Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

Супруги помолчали, воспоминания были приятные для них обоих. Но вдруг лицо Анны омрачилось — она вспомнила последний, произошедший этим летом выезд на берег водохранилища офицерских семей…

— Все-таки намного лучше отдельно, своей семьей отдыхать, чем всем шалманом. Не как в последний раз? До сих пор плююсь, — в тоне Анны слышался укор мужу за организацию того самого «шалмана».

— Ну, пойми же, не мог я хотя бы раз за лето всех не вывезти на этот пикник. Тебя-то с детьми я по нескольку раз каждое лето вывожу. Неудобно все-таки, — пояснил свои действия Ратников.

— Плевать я хотела удобно тебе или нет. Там разве отдых был? Обыкновенная пьянка, да еще с глазением на чужих полуголых баб! — Анна явно «заводилась».

— Да что ты, выпили-то всего по чуть-чуть, три бутылки на десять мужиков. «Указ» ведь соблюдать надо. А совсем без этого тоже нельзя. Но мы ведь в меру, вроде все в норме были, — оправдывался Ратников уже не впервые, ибо жена время от времени припоминала ему этот «отдых».

— В «норме»! Как выпили, так все сразу на молодую Харченкову жену пялиться начали. И ты туда же. Я еле сдержалась тогда, — не успокаивалась Анна.

— Да что ты Ань, в самом деле. Все никак забыть не можешь…

Он действительно тогда в погожий августовский день во время пикника на берегу водохранилища слегка выпив, слишком много обращал внимания на Эмму Харченко, ибо как и прочие офицеры оказался несколько шокирован ее невиданным для провинции новомодным рижским купальником.

— Ну, ты сама подумай, не на нее ведь смотрели… там смотреть-то не на что. Просто такие купальники на женщинах еще ни разу не видели. Не веришь? Сама же знаешь как я к таким «плоскодонкам» отношусь, — Ратников попытался ласково положить руку ниже спины жены, но та резко пресекла попытку…

19

При воспоминании о том пикнике у Анны всякий раз портилось настроение. Тот день она считала украденным у себя. Ей, любящей отдыхать на природе с мужем и детьми, приходилось терпеть общество поддатых офицеров, и будто впервые вырвавшихся из своих одежд и оттого никак не надышащихся этой «свободой» их жен. Какая женщина, особенно молодая, не желает покрасоваться не только перед мужем? Анна не являлась типичным примером. Она смолоду настолько привыкла осознавать себя красивой, что не нуждалась в дополнительном самоутверждении. Потому ей претили эти вихляющие кривляния хорошо ей знакомых и не очень уважаемых баб, в расчете на привлечение взоров не совсем трезвых мужиков… не своих конечно. Она не сомневалась, что если сама вот так же небрежно пойдет вдоль берега в своем югославском купальнике, все мужские взоры будут обращены только на нее, хоть и самую старшую среди всех «офицерш» по возрасту. Но особенно тогда разозлила Анну Эмма Харченко. Она, конечно, выделялась не телом, худым и костистым, телом обыкновенной вчерашней фабричной девушки, скорее похожим на тело мальчишки-подростка, нежели женщины. Она привлекала, прежде всего, своим необычным купальником. Мода на женские плавки с максимально открытыми ягодицами еще не дошла в советскую глубинку. Но даже не это раздражало Анну. Эта наглая девка почему-то очень много внимания уделяла ее семье. Анна несколько раз перехватывала ее взгляд, обращенный на нее саму. Почему она так смотрит? Считает ее чересчур жирной? Или этой «западной чурке» (Анна иногда мысленно заимствовала выражения из солдатского лексикона) кажется слишком старомодным ее купальник? Но он импортный и дорогой, хоть и без высокого выреза на плавках. Непонятно. Но, вот причину внимания Эммы к ее мужу и сыну, она поняла по своему: эта сухоребрая, бесстыдно оголившая свою тощую задницу, стерва неравнодушна к крупным здоровым мужикам и парням. У Анны тогда возникло желание подойти и сказать: «Чего пялишься на чужое, на своего коротышку смотри, раз лучше не нашла, самое время о нем побеспокоиться, после второй стопки уже ни тяти ни мамы не разумеет!».

