с ним неправ, и мы неправы:поныне та же самая травау нас в саду и с ней – другие травы,земля не превращается в гранит,и небеса – без видимых помарок,и край вином и жизнью знаменит,и ночью над просторами звенитСерж Лепелье, двоюродный комарик.Переезд
1Как век минувший протекал,я сосчитаю по тюкам,я сосчитаю по тюкам.Вот насчитаю сто тюков(за исключеньем пустяков)– и был таков.А что шаги мои легки —так и тюки мои легки,мне всё легко, мне всё с руки:легко – судачить о былом,легко – проститься за столом,легко – заплакать за углом,притормозить, умерить прытьи в путь не отправляться впредь,легко – под ношей умереть,легко – разжавши кулаки,на волю отпустить тюки,мои воздушные тюки.2Ты, вот что, погоди со всем прощаться —тут есть заначка: две щепотки счастьяна всякий случай, на… авось когдапонадобится двум богатым нищим —кинь их в коробочку с отсутствующим днищем,пока в ней не захлюпала вода.Да, затонули все твои суда,да, сгинули без всякого следатвои слова, и бессловесен омут,а вот коробочка – она всё на плаву,и, значит, ты живёшь, и я живу,и две щепотки счастья не утонут.Пушинки не умеют намокать —зато они умеют намекать,что невесомость – это попросту несомость:несомость ветром, метром и водой,весёлою лошадкою гнедойпо имени Словесность или Совесть.3Тут у нас сумки с одной и с другой заграницей,тут, в сундуке, упакован тяжёлый твой вздох.А в этой баночке… в ней не скажу, что хранится,ибо хранится в ней трах-тибидох-тибидох.Мама и папа ушли на какой-то всевобуч,бабушка в гости уехала в город Моздок.Пусто на свете – один только я и Хоттабыч,я и Хоттабыч, и трах-тибидох-тибидох.Сколько тому уже? Целых полвека, пожалуй:было тепло на душе, да теперь холодок…Думали, спать ухожу, а я нёс под пижамойсмуту, надежду и трах-тибидох-тибидох.Так и запомнилось: в окнах парад снегопада,а у постели выстраиваются в рядоклето, чудачество, чудо – чего тебе, чадо,неба со сливками? – Трах-тибидох-тибидох!Так и запомнилось – и ничего не поправишьв чередовании слов, городов и эпох.Тут у нас баночка, в ней у нас остров сокровищ…трах-тибидох-тибидох-тибидох-тибидох!4А некий мелкий бес всё ходит по пятам,и счёт под нос суёт, и требует обола:мол, дорогой Вы мой, зачем Вам это там?Вам незачем и здесь всё это было!Он прав, и прав, и прав – и сколько б ни петлялмой полоумный ум и ни давал осечек,а так оно и есть… но этот вот футляр,но этот вот плетёный туесочек,но этот вот узор, но этот вот восторг,но этот (от чего забыл) остаток,и этот вот пустяк, чья родина Мосторг —минувший век, конец семидесятых,и эта вот пора, и эта вот мура,и эта вот вчера разбитая вещица,контейнер-полтора чудесного добра,с которым я готов и в мир иной тащиться, —его не трогай, бес, оно с других небес,я соберу обоз и к выходным уеду,а ты за остальным зайди попозже, бес:когда получится – во вторник или в среду.5Три десятка чемоданов, полных всяческих молитв,полных всяческих разборок с небесами или нет,надо б выбросить на свалку – злая память не велит:говорит, всё не напрасно, всё получишь, что просил.А когда уже получишь, злая память говорит,будешь принимать по списку, будешь брать на карандашэту, стало быть, красотку, этот город, этот видиз окна… ну и вот эти – блага, льготы, как их там.А иначе, сам подумай, злая память говорит,как ты выяснишь, голубчик, где твоё, где не твоё:три десятка чемоданов, каждый наглухо закрыт —и захочешь да не вспомнишь, и потом не доказать.Впрочем, всё, о чём мы просим, – напоследок говоритзлая память – записали на высоких облаках:так что выброси, пожалуй, и не слушай этот бред,три десятка чемоданов, ну а я тогда пошла.6Четыре рулона тяжёлых обидна то, что дожди, и туман, и знобит,что кофе невкусный, что сахара нет,что скорость не та и висит интернет;четыре рулона тяжёлых обидна то, что отвергнут, оставлен, забыт,что брошен один, что с собою не взяти что не вернуться до мая грозят;четыре рулона тяжёлых обидна то, что изранен – и даже убит,и даже уже похоронен вдалиот всех, кого знал, и они не пришли;четыре рулона тяжёлых обидна стан твой, на весь твой задумчивый вид,на злые слова, на себя самого —не весят, как выяснилось, ни-че-го.7Одну надежду на двоихстою держу в руках своих:у ней просрочены все сроки,ей больше не подняться вверх —она подобна новостройке,что заморожена навек.Одну надежду на двоихстою держу в руках своих —ей не придали сил повторы,наоборот, пошли во вред —ей нету подходящей тары,ей, в общем, даже места нет.Одну надежду на двоихстою держу в руках своих —последнюю надежду в миреиз лет чужих и черновых.Надеявшихся нет в поминеи даже нет уже в живых.Одну надежду на двоихстою держу в руках своихи, видимо, возьму с собоюв другую жизнь в другом краю,где, может быть, другие двоеобманут ею жизнь свою.8Вот так и уйти – беспорядка в себе не заметив,а просто сказав: мол, такое моё естество.Но что же мне делать со связкою старых приветовзабыл от кого (и неважно уже, от кого),в какой их сосуд… нет, в какой их ларец… нет, в какой ихковчег положить и какой завязать бечевой —легко шелестящие тени друзей и знакомых,своим шелестеньем не требующие ничего?