Валентин Берестов
ОТ АВТОРА
Как-то в молодости я спросил у К. И. Чуковского, чем же мне заниматься в литературе, на чем одном сосредоточиться. «Вы всегда будете переходить от науки к детстихам, от детстихов к лирике, от лирики к художественной прозе, — ответил Корней Иванович. — Такова особенность вашей психики». Та же участь теперь предстоит читателям первого двухтомника моих избранных сочинений.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне почти семьдесят лет. Первый том Избранного начат четырнадцатилетним беженцем из Калуги в военном Ташкенте, а закончен в конце шестидесятых сорокалетним археологом, успевшим к тому времени проявить себя и как лирик (юношеские стихи, сборники «Отплытие» и «Дикий голубь» впервые даны в хронологическом порядке), и как прозаик, автор пересказов из затеянной Чуковским в шестидесятые годы книги для малышей «Вавилонская башня и другие библейские предания», фантастических рассказов, лирической повести «Меня приглашают на Марс», наполненной фантазиями и прогнозами, а также повестей и рассказов об археологах, о древнем Хорезме (среди них повесть «Меч в золотых ножнах»). Здесь же впервые публикуются мои мемуары «Детство в маленьком городе», начатые в 1964 году и завершенные в 1997-м. Ими открывается книга воспоминаний «Светлые силы», над которой я сейчас работаю. Стихи и прозу разделяет часть «Как найти дорожку» — о детях и для детей.
Многие стихотворения, лирические, юмористические и детские, повесть «Секретный пакет и стеклянная головка», очерки «Священные горы», «Череп Ивана Грозного», «Мои встречи с Пушкиным», миниатюры о детях публикуются впервые.
Во втором томе собраны стихи, написанные после 1967 года. Лирику и юмористику я не разделял, так как теперь разница между ними для меня стерлась; стихи расположены в хронологическом порядке. Книги «Ракитов куст» и «Подземный переход» публикуются впервые.
Переводы представлены стихотворениями Мориса Карема — в знак моей заочной двадцатилетней дружбы с великим бельгийцем.
В продолжение моих мемуаров «Светлые силы» читатель найдет очерки о Корнее Чуковском, Анне Ахматовой (в нем рассказано также о Н. Я. Мандельштам, Л. К. Чуковской, Ксении Некрасовой и др.), затем о послевоенных московских встречах с кинорежиссером В. Пудовкиным, с А. Толстым, Б. Пастернаком, С. Маршаком, затем о людях «оттепели», включая самого Н. С. Хрущева. О моем учителе С. П. Толстове, о моей покойной жене Т. И. Александровой — авторе знаменитой книги про домовенка Кузьку. В воспоминаниях я использую дневники, которые вел с 1943 года. Непосредственные впечатления порой соседствуют с догадками, гипотезами, литературными заметками. Ранее опубликованные мемуары почти все расширены и доработаны, а многие печатаются в этом издании впервые.
Второй том завершают две очень дорогие мне работы о Пушкине. Первая, «Ранняя любовь Пушкина», — о детстве поэта, воссозданном по мимолетным упоминаниям и «проговоркам», рассыпанным по разным его сочинениям. Во второй — «Лестнице чувств» — речь идет о национальной форме русской народной лирики, о том, как ее открыл, понял и развил Пушкин, а также о двух стихотворениях поэта, которые долгое время считались записями народных песен.
Надеюсь, пестрота моих сочинений не утомит читателя, а наоборот, вызовет интерес к тому, что с отроческих лет не перестает занимать автора.
