Без Москвы

24 февраля, полдень. Положение в городе стало еще хуже: бастовали уже 200 тысяч рабочих. С Выборгской стороны они толпами прорывались в центр города. Но власть запаздывала. В момент, когда уже началось восстание, министры были заняты главной проблемой вчерашнего дня – решали вопрос продовольствия.

24 февраля, как всегда по пятницам, в Мариинском дворце состоялось заседание Совета министров, которое на этот раз было расширенным. Присутствовали члены Государственного совета, председатель Государственной думы Родзянко. Председатель Совета министров Голицын приехал в Мариинский дворец в час дня в отличном настроении – на улице он демонстрантов не заметил. Решался вопрос о том, кто будет заниматься продовольствием города. Совет министров решил скинуть это чрезвычайно хлопотное дело на городское самоуправление – на городского голову Лелянова и его заместителя Демкина.

Тем временем мятеж продолжался. С каждым часом становилось все яснее, что главная надежда властей, гарнизон города, совсем ненадежен. Запасные части гвардейских полков действовали вяло.

В середине дня 24 февраля у Хабалова, в здании Главного штаба на Дворцовой, собрались почти все министры. Они были взволнованы беспорядками, происходящими на улицах Петрограда, и дали Хабалову совет: первое – применять оружие и стрелять поверх голов, чтобы не давать людям переходить на другой берег Невы по льду; второе – казаки должны действовать нагайками. Но Хабалов колебался, он не решился применить силу. Солдаты не получили патронов, а казаки – нагаек.

Что значит применить оружие? Это опять 9 января, опять Кровавое воскресенье. В странах Антанты решат, что русский царь устроил в стране резню. Власти очень хотели этого избежать.

25 февраля беспорядки только усилились. Газеты не вышли. На Знаменской площади (ныне – Восстания) был убит пристав. На Невском – стрельба, демонстранты кидали гранаты в полицию. Но генерал Хабалов по-прежнему отказывался применять жесткую силу: у него не было четких указаний от императора. Начальник военного округа пытался действовать угрозами и полицейскими методами. В случае продолжения бунта он угрожал отменить воинские отсрочки и отправить на фронт рабочих с петроградских заводов, а также приказал полиции арестовать более сотни активных социалистов. Именно их пропаганда, считали Хабалов и Балк, – главная причина восстания. В ночь с 25 на 26 февраля в градоначальство, на Гороховую, 2, пришел сам министр внутренних дел Протопопов. Он хотел поздравить Балка и всю петроградскую полицию с хватким, молодецким выполнением специального задания: было арестовано 170 руководителей бунта. Можно считать, что достигнут перелом. На следующий день ясно – волнения пойдут на спад. Но Протопопов боролся не с революцией, а с руководителями революции. Арест рабочей организации, на самом деле, сыграл скорее негативную роль.

Александр Протопопов, министр внутренних дел (20 декабря 1916 – 28 февраля 1917). Фото Карла Буллы. 1916 год

Еще накануне вечером в Главный штаб пришла телеграмма от императора: «Повелеваю завтра же прекратить беспорядки, недопустимые во время войны с Германией». 26 февраля петроградские власти решились применить оружие, солдаты должны были стрелять после троекратного предупреждения. К ночи властям показалось, что бунт идет на убыль. Тем более что вечером была успешно пресечена попытка солдатского мятежа – взят в тиски и загнан в казармы лейб-гвардии Павловский полк, не желавший стрелять по восставшим. Часть зачинщиков арестована. Теперь главный вопрос – что будет в городе завтра.

Сожжение царских эмблем у Аничкова дворца в Петрограде. Февраль 1917 год

Казенная квартира председателя Совета министров Российской империи князя Николая Голицына находилась на Моховой, 34. Сейчас тут Театральная академия. 26 февраля в 12 ночи здесь собрался Совет министров, чтобы принять заранее разработанное и обдуманное решение – распустить Государственную думу. В понедельник 27 февраля Дума должна была быть распущена. Это решение было принято быстро, а потом начали обсуждать, а что делать вообще. Глава военного округа Хабалов явно был растерян. Военный министр Беляев тоже никаких особых советов не давал. Министр внутренних дел Протопопов говорил не по существу. Просидели до четырех утра, ничего не решили и договорились собраться в 8.30.

