Помоги проекту - поделись книгой:
Сергей Митрофанович Городецкий
Избранные произведения в двух томах
Том первый
Сергей Городецкий[1]
Вскоре после выхода в свет первой книги стихов Городецкого «Ярь» Блок опубликовал в журнале «Золотое руно» статью «О лирике», в которой поставил молодого, далеко еще не оперившегося поэта в один ряд с самыми крупными мастерами современной русской поэзии. «Прошло немногим больше года с той поры, — писал он, — как на литературное поприще вступил Сергей Городецкий. Но уже звезда его поэзии, как Сириус, яркая и влажная, поднялась высоко. Эта звезда первой величины готова закончить свое первое кругосветное плавание». И далее: «Мы верим в то, что эта звезда-корабль отбросит груз и, строго храня свои чудесные сокровища, заключит первый круг, уже почти очерченный ею, и, поднявшись снова, пройдет путь еще круче и еще чудеснее»[2].
Блок прозорливо разглядел в молодом Городецком и сильное дарование и то, что оно в самой ранней своей фазе было отягощено неким «грузом», от которого поэту предстояло возможно скорее освободить свой волшебный корабль.
В начале нашего века литературная критика, поспешно вершившая свои приговоры, каждодневно открывала новые светила. Но судьба подавляющего большинства модных в то время поэтов была быстротечной. Сверкнув одним-другим десятком стихотворений, они быстро затем иссякали и угасали, чтобы кануть в Лету.
По-иному сложилась судьба Городецкого. После «Яри» он выпустил немалое количество книг, со страниц которых вставала самобытная индивидуальность художника, сумевшего пронести сквозь строй десятилетий живое, творческое восприятие действительности. И, пристально вглядываясь сейчас в строки, столь разные по своему содержанию и форме, мы ощущаем в них не только личность поэта, но и приметы времени, атмосферу больших исторических событий, современником которых был Сергей Городецкий.
В своем художественном развитии Городецкий знавал взлеты и падения. И сколь бы ни были серьезны неудачи, постигавшие поэта в различные периоды его многотрудной творческой биографии, важно, однако, отметить, озирая весь его поэтический путь, что в моменты наиболее крутых исторических поворотов он шел вместе с народом и ему посвящал свой труд и свой талант.
Сергей Митрофанович Городецкий родился в январе 1884 года в Петербурге. Он происходил из семьи, отличавшейся прочными культурными традициями. Его мать, урожденная Анучина, в ранней юности была знакома с И. С. Тургеневым, а позднее увлекалась идеями шестидесятников. Отец поэта всю жизнь провел на службе в земском отделе министерства внутренних дел, он был писателем-этнографом, а также художником-любителем.
Ребенком Городецкий встречал в кабинете отца видных художников и писателей, а от Н. С. Лескова получил «Левшу» с дарственной авторской надписью. В будущем поэте рано пробудился интерес к литературе. Отец Сергея Городецкого, самозабвенно любивший искусство, был первым человеком, внушившим ему горячую любовь к поэзии, к Пушкину, Кольцову, Никитину, и вместе с тем критическое отношение к поэтам-эпигонам — С. Г. Фругу, К. Н. Льдову.
Когда Городецкому едва минуло девять лет, в семью вошла печаль и нужда: умер отец, и мать осталась с пятью детьми на небольшой пенсии. Потекли годы гимназического ученья, а с шестого класса началась трудовая жизнь — пришлось заняться частными уроками.
В 1902 году мы уже видим Сергея Городецкого студентом историко-филологического факультета Петербургского университета. С энтузиазмом изучал он историю искусства и русской литературы, славянские языки. С помощью старшего брата — Б. М. Городецкого, впоследствии известного библиографа, знатока истории Северного Кавказа — юноша был введен в общество библиографов и специалистов-филологов. Казалось, ему было уготовлено поприще ученого-филолога. Но все сложилось по-иному.
В 1903 году в жизни Городецкого произошло важное событие, окончательно решившее его судьбу. В университетской аудитории, на лекциях по сербскому языку, он познакомился со студентом Александром Блоком. Как только выяснилось, что оба студента — поэты, знакомство переросло в дружбу.