Валентин Берестов
В ИЗВЕЧНОЙ СМЕНЕ ПОКОЛЕНИЙ
СТИХИ СОРОКОВЫХ ГОДОВ
«К бессмертью человек давно стремится…»
К бессмертью человек давно стремится, Жизнь смыслом наделить желает он, Не веря в то, что он на свет родится, Природою на гибель осужден. Высокий ум, не знающий предела, В разладе с жизнью, краткой и пустой. Из бренного и немощного тела Он рвется ввысь прекрасною мечтой. Проходят жизни краткие мгновенья, Родятся, умирают люди вновь, Но предков величавые стремленья Волнуют у потомков дальних кровь. Так каждый год планета заменяет Наряд зеленый новою весной, Но то же солнце, та же мысль сияет Над обновленною землей. 1942 ПУШКА У ТАШКЕНТСКОГО МУЗЕЯ
Давно уж на кровавой битвы пир Ее не волокут в упряжке конной. Давно в земле усатый канонир, Не пулею, так старостью сраженный. И зазывая публику в музей, Для взрослых диво, для детей игрушка, Лежит на тротуаре у дверей. И что идет война, не знает пушка. 1942 ПЕСЕНКА ШУТА
Двоюродному брату Володе Похиалайнену
Вот король идет в поход, За собой войска ведет: Сто румяных усачей, Сто веселых трубачей. И со связкою мечей Едет старый казначей. Воробьишка подлетел И на эту связку сел, Увидал картонный меч И повел такую речь: «Меч картонный средь мечей, Это чей?» И король ответил смело: — А тебе какое дело? 1942 В ЭВАКУАЦИИ
Сады оделись раньше, чем листвою, Кипеньем белых, розовых цветов. И кровли плоские с зеленою травою Лужайками висят среди садов. Арыка волны мчатся торопливо Поить, и освежать, и орошать. Плакучая к ним наклонилась ива И ловит их, и хочет удержать. А тень, которую она бросает, Хотели б волны унести с собой. На облачко похожий, исчезает Прозрачный месяц в бездне голубой. Как пышен юг! Как странно голодать, Когда вокруг Такая благодать! 1942, Ташкент «В такие дни природа красотою…»
В такие дни природа красотою Не погрузит в лирические сны. Закат, горя каймою золотою, Напомнит кровь и зарева войны. А там, в эфире вечном и безмолвном, Который скрыла неба синева, Я знаю, нет преград радиоволнам, Несущим миру страшные слова. 1942 О ПОДРАЖАНИИ
В моих стихах находят подражанье Творениям поэтов дней былых. Да, для меня их стройное звучанье Дороже детских опытов моих. Но вдуматься глубоко: наши чувства, Сплетенья наших мыслей и идей, Язык, науки наши и искусства, Мучения и радости людей,— Все это получили мы в наследство От прадедов и дедов. В наши дни Привычно начинают люди с детства Творить все то, что делали они. А человек, среди лесов рожденный, Вдали от городов людских и сел, Их языка, родителей лишенный, Что б делал он и как себя он вел? Закон природы слепо исполняя, Он начал бы животным подражать, Ни наших дум, ни наших чувств не зная, Искать еду, жить в норах, умирать. Пускай ребенок взрослым подражает. Он вырастет, окрепнет ум. И что ж? Себе по воле путь он избирает, Ни на кого порою не похож. Так и поэт. Он подражает много, Но если он решил и тверд душой, Ему своя откроется дорога: Иди по ней и стань самим собой. 1942 ОТЦУ
Отец мой! Ты не шлешь известий Уж целый год семье родной, Но дни, когда мы были вместе, Во сне встают передо мной. И оживает прожитое: камыш и даль родной реки, И ты, склонившись над водою, Глядишь устало в поплавки. Вновь я, малыш, с тобою рядом Стою, молчание храня, А ты таким приветным взглядом Порою смотришь на меня… И вновь попутная телега Стучит, клубится пыль дымком. И старый конь, устав от бега, Плетется медленным шажком. Ни звука тишь не нарушает. Лишь глупый перепел с утра Не умолкая повторяет Все «спать пора» да «спать пора». И жизнь опять течет сначала, Все той же радостью полна, Как будто нас не разлучала неумолимая война. Как будто были сном кошмарным Все потрясенья и нужда, А утро светом лучезарным Их разогнало без труда. 1942 ТАШКЕНТСКИЕ ТОПОЛЯ