27 февраля, 8.30 утра – в этот час в городе начался массовый бунт запасных гвардейских частей. Первыми восстали Волынцы. Следом поднялись саперы, кексгольмцы, преображенцы – восстание нарастало как снежный ком.

«Погасить бунт не можем, ситуация в столице критическая», – все последние сутки Ставка императора в Могилеве получала тревожную информацию о событиях в Петрограде. Государю писали и Протопопов, и генерал Хабалов, и премьер-министр Голицын, и глава Думы Родзянко. Но в то, что в столице уже идет революция, царь верить долго отказывался. Ведь Николай получал также письма и из Царского, от Александры Федоровны. Императрица считала, что народный бунт – дело временное и не очень опасное, а корень всех зол – теплая погода и мятежная Дума.

Государыня привыкла, что в семье она старшая и что когда Николай II уезжает в Ставку, именно она является оком государевым в столице. Но в эти дни ее внимание было рассеяно: заболели дети. Сначала Алексей и Ольга, а потом Татьяна слегли с корью. Александра Федоровна как заботливая мать занималась почти исключительно их здоровьем. Тем более что и премьер-министр Голицын, и министр внутренних дел Протопопов сообщали вести не слишком тревожные. Они говорили, что есть беспорядки, но полиция действует, к вечеру будет наведен порядок. Только 26 февраля, вечером, Александра Федоровна поняла: ее обманывают. Ситуация в Петрограде чревата бунтом. Она дала тревожную, даже паническую телеграмму в Могилев.

Днем 27 февраля и властям стало ясно: восстание необратимо. Город стремительно занимали взбунтовавшиеся части. Они уже взяли «Кресты» и разграбили арсенал, убили нескольких офицеров. Попытки послать против них верные части проваливались. Ситуация усугублялась тем, что министры были расколоты – одни требовали отставки Протопопова, другие предлагали начать переговоры с Думой. Верных частей нет, настроение офицеров совсем ненадежное. Впрочем, в столице было несколько десятков военных училищ. Но власти не использовали этот резерв.

Александра Федоровна в своем кабинете, в Царском Селе

Власть оказалась безынициативна, она не сделала ни одного шага, чтобы предотвратить события.

27 февраля в 17 часов в Мариинском дворце снова собрался Совет министров. Позже оказалось, что это было последнее заседание в истории Российской империи. Голицын, Беляев, председатель Думы Родзянко, Протопопов, великий князь Михаил Александрович (брат Николая II) – они хотели принять какие-то решения. Протопопова убеждали уйти в отставку, и он, наконец, согласился, сказав «теперь мне остается только застрелиться». Послали телеграмму в Могилев – предложили создать новое правительство во главе с князем Львовым, а Михаила Александровича назначить регентом. В общем, это предложение о том, чтобы Николай II отрекся от престола. В 8 вечера получили окорачивающую телеграмму от Николая II: «28 февраля буду в Петрограде, никаких решений без меня не принимать».

Но Николай опоздал. 28 февраля восстание победило. Теперь поворот назад был почти невозможен. К полудню мятежники взяли Петропавловку. У Думы Родзянко и Керенский принимали присягу у восставших полков. Полицейские в панике прятались. Власть в свои руки взял думский временный комитет, уже был создан Петроградский Совет. Царские сановники остались одни. В середине дня солдаты арестовали генерала Хабалова; Протопопов, по слухам, скрылся. Последним прибежищем защитников прежней власти стал Главный штаб. Оттуда министры и генералы Российской империи разбрелись кто куда.

Последнюю ошибку царь совершил, выехав в Петроград 28 февраля и изолировав себя от Ставки, где он мог рассчитывать на поддержку.