В автобиографической исповеди Городецкий рассказывает о своих ранних духовных скитаниях. На заре своей юности он испытал сильную потребность в философско-мировоззренческом самоутверждении. Еще в университетские годы он попеременно пережил увлечение славяноведением, античностью, историей отечественного искусства и литературы. Соответствующие кафедры предлагали ему остаться при университете и соблазняли перспективой ученой карьеры. Но Городецкий не внял «соблазнам» и, не сдав государственных экзаменов, внезапно расстался со своей альма-матер. Примечательно данное им объяснение: это случилось потому, что ни одна из кафедр не давала ему «путевки в жизнь на основе твердого мировоззрения»[3].
Нужда в таком мировоззрении бросала молодого Городецкого навстречу различным, порой весьма сомнительным философским теориям, в которых он тщетно искал ответы на тревожные вопросы, все сильнее будоражившие его душу. Он пережил увлечение Ницше, искал свет истины в новомодных тогда «Энергетике» Освальда и «Творческой эволюции» Бергсона. Одни увлечения сменялись другими, но никакое из них не давало серьезного удовлетворения.
Вдумчивый, предрасположенный к конкретной и вместе с тем обобщенной мысли, Городецкий стремится уяснить те процессы, которые происходят в современном общественном сознании и литературе. В его высказываниях порой сквозит симпатия к декадентству и желание оградить его от критики. 12 декабря 1904 года он сообщает Блоку: «Я прочитал на днях свой реферат в одном домашнем кружке с явно выраженным позитивным направлением. Между упреками в неопределенности таких терминов, как «сущность», «просветление», вас — в индивидуализме (говорили, что поэт должен жечь сердца людей, а не заниматься личными ощущениями), называли поэзию декадентов бегством от действительности. Я восставал, но различия во взглядах оказались принципиальными, поэтому каждый остался при своем. Надеюсь завтра встретить среду более восприимчивую»[4].
Блоку Городецкий поверял свои самые сокровенные раздумья о разнообразных явлениях жизни и искусства. До нас дошло более восьмидесяти его писем к Блоку. Ответные, к сожалению, почти не сохранились. Но и письма одной стороны воссоздают атмосферу духовной близости и доверия, которая царила в отношениях обоих поэтов. Блок был старше четырьмя годами и вообще казался Городецкому одареннее и проницательнее его самого, он служил для него абсолютным мерилом нравственной и эстетической чуткости. Тон писем Городецкого доверителен и необычайно восторжен. «Я вне всякой литературы связан с тобой отроческими впечатлениями бытия, — писал он Блоку 20 октября 1910 года, — и в минуты ясности и в минуты грусти одинаково тянусь к тебе и тяну тебя к себе. Это выше и крепче многого-многого»[5].
Во взглядах Городецкого на искусство угадываются обрывки подхваченных и наспех усвоенных идей. Из разных систем извлекает он аргументы для обоснования своих взглядов. С одной стороны, Городецкий убежден в том, что только реальная жизнь может служить источником истинного искусства и лишь правда достойна его. С другой же, для него характерна апология «мифа», способного якобы воплотить некую высшую для художественного творчества «правду-ложь». Вот несколько строк из его письма к Блоку (28 июня 1906 года): «Миф — это наибольшая ложь. А большая ложь — это существенный признак той большой, здоровой поэзии, которой так теперь хочется. Лги по правде, — вот формула, т. е. так, чтобы тебе поверили. Выдумывай, сочиняй, и это будет самая нужная поэзия»[6]. В представлении Городецкого, на руинах «только что законченного периода» рождается искусство, которое сохраняет свою преемственную связь с прошлым и обладает тем преимуществом над этим прошлым, которое дает творчеству «наибольшая общедоступность». Насаждавшийся символизмом культ утонченного, рафинированного искусства утрачивает в глазах Городецкого свое значение. С первых же своих самостоятельных шагов в поэзии он ищет путей к слову, наполненному ясным содержанием и способному возможно более конкретно передать мир человеческих чувств. Поиски изобразительных возможностей мифа сочетаются в Городецком с интересом к изображению реальных, земных сторон жизни. Он допускает возможность значительных художественных достижений и в реалистических формах творчества. В цитированном выше письме к Блоку он замечает: «Может быть, для Вас действительно дорога к большому искусству лежит через «реализм»[7]. И далее он просит того же корреспондента подробнее разъяснить мысль о том, что «искусство должно изображать жизнь (поскольку Вы согласны с формулой: явление жизни — семя художественного произведения)»[8].