Деревья величавые спилили. На месте их десяток низких пней. Вы в виде тополей прекрасны были, Но стали в виде топлива нужней. Когда же канет в вечность год печальный И будет вновь цвести и петь земля, Не скоро здесь, на улице центральной, Поднимутся другие тополя. Тогда померкнут в памяти страданья. Но иногда в ряду дерев просвет Пробудит вновь в душе воспоминанья О муках пережитых грозных лет. 1942 «В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны…»
В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны. Мы — современники сражений дотоль неслыханной войны. И хоть удел наш — боль разлуки, хоть нами кинут край родной, Хотя гнетет нас бремя скуки и серость жизни тыловой, Хоть больно в лицах изможденных найти глубокие следы Голодных дней, ночей бессонных, забот вседневных и нужды, Хоть тяжело однообразье железных дней перенести И возмущаться этой грязью, повсюду вставшей на пути: Тем духом мелкого расчета, трусливой жаждой барыша, Когда под маской патриота скрывают рыло торгаша, Когда на складах, в ресторане вор верховодит над вором И в государственном кармане свободно шарят, как в своем, Когда с досадой, даже злобой пришедших с просьбою помочь Администратор твердолобый привычным жестом гонит прочь, Когда, себе готовя смену, калечат матери детей Привычкой к торгу и обмену, и суете очередей, — Хоть нас гнетет необходимость, но все мы вынести должны. Пора понять неповторимость, величье грозное войны, Неповторимы наши муки, и испытанья, и нужда, И вспоминая, скажут внуки: «Зачем не жили мы тогда?» А мы пройдем, хоть путь наш труден, терпя, страдая и борясь, Сквозь серый дождь тоскливых буден, сквозь голод, холод, скорбь и грязь. 1942 В ОЧЕРЕДИ
— Посмотри, как нахально втирается дед! Гражданин, нужно очередь раньше занять! Что же будет, коль все перестанут стоять? — Счастье, милые! — мы услыхали в ответ 1943 В ЧИТАЛЬНЕ
День промелькнул за окнами читальни, Как будто люди жили без меня. С вокзала я гудок услышал дальний. Прошел трамвай, сверкая и звеня. Вы, делавшие мир светлей и лучше! Вы, жизнь свою отдавшие борьбе! Спасите нас! Спасите наши души, Не дайте утонуть в самих себе. Не дайте превратиться в жалких тварей, Каких рождала нищая страна: В Молчалина, учителя в футляре Иль пескаря из сказки Щедрина. 1943 В «ЧУКОККАЛУ»
Я Тебе, Чуковскому Корнею, Автору и Деду моему, Напишу посланье как умею И размер классический возьму. Это Ты виновен, что в починке Я пробыл среди больничных стен, Получил зеленые ботинки, Гимнастерку, брюки до колен. Щеголем с какой-нибудь картинки Стал я после долгих перемен. Ты сказал — и сделано. Не странно, Что всего достичь ты словом мог. Ведь в Евангелье от Иоанна Сказано, что слово — это Бог. 1943 ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ
Пробудили эти строки Рой забытых голосов, Переливчатый, далекий, Тонкий-тонкий звон часов. Хорошо, когда приснится Счастье детского мирка, Как, любуясь Аустерлицем, Я водил по половицам Дутых пуговиц войска, Как на лаковой иконе Над кроватями в углу Лебедями плыли кони В позолоченную мглу. 1943 ОТГОЛОСОК
1 Вижу я лестницы школьной ступени. И в окруженье подружек на ней Ты, героиня моих сновидений, Ты, собеседница музы моей. Книжные странствия в зное пампасов, Свайные хижины папуасов, Пальмы, пираты, индейцы, ковбои — Все заслонилось тобою. Мы не бывали наедине, Ты и вблизи оставалась мечтою, И мне казалось, что я не стою Даже того, чтоб ты снилась мне. 2 На вечере школьном, не зная покоя, Глаза проглядев, я тебя находил. Всю школу хотел я наполнить собою, Толкался, дурачился, пел и шутил. Как я хотел ничего не скрывать И, не стыдясь своих рук неуклюжих, Вырвать тебя из толпы подружек, Вызвать на танец и другом назвать. Алые бабочки — ленты на косах, Милого голоса сдержанный тон. Так вот всю жизнь и живет отголосок Этих времен. 1943 ДОМОЙ