Судьба России решилась в вагоне императорского поезда. Поздно вечером 28 февраля император выехал из Могилева в Царское село, но путь был закрыт. Революция уже охватила железные дороги, и императору пришлось через станцию Дно свернуть в Псков. Весь день 2 марта был посвящен раздумьям о том, сложить ему свои полномочия или нет. Все командующие фронтами советовали подать в отставку. Только командующий Черноморским флотом адмирал Колчак предпочитал не отвечать вообще. 2 марта в 3 часа дня император сложил свои полномочия. Еще за неделю до этого ничто не предвещало такого исхода.

Вагон-салон поезда, где 2 марта 1917 года Николая II отрекся от престола

Виктор Шкловский – террорист и филолог

Я был завучем и методистом по истории в Классической гимназии[4]. Год, по-моему, 1994-й. Пришел в 10-й класс новый учитель, надо его прослушать. Сижу на задней парте, все вижу: дети списывают друг у друга: кто греческий, кто алгебру, кто латынь. Так было, так будет.

Педагог неплохой: внятно так рассказывает про «Великие реформы». Земская, городская, освобождение крестьян, амнистия, смягчение цензуры.

А между тем, учитель переходит к обучению в диалоге, закрепляет пройденный материал: «Скажите ребята, а кто проиграл в результате Великих реформ?» Лес рук (левых, правые продолжают списывать греческий) – крестьяне проиграли, дворяне проиграли, революционеры проиграли и реакционеры тоже проиграли. «Хорошо, ребята, молодцы, а кто выиграл от Великих реформ?» Молчание, никто не знает. Надо выручать класс, и руку поднимает Даня Дугаев, тогда десятиклассник, нынче – заметный московский журналист, главный редактор «Афиши – Мир».

«Кто же выиграл, Данечка?» – «Богема, Борис Григорьевич?» И я, и Борис Григорьевич, и класс обалдели. Под таким ракурсом реформы Александра II никто не рассматривал. И правда, кто выиграл?

А самое интересное – кто выиграл в 1917-м?

13 декабря 1913 года в знаменитом артистическом подвале «Бродячая собака» должен был состояться доклад 20-летнего студента историко-филологического факультета Петербургского университета Виктора Шкловского «Место футуризма в истории языка». Зал заполняли знаменитейшие поэты, балерины, богатые люди. Они привыкли слушать пианиста Артура Лурье, поэта Анну Ахматову, наслаждаться танцами Тамары Карсавиной. Теперь их неожиданно занимал какой-то студент, который пытался опровергнуть существующую филологическую науку. С этого момента имя Шкловского стало известно всякому образованному студенту в России, сегодня оно известно во всем мире.

Чествование Бальмонта в «Бродячей собаке». 8 ноября 1913 года

Наука вне политики. Место ученого – в лаборатории или за письменным столом. Для расшифровки генома или изучения рифмы политика не нужна. Но Марат был доктором медицины, а Бенджамин Франклин – физиком. Русский филолог Виктор Шкловский поставил на дыбы науку о литературе, как Эйнштейн физику. Но Шкловскому было мало науки. Он писал романы, сценарии, играл в кино и, что мало кому известно, был героем войн, революций и эсеровским боевиком.

Он занимался совершенно противоположными вещами – не просто разными, а, казалось бы, совершенно несовместимыми. Шкловский служил в чине унтер-офицера, имел дело с броневиками, с авиацией и в то же время издавал сборники по поэтическому языку, которые впоследствии легли в основу филологических теорий 1920-х годов.

Виктор Шкловский

Это новое научное направление развивал человек, который очень плохо учился в гимназии, с трудом ее окончил. Он так и не завершил обучения в университете, проучившись в нем один или полтора курса от силы. Шкловский не знал иностранных языков, с трудами зарубежных ученых, с которыми он полемизировал и на которых ссылался, был знаком только по переводам.

Наука изучает природу вещей. Чтобы построить электромотор, надо понять природу электротока, а чтобы узнать, что такое стихи, необходимо выяснить, из чего они состоят.

Когда этот простой вопрос поставил в предреволюционном Петрограде Виктор Шкловский, а за ним – Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, тоже совсем молодые филологи, разразился скандал. Это было, как пощечина общественному вкусу, как поэзия друзей Шкловского – футуристов Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова. Шкловский не походил на филолога, они – на поэтов. Какая-то шпана, люди улицы. Даже не удивляет, что филолог-Шкловский в 1917 году на броневике мчался арестовывать царское правительство.

Виктор Шкловский, его сверстники и товарищи, разночинцы с Васильевского острова и Петроградской стороны, выбрали революцию сознательно. И потому что действительно верили: политическая свобода способна творить чудеса, – и из своих узкоклассовых интересов. А главное – в науке при устоявшемся режиме (все равно каком) социальные лифты движутся со скрипом, медленно. Кафедрами начинают заведовать, когда лучшие книги уже написаны. Революция заставила большую часть русской профессуры эмигрировать, но она же расчистила путь для молодых и тщеславных. То же произошло в искусстве и литературе. 1920-е годы – время великой прозы, поэзии, живописи. Это великая эпоха и в истории русской филологии.

Возглавив одно из отделений своего огневого дивизиона, Шкловский принял непосредственное участие в вооруженном восстании 1917 года. По некоторым сведениям, один из защитников царского режима генерал Хабалов послал в критической ситуации телеграмму в Ставку о том, что он окружен боевиками Шкловского и делать ему больше уже нечего.

Человек с талантами Шкловского в это смутное время мог бы сделать карьеру публичного политика. Он депутат Петроградского совета. Но Шкловский не демагог, а боец. Из Петрограда он отправился комиссаром Временного правительства на Юго-Западный фронт, где агитировал за наступление на австрийцев. Убеждать он умел, и вот лидер формалистов – в бою впереди пехотной цепи.

Шкловский обладал биологической храбростью. 3 июля 1917 года, раненный австрийской пулей в живот навылет, Шкловский сумел подняться и отдал приказ продолжать наступление, в то время как позорное бегство казалось неизбежным. Из рук Лавра Корнилова Шкловский получил Георгиевский крест.

Жизнь Шкловского – приключенческий роман. Из Персии он выводил совершенно разложившиеся части русской армии. Попал в Кавказский круговорот, где все воевали со всеми. Пытался защищать беззащитных и в страну возвратился только вместе со своими солдатами.

В начале 1918 года Виктор Шкловский вновь оказался в Петрограде. Он сразу попал на Манежную площадь. Здесь, в нынешнем Зимнем стадионе, а тогда Михайловском манеже, располагалась его родная часть – запасной бронедивизион. Шкловский – эсер, участник антибольшевистской организации. Он хотел использовать силу бронедивизиона, чтобы свергнуть диктатуру Ленина и Троцкого.

Шкловский вступил в боевую группу, возглавляемую Григорием Семеновым; она готовила террористические акты против большевистских вождей. День – в казарме или в динамитной лаборатории, вечер посвящен науке. Вместе с Тыняновым и Эйхенбаумом пытался понять, как сделана литература, из чего состоит ее механизм. Тынянов анализировал Пушкина. Эйхенбаум писал «Как сделана “Шинель” Гоголя», а Шкловский штудировал английского классика XVIII века Лоренса Стерна. Все это называлось «Общество по изучению поэтического языка» – ОПОЯЗ. Террор отдельно, филология отдельно.

Коллеги по филологии относились к политической деятельности Шкловского с некоторым недоумением и осуждением. Политических единомышленников среди членов ОПОЯЗа у Шкловского не было. Он предлагал захват тюрьмы, куда после арестов 1918 года попали участники военной организации эсеров, в том числе и брат Шкловского Николай, в феврале – комендант Петроградского района.

Операция не удалась. Шкловский стал профессиональным подпольщиком. Из Петрограда его перебросили в Саратов. Там не было ОПОЯЗа, и не с кем было поговорить о теории прозы, но для эсеровского боевика работы хватало.

20 июня 1918 года нарком пропаганды Моисей Володарский, человек, который закрывал оппозиционные большевикам газеты, на своем автомобиле «Бенц» ехал на Обуховский завод. Его автомобиль заглох. Володарский вышел из машины, начал искать телефон, чтобы позвонить и сообщить, что ему необходим бензин. Пока он бегал в поисках телефона, к нему подошел некий господин и разрядил в него обойму браунинга. Володарский был смертельно ранен. Убили его боевики Семенова. Это событие сыграло роковую роль в жизни участника семеновской организации Виктора Шкловского.

Памятник на месте убийства В. Володарского на Фарфоровом заводе

Именно убийство Володарского открыло новую страницу в отношениях правых эсеров и большевиков. Похороны наркома на Марсовом поле превратились в мощный митинг, ставший идеологической прелюдией к началу Красного террора. Уже после убийства главы Петроградской ЧК Урицкого большевики ответили сотнями казней. Расстрелян был и родной брат Шкловского, Николай. Сам Виктор Борисович в это время постоянно перемещался по стране и уходил от ареста. В ноябре 1918 года политический пейзаж в стране резко изменился. Эсеры прекратили террор, и Шкловский решил выйти из игры.

Митинг на месте похорон В. Володарского на площади Жертв Революции

Виктор Борисович пришел к симпатизировавшему ему Максиму Горькому, рассказал свою историю. Говорил, что не собирается больше заниматься политикой и просит помочь. Горький басил: «Ничего, мы сейчас это поправим. Я сейчас позвоню Якову, и Яков тебя простит». Горький позвонил Якову Михайловичу Свердлову и сказал: «Яков, сейчас к тебе придет Шкловский, так ты его прости. Он больше не будет».

Свердлов амнистировал Шкловского. Тот отправился в Петроград и решил покончить с политикой. Петроград 1918 года – Афины военного коммунизма. Шкловский продолжал реформировать филологию и пытался создать новую литературу. Молодые Зощенко и Каверин смотрели на него как на гуру. Студенты-филологи ходили по пятам и внимали каждому слову. Это был счастливейший период в жизни Шкловского.

Шкловскому не было тридцати, но никто не сомневался, что он гений. Проиграв как политик, он выиграл как ученый. Кажется, такое положение его вполне устраивало. Но длилось оно недолго. Политика вновь вмешалась в его жизнь. Все коренным образом изменилось весной 1922 года.

Он пришел к себе домой в Петрограде и со двора увидел, что в его комнате горит свет. Шкловский сообразил: никакому приятелю с дамой он ключей не давал, и, будучи человеком опытным, развернулся и ушел. Потом он узнал, что приходили из ЧК. Тогда, даже не заходя домой, собрав вещи и деньги у знакомых, Шкловский по тонкому льду залива ушел в Финляндию.

В 1922 году в стране готовился первый громкий открытый политический процесс, направленный против правых эсеров. Несмотря на большевистскую амнистию 1919 года, повсеместно шли аресты. Шкловский понимал, ему несдобровать, и из Финляндии перебрался в Германию. Из заполненного эмигрантами Берлина он следил за судом над эсерами. На скамье подсудимых были его недавние братья по оружию.

Шкловский проходил по трем важным эпизодам, которые фигурировали на процессе. Во-первых, подготовка к вооруженному восстанию весной 1918 года в Петрограде. Во-вторых, руководство броневым дивизионом и участие, вольное или невольное, в слиянии эсеровской военной организации и военной организации белогвардейского «Союза Возрождения». В-третьих, руководство подрывной группой, разработка планов диверсионной деятельности на железной дороге.