Двойственность, незрелость эстетических взглядов Городецкого вполне очевидна. Печать этой двойственности лежит и на его ранних стихах. И даже лучшую его книгу «Ярь» он сам называл «двойственной по содержанию»[9].
Серьезным испытанием для Городецкого явился 1904 год. Военное поражение России отозвалось глубокой болью в сердце поэта, тогда еще далекого от понимания истинных причин этой катастрофы. И в жизнерадостную, оптимистическую тональность его юношеских стихов вплетаются новые мотивы, навеянные скорбными размышлениями о гибели мира и своей собственной смерти. Но не эти мотивы составляли тогда главную стихию творчества молодого поэта.
Летние поездки 1904 и 1905 годов в деревни Псковской губернии пробудили в молодом поэте жадный интерес к народному творчеству, получивший затем дальнейшее развитие в университетских студиях. В районах Псковщины в те времена еще бытовали старинные хороводы, затейливые обрядовые пляски, а в причудливых сказках старух и детских играх слышались отзвуки языческой старины. Отсюда идет живая нить к «веснянкам» и «ярильским песням» поэта, которые легли в основу его первой книги «Ярь».
Эти стихи сделали Городецкого любимцем нескольких литературных салонов в Петербурге. В. А. Пяст рассказывает в своих воспоминаниях, как на одной из поэтических сред в знаменитой «башне» на седьмом этаже у Вячеслава Иванова Городецкий прочитал стихотворение о рождении Ярилы. «Все взволновались, — продолжает мемуарист. — Все померкло перед этим «рождением Ярилы». Все поэты, прошедшие вереницей перед ареопагом под председательством Брюсова, — вместе с этим ареопагом вынуждены были признать выступление Городецкого из рук вон выходящим». Ворчал лишь один Мережковский. Вячеслав Иванов вскочил и произнес речь. «Все следующие среды были средами триумфов юного Ярилы»[10].
В начале 1907 (фактически — в декабре 1906) года вышла первая книга Городецкого — «Ярь», принесшая двадцатидвухлетнему поэту широкое признание.
Этот небольшой сборник стал примечательным явлением в литературной жизни начала века. Крайне сложный и неровный по своим идейным мотивам и стилевым устремлениям, он, однако, прозвучал определенным диссонансом поэзии символизма.
Центральная тема первой книги Городецкого была связана с поэтизацией стихийной силы первобытного человека. Обращаясь к древнеславянской языческой мифологии, поэт создал образы, излучающие бурную радость, воплощающие как бы красоту и мощь самой природы (цикл «Тар», «Ярила», «Валкаланда» и другие).
«Ярь» воссоздает многоцветный, яркий, полуреальный образ Древней Руси, в чем-то созвучный полотнам Кустодиева и Васнецова. Как явствует из воспоминаний М. В. Бабенчикова, университетского товарища Городецкого, поэт «хорошо знал славянскую мифологию и чувствовал народный язык»[11]. С детских лет Городецкий впитал в себя интерес к русской старине, давшей ему изначальный толчок к познанию истории и раздвинувшей его представления об окружающем мире. «Стремление к древности, — писал Городецкий в одной из ранних своих автобиографических заметок, — я унаследовал от отца. На этой почве, под впечатлением деревенской жизни, возникли мои языческие стихи, основанные на наблюдениях над играми деревенских детей»[12].
В стихах Городецкого очень своеобразно отражается поэтический строй языческой мифологии. Ярила, Тар — образы, созданные воображением поэта. Мифотворчество у Городецкого предстает совершенно очищенным от мистики и светится земным юмором. Поэт творит оригинальные мифологические образы, в которых причудливо сплетаются отголоски языческих верований, достоверной старины, обрядовых игр, традиций народной поэзии, а также живые приметы современной эпохи. Его мифологические герои наделены страшной, нечеловеческой силой и готовы вступить в единоборство со стихиями природы. Они веселы, беззаботны; они несут в себе высокие нравственные идеалы. Вот, например, триптих, посвященный Яриле. В первой части изображается «рожество» героя.