Будет день, когда у перрона, Фыркая, станет поезд мой. Взбегу по звонким ступенькам вагона. Гудок прокричит: «Домой! Домой!» Игрушечно-глиняные кишлаки. Поля. Тополя. Бесконечные степи. Дымные контуры горной цепи. Кофейная гуща бегущей реки. Степи и горы в зной уплывут. В пыли растворится последний верблюд. Сизые кряжи пройдут вдалеке. Ближе, всё ближе к великой реке. Скоро там, за стеною лесов, Напоминая прежние дни, Вспыхнут знакомых ночных городов Освобожденные огни. 1943 ЗИМНИЙ БОР
В этот дымный и стынущий бор, Под его многоскатную крышу, Я войду, как в морозный узор, И услышу седое затишье, Где под белою хвоей снегов Голубая колышется хвоя, А на хруст осторожных шагов Откликается пенье живое. 1943 «С утра разубран в иней городок…»
С утра разубран в иней городок — Наряд безукоризненный и строгий. А вместо луж на серебре дороги Блестит двойными стеклами ледок. 1943 «В лесу молчанье брошенной берлоги…»
В лесу молчанье брошенной берлоги, Сухая хвоя скрадывает шаг. Есть радость — заблудиться в трех соснах, Присесть на пень и не искать дороги. 1943 ДОМ ПО ПУТИ НА КЛАДБИЩЕ
Убивали десятки сверкающих солнечных роз, Чтобы смерть человеческую украсить, А дыхание их все лилось, и лилось, и лилось… Тишина, как во время каникул в нетопленом классе. Тишина. Словно люди боялись, не смели спугнуть Золотистую бабочку, севшую на руку трупа. Брали гроб. Уводили ребенка, молчавшего тупо. И в волнах похоронного марша последний, безрадостный путь. О мученье мое, предкладбищенский тихий квартал — Каждый день похоронною музыкой душу мне ранил. И по-своему я не хотел понимать и роптал, Убегая в лесок полежать на душистой поляне. 1943 КАЛУЖСКИЕ СТРОФЫ
О скромные заметки краеведов Из жизни наших прадедов и дедов! Вы врезались мне в память с детских лет. Не зря я вырезал вас из газет! 1 Восточных ханов иго вековое, И зарево пожаров над Москвою, И сборщик дани на твоем дворе… Все началось на Калке, на Каяле, А кончилось стояньем на Угре. (Здесь, удочки держа, и мы стояли.) 2 Болотников боярам задал страху. Попрятались ярыжки и дьяки. Нос высунешь — и голова на плаху. И царь — мужик, и судьи — мужики. 3 Двойного самозванца пестрый стан Здесь факелы возжег. И в блеске вспышек Кружась ночною птицей, панна Мнишек Смущала сны усталых калужан: «Димитрий жи-и-в!» Но спал упрямый город. Димитрий лжив. Не тронет никого Лихое счастье Тушинского вора С ясновельможной спутницей его. 4 Губернской Талии, калужской Мельпомене Пришлось по нраву острое перо, Здесь двести лет назад царил на сцене Блистательный пройдоха Фигаро. 5 Здесь как-то проезжал поэт влюбленный, Любовью нежных жен не обделенный, Но самая прелестная из дев (Поэт дерзнул сравнить ее с Мадонной) Ждала его у речки Суходрев. 6 Дом двухэтажный в самом скучном стиле. Шамиль с семьей здесь ссылку перенес. И в их кругу семейственном гостили Полиция, тоска, туберкулез. 7 Названья здешних улиц, в них воспеты Бунтовщики, гремевшие в веках. Не позабыты первым горсоветом Жан-Поль Марат и даже братья Гракх. 8 Здесь Циолковский жил. Землею этой Засыпан он. Восходит лунный диск. И на него космической ракетой Пророчески нацелен обелиск. А он не думал вечно спать в могиле. Считал он: «Космос нужен для того, Чтоб дружным роем люди в нем кружили, Которые бессмертье заслужили, — Ведь воскресят их всех до одного!» Он был великим. Он был гениальным. Он путь открыл в те звездные края… Училась у него в епархиальном Учительница школьная моя. 1943, 1952, 1972 В КОМПАНИИ
Эдуарду Бабаеву