Окажись Шкловский на скамье подсудимых, его бы ждал лагерь и, в конце концов, расстрел. Но Шкловский был в Берлине. Это столица русской эмиграции, здесь выходили русскоязычные книги и газеты, где работали знакомые литераторы. Тем не менее, Шкловский чувствовал себя неуютно. Он так и не выучил немецкий, а здешние русские в его глазах по всем статьям уступали тем, что остались на Родине. Наконец, он пережил личную трагедию – несчастливую любовь к Эльзе Триоле, сестре Лили Брик, впоследствии известной писательнице и жене Луи Арагона. Он писал книгу о своей несчастной любви и закончил ее письмом во ВЦИК с просьбой разрешить вернуться домой. Такой любовной прозы русская литература еще не знала. Удивительно, но Шкловскому – боевику, участнику подготовки убийства Володарского – разрешили вернуться.

Он вернулся с покаянием и был с благодарностью принят. Это не тот случай, когда слово дал, слово взял. Люди, которые писали подобные письма, выступали с подобными прошениями, вернуться в лагерь политической оппозиции уже не могли. Товарищеская среда их не принимала. Это всегда был билет в одну сторону.

Возвращаясь из Берлина, он надеялся, что ему удастся заниматься чистым искусством, а советская власть не будет его трогать. Как мог, он пытался балансировать на этом лезвии бритвы в течение многих лет.

Вернувшись в Россию в 1925 году, Шкловский постоянно жил в Москве – это было одно из непременных условий власти. Здесь не было ОПОЯЗа, но был ЛЕФ, близкая по духу группа литераторов, возглавляемая бывшим опоязовцем Осипом Бриком и старым другом Шкловского Владимиром Маяковским. Он старался остаться прежним – Шкловским-формалистом, Шкловским-теоретиком литературы. Но это не кормило. Зарабатывать приходилось в кино – писал сценарии, работал на Третьей кинофабрике. Мечтал о возрождении ОПОЯЗа – тщетно. Дни русского формализма были сочтены. Дни Шкловского-формалиста – тоже.

Молодой Вениамин Каверин назвал свой роман о Викторе Шкловском «Скандалист, или вечера на Васильевском острове». Не просто ученый, а скандалист, человек, способный перетащить на свою сторону любую аудиторию. В последний раз Шкловский доказал это 6 марта 1927 года, на Моховой улице, на нынешней учебной сцене Театральной академии. Состоялся диспут, который назывался «Марксизм и формальный метод». С одной стороны – Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, а с другой – подготовленные марксисты. Шкловский говорил: «Нас три человека, а на вашей стороне армия и флот». Блестящими аргументами он разбил своих противников. Зал рукоплескал. Через 2 года наступил знаменитый 1929-й, год великого перелома. Через 3 года покончил с собой Маяковский. Диспутов больше не было. Искусство Шкловского, искусство публичного ученого, потеряло всякий смысл.

После диспута Тынянов с Эйхенбаумом были уволены из Ленинградского университета, вскоре прикрыли формалистскую вольницу и в Институте истории искусств. ОПОЯЗ стал историей. А жить надо было продолжать. Труднее всего пришлось Шкловскому – за ним было слишком много грехов. Он максимально ограничивал себя. Оставил науку. Теперь он был только киносценарист и советский писатель. Однажды даже снялся в кино. Играл Петрашевского в фильме «Мертвый дом». В августе 1933 года Шкловский участвовал в поездке писателей на Беломорканал – пропагандистской акции, должной прославить передовую стройку, где в чудовищных условиях работали и умирали тысячи заключенных. Затем Шкловский принял участие в составлении и издании печально известной книги о посещении писателями ударной стройки. Его участие в этой поездке можно интерпретировать как плату за возможность повидаться со старшим братом Владимиром, который был в это время в лагере на Беломорканале.

Шкловский пытался вжиться в новую действительность, не выпасть из времени и сохранить человеческое достоинство, помочь брату, друзьям. Его дом в Москве – чуть ли не единственный, где находил прибежище ждавший ареста Мандельштам.

