Помоги проекту - поделись книгой:
— Не надо! — кричу я и, круто развернув кресло, загораживаю маме дорогу.
— Ты что?
Мама смотрит на меня с недоверием, но всё-таки соглашается. В это время в комнату заходит Чучик, кладёт на только что пропылесошенный ковёр говяжий мосол, и мы дружно начинаем отчитывать Чучика за плохие манеры.
Глава 5
Зашкафье
Зашкафье я обнаружила совершенно случайно — два года назад. Я хотела протереть за шкафом пыль, сунулась — а там они.
Но с тех пор мы очень подружились. Теперь я даже и не знаю, как бы жила, если бы не они. Я же дома-то в основном одна, если не считать Чучика. А с
С
И ещё я с ними чувствую себя живой.
Глава 6
Ноги у хвост… главное — крылья!
Напротив меня сидит коричневая старушка, похожая на печёную картофелину У неё мутные синие глаза, вокруг шеи фонендоскоп, а пальцы — все в конопушках и кольцах. На некоторых их даже по два. Это Галина Викторовна — любительница тёти-Олиных веников и светоч неврологии.
Галина Викторовна пристально изучает меня своими синими буравчиками, а потом переключается на толстую амбулаторную карту с матерчатым (тоже синим) корешком в горошек.
— …Компрессионный перелом позвонков Th3-Th6, ушиб спинного мозга… нижняя параплегия… вялый тип поражения… — скрипит она монотонно.
— В три с половиной года мы с горки упали, — говорит мама, и лицо у неё такое же, как у Чучика перед поркой за лужу. — Воспитательница недоглядела, толкнули ребятишки… После операции нас в отделение реабилитации спинальных больных перевели, потом — в неврологическое…
— Актовегин назначали? — не отрываясь от карты, спрашивает Галина Викторовна.
— Да. Трентал тоже, прозерин, витамин B12 в мышцу… — скороговоркой отвечает мама, похожая на прилежную ученицу.
К врачам я хожу так же часто, как к себе домой. Каждую неделю мама берёт на заводе машину с водителем и везёт меня в детскую поликлинику, психоневрологический диспансер, к гомеопату или в диагностический центр на анализы. Поэтому врачей, в отличие от того же Котова, я не боюсь. Со временем я даже стала замечать, что с врачами мне общаться гораздо проще, чем с остальными. Во врачах нет того, что отталкивает от окружающих, — жалости. Когда я чувствую к себе жалость, мне бывает стыдно. У врачей на лицах за всю жизнь я видела два выражения: желание помочь и равнодушие.
— …Массаж структурирующий делаем два раза в неделю, ЛФК, тепловые процедуры…
На лице Галины Викторовны равнодушие. Мне тоже скучно, и я рассматриваю её брови.
Они совсем тоненькие — в ниточку и не шевелятся, даже когда Галина Викторовна хмурится. А хмурится она с тех пор, как заговорила мама. Уж если мама начинает говорить, её не остановишь. Наверное, Галина Викторовна об этом догадалась и поэтому она хмурится.
— …Курс иглотерапии в январе прошли…
Неожиданно я понимаю, что брови у Галины Викторовны нарисованные, и мне становится страшно. Я вдруг представляю себя в девяносто девять лет (мне почему-то кажется, что Галине Викторовне девяносто девять лет). Вот я сижу в бане вся коричневая, как картофелина, и мои карандашные брови плавятся и стекают по лбу вниз. А вокруг здоровые, розовые женщины с прилипшими к попам листиками машут вениками и кричат тёти-Олиным голосом:
— А ну, поддадим-ка пааару!
— …И потом, она занимается ежедневно, садится в постели…
— Не ленишься? — спрашивает Галина Викторовна, выдёргивая меня из бани прямо в кабинет невропатолога. — Это хорошо. А потная почему? Синдром белого халата?
В бане я и вправду успела вспотеть, но не объяснишь же это сходу Галине Викторовне. Поэтому я молчу, и за меня отвечает мама:
— Вообще-то, докторов мы не боимся.
— Аппетит? Сон?
— Спим хорошо. А вот с едой проблемы, — говорит мама извиняющимся тоном.