от неведомых отцов появляются на свет божий дети и среди них — «невиданный малый» Ярила. В последующих стихотворениях мы узнаем новые подробности о Яриле, рожденном для подвигов и добрых дел. Это стихи веселые и озорные, написанные в манере, близкой к традициям народной поэзии, и абсолютно лишенные того отпечатка салонности и светскости, который лежал на поэзии символизма. Стихи Городецкого дышали молодостью и свежестью поэтического чувства. Строгой соразмерности и «упорядоченности» стиха, свойственной символистам, Городецкий противопоставляет свою, во многом отличную поэтику. Его разностопный, свободно организованный стих необычайно экспрессивен. Обогащенный фольклорными мотивами, вобрав в себя элементы древнерусской речи, он открывался читателю какими-то совершенно новыми гранями.
Звонкая, напряженная интонация этих стихов, звучавших как заклятие или заговор, будоражила воображение и вносила какие-то существенные поправки в общепринятую систему стихосложения. Связанный в истоках своего творчества с эстетикой и поэтикой символизма, Городецкий вместе с тем испытывает внутреннюю потребность в преодолении традиционных форм символизма.
Другая тема ранней лирики Городецкого отражала интерес поэта к миру простых людей, к жизни тружеников города и деревни. Это — поэзия, в которой ощущается запах ржаного хлеба, слышен звон кандалов, видны вдовьи и материнские слезы. Грустные размышления над «миром горюющим», скорбная тональность этих стихотворений явно противостояли светлым, солнечным краскам «ярильских песен», овеянных настроениями страстного жизнелюбия, буйной радости человека, воспринимающего жизнь в «огнепылающей красе» и восторженно любующегося «вселенной молодой». Различие между двумя основными разделами стихов в первой книге Городецкого еще более подчеркивалось их названиями — «Ярь» и «Темь».
«Ярь» была книгой резких красок и контрастных звучаний. Она включала в себя стихи, свидетельствовавшие о присущей Городецкому наблюдательности, его умении пристально и глубоко вглядываться в нищую жизнь городских окраин и голодной деревни. Эти стихи создавали еще ощущение стихийного, жизнеутверждающего песнопения, пытающегося отразить неукротимые творческие силы народа.
Резкая контрастность в идейном и эмоциональном восприятии жизни, наряду с разнообразием стилевых красок, подчеркнуто выраженное желание уйти от обычной ритмической плавности стиха к более стремительным стиховым ритмам — все это составляло характернейшую особенность «Яри».
О первой книге Городецкого появились восторженные критические отзывы. Давно уже книга стихов не вызывала в печати столь единодушных похвал.
Вячеслав Иванов назвал «Ярь» «литературным событием», знаменующим появление в русской литературе яркого таланта, «если еще и не зрелого, то во всяком случае самобытного и внушающего богатые надежды»[13]. Особое значение Вяч. Иванов придавал вторгшейся в поэзию Городецкого живой стихии разговорного языка. «В его языке, — продолжал он, — подлинная
Разные по духу литераторы приветили книгу Городецкого и оценили ее за разное. Формула Блока (все в этой книге «живет и трепещет своей жизнью») оказалась, пожалуй, наиболее емкой и точной.
А. Т. Гречанинов, С. Н. Василенко и другие выдающиеся композиторы сочиняли музыку на стихи Городецкого. Словом, «Ярь» принесла ее творцу несомненный успех. Молодой поэт получил приглашение сотрудничать в модных тогда символистских журналах «Весы» и «Золотое руно», а несколько позднее стал печатать свои стихи в альманахах издательства «Шиповник».
В том же 1907 году, вскоре после «Яри», вышла в свет вторая книга Городецкого — «Перун», во многих отношениях близкая к первой. Особенно интересны здесь стихи, развивающие мотивы одного из разделов первой книги поэта — «Темь». Перед нами проходит длинная вереница лирических образов, в своей совокупности воплощающих «темные» стороны старой России. Это стихи о каторге фабричного труда, о беспросветно-тягостной жизни прачки, о горе слепой матери, сын которой томится «в далеком каземате», стихи о ничтожестве мещанства и о «зрелищах трущобных катастроф».
В некоторых стихах поэта таилось ощущение возможности иной, более совершенной действительности и содержались несомненные отзвуки революции 1905 года. Таково стихотворение «На массовку», проникнутое страстным осуждением «мира негодного», которому противопоставляется поэзия труда. В этом мире труд осквернен, оплеван:
Но никто не может погасить мечту людей о «весне», о «воле», о «новой доле». Вот почему «морем шумливым» текут по оврагам люди на массовку, где они:
А. В. Луначарский сказал об этом стихотворении, что оно явилось «первым подарком поэта рабочему движению»[17].