При этом он безжалостно клеймил собственное формалистское прошлое, вместе с Горьким с трибуны Первого съезда Союза писателей осуждал за несоответствие времени давно умершего Достоевского – покойнику-то что. Человек-парадокс, он вписался в страшное время сталинского террора и остался цел. Он сам писал о себе, что может вноситься в любую обувь и приспособиться к любым условиям. Условия, которые представляла советская действительность, были довольно жесткими, Шкловский вынужден был к ним приспособиться. Он адаптировался.

Виктор Шкловский

Виктор Шкловский ушел из жизни в самом конце 1984 года, не дожив несколько месяцев до начала Перестройки и несколько лет до времени, когда вновь мог бы вспомнить о своей бурной молодости, о которой молчал на протяжении почти всей жизни. Его уход был уходом патриарха: официально признанный классик советской литературы и крупный деятель кино, лауреат Госпремии, автор многих десятков книг и при этом один из отцов современной науки о литературе, определивший все развитие гуманитарных наук в ХХ веке. С середины 1950-х его жизнь была исключительно благополучна, а прошлое – в тени.

Однажды, будучи уже пожилым человеком, он вызвал такси. Спустился, попросил его отвезти туда-то и туда-то. Таксист не скоро оторвался от своей книги. Виктор Борисович спросил: «Что вы читаете?» Тот ответил: «Вы не поймете – это ранний Шкловский».

Шкловский принадлежал к поколению Владимира Маяковского, поколению, которое появилось на свет в 1890-е годы, поколению, которое очень многое обещало и сделало, но жизнь которого перерезал 1929 год – сталинская революция. Кто-то выбрал эмиграцию, кто-то – внутреннюю эмиграцию, как Пастернак и Ахматова, кто-то погиб, как Мандельштам и Гумилев, кто-то покончил с собой, как Маяковский, но большинство, как Виктор Борисович, выбрало жизнь. Как говорил Шкловский, время всегда право. Лучше быть красным, чем мертвым.

Николай Гумилев против большевиков

В ночь на 25 августа 1921 года по приговору петроградской ЧК был расстрелян русский поэт Николай Степанович Гумилев.

Почти через 70 лет, в мае 1992 года, Н. С. Гумилев, как и все репрессированные по делу Петроградской боевой организации, был реабилитирован решением генпрокуратуры Российской Федерации «за отсутствием состава преступления». Но прокуроры ошиблись – Николай Степанович Гумилев невинно пострадавшим не был.

31 мая 1921 года в Тверской губернии, в своем бывшем имении, по доносу был задержан профессор петербургского университета географ Владимир Николаевич Таганцев 1889 года рождения, сын выдающегося юриста Николая Степановича Таганцева – одного из авторов уголовного кодекса России. К этому времени жену младшего Таганцева Надежду задержали в Петрограде. К концу лета по так называемому «Делу Таганцева» арестовали более 300 человек. Среди них – и поэта Николая Гумилева.

Николай Степанович Гумилев родился 3 апреля 1886 года в Кронштадте в семье судового врача. Едва выучившись читать, он уже сочинял стихи. Первый поэтический сборник Гумилева вышел в 1905 году и назывался «Путь конквистадора». Темой его стихов всегда были экзотические страны, опасные приключения и бесстрашные мужчины, преодолевающие все препятствия.

Гумилев далеко не сразу стал большим поэтом. И на литературном поприще, и в личной жизни у него часто случались неудачи, даже провалы. Сестра его друга Андрея, Анна Горенко пять лет отвечала категорическим отказом на его настойчивые предложения руки и сердца. Первые два затеянные им литературных журнала не протянули дольше трех номеров. От неудач Гумилев спасался путешествиями в Африку.

Из письма Гумилева Михаилу Кузьмину: «Вчера сделал двенадцать часов (70 километров) на муле, сегодня предстоит ехать еще 8 часов, чтобы найти леопардов … ночью предстоит спать на воздухе, если вообще придется спать, потому что леопарды показываются обыкновенно ночью».