— Ну, вы делайте скидку на возраст. Заключение психиатра не вижу. А, вот, нашла…
Розовые женщины гремят тазами в седой от пара помывочной. Они окатывают лавки кипятком, смеются раскатистым эхом, снова наполняют из плюющихся кранов тазы, и с остервенением намыливаются.
Вообще-то, в бане первый и последний раз я была в три года. Но этот поход мне запомнился на всю жизнь. Помню, как тётя Оля намазала меня мёдом и посадила на горячую скамью у самой каменки. Мне было нестерпимо жарко и хотелось плакать, тогда я придумала игру. Я высовывала наружу язык и облизывала верхнюю губу — сладкую от мёда. Так мои муки в парилке проходили быстрее, и можно было идти в бассейн.
Галина Викторовна моет руки, и начинается осмотр. Меня пальпируют, проверяют рефлексы, измеряют артериальное давление…
Бассейн — моё любимое воспоминание из прошлой жизни. Плавать меня с самого рождения учил папа. Он набирал вычищенную содой ванну, надевал на меня шапочку с вшитыми брусками пенопласта и со словами: «Запускайте Берлагу!» погружал меня в воду. Точнее, погружалось только моё тело, а голова в шапочке оставалась на поверхности.
— Я вам курс электромиостимуляции назначаю, — говорит Галина Викторовна. — А вот это — три раза в день после еды, — она размашисто чиркает рецепт. — Спастика должна снизиться, кровообращение улучшится.
— Галиночка Викторовна, ну а как вообще? — заискивающе спрашивает мама.
Позднее я абсолютно бесстрашно и совершенно самостоятельно научилась плавать в ванне. Больше всего мне нравилось ощущение невесомости, которое я испытывала в воде. Наверняка так чувствовали себя американские астронавты, высадившиеся на Луне…
— …Сами понимаете, что в идеале реабилитационная программа осуществляется круглосуточно. Милочка, чем-то надо жертвовать… Карьера, работа, я всё понимаю, но девочка замыкается, ей необходимо…
С тех пор, как я не хожу, у меня часто повторяется один сон. Сначала я плыву. В той самой бане. Я стою у бортика бассейна, потом резко отталкиваюсь и плыву. Я рассекаю воду живыми ногами. Тело мне подчинено, как толща воды подчинена отточенным, слаженным движениям моих рук и ног. Я — дельфин.
— …В школу силком, через «не хочу»… придумала себе какое-то Зашкафье… — доносится мамин голос.
Я выталкиваю своё гладкое, упругое тело из воды и лечу. Потом снова погружаюсь, но уже не глубоко. С каждым толчком я пролетаю всё дальше и выше над водой, быстрее, не окунаясь, а задевая поверхность животом.
— …Отсутствие контакта с людьми, в особенности со сверстниками, влияет на нормальную мыслительную деятельность… практически все пациенты погружаются в депрессивное состояние… а конечный результат полностью зависит от настойчивости пациента, сохранности воли… формирования мотивации к развитию её способностей в целом и двигательного навыка в частности… а творчество — это хорошо…
На месте плавников прорезаются крылья. Взмах, второй, и я планирую — мне больше не нужны ноги. В полёте они ни к чему. Они исчезли, пропали, отвалились, как отваливается хвост у ящерицы. Всё, что мне надо, — крылья. Могучие и дающие свободу.
— …В принципе, акупунктура не повредит. Давайте попробуем. А пакетик свой уберите. Ни к чему это.
Глава 7
Ссора
Ссоры в нашем доме не редкость, поэтому я знаю в них толк. Для себя я разделяю ссоры на три вида, в зависимости от уровня их сложности.
К первому, наименее безболезненному, относятся ссоры за завтраком, во время уборки или просмотра телевизора. Словом, в те редкие моменты, когда все мы в сборе. Это бывает не так уж часто, поэтому внутренний дискомфорт испытывает в это время каждый член семьи. Ибо, как сказал бы мамин психотерапевт: «Происходит вторжение в личностное пространство индивида без учёта потребности последнего в такого рода вмешательстве». Однако такие ссоры протекают довольно мирно и заканчиваются быстро и полюбовно. В крайнем случае, пульт от телевизора, транслирующего матч «Зенит-Спартак», летит в папу, а мы с мамой идём укладываться спать.