В первых книгах Городецкого достаточно отчетливо выявились две стилевые тенденции. Одна из них была выражением чисто экспериментальной задачи, которую ставил перед собой поэт в области формы стиха — его структуры, словесной инструментовки и пр. Городецкий легко и весело умел играть словом:
Легкокрылая строка вылетает из груди поэта словно без каких бы то ни было усилий.
Прочитайте начало стихотворения, которым открывается книга «Ярь»:
А вот первые строки другого стихотворения из той же книги:
И еще одно начало — из самого, вероятно, нашумевшего стихотворения этого поэта:
Изощренная и, надо сказать, виртуозная звукопись не служит, однако, ни в одном, ни в другом, ни в третьем случае средством выражения значительной поэтической мысли и приобретает в сущности характер едва ли не самоценной игры. Певучая сила стиха Городецкого, кажется, работает здесь на холостом ходу. Вместе с тем нельзя не заметить, что богатая звукопись стиха иногда помогает своеобразному выявлению очень тонких, полуосознанных душевных движений или настроений.
В творчестве молодого поэта все отчетливее пробивалась и другая тенденция, в которой ощущались элементы реалистического восприятия действительности. Чтобы это почувствовать, достаточно перечитать такие стихи 1907 года, как «Поясок», «Череда», «Гость», отличающиеся сосредоточенной мыслью, свободной песенной интонацией и раскованностью поэтических ритмов. И пусть «ярильские песни» осложнены тяготением поэта к абстрактно-мифологическому образу, а порой и поэтизацией дикой языческой стихии, в них, в этих песнях, бурлила задорная молодость со свойственным ей ощущением избытка сил, царило пытливое стремление проникнуть в тайники жизни. И это мажорное начало в стихах Городецкого, отчасти вдохновленное в нем поэзией русского фольклора, скульптурой Коненкова, живописью Рериха, графикой Билибина, музыкой Римского-Корсакова и Лядова, привлекло к себе внимание всей читающей России.
Здесь, именно здесь коренилось то здоровое, первородное и неистребимое начало в поэзии Городецкого, от которого он временами впоследствии удалялся, но сердцем, видимо, никогда не изменял. Это начало определяло в нем относительно устойчивый мир чувств и мыслей, скрепляло разнообразный мир его творчества, придавая ему известное единство на всем протяжении литературного пути поэта.
Ранний этап творчества Городецкого совпал с очень сложными процессами, происходившими в общественной жизни России. Поражение революции 1905 года вызвало, как известно, разброд и смятение в среде буржуазной интеллигенции. Значительная ее часть прониклась настроениями безверия и пессимизма. На поверхность общественной жизни всплыло множество теорий, отражавших различную степень деградации буржуазной идеологии и культуры. Одним из характерных ее проявлений явилась теория так называемого «мистического анархизма» Г. И. Чулкова. Она выражала настроения определенной группы литераторов, близких к символизму, для которых «левая» фраза была формой мимикрии и служила стыдливым прикрытием истинного декадентства. Увлечение идеями «мистического анархизма» пережил и Городецкий, отдавший им дань также в своем творчестве.
28 июня 1906 года он писал Блоку: «Наступает великое время, выходит народ. И этому времени — свое искусство, тоже великое. Я знаю, что такое символизм, но что какой-то круг завершен, это слишком ясно… Каждый чувствует приход и пророчит на своем языке. Г. Чулков — с мистическим анархизмом. В. Иванов — с теориями мифотворчества». И затем добавляет: «В них большая доля правды»[19]. Как мы увидим, эта последняя фраза не случайно вышла из-под пера Городецкого.
Пафос теории «мистического анархизма» заключался в провозглашении непререкаемого права личности на абсолютную свободу, или, как выражался Чулков, в поисках путей «освобождения, которое заключает в себе
Надо, впрочем, признать, что эта широковещательная программа имела очень мало общего со включенными в сборник стихами и прозой самого Чулкова, Вяч. Иванова, Брюсова, Блока, Белого, Бунина, Андреева, Сологуба, а также Городецкого. Сочинения этих авторов и теоретическая программа сборника явно не звучали в унисон. Этот недочет, видимо, должна была восполнить выпущенная вскоре вторая книга «Факелов», составленная вся из статей почти тех же авторов.