Вымыв посуду и убрав стол, они остались на кухне, единственном месте в квартире, где можно было поговорить наедине: сын и дочь, оккупировав обе комнаты, делали уроки.

— Я вчера, когда ты ко мне Фольца прислал, поговорила с ним. Знаешь Федь, может я и неправа была, и ничего плохого в том нет, что Игорь с ним занимается борьбой. Хороший парень этот Виктор, и в жизни кое что понимает, — поделилась своими соображениями и признала ошибочность своего прежнего мнения Анна.

— Я ж тебе то же самое говорил, — согласно кивнул Ратников.

— Он рассказал мне, — понизив голос, продолжала Анна, — как после школы поступал в институт, в иняз, немецкий хотел изучать. Он ведь местный, из Казахстана. Так вот его на первом же экзамене срезали, за сочинение двойку поставили, до сдачи немецкого он даже не дошел. А сочинение это он с фотошпаргалки списал, сейчас же многие так делают. И там ошибок быть просто не могло. С их потока на русское отделение только на половину мест русские поступили, вторую половину казахи заняли. Представляешь, это они свое казахское отделение полностью заняли и половину русского. Но самое, конечно, бессовестное, что почти всех немцев срезали, а среди поступивших калбитов многие, ни по-немецки, ни по-русски толком говорить не умели. Так, говорит, они проводят в жизнь свой тайный план, хотят резко увеличить численность своей национальной интеллигенции. Но особенно они лезут на юридические факультеты. Среди них ходит такая поговорка, что каждый чабан мечтает видеть своего сына прокурором. Их, немцев, вместе с Виктором в иняз человек десять в группе поступало, девочки в основном, одна только поступила и то потому, что золотомедалстка, ее в наглую срезать как остальных побоялись, да она и всего один экзамен сдавала. А Виктору даже разряд спортивный не помог. Он говорит, что у них в нашей стране одна дорога в люди выбиться, как у негров в Америке, через спорт. Он еще какие-то фамилии спортсменов называл из советских немцев.

— Наверное Ригерта с Плюкфельдером? — высказал догадку Ратников.

— Да кажется… Неужто все это правда? Хорошо хоть у нас в России родственники, а то представь, если бы Игорю здесь поступать пришлось.

— Видимо, правда. Стрепетов тоже говорил про это. Да я думаю и в каждой союзной республике и во многих автономиях примерно та же ситуация, в некоторых даже худшая. В Казахстане еще русских не так уж бессовестно валят, да и среди преподавателей и экзаменаторов русских немало. Кстати, немцев вполне могли и русские экзаменаторы завалить. Ведь среди нас этих «антифашистов» пруд-пруди…

Уходя из дома после окончания обеденного перерыва, Ратников прислушался к магнитофонным звукам, доносящимся из комнаты сына. Игорь, видимо, сделал перерыв в приготовлении уроков и приглушив звук слушал песню. Но если на кассете был, например, тот же «Модерн-Токинг», он запускал «маг» почти на полную громкость, чем частенько вызывал гнев матери, а теперь почему-то приглушил. Ратников не без труда разобрал слова песни:

Я земле низко кланяюсь

Поклонюсь я церквам

Здесь все будет поругано

Той России уж нет…

Ратников догадался, что сын взял у холостяков кассету с белогвардейскими песнями какого-то певца-эмигранта, и сейчас тихонько ее слушает. Как тут поступить? Запретить слушать антисоветчину, забрать кассету и сделать внушение Малышеву и Гусятникову, чтобы не сбивали мальчишку с толку, натравить на них замполита? Что тут делать, когда сам уже не знаешь, где этот толк, в какой стороне. Игорь как будто понимал колебания отца и облегчил ему задачу, давая возможность делать вид, что не слышит. Ратников так и сделал, молча одел шинель, оглянулся и вышел ничего не сказав. Но Анна поняла, муж без слов передал взглядом: не мешай ему.

Анна тоже не разделяла увлечений сына ни белогвардейскими, ни «западными» песнями. Но её возмущал не «политический» аспект, а то, что Игорь равнодушен к тому, что нравилось ей.