Мне главное – их не забыть, а уж там, где я буду…и даже, скорее, не так: где я буду таков,я стану их клеить – на мебель, на дверь, на посуду,я стану кормить ими бабочек и мотыльков,я стану их класть между рамами и под подушку,я стану заваривать в чай их – мне хватит с лихвой,чтоб вылечить сердце, сосуды, простуды, одышкуи прочие хвори, и самую главную хворь.А что там за хворь тебя мучает, старый зануда,поймём уже после – отправившись, стало быть, в путь…Тоска по тому, что уже не вернуть и не надо,поскольку уже ничего никогда не вернуть.9Две алмазные слезинкив две плетёные корзинкия который день пакую —и не ведаю покою,а бумага, намокая,снова дряблая такая,будто тут не две слезинки,будто дождик зарядил —или в эти вот корзинки,в перевернутый их купол,не всего лишь кот наплакал,а наплакал крокодил.Я не буду в новой жизниприближаться к старой бездне —мне слезинки не за этими корзинки не за этим.А зачем… да кто ж вам скажет?Скажут: нажит – значит нажитскарб, и каждую оплошностьдо последней запятой,как, вот, каждую слезинку,надо паковать в корзинку,чтобы старую жилплощадьсдать счастливой и пустой.10А что-то остаётся на потом,всё время остаётся на потом,когда уже совсем покинут дом,когда припоминается с трудом,где тумбочка стояла, где кровать,и больше нет желанья рифмоватьни с чем на свете настоящий миг,он сбился с ног, он наг и одинок,и он стоит перед тобой как знак —конечно, вопросительный, другихтебе не будет, разве что когдаты всё уже забудешь и начнёшьна новом месте что-нибудь ещё:не жизнь – так пьеску, сказку, эпопе…Аттриция
«И как-то не осталось вдруг размера…»
И как-то не осталось вдруг размера —куда вписать оставшегося мираи снег, и грех, и прах предновогодний,развеиваемый над Родхусплбсенкометами, ракетами… согласен,так легче, и быстрее, и нарядней.Вот разве только тактовик – нет, тоник,нет, тоник не размер… тогда титаник —нет, тоже не размер, хотя, конечно,всё тут у нас размеры… разумеры,а нб небе косматые химерыворкуют оглушительно и нежно.Так значит, разумеры: хочешь дольник,или будильник, или понедельник —так, чтобы вдруг проснуться по-другому,как прежде никогда не просыпался:на палец водки, сока на полпальца —причём под музыку… желательно «Богему».А в общем, пусть всё пляшет – или плачет,как хочет, старый год идёт на вычет —три, два, один – и дальше только Бог,размеры кончились, возок летит по ямам,но сердце продолжает биться ямбом:раз-два, раз-два, второй ударный слог.«Приходит, значит, новый вдруг…»
Приходит, значит, новый вдруг —с вопросом, для чего ялинейкой измеряю звук…«Взыграло речевое, —я говорю, его кивоквстречая обалдело. —Но вообще я так привык,не Ваше дело.А что я заперт в четырёхстенах, так эту уткупустил какой-то пустобрёх,что очень-очень гадко, —быть может, здесь вчера былаи за столом сиделасреди бумаг и барахла… —не Ваше дело.Ну, не сидела – так и что ж…её приходы редки,зато зашёл под вечер дождь —Вы ведь читали сводки?А вот о чём был разговор,мы знаем только двое,лишь он и я… и вот с тех порвзыграло – речевое».«Ты замри, моя жизнь, замри…»
Ты замри, моя жизнь, замри —я замру, говорит, замру,я замру до первой зари,на ветру замру, на юру,на бегу замру, на лету,на снегу замру, стану лёди растаю, и в пустотупревращусь, когда снег сойдёт!И замрёт ведь, а я тогда —рыбкой, стало быть, из пруда —без труда напишу слова:Копенгаген или Москва.И не будет в них ни следаКопенгагена и Москвы,ибо всё это ерунда,а пути ерунды кривы.Но, конечно, настанет март —это сразу за декабрём,и тогда полетят за бортвместе с разным другим старьёмвсе немые мои слова,и взойдёт на дворе трава…Отомрём еще, отомрём,по тропе пойдём тропарём.Письмо
По причине отсутствия целей и средств отсутствияя сижу на мели – с парой-тройкою слов, не боле,но живу хорошо: вообще ничего не чувствуя,кроме старой одной, отслужившей своё, любови.Мы с ней просто друзья и встречаемся выпить рюмочку,обсудить, что земно в нашей жизни и что небесно,то есть, встав на обрыве, но не заходя за кромочку,поглядеть в одну бездну… теперь уж мелкую бездну.Мы с ней просто друзья – и знакомою бродим местностью:там, где прежде смеялись, дурачились, танцевали…Жалко, что я теперь не в ладу со своей словесностью —и не знаю, как выразить эту беду словами.Начинаю писать – как молиться, как делал исстари,но отчаиваюсь на пороге, на первом «Отче…» —и, пожалуй что, попрошу полкового писарянаписать за меня: у него получится чётче.«Извините, не узнал…»
Извините, не узнал:извините, много летникого не узнаю…Извините, полный зал,извините, яркий светплюс общительный соседс приставного, на краю.Да конечно же, простил:я прощаю всех вокруг,я прощаю всё подряд!А что сух… таков мой стиль,Вы, конечно же, мне друг —даже больше, виноват,Вы, конечно же, мне брат!Завтра я опять совру…нет, сотру – оно верней —этих слов круговорот.Так и флюгер на ветру,так и речка меж камней,так и мельничка поёт.«Из кое-как законченного дня…»
Из кое-как законченного днявсего-то лишь и вышла у меняодна строфа… но в маленькое полемоей строфы я уместил, что мог:с трубою дом и над трубой дымок,немножко веры и немножко воли —и всё хотел придумать заголо…да мысль куда-то ветром унеслои закружило там с листвой сухою,и я тогда решил: пускай строфатак и живёт на свете как строфа —и три звезды сияют над строфою.«А лирических обновок…»
А лирических обновок,лучше не проси их, ладно? —огрызнусь, скажу: не вышло.После стольких сразу правокничего уже не видно,ничего уже не слышно.После стольких сразу правокничего не опознбешь —разве только заголовок…Ничего не опознбешь,остаётся тишина лишьпосле стольких сразу правок.Ни одной черты знакомой,ни единого словечкапосле стольких сразу правок.Плачет старая привычкада вздыхает старый навык:ни одной черты знакомой!А давно ли – бормотали,чепуху на ус мотали,малевали подмалёвок,жили глупо и некстати…всё пропало в результатепосле стольких сразу правок.Строй беспечных заготовокна забывшемся наречьивсё далече, всё короче.После стольких сразу правокс нами только междометье,междуречье, междустрочье.«Потихоньку уменьшается алфавит…»
Потихоньку уменьшается алфавит:выпадают буквы —буква «ф» давно уже норовитпотеряться вовсе,только гласные нам ещё и верны —в силу старой клятвынакричаться вдоволь после войны,лучезарный Спасе!Записные книжки теряют веси теряют разум:в них всё больше и больше теперь небеси всё меньше спеси,лучезарный Спасе, пусты уста,и обычным фразамне хватает резвости и хлыста,лучезарный Спасе!Ах, на чём говорить и с кем говорить,как бывало раньшеи как, ясное дело, не будет впредь —в чём ведь вся досада…Хоть по-прежнему носятся там и здесьполоумные почтальонши,только букв не хватает уже: прочестьимя адресата.Но покуда остался клочок земли,не напрасен поиск,и не все мы ещё навсегда ушливо свои свояси.Доведём до конца этот страшный бой,а уж после, послемы ещё помычим, помолчим с тобой,лучезарный Спасе.«Если маленькие частности…»
Если маленькие частностидовести до полной честности,всё равно не будет ясности —просто меньше неизвестности.Если маленькие честностидовести до полной лживости,всё равно не будет страстности —будет только больше живости.Где налоговая ведомостьулетела со стола —бело-розовая жимолостьневзначай произросла.Где исчезнувшая видимостьнаконец сдала права,ослепительная живописьраспустила кружева.«Что ж, per aspera ad astra!..»
Что ж, per aspera ad astra!На глазах тускнеет люстра —слишком явно, слишком быстро.Видишь, вечные студентызакрывают фолианты.Возникают горизонты.Безмятежное соседствозалпом переходит в братство —в братство или в сумасбродство.После солнечной латынив золотой пыли ладони.Это навсегда отныне.Улетает речь магистра,уплывает френч магистра.…Окончание семестра.«Всё сходит на нет, свет сходит на нет, след сходит на нет…»
Всё сходит на нет, свет сходит на нет, след сходит на нет.Лёд сходит на нет, лад сходит на нет, люд сходит на нет.И старый блокнот который уж год вперёд не идёт,а сходит на нет, и сходит на нет, и сходит на нет.Но весь этот бред, который я, брат, вышагивал вброд —лохмат и небрит, напялив берет, беспечный на вид —о, весь этот бред, текучий сорит, горючий гибрид,он так и влечёт, он так и течёт, он так и горит.Он, наоборот, сильнее стократ, и пляшет Сократ —и прячет секрет, и смысл его скрыт от нас навсегда.Приходит закат, уходит закат, приходит восход,и жизнь молода, и врёт без стыда, и сходит на да.Любовь к трём апельсинам
Клянусь, что я ещё возьмусь за ум:начну питаться – чем там… наобум:акридами и мёдом, духом, сеном,устану быть бездомным и бессонным,пройдёт моя любовь к трём апельсинам,заметьте, что – не к одному, не к двум,но и она пройдёт… какой бы нибыла нелепой, смелой и нелепой —хоть вот со стороны, хоть вот под лупой,откуда ни зайди и ни взгляни.Один-то апельсин совсем смешной,другой ещё смешнее, а уж третий —смешной до слёз, и все они в карете,в смешной карете катятся за мной,и я люблю их больше всех на свете:троих люблю – любовию одной.И трижды предо мной одна трясинаволшебная, и ничего – за ней:ах, знать… узнать бы – хоть на склоне дней,кто учит нас любить три апельсина!А с неба смех – высокий, лёгкий смех:нет, дескать, милый, ничего для всех —вот разве тайны да головоломки!В чужие не заглядывай котомки:там меч тупой да сломанный доспех —пусть с ними разбираются потомки,с них станется, а ты люби того,кого тебе послало волшебство,кого попало и кого придётся,кого назначат Бог и Карло Гоцци.Стихи к сказкам
РАМТу
* * *Плед женился на кушетке,слон умчался на лошадке,две рыбёшки кушать сушиприучали райских птах.Всё бывает, как бываети в Москве, и на Гавайях,и на море, и на суше,и ещё в других местах.Дождик сочинил балладу,снег объелся шоколаду,сад подался за границу,дом оставив взаперти.Плющ собрался на свиданье,сон уехал в чемодане,чтобы никому не сниться —чтобы выспаться в пути.Нитка вышла на прогулкуи посеяла иголку,бородатый козлик в лодкемёл метлою океан.Всё полно многообразья —не поймёшь, как ни старайся,для чего козлу бородка,для чего козе баян.И в Москве, и на Гавайяхвсё бывает, как бывает:шарф отплясывает польку,из кармана бьют ключи!Не ищи себе напасти,не учи цвести капусту,не учи свистеть свистульку,деда кашлять не учи.По законам живой природыЭта тучка над лугами —дальняя, но не чужая —вечно кружится кругами,нас с тобою окружая,эта речка с берегами —распевая: «Как свежа я!» —вечно кружится кругами,нас с тобою окружая,этот жук с двумя рогами,чёрт-те что воображая,вечно кружится кругами,нас с тобою окружая!В облаках и под ногами,малая или большая,вечно кружится кругами,нас с тобою окружаяи весь мир в кружок сзывая —под присмотром небосвода —эта милая природа…разумеется, живая!Оловянная ложка, мечтавшая о БарселонеЯ просыпаюсь с Барселоной —с лиловой, жёлтой и зелёной,с пурпурной, синей… вам видней,с серебряной и золотою —я знаю, я её не стою,но всё же просыпаюсь с ней.Я обнимаюсь с Барселоной —с душистой, сладкой и солёной,с прозрачной, дымной… вам видней,и с древнею, и с молодою —я знаю, я ей не владею,но всё же обнимаюсь с ней.Я наполняюсь Барселоной —клубничной, яблочной, лимонной,арбузной, дынной… вам видней,меняя манго на папайю,я знаю, я не исчерпаюеё, но наполняюсь ей.Я засыпаю с Барселоной —с капризной, мягкой, непреклонной,с упрямой, кроткой… вам видней,и со сквозною, и с резною —я знаю, я её не знаю,но всё же засыпаю с ней.Маленький сон в полосатой пижамеДавай-ка мы не забывать о режиме:уж вьётся над нами комар,ах, маленький сон в полосатой пижаме,ах, страшный… ах, просто кошмар.Не прячься и с тенью своей не сражайся,бросаясь под свод темноты:видали мы, братец, и сны поужасней —гораздо ужасней, чем ты!Видали мы, братец, такие кошмары —не пересказать наяву:видали заросшие лесом бульвары,видали ежа и сову,змею на кольце, паука на зажимеи с волчьею мордою трость…нам, братец ты наш в полосатой пижаме,всего повидать довелось.К тому ж мы и сами с такими усами,что все разбегаются прочь,как будто мы чёрный корабль с парусами,летящий сквозь чёрную ночь.Нас не испугать ни шагами чужими,ни даже чужим языком —тем паче тебе, в полосатой пижамеи в тапочках с синим цветком!Рассеянный воздушный поцелуйНе какие-нибудь трали-вали:ни вздохнуть, ни поднять головы —было время и нас целовали,но теперь мы из камня, увы.И в гранитном своём покрывалемы стоим посредине Москвы:было время и нас целовали,да теперь не целуют, увы!Были флаги так новы, так алы —так недавно, так… просто на днях!И летели в чаду генералына своих лучезарных конях —ни в сражении, ни на приваленикогда не пуская корней!И все встречные их целовалипрямо в губы и прямо в коней.Ах, как всё это нынче забыто,ах, как больше уже не нужнанаша грустная жизнь из гранита,наши подвиги и стремена!Но за всю нашу славу былуюничего мы не просим у вас,кроме вот – одного поцелуя,хоть воздушного… хоть не сейчас.«Оказалось, я пишу непрактично…»
Оказалось, я пишу непрактично…только этого ещё недоставало!Было время, я писал непонятно,было время, я писал тяжело…Может быть, я престарелая птичка,что не знает никакого порядкаи летает кое-как, как попало,ударяясь о стекло, о стекло?Было время, все писали несносно,но теперь уже все пишут прекрасно,ибо все накоротке с небесамии сдают туда своё ремесло.Было время, пели ели и сосны,было время, пели гусли и прясла,было время, вообще не писали,но, к несчастью, это время прошло.Время требовать от музыки – мяса,время требовать от облака – веса,время требовать от лотоса – спроса,и рулеткой измерять благодать,раз крылатые сандальи Гермесаи его же плутовская гримасазанимают в небесах столько места,что самих небес уже не видать.Что-то со светом
Что ж Вы так грустно – а, моя радость? – что ж Вы так кисловсё говорите – а, моя радость? – всё не об этом…Лампа мерцает, лампа мерцает, лампа погасла:что-то со светом, ясное дело, что-то со светом.Это электрик, пьяный затейник, дети-засранцыпровод порвали, это приборы вышли из строя.Это капризы осатаневших электростанций,это погода, время такое, время сырое,это проделки капиталистов и коммунистов,страсти-мордасти, когти тирана, крылья террора,наших путей скалистых и каменистых,наших небес над башнями Эльсинора,это газеты, их заголовки, их заготовки,это агенты инопланетных цивилизаций,это пророки, это профаны, это отставкивласть предержащих, волки и овцы, лисы и зайцы.Вы не волнуйтесь, это всегда так, это везде так:всем достаётся – и невиновным, и виноватым,Вы не волнуйтесь, Бог наградит их – жалко лишь деток.Что-то со светом, всем белым светом, что-то со светом.«До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь…»
До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь,благодать эту Божию – и Лорелею:так бы сесть вот однажды и пе-ре-чис-лять,но – увы, не сажусь и не перечисляюрыбака, челнока, гребешка ли – ни-ни,ничего, никогда, ни за что… да и где там!Есть кому перечислить: Господь, сохранивсех поэтов и будь благосклонен к поэтам —за умение ткать, за умение прясть,за умение сесть и увидеть как естьвсё что есть – и низать эти длинные бусы,и низать, и низать… и всю правду сказать!Ах, тихи небеса, да шумят мои бесы:эти суффиксы, префиксы, флоксы в саду…нет, не строится ряд, и шумят мои бесы:ничего, говорят, что не строится ряд,Вы имейте в виду, говорят, что в адуу нас, в общем, другие совсем интересы,да и публики нет надлежащей в адудля приличной пиесы…И коптит моё небо, и травы горят,а слова мои наги, слова мои босы,и кривится мой рот, и не строится ряд,и шумят мои бесы, шумят мои бесы.«И когда меня вызовут на суд…»
И когда меня вызовут на суд,я – клянусь, что без всяческих надсад —расскажу там, что жизнь – это не пруд,расскажу, значит, там, что жизнь есть сад.Даже если к стене меня припрути к столбу примотают бечевой,я отвечу, что жизнь – это не труд,это праздник – и больше ничего.А начнут про стихи – так без стыдая скажу, притворяясь дурачком,что стихи – это не плоды труда,но бирюльки, поддетые крючком.А тому, для кого плоды труда,я скажу: не пишите никогда,Вы не ту себе выбрали мечту,потому и стихи у Вас в поту,а должны, извините, быть в росе —все.Зинзивер
Вот и закончился, стало быть, наш разговор —так и закончился, стало быть, как начался:всё небеса, небеса – и опять небеса…Вам бы одни небеса, господин Зинзивер,горе мне с Вами! Когда Вы вернётесь назад,то принесите с собою немножко небес,чтоб мне понять, почему Вам не нравилось здесьи для чего было надо туда ускользать.Здесь у нас нету небес, а не то б я и сам,спрятался где-нибудь… в папоротнике, в плюще —да пригляделся получше бы к тем небесам,что в них такого хорошего – и вообще.Но вообще-то Вы правы, и это я зря —с горя напившись дурного вина, например, —старый веду разговор, господин Зинзивер,собственно, даже не с Вами уже говоря,собственно, даже не с Богом (увы, маловер),собственно, и не в пространство, а так, в никуда —ах, господин Зинзивер… лабуда-ерунда! —собственно, даже не то чтобы и разговор.Не разговор, а допустим, такой револьвер —взять револьвер и как выстрелить по тишине!Впрочем, да что же я всё: «зинзивер», «зинзивер»…Только я правда не знаю, кем Вы были мне.Твари творчества
Елене Кореневой
Ах, высокий произвол,да придёт к нему удача:он работает как вол,он работает как кляча,он одних чернил извёл —полгаллона, полтора ли,он одних гостей назвал —две деревни с хуторами!Пусть ему судьба воздастили гости дорогиеза его тяжёлый крест,за его мозги тугие,а ещё за то, что звёздвсем на небе не хватает,и ещё за то, что – прост,и тяжёл, и не летает…Ах, высокий произвол,подцепи его за лацкан,чтобы он, искусства вол,был вниманием обласкан!Сколько тут знакомых лиц,как тут людно, как тут пусто:здравствуйте, искусства лис,здравствуйте, свинья искусства…На даче
А кем мы войдём в историю – ах, Ваши бы мне заботы,тем паче в таком застолии! До этой бы до субботыдопрыгать весёлым козликом, а там уж – куда кривая…гонясь за далёким отзвуком, но звука – не узнавая!Ах, Ваши бы мне прозрения и Ваши бы мне надежды —всё предугадать заранее и всё получить однажды,да вот… отвлекают мелочи – трезвонящие москиты,а также всякие сволочи, подобные Вам, простите!Тем паче в таком застолии, тем паче на этой дачея, если войду в историю, то – скверную, не иначе,борцом за чужие ценности среди посторонней паствы —прекрасные тем, что в целости они вполне безопасны:как подданный одной женщины – имя её Маргрете,курящей такие вечные грустные сигареты,кораблики именующей, строящей их по рангу,и сильно напоминающей постаревшего юнгу.«Это дело такое: тут нужен покой…»
Это дело такое: тут нужен покойи высокое небо.И какой-никакой карандаш под рукойи бумаги обрывок.И проулочек, с птичье крыло шириной,и в попутной кофейнечашка кофе под пенкою под кружевнойи кружок шоколада.И уменье держать вдох и выдох в рукахза тяжёлые гривы.И полпинты отваги – иначе никак,и полпинты везенья.И кредитная карточка, где на просветвиден Бог недовольный…Я надеюсь, что я объяснил или нетмою неплодовитость.Ибо я всё бегу сквозь ночную пургу —ни огня, ни ночлега…– А чего ж ты не пишешь стихов на бегу?– Задыхаюсь от бега.«Пора поменять имя – наследуя древним японцам…»
Пора поменять имя – наследуя древним японцам,обычно менявшим имя, меняя форму письма.Не стать ли мне Румпельштильцхен – или хотя б Рапунцель?А форма письма, пожалуй, давно поменялась сама:мои ускакали кони, мои расшатались туры,и, как две пустых стеклотары, офицеры лежат в пыли…Ах, оставить бы это поле, но я слишком люблю повторы,Боже, как я люблю повторы – куда б они ни вели:эти «дважды в одну реку», эти «трижды в одну лужу»,когда память кричит криком – и отчаян её глас!Погоди, я и сам знаю, погоди, я и сам вижу,погоди, я и сам сдамся, но… эх, раз да ещё раз!Только волны бы набегали – и за краешек перелили,и, не зная, что перелили, продолжали плескать во тьму!Я люблю эти переливы, я люблю эти параллели —эту тетрадь в линейку, эту тетрадь по письму,это упорство мэтра, эту честность и тщетность метра,эту неизбежность утра и его беспощадный свет,эту сказку про рыбака и рыбку, эту бабу у разбитого корыта,эту роскошь возврата: туда, куда возврата – нет.«Неужели я так много написал…»
Неужели я так много написал…ради Бога, извините – не хотел!Просто день сперва, а после век летел,и я как-то не засёк их по часам.И в начале было слово, а потомслово зб слово… и дальше как всегда.А очнулся – предо мною целый томи подмигивает рыбка из пруда.Так бывает: заиграешься вконецпраздным камушком, забудешь счёт векам —и внезапно пред тобой стоит двореци ласкается, как пёс, к твоим рукам,и какая-то уже там жизнь вокруг:танцы-шманцы, званый-вечер-с-италья…и дворец твой отбивается от рук —своевольничая, значит, и шаля.И тебе не остаётся ничего,как вздохнуть, опять вздохнуть, махнуть рукой:дескать, я и сам не рад, что он такой…да простите уж – живое существо.А вначале-то – обломок, минерал…думал, я себе таких хоть сто найду!Помню, всё сидел на корточках в саду,помню, всё весёлым камушком играл.«Ни за беседой, ни за скудною трапйзой…»
Ни за беседой, ни за скудною трапйзой,ни по дороге в одинокую кроватьрумяный критик мой, насмешник толстопузый,всё не является – меня критиковать.Раскисли кисти, и давно не мыты кости,и дремлют бури, и в столе растёт бурьян,и ряска тонкая дрожит в бокале асти,и страсть состарилась, и опыт сильно пьян,и рифмы кончились, и ритм даёт усадку…но порох есть ещё, ещё не вышел срок!Спросите хоть кого: хоть Бога, хоть соседку —она ко мне порой внимательней, чем Бог,и только кажется надутой и жеманной,но дело знает и живёт отнюдь не зря,и чует, как – всё шаловливей, всё румяней,всё толстопузей – надо мной встаёт заря.«Здесь ещё никогда не бывало такого обильного снега…»
Здесь ещё никогда не бывало такого обильного снега.А он падает, падает, падает – и удивляет,и уже в государстве ни соли, ни дров, ни угля нет —только снег и Санкт-Йоргена шпиль, как вершина ковчега.И уже в государстве ни праздников нету – ни будней,ни богатых – ни бедных, ни новых законов – ни прежних,ни больных – ни здоровых, ни здравых суждений – ни бредней,ничего уже нет, никого: ни датчан, ни приезжих.Только снег и Санкт-Йоргена шпиль… – и чего мы ругались,сутились, ершились, пытались понять все понятья!Правда, кто же мог знать, что погоды уже надвигалисьи что снег и Санкт-Йоргена шпиль только и сохранятся?Помолись, святой Йорген, за нас наверху, объясни тамкому следует: жили ужасно, но зла не хотели —и однажды бы всё удалось и пошло как по нотам,если б только не эти метели…Отзыв на стихи
А вот здесь – совершенно прекрасно, прекрасно и точно!Жизнь отдал бы за то и за это, но… нет, не отдам,а пойду по следам: как они там бегут быстротечнопо просёлочным всяким дорогам и по городам,как они там бегут быстротечно – и нет им порядка,нет ума им и нет ничего им, ни здесь, ни вокруг —разве только тетрадка в линейку… да тёмного предка,полоумного предка оглядка на что бы – на звук.Жизнь отдал бы, вторую отдал бы… да только не стану —а пойду погляжу, как у них там, у предков, дела:где писали ещё по линейкам, по нотному стану,нотный стан расшибая о гусли и колоколаи теряя бессмертную душу и смертное телона пути в никуда – за капризной музыкой летя,и дитя перезрелое старческим голосом пелои потом навсегда умирало, и было дитя.Жизнь отдал бы – вторую и третью… и сколько их есть там,в этой новой игре, где как часто костьми ни ложись,а возникнет окошко – с таким долгожданным известьем,что даётся тебе, бедолага, ещё одна жизнь!Значит, что же… гуляй, а как выспишься после попойки —будешь снова умён, и счастлив, и судьбы фаворит.Всё прекрасно – жаль только, что музыки нет ни копейки,в остальном же – прекрасно, божественно, что говорить!Уроки русского стихотворства
Ты послушай, что скажу, а скажу я:есть такие воронки речевые,это ритма предначального воронки,куда предков всех подряд затянуло —в эти самые, значит, воронки,в силлабические, значит, пучины…попадёшь туда – и будешь кружитьсядень за днём вместе с мёртвой водою,никогда уж на поверхность не выйдешь,а закружишься, закрутишься насмерть,ни отца, ни мать позвать не успеешь,ни святую Богородицу вспомнить —только будешь суетиться словами —полоумными… сначала по краю,а потом всё по стенке, по стенке —нескончаемой стенке воронки,задыхаясь торопливым дыханьем,самого себя стремясь обогнати,только нет в силлабической пучинепобедителей и нет побеждённых,ни венца нету там, ни веночка,но одно лишь сплошное зиянье —как в классическом «и у Иоанна»:пропадание всяческой опоры,драгоценной земли исчезновеньеда захлёстыванье шёлковой петли…вот и я уже, видишь, закружился,вот и я уж больше не различаюни ударных слогов, ни безударных,ни бездарных и ни даровитых,вот и я уж скольжу в неизвестность,в подневольность подводного царства —ублажаемый пением дальним,заунывным русалочьим пеоном,провожаемый светлым Антиохом,провожаемый тёмным Симеоном.«Я давно ничего не пишу – разве только стихи…»
Я давно ничего не пишу – разве только стихи,да и то очень редко, просто до крайности редко:лишь когда не хватает, скажем, другой чепухи —пока чай не остыл и пока горит сигаретка.Много их и не надо – в год хватит трёх-четырёх,чтоб кому-нибудь дать убедиться: контора пишети на свете хватает пока дураков и дурёх,в своё время не павших – на коих эпоха пашет.Слава Богу, контора пишет… куда сдаётто, что пишет, – теперь вообще ничего не значит:все слова всё равно разлетятся, у каждого свой полёти для каждого что-то своё впереди маячит.Ничего уже не соберёшь, ничего не сличишь,и все птицы забыли давно, что такое стая:ты одна, моя ласточка, ты одинок, мой чиж —заглянув на минутку и тотчас же улетая.Аттриция
Патриции Мортенсен
1Путь в этот конец берёт долгое время,ибо этот конец лежит далеко.Люди приплывают сюда на паромеи позабывают своё молоко.Они позабывают фамилию нянии стихотворение Бородинои, распуская печальные нюни,смотрят в окно:где листья у дерева прозрачны и ветхи,и они скребутся в стекло и говорят,что вот перед вами Дерево Бодхи —но это заметно не каждому подряд.И всё равно не приходит озаренье,а наоборот, приходит разореньеи разочарованье в дорогих облаках,в дорогих друзьях, в славословьях, в подарках,да и кроны датские, видишь ли, в дырках…не так ли, Патриция, – или как?2Медленно происходящие измененьяпроще простого принимать за постоянство:от новолунья до полнолуньякак и на чём добираться – неясно.Но ходит, говорят, один челнок такой утлый,утлый челнок один такой, говорят —то есть, говорят, один челнок такой светлыйходит раз за разом назад-наперёд.Ходит раз за разом, раз за разум заходит —правда, очень редко, а почти никогда,и если, для примера, на дворе непогодит,то трудно увидеть его утлого следб.Не поймать челнока – словно рыбку без труда,на него народу целая чехарда,но когда ты на нём поплывёшь, то заметишь,как у норны мелькают руны в руках.А впрочем, и руны – всего-навсего ветошь,не так ли, Патриция, – или как?3Так получают взвеси: когда два вещества —как правило, жидкости, но и тоже слова —смешивают, а они не вступают в связь,они остаются чужими, и это – взвесь.К чужим надо быть, конечно, более строже.Но в сердце есть колокольчик: он есть на стражеи он также есть постовой, либо часовой —он звонит и кричит, когда кто не свой,и стреляет в морозный воздух, в морозный воздух…Ан всё больше гостей – незваных гостей, поздних:поздних склонений, спряжений, устойчивых выражений…А часового голос всё напряжённей,а часовой всё стреляет в морозный воздух —так оно и бывает при всяческих метаморфозах,так оно и бывает при всяческих переездах,что часовой всё стреляет в морозный воздух,и никто не боится его атак…не так ли, Патриция, – или как?4Мы теперь не давай говорить обо всём трудном,не давай говорить о котором у нас нету слов —мы давайте теперь начинаем лететь рядом,как, например, одна птица и один птицелов.Они говорят простыми звуками, а не словами, —щёлканьями, переливами и коротким свистком,они всегда летели рядом и рисовалиих зелёным и своим лесным языком.Так, как они были, и мы теперь будем,а у меня со мною есть крепкая сеть —я пойму тебя в эту сеть и не дам людям,чтобы ты им не стала петь или также свистеть.А поэтому, что мы теперь понимаем друг друга,нам не надо и ни к чему никаких дебат,мы узнбем друг друга, как мы знаем и Бога —просто по Его имени и наугад.Я пойму тебя и дам весёлого корма,и ты мне ответишь, смеясь, например, трик-трак.Если что-то и исчезает, то только форма,не так ли Патриция, – или как?5Хорошо направить обращение ко врачу:сплю неважно, о врач, и вся жизнь разбита —или можно зажечь какую-либо свечудля неустойчивого на ветру оборота,или выбрать слова поменьшего габарита…но это я так шучу.Я вчера повстречал народного Истопника:русский, целое время проживший здесь.«Ты не имеешь хорошего русского языка», —так говорил Истопник… как оно и есть.А один мой знакомый, умелый игрок на трубе,который всегда дискутирует все выраженья,сказал обо мне: «Ты корабль без снаряженья» —и чуть не заплакал – наверное, о себе.Но так тяжело это всё не любой берёт —а тот, кто правее всех, это Хампти-Дампти:он сидит на стене, он усидчивый оборот,вот когда упадёт со стены, вот тогда и рыдайте.Или можно, как говорят, отдаться стихиивместо чтоб отдыхать на маленьких островках.Но у нас дела хорошо и глаза сухие…не так ли, Патриция, – или как?6Говорит ему рыбка: что тебе надобно, старче?Под конец концов останется только это:только золото есть одно, что не знает порчи,дорогая рыбка, рыбка золотого цвета…золотой петушок на его золотом шпиле,золотое пряслице – как это я объясняю?Объясняю: и мы там были, мёд-пиво пилии любили няню Арину, мёртвую няню.Мёртвая няня на золотом паромедалеко-далеко отплыла от нашего бережкаи увезла с нею всю историю, кромезолотой рыбки, пряслица и петушка…Что со мной? Да аттриция, ухудшение языка,стиранье из памяти прежних навыков и умений,собиранье каменьев – или, как их… камений,угашение на ветру огонька.Только дело, понятное дело, не в огоньках,уже трудно знать, как это есть по-русски:размывание фона и осыпновение краски…Не так ли, Патриция, – или как?Сведенборг
«Я не помню, какими словами…»
Я не помню, какими словамиВы всё это нарисовали —помню только рисунок сам:пара острых и быстрых линийпо податливой тверди синей —по взволнованным небесам.Хоть потом ничего не сбывалосьтак, как Вами нарисовалось,но – земной Вам поклон за Ваштанцевавший по райским кущами умевший быть страстно лгущиммилосерднейший карандаш.«Он сильно вырос – и смущён…»
Он сильно вырос – и смущён,что вдруг так близок к тем вещам,которых прежде опасался:что слева смысл, а справа Богс полуулыбкой на губах —чуть горькой, как у Гюисманса.Он стал спокоен и суров,ему совсем не надо слов,он научился обходитьсябез колышков и без подпор —одною музыкою сфер,одной идеей триединства.Он подустал, мой небосвод —мизинчиком не шевельнётради оваций, чести, денег…А раньше столько было дел,когда был небосвод младенеци под кровать пешком ходил!Вечернее размышление о величии природы
От обилья родов или видов, кишащих вокруг,индивид, вроде Дарвина, попросту лезет на крюк:он устал, он соскучился сердцем, покойнейший Дарвин,от обилья родов или видов, кишащих вокруг.От обилья родов или видов, и гадов – и всех,друг на друге стоящих и верящих в быстрый успехисторический, – Дарвин измучен, издёрган, надорванот обилья родов или видов, и гадов, и всех.Помнишь книжку, учебник… в котором приятный примат,на глазах поднимаясь, потом оказался примятколесом эволюции и превратился внезапнов автомат без каких бы то ни было прежних примет?Он был нов, и угрюм, и уже никому не смешон:поднял палку с земли, поднял камень с земли – и пошёл,и пошёл, и пошёл… в невозможно туманное завтра:нов, угрюм и тяжёл, и уже никому не смешон.Потому-то, мой ангел, примата простёртая дланьи наделала дряни – и вся эта, стало быть, дрянь(уж не знаю зачем – эволюции, видимо, ради)расплодилась по свету, пардон… куда только ни глянь.Потому-то, мой ангел, две тысячи книг пропахав,присягаю, что их не бывает – хороших стихов,вообще не бывает нигде: не бывает в природе —всё бывает, казалось бы… кроме хороших стихов.«Две лошадиных силы духа…»
Две лошадиных силы духаистрачено на фугу Баха —отныне долго будет тихо,не беспокойтесь обо мне,и больше ничего извнене предлагайте: хватит Баха,мокры глаза, мокра рубаха,и дождь со снегом по спине.Я только что был на луне,был на луне, на самом дне,и весь промок, и был счастливым —и больше сроду-веку непленюсь литературным словом!Я просто стану в сторонеот всех моих любимых книг —и вырву грешный мой язык,не утруждая серафима, —и буду помнить тот родник,чей маховик пронёсся мимо.Жалобы сурка
IЖаль, ничего-то я не нбжил —словно бы и не был, и нй жил:и ничего не зацепилосьза узкий да бедный мой берег,не накопилось, не прибилосьнезнакомой счастливой волною —мимо проплыла предо мноювсякая малая малость,всякая умелость и милость,всякая доблесть и смелость.Только и осталось, поглядите,с чем я на свет появилсяи что нам другие в колыбелькукидают, покуда мы дети.А уж что в колыбельку кидают,с тем нам и маяться от руду —помню, лежу в той колыбельке:в каждой руке по мирозданью,в каждом глазу по небосводу.IIЖаль, объяснять я не умею,я и понимать-то не умею,я и говорить-то не умею,а скажу – так что-нибудь сломаю:ветку сломаю с цветами,дудку сломаю золотую,любую-то тихую прелесть,любую-то Божью затею.И живу я в сломанном мире,и вокруг – одна невесёлость,ничего пока не развалилось,да сносилось уже и покосилось.Я сижу на сломанной ветке,играю на сломанной дудке,собираю от людей подаянье:один платит мёдом и акридой,другой задушевною беседой,а третий ничем не заплатит:мимо пройдёт – не заметит.IIIВот я думаю себе потихоньку:как же мало от чего я завишу —хоть и спрячусь в тёмную нишу,а свет всё равно внутри сияет,хоть уеду в дальние страны,а сердце всё никак не утихнети на те же, на прежние струныотзывается теми же словами,хоть и брошу я душу на дороге,на пустынной дороге у поля,а она всё равно ко мне вернётся,словно кошка – или шальная пуля.И гадаю я днями и ночами,отчего во мне такой порядок:хоть и захочу перемениться,а живу – перемены не чуя,и поют во мне прежние птицы,и растут во мне прежние деревья…ну и ладно, и пусть, и на здоровье.IVУ других есть весёлые песни,не весёлые – а всё ж золотые…впрочем, и мои – золотые,да они и у всех золотые.Хорошо, говорю – и повторяю:у других есть драгоценные вещи,разные памятные штучки —в узелке, в шелкувом платочке,тяжёлые кольца да перстни,не тяжёлые, а всё ж дорогие…впрочем, и мои – дорогие,да они и у всех дорогие.Хорошо, говорю – и повторяю:у других есть и реки, и рощи —и куда ни пойдёшь, везде отчизнаи везде небеса голубые.А в моих небесах ходят тучии не слышно человеческой речи,только Бог говорит, и то нечасто.VВообще-то мы, сурки, не ручные,вообще-то мы сами не отсюда:наша пища – свободное пространствода весёлые Божьи причуды,и когда мы идём по магазинам,покупаем только выси да весиили вот… ничего не покупаем:так, посмотрим – и уходим восвоясик нашим норам да пустым разговорам.Но когда одинокой шарманкойнас поманит за собой, куда не знаю,всегда престарелый шарманщик —обманщик и судьбы переменщик, —мы своё забываем хотенье,забываем своё предначертаньеи идём за престарелой шарманкойнавеки растерявшейся тенью,у которой больше нету свободы,а одни только Божьи причуды.
