Чудо без рук канувших эр… Мир — это Лувр и 1000 Венер! Все безупречны. Я ошалел: каждая встречная — новый шедевр! Все это глупости. Я не слепой, вижу: безрукости — ни у одной. Все рукотворно. Все на земле трижды покорно твоей пятерне! Эта покорность нас ублажает… Нерукотворности! Руки мешают! Мы ведь не каменные… Молю всех вокруг: вы умейте руками, что умеют — без рук! 4
Покуда восклицанья я ставил на листках, покуда воскресала безрукость в рукавах, мне женщина писала, писала второпях: «…подумаешь, калекша! Истории грехи… Без рук, конечно, легче. А в две руки? Понять ли вам, мужчинам, что в наши дни нам руки для зашиты безрукости даны. Блукая в трех березках, вминая снежный наст, нас ищете — в Милосских, в нас ищете — не нас. Я понимаю — наши руки коротки, и мы Милосских младше на две руки. В рифмованном апломбе мы с нею не враги, но пусть она попробует Венерой — в две руки!..» 5
Я представил Ее, еще не найденную, в пещере на острове Милосе. Сколько она прожила под землей? Сколько поэтов лишилось стихов о ней? Под тронами, под топотом воинов, под кандальным звоном рабов она была как зерно, и две — еще существующих — руки в два белых побега тянулись наверх,
и собственной не ведал мир бедноты… И был ее макетом образ чистоты! Здесь меркнет березняк. Ее не переснять. И не зарисовать. Осталось — постигать! Что Кант или Катон? — ораторы благие… Была пещера — ртом, а языком — богиня! Так это твой двойник земной — твои черты — живет во мне, дурит, богиня красоты? Так, значит, это ты сквозь толщу лет и скалы мне ступни обжигала, богиня красоты?! 6
Молчите, неверы! Я знаю тот клад, где руки Венеры безмолвно лежат! Они суверенны. А рядом лежат с руками Венеры руки солдат?. Так корни деревьев, пошедших на слом, веками вдовеют под материком. Но чтоб не распасться на материки, мир взят в десять пальцев, в две белых руки! Довольно придумывать, советы давать… Не лучше ли руки свои отыскать? Смешны все затеи. Не смейте копать! А если я в землю сойду, то затем, чтоб руки Венеры поцеловать! 1969
Могила Пиросмани
Склоняюсь, Мцхета, к твоему плечу. Я сбился с ног, прошу тебя, как маму, скажи мне: где могила Пиросмани? Могилу Пиросмани я ищу. Ты, лунный медвежонок на бревне, вы, к водопою скачущие лани, где похоронен Нико Пиросмани? — скажите мне. Я сбился с ног. Все спутано. Все скомкано. Как стрелку размагниченного компаса, меня кружит. Я ошалел от буден. Могилы нет. И никогда не будет! Художнику могила не нужна! Безденежны, бездомны, безобидны, приставка «без» и в смерти им верна — они бессмертны, — значит, безмогильны! Но если повстречается сирень, вы к ней чело горячее приблизьте, вы знайте — это прорастают кисти художника, худого, как свирель… 1965
Каракумские ритмы
Каракумы, Каракумы… Проклинаем рюкзаки! Мы идем по Каракумам, и за нами ишаки. Нас двенадцать робинзонов, нам плевать на горизонт — в Каракумах горизонты закруглились в колесо! Я обуглился, как ящер или доменная печь, я могу — как спичкой — пальцем саксаула куст поджечь! С миражами нету сладу — в миражах вода бежит… Дайте нам по автомату — расстреляем миражи! Но бубновым барабаном Каракум лежит, багрян. Наши ноги барабанят в этот вечный барабан. И невиданным обманом, миражом в тиши песков поплыла под барабаны эта песня ишаков: «…по Каракумам с грустной думой натощак шагал ишак, шагал, угрюмый, кое-как, пустыня жжет, как сковородка на огне, а по спине гуляет плетка, по спине, вот так веками, ишаками, по пескам возили грузы, доставалось ишакам, меня гоняли, и впрягали, и пешком, и потому меня прозвали ишаком, ах, путь-дорога без дороги нелегка, кто пожалеет хоть немного ишака, на мне, поверьте иль проверьте, столько ран, и бьют по шкуре после смерти в барабан…» Но мы добрались до воды. Мы пили. Нам сводило скулы. И под абстрактным саксаулом легли — ни живы ни мертвы. А я вступил на караул, такой нелепо обязательный. Спит Каракум… Мой нос, как мул, навьючен черными глазами. 1965
Соло на флейте
Я предан, как правда, я холост, как холст, я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост, но ты ускользаешь в московское лето, в звенящую клетку — в полуночный дождь, и выслушав всю телефонную ложь, я черную трубку повесил за это! Как любят поэты — не любят поэтов. И в звездных постелях, подобные флейтам, поэты лежат.. Прибеги, принесись, любимая — мой сумасшедший флейтист! Пускай обожжет твои оранжевый рот мой флейтовый, мой фиолетовый рот! Четыре стены четвертуют поэта. Четыре стены, как четыре портрета, с которых сбежала, не ведая риска, натурщица, ящерица, флейтистка…. И выцвела б музыка в седенький волос, но нас выручает наш внутренний голос — он бьется, как в флейте дыханье флейтиста, и льется мелодия чисто-пречисто… Мой внутренний голос — горячая льдинка. Да здравствует тот музыкант-невидимка, который во все неудачи на свете играет на флейте, играет на флейте! А женщина мокрой Москвою идет. Зеленая ящерка… Хвост отрастет… Но ночью ты вместо коричневой флейты сжигаешь одну за другой сигареты… 1966
"Эта женщина далеко-далеко"…
Эта женщина далеко-далеко, этой женщине живется нелегко. Большерукая, как снежный человек, ждет меня она, наверно, целый век. У нее была тяжелая коса, звездной полночью наполнены глаза, от таких вот, от таких вот, как она, было Пушкину и Блоку не до сна. Вот таких рублем задаривал купец — красотою раззадоренный скупец, а ямщик сажал с собой на облучок… Я навек ее глазами облучен! Эту женщину я часто обижал, не сказав ни слова, ночью уезжал, и летела под колеса поездам, как ее слеза — падучая звезда… По планете я мотаюсь как шальной, забываю эту женщину с другой, мне как мальчику прозрачно и легко… Но однажды ради той, что далеко, я всем женщинам планеты изменю, на второй этаж взбегу и позвоню и предстану, словно чудо из тумана: — Здравствуй, мама… 1962
Декабрьская метель
Для дворника беда — дороги занесло, и дворника метла похожа на весло. Шоферу не везет, автобус без дверей по глобусу ползет, как синий муравей. И маленький цыган в дырявом пиджачке стоит как истукан в прохладном кабачке. С кондукторшей до слез флиртует постовой… Циркач, отклеив нос, несет его домой. Татуирован снег протектором колес. А лес, пронзая снег, торчит как рыбья кость. Среди ночных людей жонглирует огнем метель, метель, метель — невидимый жонглер. Прости меня, прости — в метели городской я не могу постичь твой белый гороскоп. Где раньше ты была, где ты была вчера? От снега ночь — бела, метель в ночи — черна. Но это все пройдет, снег дворник уберет, и, рассмешив до слез, циркач приклеит нос. А месяц — краснолик — над городом повис, как петушиный крик — головою вниз… 1970
Итальянские фрески
1. В Риме теней
Риму не спится, Риму неможется, Риму неймется, и Колизей — словно на полном ходу заторможенная карусель! Аппиевой дорогой, сбивая тени рабов, мчатся влюбленные в автомобилях. Спит продавщица цветов, как продавщица цветов в шестнадцатом веке — не различишь, где цветы, где цветочница. Связь между ними не перережут рядом лежащие мокрые ножницы. Кентавром, расчлененным на коня и возницу, под фонарями площади Испании старинный фиакр, фиалками пахнет вода в фонтане Треви, и в каждом, кто в воду бросает монетку, я вижу желанье вернуться к античному, слиться, стать кентавром — как некогда конь и возница. И, сидя на остывшем капитолийском камне, я понимаю Рим нынешний как гипсовую маску, снятую с запрокинутого лица Рима бывшего… Конь и возница. Цветы и цветочница. Рим настоящего — в Риме теней. Чем это кончится? Люди и ножницы. Острые ножницы. Возраст людей… 2.Снится Блок
Отель «Европа». Нет номеров. Туристы. Топот. Обрывки слов. Философ. Фокусник. Пара калек. Студент из Оксфорда. Циркачка. Клерк. Но в этом месиве мой сон глубок. Как будто — лестница… Как будто — Блок, надо мною, спящим, светлым-светло, склонилось вещее его чело. Слова несвязны — сплошной намек. Помню в две краски — полночь и Блок. Во сне подробностей не удержать, но только помнится — он стал взлетать легко, спокойно, как бы сквозь снег, сквозь стены комнаты, сквозь спящих всех кретинов, гениев, студентов, комиков, над чьим-то гербом, над чьим-то комиксом, над чьей-то вышитой свадебной скатертью — как нечто высшее, что мы утратили, над ложной фразой, над пошлым нимбом, над римским рабством, над рабским Римом, над всем отелем, над всей Европой светло взлетело виденье Блока священным знаменьем высокой совести… Алло, Европа, замедлим скорости, не зря над веком в звездах высоко сквозь сон, сквозь ветки — знаменье Блока. Тот сон вещественен, поскольку Блок, когда исчез, обронил цветок… 3. Десятый круг
Пекло адово стоит. Стадион. Чем сегодня угостит марафон? Стадиону — подаянием в ладонь — денди, девочки — подделки мадонн. Вот он, лидер! Мимо литерных рядов, мимо судеб, мимо судей, мимо слов. Смысл жизни — все круги, круги, круги. Смыслишь истину — беги, беги, беги. Если честно — разве это марафон? Если честно — это форма, это фон современный — лепта, времени вина. Это Дант переодет в бегуна, если честно разобраться в хламе цифр, Уголино, Бонифаций, Люцифер, вы, Франческа, вы, Паоло Малатест, если честно — вы несете прежний крест, прежний облик современного лица, нет Божественной комедии конца, Санта, встаньте, отряхните пыль с колен вон под вами кружит метрополитен, повторяя каждый жест и каждый круг, повторяя то, что лепит в глине друг. Пара адовых немыслимых систем — марафон кружит и метрополитен. Где Вергилий? Ноги — гири. Помоги. Мы живем в десятом круге строже. Под глазами расплываются круги беговых дорожек… 4. Фонари Флоренции
Да, у каждого города свои фонари! Помню пражские… Но во Флоренции фонари — словно реплики в споре фокусника и философа. Только ночью, когда фавориты и филантропы уснут, только ночью, взяв себе провожатым фонарь с перекрестка улицы Смерти и улицы Солнца, только ночью можно понять, что Флоренция — это не город, Флоренция — это трава, но ни один кесарь не смог стать ее косарем! Вдоль по улице Мертвой, переулком Слепых, через улицу Красивых Женщин — к статуе Справедливости! Запах лип флорентийских. Фиеста. За спиной карнавала целоваться с Фортуной — большеглазой, длинноволосой — и знать, что следующей ночью она изменит с другим поэтом — большеглазая, длинноволосая… Смысл Фортуны — измена. Свечение — смысл фонарей. Умоляю вас, флора и фауна, когда онемею, дайте мне судьбу флорентийского фонаря, освещающего перекресток улицы Ада и улицы Чистилища. Бродить Флоренцией — как по небу бродить. При свете фонарей поймешь, что камни, из которых сложена Флоренция, много легче камней других городов, и как спичечные коробки, привязанные к воздушным шарикам, пепельные палаццо, привязанные к фонарям, взлетают… Где, как не в жизни, нам, Флоренция, взлетать? Как звук скрипичный — взлет твой чист и легок. Вот так у наших новогодних елок в шарах слепящих — щедрый дар взлетать. Ну что же, кесари и косари так крепко спят, что не понять — кто кесарь, а кто косарь. А женщина-скрипачка на Понте Веккио играет фонарям. В тени стоит переодетый Данте, я вижу только кисть его руки. Флоренция. Фонарь. Фортуна. Фанты. Смычок моста над скрипкою реки… 1063
Снег на 31 декабря
Ну падай, падай, снег. Крути, мой белый, сальто. Двенадцатому месяцу пошел десятый час… Ну падай, падай, снег, — о черные асфальты разбейся, как гимнаст. В шарманке декабря ты — песенка о грусти. Ну падай, падай, снег, на тени от людей и на самих людей. Тебя сегодня впустят звенящим петушком на готику церквей. Покаты плечи крыш, и у тебя заданье — придать им белизну девичьего плеча. Ну падай, падай, снег, сойди в горизонтальность извилистым путем скрипичного ключа. Ты нынче одержим болезнью нумизмата — коллекцию следов перебираешь ты, а я похож на пса, который безвозвратно в метели потерял любимые следы. Ну падай, падай, снег, — в ладони монументов, подслушивая смех и покрывая грех, свидетель чьих-то слез, участник комплиментов, надсмотрщик мостовых — ну падай, падай, снег. Ну падай, падай, снег. Мы в декабре бессильны, стоим, заметены, и сыплется на нас — как будто мы часы песочные разбили — двенадцатого месяца одиннадцатый час… Прага, 1967
В том сентябре
Марису Чаклайсу
В том сентябре оставалось желать, чтобы зрелость людей сравнялась со зрелостью яблок, и притворившись, будто нам не тридцать, а, по меньшей мере, втрое меньше, мы яблони трясли, обламывали ветви, и красные яблоки ставили синие метки на наших лбах и спинах. В том сентябре среди всех зрелых яблок нас было только двое недозрелых. Красивая смерть яблок не могла коснуться нас, поскольку тот, кто не созрел, — не может умереть. Давай запомним себя в том сентябре, потому что через двенадцать месяцев, как мы эти яблони, нас, может быть, потрясет или любовь, или неожиданный ветер, в том сентябре… 1969
400 Пушкинских «O»
Пушкин в стихах четыреста раз употребил восклицание «0!».
Светлей, чем опушки, чем утром окно, сияют четыреста пушкинских 0! Ах, черный Иванушка! Вечера глубок… Разматывай, бабушка, сказок клубов Как искры из огнива, так из него судьба высекала четыреста О! На пальцы ему — чтоб любил бесконечно, четыреста звонких венчальных колечка! О снеги! О сани! О ночи! О дни! Как будто четыреста нимбов над ним! II все совмещалось в соленом на вкус, в последнем и в первом, в едином: о Русь! 1963
"Мельканье трамвая в московской метели"…
Мельканье трамвая в московской метели заставило вспомнить мельканье форели… Мы ссорились, губы просили воды, запахли бедою все в мире цветы, и вот, уже вся не моя и ничья, губами к серебряной флейте ручья припала, надеясь найти утоленье, и вдруг ты увидела — против теченья, почти незаметна, как пульс на реке, как след от слезы на любимой щеке, как наше последнее примиренье — форель пробирается против теченья! Такие же двое, как мы, две форели… Я спал, и, мешая цвета акварели, сквозь долгий ручей моего сновиденья — мельканье форели, дрожанье, движенье… Форель устремляется против потока. …А в городе елки и кривотолки о гриппе, о нашем с тобой поколенье, о ссорах семей, о сближенье планет. И только мельканье трамвая в метели напомнит, что жить надо жизнью форели. Сугробное солнце… Трамвайный билет… 1969
"Окуни лицо в черемуху"…
Окуни лицо в черемуху, как в крутые облака, — полегчает, как легчало, когда женская рука — пальцы с кольцами чернеными — утешала чудака… Как она на помощь шла, как тобою губы жгла, наклонялась над тобою, черной не боясь молвы, над горячей головнею непутевой головы! Как лежала, вся светла, несравнима со звездою, не была тебе женою, но черемухой была… 1972
Скифские бабы
Скифские бабы не сеют не жнут. Во поле русском — во поле чистом, во поле вопленном — во поле скифском скифские бабы Время пасут. Вроде бы по воду вышли — стоят, солнцу подставив веснушки, три великанши и пара близнят. Или они — побирушки? Я не видал по музеям таких. Надо же — потянуло к ним подойти. А у всех пятерых слезы катились по скулам! Три великанши и пара меньших Плакали, во поле глядя, как, сыновей проводивши своих, матери в военкомате. Время не существует для них. Остановись, человече, ты хоть прекрасный, но все-таки миг, скифские бабы — вечность. После сказали мне — это роса, в пористом камне скопившись, стекала… Я бы хотел позабыть их глаза. Ты никогда так по мне не рыдала! Кто еще так на земле одинок? Окаменевшие скрипки — скифские бабы глядят на восток: «Где наши скифы?» Скифские бабы не сеют, не жнут… Скифские слезы — а вдруг не напрасны? может, мужья еще и приплывут с острова Пасхи? Скифская девица, сколько вам лет? …Я возвратился, с городом свыкся. Носит любимая скифский браслет. Что это — мода на скифство? Как же понять мне твои по ночам метаморфозы? — модная баба, а по щекам — скифские слезы… 1975
"Купание в ручье лесном"…
А. Дементьеву
Купание в ручье лесном. Цветы и птицы — вся компания. Чудно произносить — купание, скорее — растворенье в нем. Все позабыть — как не дышать. Вода серебряно-свирельна. На свете нету акварели, чтоб эту воду написать. Вода не цвет, а звук, мой друг, и волосы твои, и руки — слагаемые в этом звуке. Ручей тебя включает в звук. Все, нет тебя — лесной ручей плоть растворил, расплавил имя. Одна душа нерастворима среди кувшинок и камней, она уносится, спешит покинуть перекат опасный, и как плавник ее прекрасный кленовый красный лист скользит… 1973
Волжское
В нас что-то есть большое, сильное от бурлаков, что Волгой синею, согнувши спины в три погибели, шли бечевой когда:-то встарь, нуждой и государем сосланы тащить и у костра под соснами в чужой, неведомой обители упасть и никогда не встать… Мы тоже из того сословия. Но сами, сами мы впряглись, как баржу трудную, сосновую, тащить поэзию всю жизнь! Мы падаем в сугробы тающие, проваливаемся под лед, но, даже умерев, мы тащим со всеми наравне вперед! И зная, что конечной пристани у нас не будет впереди, мы все же, будущие, признанные, идем сквозь майские дожди. Следы в песок впечатав гордо, неукротимы и сильны, мы перешагиваем годы, как будто камни-валуны..-. 1963
Новогодняя сказка
Под Новый год, когда свеча бесстрашно погибала, вдруг ощутил я у плеча тень внука Ганнибала. И сквозь гусарскую гульбу услышал я: — Бедняга, вставай, иди, тебя зовут чернила и бумага… О, будьте счастливы, друзья! Мое исчезновенье, прошу, предайте до утра веселому забвенью. Так властвуй, доброе перо, в союзе с Словом, властвуй! Писать о чем? О божестве — о женщине прекрасной! Сосновый привкус тишины всем поровну отпущен… Чернила были зелены, вина и яда гуще. Но мне в чужом дому — пенять на то, что не лиловы? Чем — нету разницы — писать, пусть будет только Слово! Чернила были зелены, строфа зеленокрыла, как будто веточка в снегу зеленая светила. Мое неловкое перо меня так торопила, что я пролил на черновик зеленые чернила. И, растекаясь по листу, залив строфу о счастье, в зелено деревце, в весну чернила превращались, и участились дрожь пера и перебои сердца, когда возникла из пятна Зеленая Принцесса. Она сказала: — Боже мой, спасибо за спасенье! Отныне стало мне душой твое стихотворенье! Сказав свече: — Каков костер! — продолжила: — Спаситель, меня ждет верный Мушкетер, прощайте и простите! И в этот час, и в тот же миг ты руки уронила и красные на черновик пролила чернила! Но сказок ход всегда хитер! И на листе бумажном возник бубновый Мушкетер — веселый и отважный! Он крикнул: — Горе не беда! Да здравствует свобода! Какая дивная звезда мне светит с небосвода! Я вызволен, я излечен от жуткого раненья, я вашей строчкой извлечен из злого заточенья. Что вас печалит? Я клянусь любовью к тайной даме — все будет много лучше, чем вы думаете сами. Судьба спасителей порой в руках спасенных — ребус, не представляющий труда. Доверьтесь мне, доверьтесь! Он шляпой красною взмахнул, и скрипнули ботфорты, он как щегол легко вспорхнул и вылетел из фортки. Нет перекрестков в небесах и нету светофоров. Так где же встретились они — Принцесса с Мушкетером? А где хотелось! Где строка рубинового цвета с зеленою пересеклась. И лучше места нету. Там слуху открывался спор скрипичного оркестра, и в вальсе — Красный Мушкетер с Зеленою Принцессой… А на земле шло торжество и целовались маски, и слышалось из-под небес, из стихотворной сказки: «Есть средство ото всех невзгод, его не позабудьте и в Новый год, и в старый год, и в праздники, и в будни — чтоб все у вас шло хорошо, не покидайте сказок!..» И это важно было всем, кто в масках и без масок отчаивался, ликовал, кого судьба любила, кто на бумагу проливал старинные чернила… 1974
Дочери
Екатерина,
Катюша,
Катенька…
По нашей земле немолодой
имечко, как волшебное яблочко,
передо мной.
Яблочко, какого еще не видели,
будущий ты мой человек,
выведи,
из XX века выведи —
очень хочется в XXI век!
1983