Задавал тон во втором сборнике все тот же неутомимый Георгий Чулков, в одной из своих статей провозгласивший «непримиримое и революционное отношение ко всякой государственности и к институту собственности»[22].
Выступил здесь со статьей и Сергей Городецкий. Она называлась «На светлом пути» — о поэзии Федора Сологуба «с точки зрения мистического анархизма». Сочинение это было довольно путаным. Общая теоретическая позиция автора никак не вязалась с конкретным разбором поэтического материала. Да и сама позиция была шаткой.
Как уже отмечалось, искушениям теории «мистического анархизма» поддался и Городецкий-поэт. Можно вспомнить, например, его стихотворение «Беспредельна даль поляны…». Все оно проникнуто патетическим прославлением некоего всемирного, нет — даже вселенского хаоса, в коем народы обретут наконец заветную гармонию и счастье:
Итак, разрушить, низвергнуть, «расколдовать», обратить все мирозданье во прах — вот тот «мистико-анархический» символ веры, который выражен в стихотворении Городецкого. Оно вызвало иронический отклик Блока: «Удивительно: как только Городецкий начинает кричать и расколдовывать мирозданье при помощи угроз, — становишься равнодушным к нему»[23].
Луначарский метко назвал сторонников «мистического анархизма» людьми, которые «подменяют борьбу за счастье — хныканьем и пустословием о блаженной кончине мира»[24].
Отрекаясь от декадентства, выдавая себя за принципиальных его противников, теоретики «мистического анархизма» в действительности мало чем от него отличались. Прошло много лет, и Чулков вынужден был признать, что корни его «мистического анархизма» так или иначе «уходили все-таки в декадентство»[25].
Нечто подобное можно было бы сказать и о Сергее Городецком. Вопреки основной тенденции своего творчества, он в известной мере был восприимчив и к декадентству, а в отдельные периоды своего художнического развития — и явно к нему тяготел. Не разделяя во многом теоретических воззрений символистов, их «душного мистицизма», отвергая их установку на «чистое искусство», поэт вместе с тем сотрудничал в их органах, да и в собственной творческой практике иногда оказывался по существу их союзником. Ему импонировали в символистах их особый интерес к «музыкальному началу» в поэзии и вообще к «поэтической форме» стиха, а также горячо отстаиваемая ими идея «свободы творчества».
Городецкого с его гражданским темпераментом неудержимо влекло в сферу активной общественной жизнедеятельности. Но, лишенный твердого мировоззренческого фундамента, он постоянно подвергался различным идеологическим воздействиям. Этим объясняется сложность пути Городецкого в дореволюционные годы и те очевидные противоречия, которые обнаруживаются в его идейной и собственно эстетической позиции.
В молодые годы свои поэт стал свидетелем революции 1905 года. Легко воспламенявшееся чувство Городецкого не прошло мимо грозных событий этого года. О том свидетельствуют многие стихи первых послереволюционных лет, проникнутые тревожным ощущением разлома мира и его трагического неблагополучия. Вот это здоровое начало всегда противостояло в сознании поэта тем чертам мировосприятия, которые формировались в нем в результате общения с Вяч. Ивановым, Чулковым и другими деятелями этого поэтического круга. Городецкий был недостаточно самостоятелен и потому так сравнительно легко поддавался совершенно противоположным воздействиям.
В конце 1907 года группа демократических писателей задумала издание литературно-публицистического «благотворительного сборника», доход от которого предназначался для революционных целей. В этой несостоявшейся книге должны были участвовать Ленин, Горький, Луначарский, Покровский, Вересаев. Горький не только обещал свое участие в сборнике, но и принял на себя даже часть трудных организаторских хлопот, связанных с привлечением ряда писателей. В одном из писем к Вересаеву (от 13 декабря 1907 года), согласившемуся редактировать литературную часть книги, Горький советовал расширить круг ее авторов и, в частности, заметил: «Было бы хорошо пригласить из поэтов С. Городецкого, — он, надеюсь, не с-р?»[26]. Подозрение о причастности поэта к эсерам, вероятно, возникло у Горького в связи с выступлением Городецкого в защиту «мистического анархизма».
В поэзии Городецкого далеко не все нравилось Горькому. От его внимательного глаза не могли ускользнуть те мотивы и тенденции в творчестве молодого поэта, которые вели свое начало от декадентства. В сентябре 1911 года Горький писал В. С. Миролюбову: «К(онстантин) П(етрович) со стихами Городецкого не согласен, и — правильно… Смешны стишки и довольно лубочные»[27]. Горький имел в виду стихотворение «Поэт» («Тут, на углу, в кафе нескромном…»). И суть дела, надо полагать, состояла вовсе не в отдельных ошибках против вкуса, отмечаемых здесь Горьким. Все стихотворение Городецкого казалось ему неточным по содержанию и направленности своей.
В конце 1906 года Городецкий организовал при Петербургском университете так называемый «Кружок молодых». Ядро кружка составляла демократически настроенная группа студентов. Литературные вечера, которые они проводили, помимо воспитанников университета посещали многочисленные любители поэзии, нередко и профессиональные писатели. Здесь иногда выступал и Александр Блок, к тому времени уже закончивший университет и ставший знаменитостью. В атмосферу литературных споров на вечерах иной раз врывались и не очень обычные для этой аудитории политические мотивы в речах Анатолия Луначарского. В позднейшей своей автобиографии Городецкий писал: «В «Кружке молодых» созрел мой разрыв с Олимпом символистов, со «средами» Вячеслава Иванова, где появились отчетливые мистические тенденции»[28].
В самом деле, его творчество претерпело зримую эволюцию. Наступившая после революции 1905 года эпоха реакции заметно приглушила страстный порыв и бурные жизнеутверждающие интонации поэзии Городецкого. Это всего нагляднее сказалось в книге «Дикая воля» (1908). Стихи последующих сборников — «Русь» (1910) и «Ива» (1913), посвященные изображению тяжких условий русской деревни, уже лишены резкой контрастности и ослепительной яркости красок, свойственных первым циклам Городецкого. Художественная палитра поэта, теперь менее узорчатая и пестрая, становится более ровной, и его творчество в целом постепенно приобретает черты возмужалости. Недаром одно из стихотворений в «Иве» называлось «Отдание молодости».
Внимание Городецкого сосредоточено на самых различных явлениях русской жизни. Мертвая «даль безлесья и бездомья», поэтически нарисованная в печальном стихотворении «Неотвязная картина», внутренне созвучна образу нищей в одноименном стихотворении, заинтересовавшем, по свидетельству автора, Льва Толстого. Это чудесное стихотворение почти с блоковской энергией поставило вопрос о трагическом неустройстве действительности. Бездомный плачущий ребенок, встреченный в пути в морозный ветреный день, внушает поэту гневные строки:
Буйно радостное восприятие жизни в первых стихах все более явственно уступает теперь место сдержанной печали, сквозь которую возникает образ порабощенного «волгаря-бурлака» и заунывная картина «скорбящей моей страны» (стихотворение «Печальник»).
Растет и мастерство Городецкого. Выразительнее и чище становится его поэтический образ родины — ее прошлого и настоящего, трудной исторической судьбы ее народа. С этой темой связаны наиболее прогрессивные и демократические тенденции творчества поэта.
Многие стихи «Яри», «Перуна», «Руси» представляют собой лирические медитации, в которых раздумья о родной земле сопряжены с мыслью о трагических неурядицах современной жизни. Печаль и тревога перемежаются здесь с чувством горделивой радости и веры в великость исторической судьбы своего народа.
Это строки из стихотворения «Русь», открывающего одноименную книгу. В нее вошло пятьдесят «песен и дум», развивающих ту же тему. Книга эта, как и все другие сборники Городецкого, неровная, противоречивая. Добротные стихи соседствуют в ней со строками невыразительными, недоношенными. Но общая, сквозная интонация, свойственная «народным» стихам Городецкого, свидетельствовала о том, как временами успешно могла муза поэта противостоять тем декадентским поветриям, к коим он бывал столь восприимчив. «Необычайная любовь Сергея Городецкого к древней Руси, — писал в 1913 году Владимир Нарбут, — его привязанность к неведомым медвежьим углам родины и соболезнование обиженным судьбою — роднят автора «Яри» с певцами, вышедшими непосредственно из глубин народных…»[29].