Ко второму виду под кодовым названием «Кухонная дверь» относятся ссоры, происходящие между мамой и папой наедине в запертой кухне. Даже если такая ссора начинается в коридоре, в спальне или в детской, заканчивается она на кухне. Потому что на каком-то этапе, когда обыкновенный разговор на повышенных тонах переходит в мамин или папин крик, родители, не сговариваясь, бегут в кухню и закрывают её на шпингалет изнутри. В это время они похожи на жителей израильского города Хайфа, укрывшихся в бомбоубежище. Мама с папой думают, что этого достаточно, чтобы я не стала свидетелем сцены и моя расшатанная психика не пострадала ещё больше.
На самом деле я слышу всё до единого слова, даже когда изо всех сил стараюсь не слушать. Ругаются они из-за того, что папа опять не вызвал установщика дверей, чтобы тот выпилил порожек. Или вместо того, чтобы везти меня в зоопарк, всю субботу чинил соседский принтер. В таких случаях помогает только моя ортопедическая подушка, которую я кладу на голову и сжимаю по бокам так, что получается домик. Я сижу в домике со звуконепроницаемыми стенами и разговариваю с зашкафцами. А потом я незаметно засыпаю, потому что знаю: ночью мама с папой помирятся и утром всё будет хорошо.
Третий вид — самый тихий и самый опасный. Такие ссоры сразу начинаются на кухне за закрытыми дверями. Так происходит у политиков, которые хотят посекретничать втайне от мировой общественности. И поэтому я никогда не знаю, из-за чего в таких случаях ссорятся мама с папой. Обычно они не кричат, не ругаются и не обзывают друг друга «увальнем» и «эгоисткой». Они спокойно беседуют, и мне ничего не слышно, кроме приглушённого, бесстрастного «бу-бу-бу», даже если я сижу в коридоре. И от этого «бу-бу-бу» мне становится очень страшно, потому что я знаю: сейчас дверь откроется и в коридор с бледным лицом выйдет папа. Он пройдёт мимо, меня не заметит, наденет ботинки и уйдёт. А мама будет сидеть на кухне и курить забытые тётей Олей сигареты «ПЁТР I». Папа не вернётся ни ночью, ни на следующее утро. Он вообще может не вернуться, если только мама сама его не найдёт и не приведёт обратно. Папа уходил три раза, и три раза мама его возвращала.
Сегодня — четвёртый.
Вечером мама разбила своё любимое круглое зеркальце и сказала, что это к беде. А я сказала, что суеверие — это «грэх». Я хотела рассмешить маму, но она не засмеялась, а стала собирать по кухне осколки. Они были такими крошечными, просто микроскопическими, и собрать их нельзя было даже веником, обёрнутым в колготки. Тут вернулся с работы папа и сказал:
— Зря мы, что ли, моющий пылесос в кредит взяли? Лучше бы я камень с видюхой поменял. Всё равно на кухне как был первозданный хаос, так и остался. Нас муравьи скоро из квартиры выселят.
Вот так говорит мой папа и смеётся. Мама молча дометает кухню и ставит в микроволновку «Ласточкино гнездо». Потом она достаёт из холодильника банку горошка, берёт консервный нож и пытается её открыть. Нож у нас ещё от бабушки — старый и тупой, он срывается, и мама ранит указательный палец.
— Нет чтобы с кольцом «Easy Open» купить, всё норовишь сэкономить, чтобы тебе на камень хватило, — говорит мама и суёт палец под холодную воду. — У меня у самой скоро камни в почках появятся от такой жизни.
— А по-моему, нормально живём, правда, Лидочек? — папа заговорщически подмигивает, предчувствуя наступающую грозу.
— Ничем не хуже, чем в Аризоне, — поддакиваю я. — Даже кофе-машина есть, как в любом уважаемом офисе США, — я цитирую маму.
— Мишук, ты понимаешь, что всё в тебя упирается? Документы готовы, рабочие визы, считай, у нас в кармане. Ты только представь, какие горизонты открываются!
— Перед тобой они открываются, — поправляет папа. — А я что в твоей хвалёной Аризоне делать буду? Язык мне никогда не выучить — это раз…
— Да программисты твоего уровня там нарасхват! — мама напрочь забывает о пальце. — Английский вместе с Лидочком выучишь, тебе даже на курсы ходить не придётся. Я ведь кандидат педагогических наук как-никак, а потом, языковая среда…
— Я как мать брошу? — папа пускает в ход тяжёлую артиллерию. — Ей год, максимум два осталось с её-то сердцем. Я потом себе никогда не прощу… В случае чего некому даже похоронить будет.
— Мы Марию Аркадьевну к себе заберём. Устроимся, обоснуемся, и сразу за ней вернёшься. А потом, вот положа руку на сердце, чем ты ей тут можешь помочь? Раз в неделю залетишь, как сквозняк в форточку, продукты в холодильник выкинешь, думаешь, ей легче от такой всепоглощающей сыновней любви? А там она с нами будет жить, с Лидочком заниматься, глядишь, и ишемия пройдёт. У нас же все болячки от неустроенности нашей, от дефицита любви.
— Только не надо в мои отношения с матерью лезть, — злится папа. В микроволновке в это время взрывается «Ласточкино гнездо», но никто не обращает на это внимания. — И вообще холодная война не за горами. У них там вон что творится — кризис! Скоро Штаты страной третьего мира станут, а мы всё в рот им заглядываем! Короче, я говорю «нет», а там сама решай, что тебе дороже.
— Что мне дороже?! — взвизгивает мама, но тут же берёт себя в руки. — Лидочек, давай-ка в комнату, уроки делать. И дверь прикрой.
Я смотрю на побледневшего папу и послушно выезжаю из кухни, прикрывая за собой дверь. Здесь ключевое слово — «прикрывая». Вернее, приставка «при». Благодаря ей в кухонной двери остаётся еле заметная щёлка, через которую слышно всё, если сидеть в коридоре.
Именно так я и делаю. Я знаю, что подслушивать нехорошо, точнее, подло. Не перед кем-то, а перед самой собой. Но уроки сделаны, и можно притвориться, что в коридоре я оказалась случайно. Чтобы поболтать с Чучиком, например. Тогда подлость внутри замолкает.
«Когда они ссорятся, — мысленно говорю я навострившему уши Чучику и глажу его по голове, — когда папа с мамой ссорятся, я должна быть рядом. Не знаю точно почему, просто кажется, пока я рядом, они будут вместе. Пускай ругаются друг на друга, кричат, зато никто никуда не уйдёт. Когда я рядом, я как будто контролирую их. При желании я даже могу заехать в кухню, улыбнуться и сказать: „А давайте лучше пить чай!“ И, конечно, они тут же поймут, как это глупо — ссориться, когда мы все вместе, и перестанут, и мы сядем пить чай».
— Что мне дороже? Дочь родная, представь себе! Ты хоть понимаешь, что это её единственный шанс, или не понимаешь?
— Не утрируй. У нас прекрасные врачи, оборудование импортное, программы реабилитационные, лекарства какие угодно теперь купить можно.
Мама какое-то время молчит, а потом говорит так тихо, что я еле слышу:
— Когда я в Фениксе на той выставке, посвящённой инвалидам, была, я там много обычных семей видела. К одной подошла, спрашиваю: «Почему вы, здоровые люди, пришли и привели сюда троих детей?» А они: «Наши дети должны знать, что государство сделает всё, чтобы помочь им, если вдруг случится несчастье». Вот ты её в зоопарк уже год отвезти не можешь, а я каждый раз себя в «зоопарке» ощущаю, когда мы на улицу выходим. Когда Лидочка, как обезьянку, с ног до головы разглядывают, знаешь, с жалостью или с любопытством. А если кто видит, что не могу провезти коляску или в сугробе застряла, будут стоять, смотреть, чем там дело кончится. Вывалю я ребёнка на землю или нет…
Когда наглости набираюсь или Лида упрашивает, в «Макдональдс» заезжаем — у них вход вровень с мостовой, ступеней нет. Так никто не сядет за наш столик, даже если свободных мест больше нет. Дико… И дело тут даже не в ступенях, а в других порогах. Душевных.
Ты когда в Ярославле был, я Лидочка на День города возила, салют показать. К нам милиционер подходит и говорит: «У людей праздник! Зачем же вы так? Настроение всем портите»…
Знаешь, что invalid в английском даже не существительное? «Нелогичный» переводится. Нашего «инвалида» тоже, конечно, перевести можно. Cripple, например, — разве что с «Нигером» сравнимо. Обзывалка, которую злые подростки вслед бедному мальчику на костылях кричат в душещипательных романах. У американцев тоже существительные есть, но вот инвалида там называют disabled person — «человек с ограниченными возможностями». Но сначала человек, ты разницу чувствуешь? И политика у них такая, что человека, обделённого самым главным в этой жизни, обделять ещё чем-то — просто преступление…
Какое у неё тут будущее? Где она учиться будет, работать, в конце концов? На завод наш в лучшем случае пойдёт, в сборочный цех — детали скручивать, это с её-то творческими способностями. Пойми, здесь перспективы нет никакой, нет надежды, прости за банальность, на светлое будущее. У нас можно нормально жить, если ты здоров и прилично зарабатывать способен. Лидочку здесь делать нечего…
Мне Брайан, главный инженер наш, рассказывал про коллегу своего. Тот спину сломал, так босс построил пандус для коляски и лифт специальный пустил. А если бы его уволили, или лень было пандус делать, или жалко денег на специально оборудованную кабинку в туалете, то босса засудили бы.
Сейчас у них там даже дома по-другому строят. А заодно старые модифицируют — так, на всякий случай. Бытие определяет сознание. Под инвалидов практически всё везде оборудовано. В одном «IBM» сотни парализованных, слепых, глухонемых и каких угодно ещё программистов, финансистов. В Америке вообще порогов нет, наоборот, — кругом сплошные пандусы. Специальные тротуары, светофоры, места парковочные. Безбарьерная среда! А я эти льготы мизерные месяцами выбиваю, пороги околачиваю.
Там на таких, как Лидочек, смотрят как на равноценного, как на любого нормального ребёнка. Я заходила в специализированную школу. Видела, как дети из автобусов выходят или из машин родительских — кто сам, кто с помощью. Некоторые со стороны выглядят абсолютно нормально, по другим за версту видно, что с ними не так что-то. Но это обычные дети, понимаешь? Кидаются снежками, смеются, рожи корчат. Они учатся в прекрасно оборудованной школе, где преподают специалисты, которых минимум четыре года обучали, как с ними обращаться лучше. Заметь, при всём при этом их не изолируют…
А, что там говорить! У нас народ не такой. Каждый только о себе думает. Пока самого беда не коснётся, тебе это не надо. А пускай каждый задаст себе вопрос: а если в моей семье, а если я сам, не дай Бог, завтра инвалидом стану? Но я вот смотрю на тебя сейчас и понимаю, этот вопрос задавать надо, с рождения начиная…
Пойми ты, никакие экономические показатели, никакой политический вес не скажут о стране того, что скажет кучка счастливых детей с аутизмом или церебральным параличом. Конечно, с переездом наши физические проблемы никуда не денутся, но там она достигнет максимума того, на что способна. Потому что person with disability — это не инвалид. Это человек с набором проблем. Если ему помочь, надежду дать на нормальную, достойную жизнь, он станет ва-ли-дом…
Я статью читала недавно в «Российке» твоей. Читательский соцопрос «Кто должен взять на себя ответственность за инвалида?» и три варианта ответа. Самый распространённый — члены семьи. Второй — власть, третий — общество. И только в одном письме, которое в редакцию пришло, о даре сострадания написано было и о человечности. То есть, в конечном итоге, о счёте, который каждый предъявить исключительно к самому себе должен. Не знаешь, где Ольгины сигареты?
Я слышу, как чиркает зажигалка, а потом папин голос:
— Я всё-таки думаю, здесь нам проще со всем этим справиться. А что там? Неизвестность. И не кури, пожалуйста, в доме ребёнок.
Дверь открывается, и я вижу маму с бледным лицом. Она пройдёт мимо, меня не заметит, обуется и уйдёт. Как всегда, я не успею сказать: «Давайте лучше пить чай». А папа будет сидеть на кухне и курить «ПЁТР I». Мама не вернётся ни ночью, ни на следующее утро.
К папе она не вернётся, даже когда он будет искать её и найдёт.
Глава 8
У бабы Маши
Как говорит моя мама, зависть двулика.
— Чёрная зависть — стимул к разрушению, белая — стимул к созиданию, — обычно говорит мама по телефону тёте Оле. Та жалуется на бухгалтершу из отдела снабжения, которая тётю Олю подсиживает. Потом мама положит трубку, вздохнёт и скажет:
— Никогда никому не завидуй, слышишь? Хотя ты у меня славная девочка, — тут она обнимет меня и поцелует в макушку. — В тебе доброты столько, что на весь Ватикан вместе с Папой Римским хватит.
Мама меня идеализирует. На самом деле я завидую Котову. Да и вообще почти всем одноклассникам. Во-первых, два раза в неделю они ходят на физкультуру и играют в пионербол. А во-вторых, у них есть бабушки. А у Котова ещё и два прадедушки — участника войны. Он про них очень красиво в сочинении «Моя семья» написал: «Я горжусь своими прадедушками Алексеем Петровичем и Порфирием Петровичем, потому что Алексей Петрович был военно-полевым хирургом и спас жизнь Порфирию Петровичу. После войны они нашли друг друга и сдружились по переписке, а их дети потом поженились. До сих пор их дружба — оплот нашей большой и дружной семьи. Я всегда беру с них пример!»
Так написал Котов, а Анна Емельяновна поставила ему четыре за то, что в одном предложении у него два однокоренных слова. Я бы поставила пять, потому что ничего подобного я в жизни больше не слышала. Иногда перед сном я представляю себе, как Алексей Петрович со скальпелем в руке борется за жизнь Порфирия Петровича. А Порфирий Петрович потом отдаёт единственную дочь замуж за сына Алексея Петровича. Так зарождается дружный клан Котовых. Конечно, мало верится в то, что дружбу с Панкратовым и Кожубеем Котов пронесёт через года, но всё равно — это удивительная история. По ней можно снимать кино или телесериал.
У меня нет дедушек и всего одна баба Маша. У бабы Маши ишемическая болезнь сердца, и больше всего на свете она любит телесериалы. В гостях у бабушки я бываю редко, потому что она живёт на четвёртом этаже без лифта. Папа с дядей Колей привезли меня к бабушке два дня назад, наутро после того, как мама ушла из дома. С тех пор мы едим щи с квашеной капустой и сухариками и смотрим канал «Домашний». Сухарики бабушка бросает прямо в тарелку, они разбухают и опять превращаются в тесто.
— Баба, «Интриганка» началась, — ору я бабушке в ухо и до упора жму на стёртую кнопку «Volume».
Баба Маша откладывает вязанье, а я уезжаю на кухню есть суп. Вот уже третий день она вяжет мне шарф из мохера, а мамы всё нет. Шарф получился длинный-предлинный, а мамин абонент недоступен. Такими шарфами, похожими на удавов, обматываются девушки в журнале «Glamour», а мама ушла без перчаток и паспорта. Баба Маша не листает журналов мод, просто она боится бацилл простуды и гриппа. На кухне пахнет кислым и котами, хотя никаких котов у бабы Маши нет. Наверное, от соседей. Я усаживаю Братц и Барби за стол.
— Какие вкусные щи! — подхалимничает Барби. — Я очень люблю бабы-Машины щи.
— А я люблю роллы, — говорит Братц.
Братц мне подарил дядя Брайан, американец с маминой работы, которого я никогда не видела. Мама говорит, что он хороший, редкий человек. А я думаю, что хороший и редкий человек — это папа. Он подарил мне Барби. У неё сразу же стёрлось лицо и разошлось по швам платье, зато она поёт по-китайски.
— Сейчас будут тебе роллы, — я беру коробку с пластилином.
Наевшись, Братц моментально засыпает с открытыми глазами, прямо в кроссовках, а Барби просит рассказать ей на ночь сказку.
— Однажды… — начинаю я.
Поделиться книгой: