Автоматические записи Вл. Соловьева

Георгий Иванович Чулков

Автоматические записи Вл. Соловьева

Предисловие к публикации

Георгий Иванович Чулков (1879–1939), прозаик, критик, поэт, публицист, был заметной фигурой в среде символистов и популярным писателем начала XX в. Его близкими знакомыми и друзьями были В. Иванов, А. Блок, Ф. Сологуб, Л. Зиновьева-Аннибал, Л. Андреев. О них, о «психологии ревнителей символизма» он рассказал в книге мемуаров «Годы странствий» (1930). До революции он выпустил несколько томов рассказов, сборники литературно-критических и публицистических статей «Покрывало Изиды» (1909), «Вчера и сегодня» (1916), романы «Сатана», «Сережа Нестроев», «Метель».

Первую свою книгу – сборник стихов «Кремнистый путь» (1904) – Чулков опубликовал, находясь под надзором полиции: в годы учебы в Московском университете он отдал дань революционным идеям, за что поплатился ссылкой в далекий улус Амга Якутской губернии. Попав после освобождения в 1904 г. в Петербург, он был приглашен Мережковскими на должность секретаря журнала «Новый путь» и с головой окунулся в литературную жизнь тех лет. С этого времени Чулков непременный участник всех сколько-нибудь заметных дискуссий по вопросам «нового искусства», посетитель ивановских «сред», соратник В. Мейерхольда. Он явился инициатором создания философского журнала «Вопросы жизни», редактировал журнал «Народоправство» (1917–1918), в котором печатались статьи В. Иванова, Н. Бердяева, Н. Иорданского, А. Ремизова и др.

Но самым громким и скандальным его «детищем» стала теория «мистического анархизма», с которой он выступил в книге «О мистическом анархизме» (1906) и отголоски которой имеются в его работе «Анархические идеи в драмах Ибсена» (1907). Теория вызвала бурную полемику. На автора посыпались обвинения в эклектичности, незрелости, непродуманности философских обоснований (хотя, по сути, Чулков, правда, на свой лад объединив социальные и мистические теории, развивал идеи В. Иванова об анархическом содружестве людей, связанных общностью религиозно-этического сознания; кстати, книге было предпослано предисловие В. Иванова). «Мистический анархизм» остался, по сути, единственной в «чистом виде» философской эскападой Чулкова, за которую, впрочем, он себя впоследствии жестоко осудил[1].

Статья Г. И. Чулкова «Автоматические записи Вл. Соловьева» представляет собой текст его доклада, прочитанного в 1927 г. на заседании Комиссии по психологии творчества при философском отделении ГАХН, действительным членом которой он состоял в 1922–1930 гг. (см. запись в его трудовой книжке: ЦГАЛИ. Ф. 941, оп. 10, ед. хр. 775). Видимо, позже доклад был переработан в статью, поскольку в отчете о научной работе, хранящемся в личном деле Г. И. Чулкова (ЦГАЛИ. Ф. 941, оп. 10, ед. хр. 691), в списке трудов, подготовленных им к печати, фигурирует работа, озаглавленная «Неизданные автографы Владимир, Соловьева».

Доклад публикуется по машинописному тексту, хранящемуся в Архиве ИМЛИ (Ф. 36, оп. I, ед. хр. 104). Ссылки на источники, приводимые автором в скобках, даются в соответствии с современными правилами оформления бнблиографического аппарата. Он отпечатан на бумаге желтоватого цвета большого формата (в настоящее время ветхой: первая страница серьезно повреждена, и текст восстановлен по обнаруженному на обороте одной из последующих страниц черновику, края многих листов обтрепались). Слова на иностранных языках вписаны рукой Г. И. Чулкова фиолетовыми чернилами, часто скорописью, что крайне затруднило их транскрибирование. Этим объясняется то, что некоторые буквы латинского алфавита даются предположительно. Фиолетовыми же чернилами сделаны и немногочисленные вставки и исправления, учтенные при публикации. Текст обрывается на 13-й странице.

Внимание к религиозно-философскому наследию B. C. Соловьева сохранялось у Г. И. Чулкова на протяжении всего его творческого пути. Одна из первых его литературно-критических работ «Поэзия Владимира Соловьева» появилась в «Вопросах жизни» в 1905 г. В ней содержалось противопоставление религиозно-философской системы русского ученого его поэтическому творчеству, в котором Чулков обнаружил «великий черный разлад», свойственный его душе, и «черную победу» смерти, несовместимые с «ЛЮБОВЬЮ и ТВОРЧЕСТВОМ здесь, на ЗЕМЛЕ». «Между сияющей ледяной вершиной и цветущей долиной разверзается пропасть. Перебросить через эту пропасть мост не сумел Соловьев, как не сумело это сделать все ИСТОРИЧЕСКОЕ христианство»[2], – утверждал Чулков.

Впоследствии Чулков изменил свое мнение о философии и поэзии B. C. Соловьева, хотя в рассказе «Отмщение», напечатанном в 1916 г. (сборник «Люди в тумане»), он снова вернулся к первоначальной своей трактовке, создав, с опорой на личность философа, образ известного писателя, отвергающего «земную» любовь, но которого, как бы мстя, настигает в конце жизни безответное страстное чувство. В целом же на протяжении всей своей жизни Чулков оставался верным «соловьевцем». В публичных лекциях 1908 и 1912–1913 гг. он постоянно обосновывает символизм как сочетание эстетической теории Владимира Соловьева о «магическом искусстве» и идей Достоевского о «реализме в высшем смысле». И не случайно заключительным эпизодом в его неопубликованном биографическом романе-исследовании «Жизнь Достоевского» (1932–1934) стала сцена похорон, когда за гробом писателя неотступно следят «странные глаза» присутствующего здесь молодого человека – Владимира Соловьева.

Также, начиная приблизительно с первой половины 1920-х годов, Чулков пересмотрел свой взгляд на историческое христианство. В письме к жене от 24 декабря/6 января 1935 года он писал: «Мой взгляд тогдашний (имелось в виду начало литературной деятельности. – М. М.) на историческое христианство ложен <…> я решительно заблуждался в оценке и понимании богочеловеческого процесса. Главное мое заблуждение, противоречащее <нрзб.> моему внутреннему миру, – это уклончивое отношение к исповеданию той Истины, что две тысячи лет назад была воплощена до конца и явлена была человечеству в своей единственности и абсолютности. <…> Я исповедую, что галлилеянин раввин Иисус, две тысячи лет назад распятый по приказу римского чиновника Пилата <…>, был Истинным Спасителем всего мира и воистину воскрес „по писаниям пророков“. Я верю, что прекраснее, мудрее и свободнее не было на земле существа – не было и никогда не будет»[3]. И всю свою деятельность последних двух десятилетий – а Чулкову все же с огромным трудом, но удалось в 20-е и 30-е годы напечатать свои литературоведческие изыскания о Пушкине, Тютчеве, Достоевском, исторические портреты «Императоры» (1928), «Мятежники» (1925), романы и повести из эпохи декабристов – он в этом же письме просил оценивать «в свете этого моего исповедания».

В последние годы именно религия давала ему возможность дышать воздухом «тайной свободы», которого так не хватало в реальной действительности. Писателю это было совершенно необходимо, так как лучшие его произведения оставались под цензурным запретом. Одно из них – повесть «Вредитель» (1931–1932) – было опубликовано только в наше время («Знамя». 1992. N 1).

В дни тяжкой болезни в 1921 г. он оставил в дневнике такую запись «Нищим жил, нищим умираю…»[4]. Она должна была стать началом его завещания. Но подлинным его завещанием стало, конечно, цитировавшееся выше письмо, писавшееся в Рождество 1935 г.

М. В. Михайлова

Автоматические записи Вл. Соловьева

Г. И. ЧУЛКОВ

В этой небольшой заметке, предлагаемой вниманию читателей, я позволю себе транскрибировать девять автографов Владимира Соловьева, до сих пор не известных и нигде не напечатанных. Малые по размеру, они представляют, однако, исключительный интерес как психологические и биографические документы, и в качестве таковых они являются в известной мере ключом к пониманию его поэзии – особливо таких стихотворений, как «Три свидания» или «Das Ewig-Weibliche»{1}. Мое задание я ограничу воспроизведением этих автографов, описанием их и соответствующими комментариями по данным биографии Соловьева. И там, где мне придется считаться с его философией и его религиозными верованиями, я постараюсь избегнуть оценки публикуемых документов по существу: в данном случае я не хочу выходить за пределы объективного психологического и историко-критического анализа.

Чтобы понять смысл публикуемых автографов, надо принять во внимание два обстоятельства: во-первых, то, что Соловьев был «визионер», и ему в высшей мере были свойственны переживания «медиумического» типа, во-вторых, то, что в основе мировоззрения Соловьева лежала гностическая и христианская идея Софии. Автографы, о которых идет речь, суть не что иное, как «медиумические» записи, сделанные рукою поэта, весьма типичные для так называемого автоматического письма. Эти автографы не единственные. Нам известно, что имеются и другие записи такого же приблизительно содержания, до сих пор не опубликованные.

Автографы, нами транскрибированные, получены из двух источников. Семь из них принадлежат A. M. Кожебаткину{2}, который любезно предоставил их нам для опубликования. Два других найдены нами в бумагах Соловьева, хранящихся в рукописном отделении Саратовской университетской библиотеки. Этими двумя автографами мы воспользовались благодаря любезности С. Л. Франка, которому и приносим нашу благодарность.

О «визионерстве» Владимира Соловьева и об его «медиумических» способностях мы знаем из общеизвестных литературных источников, а также из устного предания. С нами делились своими воспоминаниями о философе лично знавшие его Г. А. Рачинский{3}, С. М. Соловьев{4}, В. А. Тернавцев{5}, покойная А. Н. Шмидт{6} и другие. Все, кому довелось знать Вл. С. Соловьева, утверждают, что он всегда производил впечатление человека «необычайного», как бы предназначенного по самой природе своей к «двойному бытию». Он всегда как бы прислушивался к голосам «иного мира». Кн. Евгений Трубецкой в своей статье «Личность Владимира Сергеевича Соловьева» (Сборн. «Путь». М., 1911. С. 62) пишет: «Он признавал в галлюцинациях явления субъективного и притом больного воображения. Но это не мешало ему верить в объективную причину галлюцинаций, которая в нас воображается, воплощается через посредство субъективного воображения во внешней действительности. Словом, в своих галлюцинациях он признавал явления медиумические. И в самом деле как бы мы ни истолковывали спиритические явления, какого бы взгляда ни держались на их причину, нельзя не признать, что самые явления переживались Соловьевым очень часто. Он во всяком случае был очень сильный медиум, хотя невольный, пассивный».

Итак, приступим к транскрибированию и описанию девяти автографов, которые мы обозначаем римскими цифрами. Первые два (I и II) принадлежат рукописному отделению бибиотеки Саратовского университета, все прочие (III–IX) – автографической коллекции A. M. Кожебаткина.

I

Автограф на листе писчей бумаги с синими линейками и с водяными знаками – (марка, слова – Stowford Mills{7} год: 1877). Наверху крупными буквами: ПРОГРАММА. Под заголовком зачеркнуты четырьмя косыми чертами две строчки (I. О философской свободе. Форма и содержание философии). В третьей строке зачеркнуты три слова (Идея и факт), – причем над словом «идея» стоит незачеркнутая цифра 2, а над словом «факт» – I. Далее: «Абсолютное всеед /инство/ как сущая истина (Бог) и мировая рознь как необходимый процесс». В этой фразе слово «Абсолютное» надписано сверху строки, а под ним зачеркнуто слово «положительное», – причем это слово дважды подчеркнуто волнистой чертой для обозначения, по-видимому, необходимости его восстановить. После этой записи – измененным почерком – диалог, текст коего таков: Sophie. Ну что же милый мой? Как ты теперь себя чувствуешь? Милый я люблю тебя. Sophie.

Я не хочу чтоб ты был печальным. Я дам тебе радость. Я люблю тебя. Sophie.

Вторая страница листа пустая. На третьей странице такой текст: Sophie. Я буду рада получить от тебя весть. Милый мой как я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Скоро скоро мы будем вместе. Не печалься все будет хорошо. Sophie.

На четвертой странице текст (в обратном порядке по отношению к верхнему краю бумаги) – обычным почерком (не автоматическое письмо).

Мировой процесс есть воплощение божества в мире. Это воплощение обуславливается мировою душою, которая, соединяясь с божественным началом или воплощая его в себе, воплощается с ним вместе в материальном бытии как своем теле, которое становится телом Божиим по мере того, как сама мировая душа полнее и свободнее соединяется с Божественным началом.

В последней фразе вместо «полнее» первоначально было написано «теснее». Указанный порядок страниц придется изменить, если принять во внимание положение водяных знаков бумаги: тогда четвертая страница должна быть обозначена первой и так далее.

II

В случайной тетради, предназначенной, судя по печатным подзаголовкам и титульному листу, вовсе не для литературных и научных целей (Lett's Rough Diary or scribbling jounal with an almanac for 1885){8} находятся многочисленные цитаты, выписки и заметки Вл. Серг. Соловьева на греческом, латинском, французском и других языках, посвященные вопросам церкви и мистики. В средине тетради цитаты и записи прерываются и несколько измененным почерком, характерным для почерка медиума, начертаны следующие слова, фразы и знаки. Автоматическое письмо начинается со слова греческими печатными буквами: Σοφια. И далее так: Αορατος, δωρα ορατα διδοται{9}. Мы будем завтра одни. Медведь обращается в лилию (нрзб.). John. Myδear friend{10}. Mary and I go to help you. Do not ayas. Aad{11}. My dear friend. Mary and I go to help you. Do not be sorry{12}. После этих английских фраз – пять строк неясных знаков и начертаний[5]. И далее: Един Бог добро (нрзб.) может – + мудрость себя удовлетворяет. Мед (нрзб.) да (нрзб.). Я одному тебе буду боо бо би Соллогуб. У меня болит голова.

На следующей странице такая запись: Мы одни. София. Мы одни совсем слава Богу все кончилось. Я тогда буду с тобой а а а – Мы будем вместе будем тогда когда я оставлю навсегда Румынию Мы~Мы~(неясн. начерт.) Я буду в России январе (3 нрзб.) Между мною и тобою нет больше преград. (Два знака или буквы неразборчивы, может быть, NB NB или В.В.)

Далее через строку печатными буквами:

Мы будем вместе жить с января 1889

III

Автограф карандашом на полулисте почтовой бумаги верже малого формата. Водяные буквы сохранились лишь на первой части бумаги:… ish Linen Ward{13}. Года нет. Автограф читается:

Ну что это как глупо и как нам стыдно – Вон всякий вздор, прости и здравствуй. Жду непременно.

Далее поперек текста одна строка:

(2 нрзб.) если можно не

Текст продолжается в обратном порядке на верхней части страницы: Минуту до (нрзб.) но это как на душу ляжет. Я чувствую что мне молодо и (совестно9)

На оборотной стороне страницы – поперек:

Как здоровье и все подробности

IV

Автограф на полулисте почтовой бумаги верже малого формата карандашом:

Милый мой наконец, здоров, не кашляет. Ах зачем так долго был в Москве, жду в 2 часа до свидания.

Слово «жду в 2 часа» подчеркнуты. Поперек текста в верхней части страницы:

Мой милый напишет сейчас.

V

Автограф карандашом на полулисте почтовой бумаги верже малого формата. Водяные буквы сохранились лишь на левой части бумаги: Royal J Marcus{14}. Года нет. Автограф читается:

Слушайся милый мой, хорошо читала и писала, но не хорошо, несообразно действовала, потом впрочем я не судья а совсем другое и (нрзб.) жду (3 нрзб.) а то некому мне сказать все дурное о нем Ах милый мой

Далее поперек текста:

(нрзб.) придешь через час – буду одна – (2 нрзб.) Только дети отвечают милыми словами.

VI

Автограф пером на почтовой бумаге малого формата. Водяные буквы – И.A.M.Т. Текст таков:

Ну же мой милый теперь свободна, все уехали и я себе принадлежу а Рюрик у меня болел послала за (нрзб.) и очень (нрзб.) встала рано, приходите меня отдохнуть.

Поперек текста – немного наискось – две строки: Когда свободен? Скорей

VII

Автограф карандашом на полулисте почтовой бумаги верже малого формата. Водяные буквы сохранились лишь наполовину: остальные на оторванном полулисте:…ish Linen Ward. Года нет. Автограф читается так:

Отчего молчание когда придете нужно вас видеть приходите теперь если можете, я лучше а Он милый Что делает

VIII

Автограф карандашом на оборотной стороне репродукции античного рисунка, по-видимому, вырванного из книги:

Sophie (нрзб.) Sophie. (Шесть неясно начертанных незаконченных слов). Я тебя завтра увижу (нрзб.) Sophie ü(нрзб.).

Ниже текста поперек страницы – три строки: 5508 лет до Р. X. начало истории 5508. По-видимому, последняя фраза – не автоматическое письмо; почерк несколько изменен, однако и не совсем похож на обычный соловьевский.

IX

Автограф пером на почтовой бумаге малого формата – четырнадцать строк:

Еще три часа должен ты ждать меня (нрзб.) услужливый бес дал мне против своей воли возможность сократить назначенный срок я желаю чтобы свидание наше (нрзб.) доставило тебе полное выздоровление телесное и душевное +Σοφια.

На оборотной стороне каракули и буквы карандашом, а по ним пером кривая линия и отдельные слова: Жди меня – Σοφια +++ Σοφια 3 (нрзб.). Еще 3 (нрзб.) Еще 3 часа. Еще 3 часа. Еще 3 часа должен еще ты ждать меня + Σοφια.

* * *

Девять автографов, подлежащих нашему рассмотрению, к сожалению, не датированы. Мы только можем с уверенностью сказать, что первый автограф не может быть отнесен ко времени ранее 1877 г., ибо бумага помечена водяными знаками этого года, а второй автограф датируется каким-нибудь сроком более поздним, чем 1885 г., ибо этим годом помечена печатно тетрадь, в которой вел свои записи философ. С другой стороны автограф II не может быть отнесен к сроку более позднему, чем конец 1888 г. Об этом свидетельствует текст его: «Мы будем вместе жить с января 1889». Все прочие автографы (III–IX) вовсе не поддаются датировке.

Содержание всех автографов, несмотря на то что они относятся, быть может, к разным периодам жизни Соловьева, аналогичны. Красною нитью проходит тема Софии. Оставляя пока открытым вопрос о том, кто это действующее лицо, эта собеседница Соловьева, т. е. принадлежит ли голос, диктующий эти записи Соловьеву, его болезненному воображению, или этот голос в самом деле имеет за собою некоторую реальность, а в случае этой возможной реальности, кому он принадлежит – истинной Софии или недостойной самозванке, или, наконец, конкретному живому лицу, обратимся к объективному рассмотрению текста.

По-видимому, за исключением автографа II, во всех записях диктующий голос принадлежит только этой одной мнимой или подлинной Софии, хотя она именует себя таковою лишь в автографе I, II, VIII, IX. Анонимные выступления, вероятно, принадлежат ей же, судя по содержанию фраз и, так сказать, интонации подлинника. Кроме Софии на иные голоса имеются указания лишь в автографе II. Здесь есть определенное имя John (Иоанн). Ему принадлежит таинственная английская фраза, дважды повторенная: «My dear friend. Mary and I go to help you. Do not be sorry» (Мой дорогой друг, Мария и я идем к тебе на помощь. Не печалься).

Рассмотрим каждый автограф в том условном порядке, который нами предложен. Автограф I мы нашли на фрагменте рукописи, посвященной как раз вопросу о душе мира, о становящемся абсолютном. На это намекает фраза «абсолютное всеединство как сущая истина (Бог) и мировая рознь как необходимый процесс». Еще определеннее говорит об этом запись на четвертой странице листа: «Мировой процесс есть воплощение божества в мире. Это воплощение обусловливается мировою душою»… и т. д. Общеизвестна мысль Соловьева о том, что София является как бы небесным аспектом мировой души. По-видимому, начатая работа философско-теософического характера была прервана вмешательством «подсознательного» начала, и тогда Соловьев записал в медиумическом трансе: «Sophie. Ну что же милый мой? Как ты теперь себя чувствуешь? Милый, я люблю тебя. Sophie…» и т. д. В этой записи, как и во всех прочих, примечателен интимный, фамильярный тон, каким ведется беседа. Очевидно, что загадочная собеседница в медиумическом представлении Соловьева являлась как некое конкретное существо.

Автограф II начинается с греческой фразы Αορατος, δωρα ορατα διδοται (Незримый дает зримые дары). Очевидно, и эта фраза принадлежит тому же таинственному лицу, ибо ей предшествует, как в автографе I, название этого действующего «лица», – на этот раз по-гречески: Σοφια. После фразы: «Мы будем завтра одни» – следует фраза: «Медведь обращается в лилию». Эта фраза становится понятной в связи с темою шуточной пьесы Владимира Соловьева «Белая Лилия, или Сон в ночь на Покрова». Там в третьем действии, во второй сцене, когда кавалер де-Мортемир стоит «в позе отчаяния» над могилой медведя, появляется Белая Лилия, и между нею и кавалером происходит такой диалог:

Мортемир

Твои черты небесно хороши!Но где же он, медведь моей души?

Белая Лилия

Медведь живет, – лишь нет медвежьей шкуры.Но не скорби, мой друг! Здесь таинство натуры.В медведе я была, теперь во мне медведь.Как некогда его, меня люби ты впредь.Невидима тогдаБыла я, а теперь —Невидим навсегдаВо мне сокрытый зверь.{15}

По сообщению С. М. Соловьева, «Белая Лилия» была написана в Москве и в Пустынке{16} в период от 78 до 80 г. (Впервые эта пьеса была напечатана при жизни автора в художественно-литературном сборнике «На память», изд. Т. И. Гагена, ред. Ф. А. Духовицкого. М., 1893.) Перепечатывалась эта пьеса дважды: во-первых, в третьем томе «Писем Вл. С. Соловьева» под ред. Э. Л. Радлова. СПб., 1911. С. 299–335; во-вторых, в отдельном издании – «Шуточные пьесы». Ред. и пред. С. М. Соловьева. Изд. «Задруга». М., 1922. С. 29–74).

Упомянутая выше английская фраза с обозначением действующего лица именем John (Иоанн) не поддается точному разъяснению. Возможно, что внушающий голос не случайно присвоил себе имя апостола любви, на что намекает также указание на некую Марию. Как известно, Евангельское сказание свидетельствует о духовно-сыновних отношениях Иоанна к Богоматери, заботиться о коей поручено было ему самим Христом на Голгофе (Ев. от Иоанна, гл. 19, ст. 26 и 27).

Упоминаемый в автографе Соллогуб – гр. Федор Львович Соллогуб (1848–1890), племянник автора «Тарантаса», талантливый дилетант, стихотворец и рисовальщик; Вл. С. Соловьев считал его «самым своеобразным и привлекательным из всех людей, каких он только знал» (О гр. Ф. Л. Соллогубе см.: Н. В. Давыдов. Из прошлого, изд. 2-е. М., 1914. С. 278–317. О нем же в монографии С. М. Лукьянова. «О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы». Журн. Мин. Нар. Просв. 1911. Июль. С. 75–78.). Понятна психологическая реминисценция Соловьева, понудившая его написать имя гр. Соллогуба рядом с фразами, имеющими связь с темой Софии. Гр. Ф. Л. Соллогуб написал шуточную «мистерию» – «Соловьев в Фиваиде». В Египте, как известно, состоялось третье знаменательное свидание философа-поэта с Бессмертною Возлюбленною. Текст мистерии «Соловьев в Фиваиде» напечатан С. М. Лукьяновым в его материалах к биографии B. C. Соловьева (кн. III, вып. 1. Пг., 1921. С. 283–308).

Прозаическое и слишком земное признание «у меня болит голова» или точное указание на «Румынию» как на место, «навсегда» покинутое загадочной собеседницей, должны внушить мистикам немалое сомнение в чистоте и подлинности того «духовного» источника, откуда звучал голос, внушавший Соловьеву медиумические эти двусмысленные записи.

Шесть следующих автографов (III–VIII) не заключают в себе ничего нового и не требуют комментарий. И тема, и тон их аналогичны предыдущим. Это все беседа о каком-то возможном свидании. Остается только невыясненным имя Рюрик в автографе VI[6].

В автографе IX («Еще три часа должен ты ждать меня…») имеется одно немаловажное указание. Диктующий голос говорит: «Услужливый бес дал мне против своей воли возможность сократить назначенный срок…» Впервые мы встречаем точное указание на т е м н у ю с и л у, правда, почему-то действующую будто бы «против своей воли», однако едва ли подходящую для высоких духовных целей. Оставляя открытым вопрос о субъективности или объективности этого голоса, мы только отмечаем это указание на беса, как на нечто, свидетельствующее явно об известном психологическом ущербе, всегда свойственном человеку, когда он находится в медиумическом состоянии. Одна особа, заслуживающая глубокого доверия, сообщала нам, что она видела подобный же соловьевский автограф, где подпись была совершенно точной и недвусмысленной: Черт.

Медиумические записи Соловьева, нами публикуемые, суть психопатологические факты с точки зрения психиатрической науки, и, в другом плане, – «соблазн», «прелесть», «искушение» с точки зрения верующего христианина. Этот болезненный ущербный психологизм не умаляет, однако, значительности той мистической темы, под знаком которой прошла вся духовная жизнь Соловьева. Поэтому мы считаем нелишним напомнить основные идеи, определяющие эту тему.

Что такое София? По определению Владимира Соловьева, «она есть полнота или абсолютная всеобщность бытия, предшествующая всякому частичному существованию и превосходящая оное. Это универсальная субстанция, это абсолютное единство есть существенная Премудрость Божия (χόχμά, Σοφια)» (Влад. Соловьев. Россия и Вселенская Церковь. М., 1911. С. 326). Ее тварный антитип – Душа Мира (ψυχή) του κοσμου, anima mundi. Weltseele). Идея мировой души существенна для миросозерцания Платона («Тимей»), она же занимала видное место в учении гностиков, Платона{17}и неоплатоников. Аналогичную идею можно найти у Якова Беме. Она определительна для теософско-философской концепции Шеллинга. Вся поэзия нового времени развивается под знаком этой идеи – достаточно указать на Данте и Гете.

Идея Софии не противоречит христианской догматике. Еще в Ветхом Завете утверждается эта идея с достаточной очевидностью. Книга Бытия открывается словами, не совсем точно переведенными на русский язык: «В начале сотворил Бог небо и землю». По-еврейски: Берешит бара элогим'ет гашшамайм ве'ет га'арэи (Быт. I. 1). Соловьев настаивает на том, что слово «Берешит» (εν αρχῆ или ενκεφαλαιψ, in principio, seu potius in capitulo) нельзя понимать как наречие. Слово «решит» есть существительное женского рода (соответствующий мужской род – рош, caput{18}, глава). В главе VIII Притчей Соломоновых Премудрость χόχμά говорит о себе: «Ягве канани решит дарко – Иегова обладал мною как основанием (женский род) пути своего». «Таким образом, – поясняет Соловьев, – Вечная Премудрость и есть решит, женское начало или глава всякого существования, как Иегова, Ягве Елогим, Триединый Бог, есть рош, его активное начало или глава»{19}.

В Притчах Соломоновых Премудрость открывает тайну о себе: «От века я помазана, от начала прежде бытия земли» (VIII, 22, 23). И далее: «Тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во все время» (VIII, 30). София, Премудрость есть субстанция Божества, есть «неотъемлемое от него начало, сердце всех трех ипостасей, тогда как душа мира есть тварь и первая из всех тварей materia prima и истинный substratum нашего сотворенного мира»{20}. Душа мира не сущее божество, а становящееся. Она в хаосе, в анархии, во множественности, но она неудержимо стремится к гармонии, порядку, единству. Ее задача – отождествиться с вечною Премудростью. «Χοχμα, Σοφια, Божественная Премудрость не душа, но ангел-хранитель мира, покрывающий своими крылами все создания, дабы мало-помалу вознести их к истинному бытию, как птица собирает птенцов своих под крылья свои. Она – субстанция Святого Духа, носившегося над водною тьмою нарождающегося мира» (Влад. Соловьев. Россия и Вселенская Церковь. М., 1911. С. 347). Не углубляясь в теологическую и метафизическую критику этих гностических идей по существу, нельзя, однако, не отметить некоторой терминологической неустойчивости в определении Софии. Здесь явно смешение идеи гностической с идеей церковно-христианской. Догматическая неясность не исключает, однако, относительной правды. Непосредственный мистический опыт церкви совпадает отчасти с личным опытом таких мистиков, как Яков Беме, Баадер, Парацельс, Сведенборг и др. В письме к гр. С. А. Толстой (рожд. Бахметьевой) от 27 апр. 1877 г. из Петербурга Соловьев пишет: «У мистиков много подтверждений моих собственных идей, но никакого нового света, к тому же почти все они имеют характер чрезвычайно субъективный и, так сказать, слюнявый. Нашел трех специалистов по Софии: George Gichtel, Gottfried Arnold и John Pordage{21}. Все трое имели личный опыт, почти такой же, как мой, и это самое интересное, но собственно в теософии все трое довольно слабы, следуют Бэму, но ниже его. Я думаю, София возилась с ними больше за их невинность, чем за что-нибудь другое. В результате настоящими людьми все-таки оказываются только Парацельс, Бэм и Сведенборг, так что для меня остается поле очень широкое…» (Письма. Т. 2. С. 200).

Учение о мировой душе было не чуждо и отцам церкви (Григорий Нисский). В их творениях мы находим идею единого «естества» твари. И некоторые новые православные богословы-мистики склонны утверждать идею Души Мира. Даже такой осторожный писатель, как Феофан (затворник), не решавшийся иногда переводить точно писания иных отцов церкви, когда ему казались опасными их мистические идеи, утверждает, однако, с совершенной определенностью идеи Мировой Души. «Субстракт всех… сил – душа мира, – пишет он одному из своих корреспондентов. – Бог, создав сию душу невещественную, вложил в нее идеи всех тварей, и она инстинктивно, как говорится, выделывает их, по мановению и возбуждению Божию. Душа создана вместе со словом: да будет свет. Свет сей – эфир, есть оболочка души. Словами: да будет – творилось нечто новое… Во второй день – твердь. Когда Бог говорил: да изведет земля…, то Ему внимала душа мира и исполняла повеленное» (Собр. писем святителя Феофана. Выпуск второй. М., 1898. С. 108.

«В отношении к твари София есть Ангел-Хранитель твари, Идеальная личность мира. Образующий разум в отношении к твари, она – образуемое содержание Бога-Разума, „психическое содержание“». Его, вечно творимое Отцом через Сына и завершаемое в Духе Святом: Бог мыслит вещами (Свящ. Павел Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 1914. С. 326).

В Евангелии от Иоанна, в посланиях ап. Павла, в Апокалипсисе, да и вообще в Новом Завете мы постоянно находим идею «жилища на небесах», «нерукотворного дома», «храмины небесной» – вот эти «многие обители»{22} в дому Отца составляют как бы основу вечного бытия, Небесный Иерусалим, царство Премудрости Божией. Автор Апокалипсиса сравнивает сходящий от Бога с неба Иерусалим с «невестою, украшенною для мужа своего»{23}. Вот эта «Невеста Агнца» и есть Премудрость или небесный аспект Вечной Церкви. Ветхозаветный автор «Песни Песней» как бы перекликается с прозорливцем новозаветным; в «Пастыре» Ерма{24}мы находим ту же идею «божественной невесты». Тут нет противоречия с церковными догмами. Если верующие не сомневаются, что у отдельной личности есть ангел-хранитель, если он есть и у отдельных церквей (о чем ясно сказано в Апокалипсисе), то странно было бы предположить, что нет такого Ангела-Хранителя у всей Церкви в ее совокупной цельности.

Рассудочные попытки осмыслить мистический опыт, касающийся Софии, приводили иногда к отождествлению Премудрости с Логосом, а иногда с Духом Святым (Ориген), однако такие неосторожные отождествления никогда не получали церковной санкции. София как художница, как созидательница красоты и Сама Красота, как образ прекрасного целомудрия, как полнота бытия – есть ангельский аспект Церкви – «το πλήφρωμα τού παυία ενπᾶσι πληρωμευον» (Посл. к Ефес. I, 22–23). Русская церковь, как известно, бережно и внимательно лелеяла идею Софии, чему доказательство великолепная символика нашей иконописи. Об отношении Софии к личности Богоматери и к космической богоматерии не приходится распространяться в этой краткой заметке. Очевидно только, что Богоматерь есть совершеннейший образ идеальной Вечной Женственности, и, как символ целомудреннейшей красоты, является реальным залогом того, что Мировая Душа воистину может отождествляться с предвечною Софией.

Такова христианская концепция Софии, от которой Соловьев мало уклонялся в теоретических работах. Иное дело психология философа-поэта. В этом плане он был «широк», и иногда слишком широк{25}. Троекратный духовный опыт, запечатленный им в знаменитой поэме «Три свидания», был не единственным. Постоянные видения и голоса сопутствовали его жизненному подвигу. Ничего странного в этом нет. Мы даже не знаем святых и подвижников, которые были бы свободны от искушений, тем более Соловьев мог соблазняться, изнемогая в борьбе с темною силою.

Биографические данные укрепляют нас в мысли, что какая-то аберрация была свойственна психологии гениального мыслителя и мистика. Об этом свидетельствует беспокойная влюбчивость поэта, его увлечение земными возлюбленными, в которых ему мерещились воплощения вечно-женственной красоты. За этими увлечениями следовали разочарования. В одном неизданном письме, обращаясь к своей возлюбленной, в идеальном совершенстве которой ему пришлось разочароваться, он с убийственной иронией говорил, что он верил в нее, как в Софию, а теперь убедился в том, что она Матрена, одна из многих Матрен и не более того{26}.

Его возлюбленные не решались самих себя признать воплощениями идеальной женственности. Только одна особа, встретившаяся на его пути и вовсе его не пленившая, считала себя воплощенною Софией. Это была известная покойная ныне Анна Шмидт, женщина во многих отношениях замечательная, которую нам довелось знать лично. Эта встреча была назидательна для Соловьева. Это было ему как предостережение свыше. Незадолго до своей смерти, 22 апреля 1900 г., он писал ей: «Исповедь Ваша возбуждает величайшую жалость и скорбно ходатайствует о Вас пред Всевышним. Хорошо, что Вы раз это написали, но прошу Вас более к этому предмету не возвращаться. Уезжая сегодня в Москву, я сожгу фактическую исповедь в обоих изложениях – не только ради предосторожности, но и в знак того, что все это только пепел. А о том, что под пеплом, я Вам расскажу сон одной давно умершей старушки. Она видела, что ей подают письмо от меня, написанное обыкновенным моим почерком, который она называла pattes d'araignée{27}. Прочтя его с интересом, она заметила, что внутри завернуто еще другое письмо на великолепной бумаге. Раскрыв его, она увидела слова, написанные прекрасным почерком и золотыми чернилами, и в ту минуту услыхала голос мой: „Вот мое настоящее письмо, но подожди читать“, и тут же увидела, что я вхожу, сгибаясь под тяжестью огромного мешка с медными деньгами. Я вынул из него и бросил на пол несколько монет одну за другой, говоря: когда выйдет вся медь, тогда и до золотых слов доберешься. – Советую Вам, Анна Николаевна, этот сон применить и к себе»{28}.

Старушка, увидевшая вещий и символический сон, была Анна Федоровна Аксакова, дочь поэта Тютчева.