Эти глубинные народные истоки в творчестве Городецкого недаром вызывали ассоциации с поэзией Некрасова. Говоря о некоторых особенностях дарования молодого поэта, отразившихся в «Яри», Луначарский отметил: «У него начинают доминировать ноты, родственные Некрасову, — поэзия печальная, негодующая, в общем народническая, хотя она ближе к Некрасову произведений городских, чем к Некрасову деревни»[30].
Близостью к народным корням поэтического творчества вызван интерес Городецкого к поэзии Ивана Никитина. В 1911 году он вдруг выступил в роли ученого-литературоведа и выпустил добротное, первое научно подготовленное издание сочинений этого поэта, сопроводив его своей обстоятельной вступительной статьей и примечаниями. Заметим, что издание это явилось определенной вехой в изучении наследия Никитина.
Интерес Городецкого к простому человеку, «труду заунывному», «волгарю-бурлаку», свидетельствовал, с одной стороны, о демократической направленности творчества поэта, но, с другой стороны, этот демократизм был еще в значительной степени созерцательным, аморфным, лишенным социальной энергии и страсти. Жизнь и поэзия существовали в сознании Городецкого если и не разобщенно, то во всяком случае как явления, связанные между собой узами, не слишком обязательными и прочными.
Книга «Дикая воля» сопровождена эпиграфом:
Бессильный порыв, смятение и чувство обреченности выражают эти строки. В условиях политической реакции, наступившей в России после 1905 года, такого рода умонастроение было, Как известно, довольно распространено. Определенная часть интеллигенции почувствовала себя обескрыленной и растерянной, утратила историческую перспективу. И естественно, что в творчестве тех писателей, которые прониклись такими настроениями, образ реального мира нередко лишался исторической плоти и обретал мистифицированный, искаженный характер.
Стихи «Дикой воли» весьма заметно отличались по тональности и общей своей направленности от «Яри». Преобладают в этих стихах мотивы грусти и печали.
Так начинается первая из девяти элегий, открывающих книгу. Все они проникнуты горестным сознанием личной неустроенности лирического героя, жизнь которого замкнута в микромире его «расколотой» души и совершенно отрешена от людей и макромира современного общества. Этому герою мнится скорее избавление от рокового «плена» и «тлена» жизни, а также возможность обретения на том, лучшем свете полной гармонии и внутренней свободы.
Осенью 1907 года за перевоз из Финляндии в Петербург «историко-революционного альманаха», выпущенного издательством «Шиповник» и запрещенного к распространению в России, Городецкий был арестован и посажен в тюрьму «Кресты». В десятидневном заточении он написал цикл «Тюремных песен», целиком вошедший в сборник «Дикая воля». Стихи гладко обточенные, ровно журчащие, с глуховатым тоном и погасшим нервом. Стихи, обращенные автором как бы внутрь себя, очень личностные, тоскливые, без выходов во внешний мир. И вдруг в последнем стихотворении «тюремного» цикла — такие строки:
Но строки эти в сущности оказались только декларацией, не получившей ни подтверждения, ни дальнейшего развития в творчестве поэта.
Книга «Дикая воля», как и следующая — «Ива», не несла в себе значительных художественных открытий. Городецкий шел в фарватере традиционной поэтики, ставшей достоянием обширного круга эпигонов. Он писал быстро и легко, выпуская книгу за книгой, не успевая обновлять запасы своих жизненных впечатлений. Иные стихи его писались без озарения, как бы одной техникой. На них лежит печать торопливости, нетребовательности. Изобразительные краски тускнеют, становятся все более расплывчатыми. Метафора, сравнение или эпитет утрачивают свою характерность и остроту. Риторика то и дело подменяет собой истинное, глубокое чувство. А вдруг проскакивает стихотворение и вовсе сырое, недописанное. Порой поэт повторяет самого себя.
Еще осенью 1907 года Блок с тревогой заметил: «Городецкий совсем не установился, и Бугаев (А. Белый) глубоко прав, указывая на его опасность — погибнуть от легкомыслия и беспочвенности»[31]. Эта опасность недостаточно осознавалась самим поэтом. Шумный успех первых книг вскружил ему голову, и он в известном смысле утратил самоконтроль.
Поделиться книгой: