Неустанная дорога Убегает без огней От сознания до Бога И от неба до саней. Костенея в зимней скуке, Мимо движутся стволы И протягивают руки, Пальцы путая в узлы. В белой шапке, кривобокий, Дом нагнулся и заснул, И ползет огонь безокий Из его раздутых скул. Вот еще, другой и третий, На коленях, в простынях, Все уродов старых дети С красной точкою в глазах. Подойди, ударь в окошко — Сонно выглянет лицо, Замяучит жалко кошка, Кто-то выйдет на крыльцо: — Что ты бродишь, непутевый, Люди спят себе давно! — Звякнут старые засовы, В темноте умрет окно. И опять, не уставая, Вверх дорога потечет, Побежит, не убегая, Деревянный небосвод. 1905 2. Парк
На заборчиком узорным, стиснут красненькой каемкой, Парк, наследье вековое, в древность узкое окно, Измельчавших птиц услада, дно зеленой чаши емкой, Парк, изрезанный дорожками, но выросший давно. Есть еще в зеленом сердце уголки самой природы, Где глядится глаз прохожий во всебожии глаза, Где сплетаются любовно и любви свивают своды Метки лиственных деревьев, липа, ива и лоза. Есть еще святые ложа, приготовленные Богом Для сливающейся твари с ним, друг с другом, в полноту. Но в народе приходящем, мелкодушном и убогом Нет стремлений, нет порывов, облечений в красоту. Разодетые подробно, тело скрывшие нелепо, Дважды, трижды обернувшись в неуклюжие мешки, Взявши позы, заучивши изреченья глупых слепо, Ходят мелкими шагами, мерят чувства на вершки. Там с подкрашенных сурмином женских губ глядится краска, Из-под взбитых неуклюже войлок дыбится волос, И глазами, приученными ко лжи, дарится ласка Слепоглазам, одуревшим от вина и папирос. Взявшись под руки, гуляют по усыпанной дорожке, Испещренной их следами и бумажками конфет, И экстаз любовный цедят и впивают яд по ложке, Оскверняя у деревьев память прежних, ярких лет. Если ж странно и нежданно загорится у подруги И темноте живого глаза озарение любви, И, к любимому прижавшись, затрепещет, как в испуге, И безвольным телом телу скажет робко: позови — На призыв любви — ты знаешь — как ответит друг убогий: Сосчитав в кармане деньги, поведет ее к углу И, взвалив любовь с подругой на засиженные дроги, Повезет огонь к трактиру, довезет одну золу. И обратно, заедая утоленье нег минутных Бутербродом, принесенным на прогулку про запас, В парк приедут для вечерних впечатлений, сонно-мутных, Завершения воскресных жизни будничной прикрас. Целый день и целый вечер терпит парк позор прогулок, Недоступно охраняя сердца девственную глушь, И когда стихает вечер и на шумный переулок Сон находит и уводит по домам бесцветность душ — За заборчиком узорным, стянут красненькой каемкой, Парк, наследье вековое, в древность узкое окно, Смотрит горько на пустое дно зеленой чаши емкой И вздыхает гулким вздохом веток, выросших давно. 1907 3. Гора
Стынет озеро. Над озером высокая гора. Сплошь застроены купальнями крутые берега. Поиграл тут кто-то в домики, и брошена игра, А игравший скрылся ловко в поднебесные луга. Полдень в волны бросит яркий, насыщенный солнцем зной, По купальням слышны крики, всплески, визги и смешки. Расхрабрится и, нырнувши, проплывет пловец иной Два аршина синей волей и назад в свои мешки. От купален по мосточкам, разгороженным точь-в-точь, Переходят на дорогу и с дороги прямо в сад За решетку, в тот-то номер, день и вечер дотолочь, Скоротать и жизнь наполнить счетом маленьких услад. За стеной сосед пиликать будет, радуя свой слух, Запоет внизу известный в граммофоне баритон. Побежит студент влюбленный, ко всему суров и глух, На зеленую скамейку увидать условный сон. Солнце ясно на закате позолотит окна дач, Друг за другом налезающих наверх, на склон горы; На балкончики картежников сведет тоска-палач Подогреть сердца пустые острым трепетом игры. Мочь настанет, и поманит, и обманет: не любовь, А привычка или скука свяжет пары там и здесь, И любовники, любовницам слегка волнуя кровь, Устыдясь луны, на окна головой мотнут: завесь! Полый круг луны высокой все увидит с высоты: Крыши, трубы, переулки, и вершину озарит, Где кладбищенские дремлют, надпись высунув, кресты: Кто, да кто, какой породы и с которых пор лежит. Как и в жизни городили, чтобы точно знать свое, Так и здесь решеткой прочной каждый крестик обнесен. Жизнь в пределах протекала. Что-то кончило ее. Должен сон и запредельный также быть определен. Стынет озеро. Над озером высокая гора. Сплошь застроены строеньями крутые берега. Поиграл тут кто-то в домики, и брошена игра, А игравший скрылся ловко в поднебесные луга. 1907 4. Шарманка
И опять визги, лязги шарманки, шарманки, Свистящей, хрипящей, как ветер, во мне, — Размалеванной жизни пустые приманки, Коса из мочалки на лысой луне. «Маргарита», венгерка и вальс «Ожиданье», И вальс «Ожиданье», тоска и тоска. Той мещанки над жизнью пустой тоскованье, Чья радость и дело — вязанье носка. Вот по этому парку, цветов не срывая, Гулял, поджидал — по траве не ходить! Золотиста коса, за цветы задевая, Гимназиста с ума приходила сводить. Там из досок под соснами пол настилали, Танцевали венгерку, вертелась рука. Целовались, клялись и подруг ревновали, — Шарманка, шарманка, тоска и тоска! Не хочу. Надоело. Без маски глядится В лицо мне седая мещанская жисть. Эй, кому травяная коса пригодится, Дешевая краска, удалая кисть? Январь 1907 СЕРДЦЕ
1. Поэт
Изныла грудь. Измаял душу. Все отдал, продал, подарил. Построил дом и сам же рушу. Всесильный — вот — поник без сил. Глаза потухли. Глухо. Тихо. И мир — пустая скорлупа. А там, внизу, стооко лихо, Вопит и плещет зверь-толпа. «Ты наш, ты наш! Ты вскормлен нами. Ты поднят нами из низин. Ты вспоен нашими страстями, Ты там не смеешь быть один!» Как рокот дальнего прибоя, Я слышу крики, плески рук. И одиночество глухое Вползает в сердце, сер паук. Да. Я был ваш. И к вам лишь рвался, Когда, ярясь от вешних сил, В избытке жизни задыхался, Метался, сеял и дарил. Когда же в темную утробу Вся сила, сгинув, утекла И жизнь моя к сырому гробу На шаг поближе подошла, — Я увидал глаза и пасти, Мою пожравшие судьбу, И те же алчущие страсти, И ту же страстную алчбу. И возмущенный отшатнулся, И устрашенный отошел. Владыкой в омут окунулся, Назад вернулся нищ и гол. О, вам отныне только песни! Я жизнь для жизни сберегу. Я обману вас тем чудесней, Чем упоительней солгу. Поэт, лукавствуй и коварствуй! И лжи и правды властелин, Когда ты царь — иди и царствуй, Когда ты нищий — будь один. Март 1907 2. Старик
Я стар и слаб. Но помню я, Но что-то помню с давних пор Из страшной Книги Бытия, И что-то видел этот взор. Мой голос глух, и мысль темна, Родился я — скончалась мать. Я знаю жизнь дотла, до дна. О, только, только б рассказать! Мой детский мир был так суров. Подвальный мир: окно вверху — Все та же казнь за жизнь отцов И зуб за зуб расчет греху. О, сколько раз, избит ремнем, Я вверх кричал: «О, Ты! Кто Ты?» Но день молчал. И с новым днем Опять молчанье и кнуты. Прошло ученье. Г од любви! Густая ночь тяжелых кос. И пыль в глазах. И жар в крови. И утром блески белых рос. Священный год! Я Бога знал. Я знал весь мир моим, одним. Но кто же, кто навек отнял, Что было миг один моим? Нет мук страшнее мук родов — Все та же казнь за первый грех. О, женский крик и лязг зубов, И в этом крике чей-то смех! Родить живого — род продлить. Но для чего родить птенца Глухонемым? Гнилую нить Зачем тянуть от мертвеца? Когда бы знать, кого проклясть, Кого позвать, к кому поднять Хулой сверкающую пасть, Когда бы знать, когда бы знать! За годом год мне в душу нес Тяжелый груз позорных мук, Удавный гнет событий рос, Судьба душила тьмою рук. Дряхлела кровь, и голос гас, И свянул жизни алый цвет, И с каждым часом ближе час Ночного зова в горний свет. Пускай. Я — вот. Я весь готов. О, там молчать не буду я! Я помню муки всех веков, Я знаю Книгу Бытия. И я спрошу: вот этот шрам, Вот этот стон. Вот тот удар. За что? За что? И кто Ты сам? И жизнь людская Твой ли дар? И если Твой, будь проклят Ты И Твой закон. И власть Твоя. От нашей крови все желты Страницы в Книге Бытия. 3. Уроды
Я шел по улицам, и город громкий Вокруг выбрасывал прохожих без числа, Несущих шляпы, палки и котомки, Невольников безделья или ремесла. Я был уродлив, мелок и недужен, Я чьим-то вымыслом был вымышлен дурным, Но этой жизни городской не меньше нужен, Чем труб фабричных серый дым. Был полдень на исходе. Солнце сонно Слепило окна, зданий пестрые глаза. Я думал: жизнь чарует неуклонно И здесь, где конки, лавки и воза. Как бы в ответ на эти мысли Из-за угла старуха выставила горб. Черты — нет, не лица, а кладбища — отвисли, Но даже их скрывал двойной остроугольный горб. «На праздник жизни жизнь сама же Свое уродство кажет мне, глумясь!» — Подумал я и дальше шел, отважен, В глаза впивая уличную вязь. И тотчас же привлек мое вниманье Старик солдат, заснувший у окна, Где бегали, теснясь, обложки и названья На полках, подставлявших рамена. Он спал. Но глаз один не мог закрыться, И над белком вверху темнел зрачок. И в нем не перестала улица кружиться, И мимо город так же сыпался и тек. «Война! Несовершенство яркой жизни! — Ответил мысленно я встрече старика, — Но сколько блага принесет своей отчизне Детей, рожденных нами, быстрая река!» И детское я увидал существованье. Но лучше б не видать такого бытия! Рахитиком предстало мне страданье, В огромном черепе бессмысленность тая. Как? Ты опять противоречишь встречей Моим надеждам, мыслям и мечтам? Так на, смотри: я сам иду предтечей Желанных дней, смотри — я сам! Я сам, уродливый, убогий и недужный, Всю силу красоты в себе несу! На эти вымыслы твоей тоски ненужной Грядущего я возношу красу! Июнь 1906 4. Городские дети
Городские дети, чахлые цветы, Я люблю вас сладким домыслом мечты. Если б этот лобик распрямил виски! Если б в этих глазках не было тоски! Если б эти тельца не были худы, Сколько б в них кипело радостной вражды Если б эти ноги не были кривы! Если б этим детям под ноги травы! Городские дети, чахлые цветы! Все же в вас таится семя красоты. В грохоте железа, в грохоте камней Вы — одна надежда, вы всего ясней! 1907 5. Людские лица
О лица, зрелища трущобных катастроф, Глухие карты тягостных путей! Невольный голос ваш печален и суров, Нет повести страшнее ваших повестей. Как рассказать, что рассказал мне тот старик, Поднявший до виска единственную бровь? Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик, И рáвны пред его зрачком убийство и любовь. Взгляни на ту, закутанную в желтый мех, Подкрасившую на лице глубокий шрам. Она смеется. Слышишь яркий, женский смех? Теперь скажи: ты отчего не засмеялся сам? Вот перешла дорогу женщина в платке. И просит денег. Дай. Но не смотри в глаза. Не то на всяком, всяком медном пятаке В углах чеканки будет рдеть блестящая слеза. И даже в светлый дом придя к своим друзьям, Нельзя смотреть на лица чистые детей: Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям — На белом мраморе следы пороков и страстей. Но и старик, и женщина, и детский лик Переносимы, как рассказ о житии чужих. Но что за ужас собственный двойник В правдивом зеркале! Свой взгляд в глазах своих! <1907> 6. Лестница
Ты помнишь эту лестницу под крышею ворот, Ступени черной лестницы и грязное окно, Ночное ожидание: придет ли, не придет? Глухие наши радости, ушедшие давно? Любимая, затерянная в мчащихся годах! Ты хочешь, все прошедшее вернется к нам теперь? Вот полночь хрипло пробило на кухонных часах, Вот гулким болтом брякнула внизу входная дверь. За день-деньской измученный, ослабший и больной, По этой темной лестнице тяну за шагом шаг. Зимой, дождливой осенью иль белою весной, Все тот же изувеченный, душою зол и наг. Не ты ль бродягу жалкого впускала и звала, Звала любимым чахлого, дарила поцелуй, Не ты ли губы серые ласкать-лобзать могла, Шептала горемычному: «Любимый, не тоскуй». Я помню милой комнаты убогонький уют. Да, теплой, тихой комнаты. И ласку грубых рук. И все, чем жизни бедные влачатся и живут, И все, чем только терпится судьба, сосун-паук. Мои седые волосы! Блуждающий мой взгляд! И там в глуши Смоленского нагнувшийся твой крест! О, как же люди ждут еще, идут и говорят, О, как же еще движется такая жизнь окрест? Март 1906 7. Гость
Ах ты, Ванечка-солдатик, Размалиновый ты мой! Вспоминается мне братик Перед бунтом и тюрьмой. Вот такой же был курносый Сероглазый миловид, Только глаз один раскосый Да кругом лица обрит. Вместе знамя подшивали, Буквы клеили на нем. Знали: сбудем все печали, Только площадь перейдем. Белошвейня мне постыла, Переплетная — ему. Сердце волею заныло, Ну-ка, душу подыму! Только почту миновали И к собору подошли, Серой тучей наскакали, Словно встали из земли. Жгли, давили, не жалели, Вот такие же, как ты… Прочь, солдат, с моей постели! Память горше бедноты! Вот такие же хлестали Беззащитную гурьбу. Что глаза мои видали, Не забуду и в гробу. Уходи, солдат проклятый! Вон он, братик, за тобой Смотрит, чахлый, бледноватый, Из постели гробовой. Январь 1907 8. Часы
В уездном городе глухом Жил старый часовщик. Колес и стрелок скопидом, Минуток гробовщик. Осколок древности самой, Он был Христу родня И, часовой замкнут тюрьмой, Не знал сиянья дня. За кассой дочь часам любви Утекшим счет вела. Бегут часы: люби, лови!.. Ах, если б я любить могла! Но час настал, ударил гром. Толпа гудит, зовет: Вставай, товарищ, мы идем! Стучатся у ворот. Что надо вам? — Открой скорей! Кому открыть? — Открой! Не смеет дочь открыть дверей, И прянул вольный рой. Пробит висок. Коса в крови. Ушли. Стучат часы. Часы летят, считай, лови! Бегут часы трусы. Сидит старик во тьме дневной, Сквозь тьму на труп глядит. Часам кивает сединой, А в ставни дробь стучит. Стучит, дробит клочки минут, Добить, добить слепцов! Кто жив, сюда! — Кто жив, тот тут. Слепцы из мертвецов. 1907 9. Город
Ой, сестрицы-водяницы, леший — брат, огневики! Погодите, подождите зажигать, вздувать костер Там над кручей, возле тучи, у текучи, у реки: Я закован, я прикован, я в плену у трех сестер. Как и первая, Крикуша, затомила мой полон Грудой каменных, высоких, тупооких коробов. Как второю, Немогушей, я в одежды заключен, Мягких складок шелест гадок, хуже каменных оков. Как и третья, Отвыкая, не пускает пуще всех, Уцепилась, притянула — завязаю в волосах. Братья, сестры, подождите соучастника утех: Вот сейчас сорву полоны, долечу в единый мах. 1906 10. На массовку
Леса вековые сосновые, Луга зеленее зеленого И неба лазурью вспоенного, Края, засмеяться готовые, Нежно-лиловые. Стволы, побуревшие в летах, Гордые ржавыми латами, И между стволами лохматыми, В дальних просветах, Вразброд Рабочий народ. Шапки надвинуты, вскинуты Лица вспотевшие. Все одной радостью двинуты. Все восхотевшие Счастья свободного. Мира негодного Путы истлевшие Будто бы скинуты. Пестрыми массами Движутся, движутся, Густо на просеки нижутся. В городе дымном Станками, машинами, кассами Дух искалечен. В труде заунывном Голод всегда обеспечен. Рокот, и грохот, и вой Фабрики, пóтом и кровью живой Там, за спиною. Сердце зарделось Весною. В леса захотелось, На волю — Услышать про новую долю. Гулко текут по оврагу Морем шумливым, Скованы дружным порывом, Снова и снова Пьют заповедную брагу Воздуха, воли, лучей. Слова, кипящего слова, Смелых речей! Смолкло. Над желтым обрывом Оратор… Июнь 1906 ДИКАЯ ВОЛЯ
«Мать родимая, тебе я эту книгу отдаю…»
Мать родимая, тебе я эту книгу отдаю, Потому что разумею душу вольную твою; Потому что знал и знаю, как томилась в жизни ты, Как стихия, мне родная, все рвалась из тесноты; Здесь поведать захотел я дикой воли голоса, Что в плену уразумел я, что напела мне краса; Здесь любовь я исповедал к вечной женской глубине, Обернулся зорким оком к близкой сердцу старине; Здесь я снова стал ребенком, нежным, тихим и твоим, И опять в напеве звонком явлен Бог с лицом благим. Дар прими и помни: в сыне ожила душа твоя. Этой книгою отныне пусть живу на свете я. <1907> ГОЛОСА СМЕРТИ
ЭЛЕГИИ
1. «Мне тяжело, как в первый день…»
Мне тяжело, как в первый день, Как в первый день ночного горя, Когда впервые бросил тень Закат на даль земли и моря, Я сон вулканов услыхал, Вокруг себя разливших лаву Среди со дна подъятых скал На первозданную дубраву. Я под разливами огня Услышал свист горящей глины, И свет теперешнего дня Мне темен, как лучи лучины. В глухое сердце не гляди, Оставь расколотую душу! Всё круче горы впереди, Я бурей мчусь и скалы рушу. И прорывая тяжкий путь, Когда-то вырвусь на приволье! Или, разбив о камни грудь, Умру, зальюсь людскою болью. 1907, Кресты 2. «И вот опять совсем один…»
И вот опять совсем один, Как в чисто поле занесенный Напором мощным древних льдин, Седыми мхами опушенный, Валун, осколок темных скал, Гранитов севера глухого, Чью силу в землю закопал Разбег налета ледяного. Лежит, проникнув в чернозем, И глубже каждый год врастает. А солнце движется кругом, И ветер с посвистом летает. Да синий ворон припадет, Как на скалу высот родимых, Где пропасть в пасть свою зовет Бессильной яростью томимых. Хоть бы распасться и истлеть! Да нет, крепка судьба гранита: Покуда солнцу землю греть, Его твердыня не разбита. 1907 3. «Под вечер жизни, в час унылый…»
Под вечер жизни, в час унылый, На небо взглянешь впопыхах И видишь остров сизокрылый На алых, медленных волнах. Склонив лицо, закат сияет, И мертвой зыбью даль рябит. И неба взор не покидает, И мир для неба позабыт. Так тихо плещут волны моря, Такой корабль сюда плывет, Что вся тоска земного горя Не затемнит сиянья вод. Глядишь на светлое виденье И видишь в синих парусах Ушедшей юности волненье, Былого счастья милый прах. 1907 4. «Опять в печальной тишине…»
Опять в печальной тишине Недвижным сердцем затихаю, И ничего опять не знаю, — Всему внимаю, как во сне. На мыслях цепкая узда, Все скрыто тьмой неуловимой: И очи дальние любимой, И в небе дальняя звезда. Все круче горная стезя, Под лавою все тише пламя, И никакими-то словами Расколдовать судьбы нельзя! <1907> 5. «Так и уйду с душою нерассказанной…»
Так и уйду с душою нерассказанной, С недвижною улыбкой на губах. И лягу на лугу в простых цветах, Ромашках, маках, васильках, Все улыбаясь, вознесусь душой развязанной, А на цветах останется мой прах. И вы, подруги и друзья мои любимые, Придя, слезами не туманьте глаз. И смерти радуйтесь хоть этот раз, Когда ушел в сияющий оаз, Природы слушаясь неумолимыя, Веселый жизненосец Аз. <1907> 6. «И ты придешь в мой дом покинутый…»
И ты придешь в мой дом покинутый, Как приходила в светлый час, Когда огонь вечерний гас, Закидывая розами нас. На храм посмотришь, мной отринутый, Любимый столькими из вас, — И лишь тобой одною не возлюбленный, Без поцелуя спящий на глазах, Без брачного венка на волосах И без колец на сложенных руках. Придешь и поцелуешь храм загубленный, Утаивая в сердце горький страх. <1907> 7. «Все стало чуждым: комната и люди…»
Все стало чуждым: комната и люди. И не отсюда уж гляжу на свой уют, Где вещи, суетливо подставляя груди, Мои глаза ненужностью гнетут. Еще недавно этот стол просторный И кресло утлое манили вечером меня Истратить свой досуг на вымысел узорный И на рассказ рассказов алого огня. И книжки над столом, где рядом прикорнули Поэт сияющий с упорным мудрецом, В последний раз давно ли обманули Меня, еще не взятого вершающим концом. Бумага хрупкая и ты, перо стальное, Послушные еще не замершей мечте, И вы, когда узнаешь бытие иное, Под взором обреченного уже не те. И ты, подруга вымыслов веселых, Друг комнаты и мой заветный друг, В упрямом взгляде глаз моих тяжелых Так неожиданно переменилась вдруг. Все, все оторвано, покинуто, забыто. Бесстрастно созерцая старый дом, Глухое око широко раскрыто, Но чуждо все ему в былом. <1907> 8. Смеретушка
Тоска моя, Смеретушка, Ты кем ко мне придешь? Полуднем ли, полуночью Скогтишь меня, возьмешь? В лесу ль меня ты выследишь, Когда глаза заснут? Припомни-ка пословицу: Лежачего не бьют. На поле за работою Тебе ль за мной ходить, Снопами укрываючись: Кто будет рожь косить? За ужин мой с ребятами, С хозяйкою женой, Прельщаясь караваями, Тебе ль идти за мной? Уж лучше мы, Смеретушка, Да будем как друзья! На что уж ты смышленая, А все смышленей я. Поеду в лес за хворостом, Как будто запоздал, А ты вот тут и выгляни, Пока закатец ал. Да не с косой и черепом Замест лица-зари, Смотри душою-девицей, Смеясь скажи: «Умри!» Чтоб волосы раскинулись От леса до небес. Пойдешь — деревья движутся, Дает дорогу лес. Живая, полногрудая, Чтоб жар вот так и жег, Чтоб встречу так и кинулся, Любовью занемог. Целуй тогда, Смеретушка, Покуда не умру! Не отойду — кляни меня — От зол твоих к добру. Вот так вот и останусь я, Глядясь в глаза твои. Возьми-бери, Смеретушка, Тут все права свои! Пускай голóсят с бабою Ребятки над отцом: Смертельным обручаюся С забавою кольцом. Умру, пусть ветер носится И носит хворост мой, Ходи и ты, Смеретушка, И зубы скаль со тьмой. Летайте, черны вороны! В лесу глухом лежу. Проклюйте очи синие, А то я все гляжу. Бегите, волки серые! Вам падаль отдаю. Дожди падите гулкие, Омойте кость мою! Приди тогда, Смеретушка, Еще взглянуть, любя: Теперь-то твой возлюбленный Похож ли на тебя? 1907 9. Колыбельная
Спи, тихий мой, любимый мой! Качает кто, узнала я. Зеленый свет глядит тюрьмой, Тюрьмой гляжу, усталая. Качала смерть тебя, дитя, И кровь впивала алую. Лежишь-молчишь, со мной шутя, Склонил головку малую. Сама звала, сама ждала: Хоть смерть возьми младенчика! А смерть добра, не хочет зла: Пришла, убила птенчика. Спи, тихий мой, любимый мой! Когда бы люди ведали! Зеленый свет глядит тюрьмой, — Нам волю заповедали. 1907 ТЮРЕМНЫЕ ПЕСНИ
1. Клятва
Колокольный звон несется, Больно в сердце отдается, Воля вольная — увы! Тесен терем одинокий, Склеп печален одноокий, За стеною гул молвы. За стеною солнце, солнце! Но не к солнцу глаз-оконце! А в такую же стену. И таят глухие стены Без любви и без измены Мысль жестокую одну: Как бы крепче стиснуть волю, Как убить живую долю, Впиться, мучить и пытать И тупым, бесстыдным смехом На усладу злым потехам Гордость смять и растоптать. Но и в малое оконце Вижу я на небе солнце, Отраженное в лучах И разлитое повсюду: В тьму ночей и в сердце люду, На стенах и в облаках. Солнца ясность золотая! Я храню тебя, святая, Я и здесь останусь жив! Птица с криком пролетела, Быстро, преданно и смело Клятву в небо восхитив. 19 августа 1907 2. Жертва
Принесли мне хлеб и воду, Дали соли: хлеб да соль! Помяну-ка мать-природу, Изобилье диких воль. Сыпься, белая солица, Да на этот черный хлеб. (Подожди, тоска-черница: Я и так от слез ослеп.) Я ли хлебом не питался, По болотам не бродил, Синим небом любовался, С темным лесом говорил. Лейся, тихая водица, Жертву малую твори. (Подожди, тоска-черница: Не видать от слез зари.) Я ль с водою не ласкался По озерам и рекам, В струйках синеньких плескался, Греб навстречу рыбакам. Мать-природа, слышишь сына? Черный хлеб, вода и соль — Это жертва исполина Изобилью диких воль. 19 августа 1907 3. Поясок
Ай, мой синий, васильковый да шелковый поясок! А на этом поясочке крепко стянут узелок. Крепко стянут да затянут милой ласковой моей — Крепче поручней железных, крепче тягостных цепей Я гулял тогда на воле и ее любил, как свет. Рано утром на прощанье завязала мне привет. Полон силы неуемной, уезжал от милой я. «Помни, солнце, мой любимый, я всегда, везде твоя!» Ехал вольный, не доехал — угодил как раз в тюрьму, Брошен в склеп зеленоватый, в ледяную полутьму. Из углов смеются стены: «Посиди-ка тут один!» Но, стряхнувши грусть усмешкой, им в ответ приволья сын: «Был один бы, кабы не был да со мною поясок, А на этом поясочке да вот этот узелок. Был один бы, каб не чуял, что любимая вот тут, В самом сердце, где живые голоса гудят, поют. Был один бы, каб не ведал, что тюрьма людей полна, Что и в каменной неволе воля вольная вольна!» Ах, мой синий, васильковый да шелковый поясок! А на этом поясочке стянут милой узелок. 21 августа 1907 4. Ау!
Моя рубаха белая, брусничное пятно! Из красного лиловеньким теперь глядит оно. Под дождиком серебряным по ягоду мы шли. А ветры сизы óблаки в поднéбесье несли. Качался лес, туманился под сеткою дождя И все-то звал, заманивал, подальше уводя. Пригорки за пригорками, там озеро, там луг, Взлетанье птиц испуганных, ауканье подруг. Собрали много, мало ли, зато поели всласть, А ноги притомилися, велят к траве припасть. Кабы трава не мокрая, вот так бы и упал, И в вереске запутался, в муравушке пропал. Лежал бы не шелохнулся, к земле родимой льня. Подруги за деревьями искали бы меня. Любимые подруженьки, ау, ау, ау! — Вы слышите, откуда вас зову, зову, зову! Не в травах я запутался, не на землю прилег — Ступил я за протоптанный, невольничий порог. Не лес стеною пестрою идет ко мне, маня, А стены склепа темного стоят вокруг меня. Не эхо голос звонкий мой уносит, отдает, А гул могилы каменной гудит, в ответ поет. Не травы стеблем ласковым к щекам горячим льнут, А доски пола желтого мхи-волосы метут. Одна рубаха белая, брусничное пятно, Не красным, а лиловеньким глядит теперь оно. 22 августа 1907 5. Повязка
Желтенькая ленточка, повязочка моя, Что ты так ласкаешься, касаяся меня? Или я запамятовал, кто тебя сшивал, Кто тебя на волосы мне летось одевал? Кто мне кудри русые расчесывал, жалел, Кто мне меж волосьями в глаза мои глядел? Как они смеялися, подглядывал, смеясь, На губы веселые ресницами косясь? Помню, помню, ленточка, все помню навсегда, Только ведь для памяти пожаловал сюда. Рано утро ясное проглянет за окном, Я уж под решеткою стою с тобой вдвоем. Гребнем поломавшимся чешу себя, деру, Волны к волнам волосы никак не подберу. Руки да за голову, а ленточку к кудрям, Весь-то отдан утренним, пронзающим лучам. И уж тут не знаю я, молюсь иль не молюсь, Рад тюрьме иль пламенно из ней на волю рвусь. Только знаю: ленточка, повязочка моя Светится, колышется на кудрях у меня. 22 августа 1907 6. Голоса
Целый день мне слышатся эти голоса. Стены ль это плачутся, поют ли небеса? То бросают скалами низкие басы, Будто строят храмину божеской красы. То, как дети ясные, звонки и чисты, Держат сердце в трепете сладостной мечты. Чутким ухом слушаю, думаю понять, Но неуловимые стихнули опять. И опять возникнули — там ли, в высоте, Или тут, за стенками, те же и не те? Силой сердце полнится, видно, лучше там, Где мои родимые вверились слезам. Мать ли понадеялась сына увидать, Сестры ль сны увидели, божью благодать? Или ты, любимая, чуешь, что с тобой Связан нерушимо я верною судьбой? Ведать я не ведаю божьи чудеса. Только слышу: вольные это голоса. Только знаю, радостно слышать их теперь, Сердце укрепляющих: жди, надейся, верь. 21 августа 1907 7. Череда
Вот и пятый день подходит, И пройдет, уйдет, как все. Видно, поровну отводит Время горю и красе. Красоты я знал немало И все больше ждал да ждал. Горя будто не бывало — Только слух о нем слыхал. Вот и выпало на долю Выпить горькое вино, Посмотреть на синю волю Сквозь железное окно. И смотрю: она все та же. Да уж я — то не такой! Но меня ли силе вражьей Надо сжать своей рукой? Пусть одни уста остынут, Эти очи отцветут, А вот те повязки скинут, А вот эти оживут. Камень сверху оторвался — Убыль верху, прибыль там, Где раскат его раздался По долинам и горам. Сизый облак наклонился, Сила вылилась дождем — Свод пустынный прояснился, А хлеба поют: взойдем! Так и все на этом свете, И на всяком свете так: Иссякают силы эти — Восхожденью новых — знак. Мы же, маленькие звенья, Сохраняем череду: «Ты прошел, сосед?» — «Прощенье!» — «Ты идешь, сосед?» — «Иду!» 24 августа 1907 8. Голуби
Вам, птицы поднебесные, Насыпал я пшена За те пруты железные Тюремного окна. Слетелись, сердце радуя, Клюют скорей, спешат, Не вижу только ладу я: Крылами бьют набат. Торопятся, стараются Друг друга оттеснить, И сердятся, и маются, Чтоб больше захватить. Покойны будьте, голуби! Обильно сыплю я. Насытитесь тут дóлюба Вся вольная семья. Когда же все насытитесь, Умчитесь в эту синь, Рассеетесь, рассыпетесь Средь голубых пустынь. Но тот, кто всех проворнее И крыльями сильней, Покинет долы горние Для дальних зеленей. Для тех садов сверкающих, Где мать моя одна В слезах неутихающих Поникла у окна. И сына подневольного, Тоскуя, тщетно ждет, У сердца богомольного Ища себе оплот. 24 августа 1907 9. Кручина
Не круши меня, кручина! Мне еще немало жить. Ходит черная година, Оттого ли мне тужить? Ведь все так же солнце светит, Так же дети видят сны. И земля все так же встретит Песни первые весны. Осень пестрая подходит, Потемнели тополя. И туман уж хороводит В опустыневших полях. Только я уж не любуюсь Той осенней милой мглой, Поневоле повинуясь Тьме могилы нежилой. Так любуйся ты одна там, Затаивши глубь души, По кустам ходи лохматым, Лесом скорбь свою глуши. Примечай там все красоты, Ничего не упусти! Лесу выдай все заботы С тучей листьев унести. И борись с тоской-кручиной, Как и я борюсь тут с ней, Чтобы волею единой Сердце полнилось вольней. 24 августа 1907 10. Серый вечер
Отчего ты, вечер, серый и простой, Как ребенок малый с тихою мечтой, Мальчик сероглазый, увидавший свет В первый раз на склоне отроческих лет? Отчего и звоны, вечер у церквей, Словно стаи сизых, ранних голубей, Только научённых крылья подымать, Сердцем не забывших голубицу-мать? Отчего ты, вечер, заманил меня Пристальной улыбкой серого огня? Покажи мне облик, серый вечер мой! Распахни свой облак, свитый полутьмой! Подойди же ближе. И еще. Вот так. Загляни в глаза мне, в мой заветный мрак. Разве ты не видишь: серые глаза, Только в самой дали прячется гроза. Обними нежнее. Окружи совсем, Чтоб я стал недвижим, как пустыня, нем. Чтобы только были вечер, я да ты Тут над колыбелью маленькой мечты. 25 августа 1907 11. Марево
Сделал меньше малый терем, Сумрак гуще, ниже свод. И шепнул: «Давай поверим!». Покидая небосвод. Засмеявшись серым глазом Брату-вечеру в ответ, Начал счет я: «Раз!» И разом Вспыхнул тихий серый свет. «Два!» И в зыбкой колыбели Просыпается дитя. Щеки сонные зардели. Ищет, ручками метя. «Три!» И мать склонилась гибко Голод грудью утолить. У двоих цветет улыбка, Третий — краше в гроб валить. Вечер, вечер, вечер! Тише! Колдовства не нарушай! Долетает шепот свыше: Ночи — «Здравствуй!», мне — «Прощай!» 26 августа 1907 12. Ясность
Пронизáла душу ясность созерцанья. Как дождем, омыла дальние углы. Освежила бурей первого страданья, Разорвала скопы ядовитой мглы. И взираю странным, онемелым оком На позор звериных, разоренных нор, Где былые годы низменным потоком Пробегали мутно, потупляя взор. И внимаю сердцем чистоту и ясность Предо мной лежащих голубых высот, Где промчится, с вечным утвердив согласность, Дней моих грядущих просветленный лёт. 27 августа 1907 13. Море
Уплывайте, уплывайте, дальше, дальше, облака, Чтоб лазурь была как море, а не узкая река. У меня душа как море, полноводный океан, Что под льдинами синеет у полярных белых стран. С каждым часом льдины тают, обнажая синеву. Вот последняя лепечет: «Не растаю, уплыву!» Но от солнца золотого никогда не уплывет То, что зной его могучий на погибель обречет. Льдина тает, расширяя каплей малою простор, Только море, только небо и взирающий мой взор. Все, что было мелким, низким, сметено, унесено, Светит чистая пустыня, в вечность зоркое окно. Все, что мучило, томило, теснотой своей гнело, Все развеял вольный ветер, далью моря унесло. Только волны ходят вольно, как хотят и где хотят, И серебряные брызги к небу синему летят. Только я гляжу, не веря широте морской души: Неужели эти дали из моей идут глуши? 27 августа 1907 14. В лесу
Слышу стон твой издалече, Вижу: плачешь на земле, Колыхают слезы плечи, Скорбь застыла на челе. И целуешь вереск алый, Припадаешь и опять Подымаешь крик усталый К синю небу возлетать: «По траве ходил по этой, На цветы лесов глядел. Сердца ласковой заметой Сколько сосенок одел. Как питался, любовался, Красотой лесною жил; Голос звонкий отдавался, С эхом вспыльчивым дружил. А теперь — леса красивы, Или нет — не вижу я. Слышишь ты мои призывы, Там, в теснинах бытия?» «Слышу, верная подруга! И хожу, хожу вот так: Одного того же круга Обивая известняк. Выпускают чередою По дорожке погулять, Чтоб натянутой уздою Вольным сердцем помыкать. Шагу малого налево, Ни направо не ступи, А беспомощного гнева Силу острую тупи. Вот хожу и вспоминаю Лес зеленый да тебя. А тоска моя шальная Ходит рядышком, знобя. Слышу стон твой издалече. Вижу: плачешь на земле. Подыми-ка к небу плечи, Сгладь морщины на челе! И окинь свободным оком Красоту и бытиё. Все ль твое в лесу высоком? А твое, так и мое». 28 августа 1907 15. Поэт
Я рассказал, косноязычный, Природы яростную глушь. И был отраден необычный Мой быстрый стих для ярких душ; Я рассказал наивным слогом Святой причастие любви И промолчал о тайном многом, Сокрытом в плоти и крови; Я рассказал бессвязной речью Народа сильного беду, Взманивши гордость человечью Сорвать железную узду. Теперь иное назначенье Открылось духу моему, И на великое служенье Я голос новый подыму. Да будет свят и непорочен Мой целомудренный язык, Как взгляд орла седого, точен И чист, как снеговой родник. Да будет всем всегда понятен Судьбою выкованный стих, Равно вчера и завтра внятен, Равно для юных и седых. Да будет щедр и безразличен Для всех сияющий мой свет, Когда святым огнем отличен Я, волей божьею поэт. 1 сентября 1907 ВОЛЯ
1. Воля
Здравствуй, воля! Наивная, как юная невеста, Пугливая, как лань лесная, Пьянящая, Как первое осеннее вино. Опять ты облекла меня, Вошла и в кровь и в плоть мою, В глаза мне поглядела так призывно, Что закружилась сладко голова, И на траву склонил я жертвенное тело, Где желтые и красные огни Кленовых листьев раскидала осень. Такая ж ты, но для меня другая. Все так же ты объемлешь мир, Сверкаешь солнцем И в лесу живешь, Где каждый лист тобою дышит, Колеблемый осенним ветром. Но миру ты нужней, чем мне, Но солнце светит всем, как мне, И лес хранит тебя для всех, Не только для меня, Стихийного, смеющегося зверя, Каким была душа моя, Пока не наступила эта осень. Так мало совершилось — так же много. Я только десять дней не видел солнца, Тобой сверкающего, воля; И столько же ночей не видел неба, Простертого тобою, воля; Я только десяти рассветов И десяти вечерних зорь не видел, Затепленных тобою, воля; Я только десять дней баюкал стены Невольничьей докучной песней, Пропетою тобою, воля, — И вот душа уже другая, Берет от жизни впечатленья Прямей, задумчивей и проще. Так листья, ливнем благодатным Омытые, берут прямее Лучи от жизненного солнца. И стали: Слышнее детский голос, Понятнее седая старость, Невыносимее людская скудость, Своя мудрее совесть, Сильнее вялый разум, Мои пути виднее, Ценнее жизнь, И смерть доступней, И ярче огненные листья; Зажженные тобою, осень, И ближе ты, возможность жизни, Воля. Здравствуй, воля! 31 августа — 4 сентября 1907 2. Детство
Я в том лесу, где детство протекло, Такое вольное, Так хорошо и верно знавшее Искусство жить в игре веселой, К чему теперь лишь робкими шагами Я приближаюсь, опыт тяжкий Неся в окрепшем сердце. Он тот же, мой сосновый лес. И время Лишь выше подняло стволы седые, Лишь ближе молодой сосняк Согнало к белому оврагу, Который был таким большим, Когда на дне его я бегал детскими ногами, И маленьким таким теперь лежит передо мною Как будто удивленный старому знакомцу, И вовсе не глубокий. Иду тихонько, вглядываясь в чащу, Прислушиваясь к чьим-то голосам, Как прежде, полнящим весь гулкий лес, И знаю, что нельзя назвать их птичьим пеньем, Ни шелестом засохших веток, А только тихими лесными голосами. И вдруг средь них звучит мой прежний голос, И за стволами низко у земли Мелькает белое и быстрое пятно, То исчезает, бросившись на землю, То снова мечется — болотный огонек, Зовущий за собой неведомо куда По зарослям зеленой топи. Куда? Не знаю. Знаю — на приволье, В лесные чащи и поля пустые Под синим небом жизни, В море, гулкое, цветное море — Туда так весело и просто Бросаюсь я и отдаю всего себя, Как этому лесному сновиденью. <1907> ОСЕННИЙ ВИХРЬ
1. Вступление
Как взлетают эти листья К небесам пустым; Как себя роняют листья Вихрем золотым, — Так стихи к тебе взлетают Из моей глуши; Так смолкают, тлеют, тают В мировой тиши, Чтоб глаза твои седые Потемнеть могли; Чтоб огни земли рудые И тебя зажгли; Чтоб и ты опять дрожала, Стала бы не та, Чтобы ты сама сказала: Осень — красота. 2. Вихрь
Ты опять ко мне приникла, Ты опять меня взяла. Вихрем огненным возникла, Миг замедлила, утихла, Острым пальцем поманила, Серым глазом ослепила, Меч лучей своих вонзила, Сердце вольное зажгла. И взлетела вихрем, вихрем. Вьешься, вьешься в вышине; Манишь ввысь слепящим вихрем, В золотом летишь огне; Стрелы, сыплемые вихрем, В небе светятся — не мне; Листья, сорванные вихрем, Вихрем падают ко мне. 3. Осень
И несешься в диком танце — Быстрым оком не догнать. Только в девичьем румянце Страх у зорек увидать. Только в лиственном багрянце Горесть леса угадать. Выше, выше, выше в синь, В синеву своих пустынь! Сердце, стой! Не бейся. Стынь. Сердце, стань! Алеют раны Умирающей зари. Осень смотрит в эти страны На леса твои. Смотри. Осень льет свои туманы На поля твои. Умри. Вот летит душа Смугляны, Дочь последняя Зари. 4. Пожар
Ты прошла по этим странам, Ты зажгла мои леса; Ты окутала туманом Золотые небеса; Ты овеяла дурманом Дикой воли голоса. Вон береза золотится, Зеленела не она ль? В желтом золоте гнездится Жизни тающей печаль. Вон осина розовеет. Не была ли зелена? Каждый лист тоской хмелеет, Ветка каждая хмельна. Вон и клен, омытый кровью, Уж не клен ли не зелен? Нестерпимою любовью Весь, высокий, истомлен. Ты зажгла свои пожары, По моим прошла лесам; Ты свои творила чары По моим же небесам; Ты моей не знаешь кары, Так узнай: горю я сам. 5. Горящий лес
С каждым часом нестерпимей Леса пламенного жар; Нет тебя неутомимей В создаванье лютых чар; Нет тебя неугасимей, Этой осени пожар. Желто-алая завеса Заслонила эти дни; Дебри сумрачного леса Лижут пестрые огни; Глушь елового навеса Шепчет веткам: «Отгони!» И не только здесь, где алость Ослепительна очам, Но везде невнятна жалость Этим яростным огням; Всюду им чужда усталость, Всюду твой горящий храм. Лишь обугленные ели Тьму зеленую хранят; Но огни кругом взлетели, В зелень темную летят, И далекие метели В вихре огненном гудят. 6. Огонь
Унесла меня. Сковала Огненным кольцом лесов. Желто, рыже, буро, ало — Гул слепящих голосов. Желтизна кричит: «Ослепни!» «Сгинь!» — мне ржавчина кричит. Листья бурые — как слепни. В сердце алый цвет стучит. Где ты? Где ты? За лесами? Где ты, где? Явись! Вернись! Я измучен голосами, Все огни во мне слились. И один огонь великий Из лесов моих к тебе Неужели, буйноликий, Не дойдет в своей мольбе? Неужели не осветит Тот огонь твое лицо, Пред которым тихо светит Огневых лесов кольцо? И в пустынях глаз спокойных Не зардеет ничего От его метаний знойных И от алых стрел его?