1 Вот так идти бы снова В распахнутых пальто, Шарахаясь от рева Мелькнувшего авто, Острить и лезть из кожи, Чтоб всех переорать, Расталкивать прохожих, Путей не разбирать. О этот звонкий вечер, Когда и черт не брат! Всегда б такие встречи, Такие вечера! 2 Темный парк услаждался джазом. И Венера сияющим глазом В мир глядела, юна и ясна. Фонари в золотой паутине, И в зеленой небесной тине Пучеглазой кувшинкой луна. 1943 «В черные ямы-тени…»
В черные ямы-тени, Знаю, не провалюсь. В лапы воров-привидений, Знаю, не попадусь. И огоньком приветным Светит мне память свиданья, Делая незаметным Пройденное расстоянье. 1943 «Незабвенной бессонницей ночь дорога…»
Незабвенной бессонницей ночь дорога. В шуме ветра, в назойливом звоне цикад Отпылала заря и ушла в берега, И волна за волной откатилась назад. Предо мной все, чем полон полуночный сад,— Вздохи ветра и звезды в просветах аллей, И трепещущей тканью стихов и цикад — Образ твой в голубой полумгле. 1943 «Но ты реальна, и слишком даже…»
Но ты реальна, и слишком даже, А голос твой просто груб, И слово, родящее столько миражей, Так редко слетает с губ. Предусмотрительная, сухая. Трезвый и ясный взор. Пошлостью благоухает Задушевнейший разговор. Детским этюдом в четыре руки Показалось мне все, что было. Может быть, лучше, что мы далеки, И разлука вовремя наступила. 1943 «Жизнь моя лежит еще вчерне…»
Жизнь моя лежит еще вчерне. Может быть, и все ее тревоги Только для того, чтобы верней Их, созрев, оставить у дороги. 1943 «Ей дали порядковый номер. Сполна…»
Ей дали порядковый номер. Сполна, По титулам называя, Парадно ее именуют — Война Вторая, Отечественная, Мировая, И люди словно привыкли к ней, Томясь повседневной бедой и славой, Как ожиданием (столько дней!) В вокзальной сумятице и суетне Задержавшегося состава. 1943 РОКОВАЯ ЧАША
Война! Секирой над головою Ее внезапная прямота. Весть о ней чашею круговою Переходила из уст в уста. И все мы пригубили, все мы выпили Из чаши грозившей каждому гибели. И каждый, кто ждал ее поздно иль рано, В то утро был ею застигнут врасплох. И каждый по-своему, все были пьяны, Все дико; и крик, и молчанье, и вздох. И если иные с сухими глазами Молчали, предвидя жребий свой, И если, захлебываясь слезами, Плакали женщины наперебой, То мы от убийственного вина Носились по улицам в шумном веселье, Самозабвенно кричали «Война!», Наслаждаясь тупым металлическим звоном Слова этого, эхом сырым повторенным, Пока не пришло похмелье… 1943 КАЛУГА, 1941
1 Навеки из ворот сосновых, Веселым маршем оглушен, В ремнях скрипучих, в касках новых Ушел знакомый гарнизон. Идут, идут в огонь заката Бойцы, румяные солдаты. А мы привыкли их встречать И вместе праздничные даты Под их оркестры отмечать. Идут, молчат, глядят в затылок, И многим чудится из них, Что здесь они не только милых, А всех оставили одних. Вот так, свернув шинели в скатки, Они и раньше мимо нас Шагали в боевом порядке, Но возвращались каждый раз. «И-эх, Калуга!» — строй встревожил Прощальный возглас. И умолк. А вслед, ликуя, босоножил Наш глупый, наш ребячий полк. 2 Каждый вечер так было. Заноют, завоют гудки. Женский голос из рупора твердо и строго Повторит многократно: «Тревога! Тревога! Тревога!» Суетливые женщины, стайки детей, старики, Впопыхах что попало схвативши с собою, В новых платьях, в парадных костюмах, как будто на бал, Устремлялись толпою В подвал… 3 А мы еще вместе. Но рядом разлука, Которой нельзя миновать. Отец не спит, ожидая стука. Слезы глотает мать. 4 Не по-русски, а вроде по-русски. Необычен распев голосов. Белоруски они, белоруски. Из лесов. Из горящих лесов. Гром войны. Громыханье телеги. Разбомбленный, расстрелянный шлях. И на скорую руку ночлеги В стороне от дороги, в полях.