— Представляешь, он даже Высоцкого почти не слушает и «Юность» не читает, — как-то она выразила мужу недовольство «вкусам» сына.

В отличие от жены, Ратникова данное обстоятельство совсем не расстроило, ибо он никогда не забывал того, что услышал от Киржнера и Ольги Ивановны касательно Высоцкого, да и к «Юности» с годами как-то поостыл.

Ратников сидел в канцелярии дивизиона один. Те, кто там обычно находились вместе с командиром, замполит и начальник штаба, отсутствовали. Они устраняли «по горячим следам» замечания, высказанные вышестоящими начальниками. А подполковника будоражили свежие воспоминания о беседе со Стрепетовым:

«Может прав полковник, зачем все усложнять, жили же до сих пор и вроде ничего. Хотя то «ничего», как сейчас выясняется, совсем не есть «хорошо». Конечно Стрепетов дока в своем деле, а все равно не чует, какая складывается обстановка. И лейтенанты молодые совсем по-иному мыслят, и солдаты. Да чего там, родной сын и тот совсем не такой как я растет. Их уже не задуришь миллионами километров, что наши космонавты на орбите налетали, или миллионами тонн стали в сводках ЦСУ. Они хотят знать, почему в магазинах шаром покати, и каков наш истинный уровень жизни, и не в сравнении с тринадцатым годом, а в сравнении с народами, что живут под так называемым гнетом капиталистов-империалистов. Почему мы при самым передовом общественном строе живем хуже?…».

Ратников тряхнул тяжелой головой и разом заставил себя переключиться на повседневные заботы. Он вызвал фельдшера и приказал доложить о состоянии здоровья упавшего в обморок во время боевой работы солдата. Фельдшер сообщил, смотря на командира преданными перламутрово-селедочными глазами, что Лавриненко чувствует себя нормально, но желательно бы его отвезти в полковую санчасть и снять электрокардиограмму. Сделав соответствующую пометку на календаре, Ратников отпустил «Борюсю». Затем он решил «поставить точку» в отношениях с Харченко, вызвав и его через дневального.

Петр зашел в канцелярию напряженный. Все время пока проверяющие находились в дивизионе, он ждал от Кулагина нечто вроде знаков внимания. Но так и не дождался. И вот теперь непонятный вызов к командиру дивизиона.

— Чем сегодня будет заниматься личный состав батареи после караула? — в «лоб» спросил Ратников.

— Я планировал провести дополнительные тренировки по отработке норматива по одеванию химзащиты, — охотно поведал Харченко, пока еще не подозревая о причине такого вопроса.

— В какое время?

— Сразу после ужина.

— Ты хочешь сказать в личное время? — вкрадчиво уточнил подполковник.

— Так точно, — уже не совсем уверенно подтвердил Петр, начав подозревать неладное.

— Кто проводить эту тренировку будет?

— Я сам, — Петр, все более начинал чувствовать себя «не в своей тарелке».

— И что же ты теперь собираешься каждый день подобные занятия проводить в личное время солдат?

Это было сказано таким тоном, что у Петра сразу что-то опустилось внутри, от груди куда-то вниз. Наверное, такие же ощущения испытывает кролик, перед тем как быть проглоченным удавом. Сомнений быть не могло — Ратников что-то разнюхал о его «плане по захвату дивизиона».

— Вот что Петя, не будем в прятки играть. Ты я, гляжу, через день в казарме до отбоя пропадаешь, все солдат натаскивать пытаешься? Смотри не надорвись. Лучше с женой побудь во внеслужебное время, ее научи посдержаннее быть, чтобы думала, прежде чем что-то вслух говорить. У нас тут и с латышского перевести сумеют, — нанес еще один болезненный «удар» подполковник.

Выражение лица Харченко свидетельствовало, что он совсем сдрейфил. Петр знал об истории, случившейся в магазине, о том, что там ляпнула Эмма. Сначала он испугался, но прошло немало времени, вроде бы никаких отголосков не было, и он успокоился. И вот на тебе… Не дай Бог до Политотдела дойдет — Петр уже не раз успел разочароваться в родительском выборе.

— А солдат в личное время больше не смей гонять! — потвердевшим голосом предупредил подполковник. — И так света Божьего не видят, а тут еще ты со своей инициативой. Вопросы есть!?

Ратников не хотел вступать с Харченко ни в какие дискуссии, слушать его оправдания. Он высказал ему все что хотел и дал понять, что говорить им больше не о чем.

— Никак нет, — только и оставалось ответить морально пришибленному Петру.

Из канцелярии Харченко вышел мрачнее тучи. С той, месячной давности неудачной попытки «завербовать» в союзники холостяков, его преследовали сплошные неприятности, а сегодня вообще получился черный день. Сначала до трех часов ночи ругался с женой. Эмма в очередной раз на чем свет стоит костерила его родителей, обещавших ей райскую жизнь «офицерши». Петр тоже в долгу не остался, намекал даже на то, как он рисковал, женившись на ней, обладательнице такой «ненадежной» национальности. Потом, не успел заснуть — «Готовность». Потом когда пришел домой поесть, завтрак оказался не приготовлен — Эмма бастовала. Потом этот Кулагин, который явно специально его избегал. И вот в довершении всего выясняется, что Ратников в курсе его далеко идущих планов…

Звонили из полка, уточнили количество людей стоящих в дивизионе на довольствии. Потом еще что-то. Ратников равнодушно брал трубку и так же, почти не вникая, механически отвечал. Деревянная усталость от затылка растекалась по всему телу. Много здоровья, прежде всего нервов забрали годы службы. А ведь, кажется, совсем недавно он мог без устали, с подъема до отбоя быть на ногах, по многу раз в день обходить городок и позицию, вникать во все без исключения вопросы жизнедеятельности. И домой после этого он приходил не вымотанный, в шутку боролся с Игорем, (еще года два назад это для него было действительно нетрудно), сажал на плечи дочь и катал ее на себе. Да что там дочь, жену мог шутя вскинуть на руки. Увы, время будто ждало этого рубежа — сорок лет. Сейчас если и возникало желание активно повозиться после службы, так это разве что с легонькой Людой…

20

Почему так резко именно к сорока годам стало, как ему казалось, сдавать здоровье? Ратников в последнее время нередко задавался такой мыслью. Иногда ему в голову приходило, что это не только от нелегкой службы, но и в не меньшей степени, от того, что он фактически каждый год игнорировал возможность брать путевки в санатории и подлечиться, предпочитая проводить отпуска у родственников. За все время своей службы он всего раз воспользовался такой возможностью, но какой… Это случилось весной 1983 года. Ратникову шел тридцать шестой год, это означало, что по службе он «пролетел» на все и вся, ибо даже на заочное отделение Академии уже не имел права поступать — туда брали до тридцати пяти лет. К тому же и «подполковника» задерживали. И кто знает, может в качестве «отступного», или еще чего ему предложили ту «горящую» путевку. В апреле месяце, когда он по служебной надобности приехал в штаб полка, его вызвал Нефедов, тогда еще подполковник, первый год командовавший полком.

— Вот что Федор Петрович, ты в этом году в отпуск куда собираешься? — задал неожиданный вопрос комполка.

— Если летом получится, то как обычно, с семьей сперва к сестре под Москву, потом на родину, к теще в Ярославль, и к матери в деревню, — ответил удивленный непонятным интересом Ратников.

— Я знаю, справки наводил, ты всегда так отпуска проводишь. А не надоело каждый год одно и то же? — как-то с «двойным дном» спросил Нефедов.

— А что делать, больше некуда.

— А в санаторий с супругой по семейной путевке не хочешь?

— Слышал я про эти санатории, там голодом морят, и не лечат ни от чего по-настоящему. Пустое времяпровождение. Уж лучше я к родственникам, — махнул рукой Ратников, много раз слышавший от сослуживцев о «сервисе» в большинстве санаториев Министерства обороны.

— Да нет, Федор Петрович, я тебе не рядовой санаторий предлагаю, а один из лучших, «Жемчужину» на южном берегу Крыма. Слышал о таком? — с улыбкой спросил комполка.

— Нет ни разу. Вроде, никто из наших полковых никогда там не отдыхал, — нахмурился в раздумье Ратников.

— Правильно, туда вообще без блата редко кто попадает. Я ж тебе говорю, лучший военный санаторий, первоклассный медперсонал, оборудование, грязелечение. Если у тебя что-то типа радикулита или остеохандроза есть, за то время, что тебя там будут лечить, все это как рукой снимет. И сердечно-сосудистые тоже хорошо лечат. Медики там не просто хорошие, они еще и за места держатся, потому и лечат отлично. Для меня из штаба корпуса специально ту путевку прислали, а я сейчас никак в отпуск не могу выйти. Мы тут с начмедом посоветовались… Ну, не отказываться же от такой путевки раз на полк пришла. Вот и решили тебе первому предложить. Ты только не торопись отказываться. Сегодня у нас восьмое. Путевка с 16-го апреля по 8-е мая. Подумай Петрович, второй такой возможности у тебя не будет, это я тебе точно говорю. И Крым посмотришь, и здоровье свое и супруги поправишь. Думай, два дня и ночь у тебя есть. Я жду…

Ратников пошел к начальнику медслужбы полка. Тот подтвердил слова Нефедова — попасть в «Жемчужину» для рядового офицера редкая удача. И все же Федор Петрович колебался и в тот день не сказал, ни да, ни нет, взяв те самые два дня на размышление.

— Но не больше. Мне надо докладывать начмеду корпуса, что мы реализуем путевку, или отказываемся от нее, — предупредил полковой врач.

Приехав на «точку», Ратников передал предложение комполка Анне и та в первый момент ответила решительным отказом:

— Куда мы поедем, а с детьми как, они же учатся?

По дороге Ратников думал об этом, вроде бы, непреодолимом препятствии, но ему в то же время так захотелось хоть раз в жизни отдохнуть там, где отдыхают все эти сливки, генералы и армейская блатота. Потому, когда Анна сразу сказала нет… он промолчал, давая и ей время на раздумье, не сомневаясь, что если она решится, то наверняка найдет способ как пристроить детей. И в самом деле, жена весь вечер того дня раздумывала и прикидывала. Ведь она тоже очень хотела съездить в Крым. Ей было тогда не полных тридцать пять лет, что называется женщина в самом расцвете, или говоря по-русски в самом соку, и у нее еще не пропало желание, как говорится и мир посмотреть, и себя показать. А однообразные отпускные поездки по маршруту Люберцы — Ярославль — Медвежье, ей тоже уже приелись.

На следующий день Анна «села на телефон» и стала названивать в полк своим военторговским коллегам. И среди них оказались люди, знавшие, что такое санаторий «Жемчужина», и они в один голос советовали «расшибиться в лепешку», но туда съездить, ибо действительно такой шанс может больше и не представиться. И как рассчитывал Ратников, Анна решилась. В последние из тех двух суток, что отвели им на раздумья, она съездила в школу. Обегав, едва ли не всех учителей, преподававших у Игоря и Люды, она выпросила у них задание на следующий месяц, чтобы дети могли заниматься в автономном режиме, самостоятельно, ибо вернуться и продолжить учебу они смогут только во второй половине мая, то есть к самому концу учебного года. Игорь тогда учился в шестом классе, а Люда в первом. Конечно, педагоги не очень обрадовались этой «блажи» Ратниковых, но Анна смогла за день всех уговорить, уломать, пообещать подарки. На исходе вторых суток Ратников позвонил начмеду и подтвердил, что берет путевку.

В спешном порядке оформили отпуска и ему и ей, и уже 12-го апреля Ратниковы вылетили из аэропорта Усть-Каменогорска. Сначала у Анны возникла идея лететь в санаторий с детьми, но ее отговорили женщины из Военторга, заверив, что такой отдых обернется мучением. Ведь путевка на двоих, а значит и питание там будет на двоих и спальных мест в комнате два, и еще не известно, как на эту самодеятельность посмотрит санаторное руководство. Потому решили, вернее Анна решила, детей оставить в Ярославле у бабушки. Как обычно, прилетев в Москву, на такси добрались до Люберец, переночевали у Веры, потом на поезде до Ярославля и заявились к совсем не ждавшей их бабушке Насте. Все произошло так быстро, что Ратниковы не успели предупредить родственников. Итак, тринадцатого апреля в Ярославле, четырнадцатого Федор Петрович съездил в Медвежье, и к вечеру привез и свою мать. Это означало, что за внуками теперь обеспечен присмотр со стороны сразу двух бабушек. Ефросинья Васильевна всплескивала руками и выговаривала за то, что не предупредили и детей сорвали со школы… Но была довольна и сразу закомандовала в чужой квартире. Для начала она раскритиковала городские продукты:

— Это рази ж еда? Завтра к себе смотаюсь, хорошева масла, сметаны, творога привезу…

Конечно, в однокомнатной квартире бабкам и детям будет тесновато, но Ратников предвидел, что если он не предложит матери разделить тяготы по уходу за внуками на эти три недели, то обидит ее. Потому, как только сын приехал и все объяснил, Ефросинья Васильевна без раздумий срочно перепоручила все свое хозяйство, в первую очередь корову, соседке и приехала к свахе.

Наказав сыну и дочери слушаться бабушек и усердно заниматься по тем учебным планам, что написали в школе, супруги Ратниковы вновь сели на московский поезд и уже пятнадцатого апреля вечером вылетели из аэропорта Внукова в Симферополь на только вошедшем тогда в эксплуатацию новейшем лайнере ИЛ-86. До санатория, располагавшемся на южном побережье полуострова добирались обычным путем хорошо известным всем курортникам со стажем. Но таковых в стране Советов было не так уж много, не более десяти-пятнадцати процентов от общей численности населения. Большинство советских людей за жизнь имели возможность отдохнуть в Крыму или на Кавказе, раз или два, от силы три раза. Впервые в своей жизни ехали на курорт и Ратниковы. Потому все для них было в диковинку, и маршрут «Крымтроллейбус» от Симферополя до Ялты, и благоухающая почти средиземноморская природа. Середина апреля, в центральной России и Восточном Казахстане до цветения оставалось еще недели две-три, а здесь оно уже буйствовало во всей красе. Удивила и плотность населения. От Симферополя до самых предгорий фактически раскинулось одно не прерывающееся селение, утопающее в сплошных на много километров садах. Казалось, что здесь едва ли не каждый квадратный метр земли застроен, распахан, засажен. По сравнению с той же Ярославской областью, где между небольшими деревеньками было по нескольку километров пашни и леса, и тем же Восточным Казахстаном, где между селениями насчитывалось никак не менее двадцати километров… В общем, здешняя заселенность впечатляла.

Санаторий располагался чуть дальше Ялты, в так называемой Гаспре. Когда добрались до места… Там администрация санатория проводила субботник, как и ежегодно по всей стране за неделю до дня рождения Ленина. Все «облагораживали» территорию. Лечащий врач в звании подполковника медслужбы внимательно изучил медкнижку Ратникова и после нескольких вопросов прописал ему направление на грязевые процедуры для лечения остехондроза поясницы и области шейных позвонков, а также на ингаляцию носовых проходов. С Анной он беседовал значительно дольше, и от Ратникова не укрылось, что врач не один раз пристально по-мужски окидывал взглядом, сидящую перед ним вновь прибывшую отдыхающую. Ей он назначил электрофорез и тоже грязелечение. Смущаясь, Ратников все же поинтересовался у медика-подполковника:

— Извините, я слышал, что здесь одни генералы да полковники отдыхают. Мне, майору как-то…

Врач рассмеялся:

— Не беспокойтесь на этот счет, сейчас еще не сезон. Генерал попрет косяком в июле, августе и сентябре. Вот тогда действительно вашего брата тут не сыщешь. А сейчас здесь в основном ветераны Великой Отечественной Войны. Они наш основной контингент на весну. И знаете, хлопот с ними не меньше, чем с теми же генералами, хотя то конечно совсем другие хлопоты, — врач резко замолчал, явно не желаю объяснять, что именно он имел в виду и перевел разговор на другую тему. — Потому мы очень рады, что к нам хоть изредка попадают люди типа вас, еще относительно молодых и здоровых. Вас и лечить-то приятно, ведь наверняка будет положительный результат. Вот завтра на предварительном осмотре мы зафиксируем ваше состояние, все параметры, а в конце, после всех процедур, снова обследуем, и узнаете каков результат. Уверен, мы за это время и ваш остехондроз с геймаритом подлечим и вам сердце поправим, — при этом военврач так посмотрел на Анну, что та слегка покраснела. Видимо, ему было не только приятно осознавать, что такие отдыхающие наверняка хорошо воспримут санаторные процедуры, но и просто смотреть на статную жену майора.

Как и предупреждали, номера в жилом санаторном корпусе оказались двухместные, просторные с высокими потолками. Прямо в номере имелся туалет и душ с горячей водой. То, что здесь предусмотрена не ванна, а душ так понравилось Анне, что она тут же встала под теплую струю и проплескалась под ней почти полчаса. Ратников тем временем сдвинул кровати вместе.

— А это еще зачем? — с притворным удивлением спросила Анна, выходя из душа в халате и забинтованной полотенцем головой.

Ратников не ответил, дескать, нечего задавать глупые вопросы…

И потянулись однообразные курортные будни. С утра завтрак. Супругам не была предписана диета, и они заказывали все, что хотели из довольно широкого ассортимента блюд, имевшихся в санаторной столовой. После завтрака лечебные процедуры: грязелечение, ингаляция, электрофорез… Сначала довольно тяжело переносились именно грязевые ванны. Ратников чувствовал, что выдерживает положенное время в этой ванне не без труда. Во время процедуры внутри организма начинало что-то происходить, и возникала дополнительная нагрузка на сердце. Зато уже после трех-четырех сеансов стало заметно уменьшение ощущение постоянного дискомфорта в районе тазобедренного сустава и шейных позвонков. Анна тоже констатировала, что электрофорез благотворно влияет на работу ее сердца. Хотя врач-женщина, ведающая этой процедурой, настоятельно советовала ей худеть:

— Вам необходимо сбросить не менее десяти килограммов, а лучше все двадцать. Ведь вы носите столько лишнего веса…

Анна восприняла слова врачихи всерьез, но Ратников тут же высказал свое мнение:

— Да ты посмотри на нее, какая она худющая, вот и позавидовала. Ты же там раздевалась?

— Ничего я не раздевалась… Ну, по пояс, — чуть раздраженно отреагировала Анна.

— Ну вот, она грудь твою увидела и советует всякую чушь. Ты лучше у нашего лечащего подполковника спроси, стоит ли тебе худеть или нет. Уверен, он скажет, что не стоит, — со смехом констатировал Ратников.

Анна изобразила возмущение:

— Да ну тебя, тут серьезное дело, а ты опять про свое…

Все вроде бы хорошо, но имелся один негатив — море оказалось слишком холодным. Если дни выдавались солнечными и воздух прогревался до 22–24 градусов, то температура воды в море никак не превышала 13–14 градусов. Впрочем, и в такой воде находились любители купаться. Особенно выделялась одна ветеранша, бабка лет шестидесяти с гаком. Она заплывала метров на семьдесят и находилась в воде до получаса и больше. Другие смельчаки в лучшем случае лишь окунались или выдерживали не более пяти-десяти минут.

То, что на Анну обратил внимание не только, как выражался Ратников, лечащий подполковник, стало очевидным в их первый же выход на пляж. Если купающихся были единицы, то загорающих на относительно небольшом покрытым галькой санаторном пляже набиралось немало. И Анна в своем тогда новом только приобретенном югославском купальнике смотрелась конечно ярче всех: рослая, крутобедрая, круглоплечая. Впрочем, отдыхающих их возраста и более молодых было немного. В основном в номерах жили ветераны, потому пожилыми, или просто стариками и старухами был «усеян» пляж. Но и многие немолодые ветераны довольно пристально иногда через очки разглядывали Анну, загоравшую стоя или лежа.

— Черти что… сто лет в обед, а туда же, на молодых баб засматриваются, — чертыхался потом в номере Ратников.

Анна лишь улыбалась. На взгляды ветеранов она, в отличие от мужа не реагировала. Она с неосознанным удовлетворением замечала, что на нее смотрят и более молодые мужчины, даже те, кто приехал отдыхать с женами. Для большинства женщин способность притягивать восхищенные мужские взгляды… это одно из неотъемлемых составляющих их естества. Нравиться мужчинам, для нормальной женщины, это такая же самоутверждающая ипостась, как и деторождение. Тем не менее, Ратникова прежде всего возмущали скользящие по ногам, бедрам и груди его жены взгляды именно стариков и он стал относится к ним с явным предубеждением. Вскоре он выяснил, что почти все эти ветераны из Москвы.

— Вот так номер, у нас в стране ветеранов пруд пруди, а в такой вот санаторий с качественным сервисом и лечением почему-то имеют возможность только московские приехать. Мой отец если бы жив был, мог бы путевку сюда получить? Да ни в жизнь. Он даже не знал, что имеет на это право. Потому, наверное, и в земле уже лежит. А эти, ездят тут каждый год, здоровье поправляют, баб разглядывают — чем не жизнь, живи да радуйся. Будто только они одни воевали, а кто в Москве не живет, получается, не воевали… — продолжал возмущаться Ратников.

То, что ветераны имеют московское происхождение, Ратников выяснил «из первых уст». Однажды он сидел в очереди на одну из процедур, а перед ним очередь занял какой-то ветеран.

— В каком звании? — спросил оказавшийся очень словоохотливым старик.

— Майор, — откровенно ответил Ратников.

— Понятно. Сейчас таких как ты еще можно здесь увидеть и майоров и подполковников, даже капитанов. А вот через месяц-полтора все, ни таких как ты, ни таких как я здесь уже не будет. Ниже полковника с середины июня здесь уже никого не увидишь. Такие бизоны приезжают, администрация, врачи перед ними на цырлах ходят. Командиры дивизий, корпусов, из генерального штаба. Командир части среди них так, мелкая сошка. Один раз, года три назад я случайно смог путевку с конца июня до середины июля получил. Да нет вру, не случайно, просто у меня в госпитале Бурденко родственница работает, помогла. Так тут я такого насмотрелся. Помню, один не то генерал-майор, не то генерал-лейтенант, уж как он в столовой обслугу гонял. Я, говорит, вас сволочей всех за можай загоню, раз обслуживать не умеете. Что вы мне тут подаете, я что голодовать сюда приехал!? А ну, начальника столовой ко мне и быстро! Такого шороху нагнал. Те же врачи перед такими навытяжку стоят. Что им стоит позвонить куда надо и этого врача в 24 часа отсюда куда-нибудь на Север или в Сибирь законопатят…

Три недели в санатории пролетели совершенно незаметно: в будние дни процедуры и пляж, вечерами кино в санаторном клубе, в выходные экскурсии. Ратниковы съездили на экскурсии в Севастополь, Ливадию, посетили Воронцовский дворец. Вокруг располагалось множество всевозможных кафе, под крышей и на открытом воздухе, везде можно было перекусить. Хоть санаторное питание было качественным, да и порции немаленькие… Море, воздух, пронизанный запахом цветущих деревьев, все это провоцировало просто волчий апепетит и супруги кроме обязательного трехразового питания, нет-нет да и заходили поесть в какое-нибудь кафе. Музыкальное оформление было в основном «антоновское». «Море, море», «Под крышей дома моего»… эти и другие шлягеры вошедшего в моду, набравшего «силу» певца и композитора звучали буквально отовсюду, из громкоговорителей санаторного радиоузла, в кафе, магазинах, с прогулочных теплоходов… В вестибюле жилого корпуса имелся междугородный телефон-автомат и Анна каждый день звонила матери в Ярославль, вызывала к трубке Игоря и Люду, делала им соответствующие внушения. Особым шиком для отдыхающих было сфотографироваться на фоне знаменитого «Ласточкиного гнезда». Это чудо архитектуры, здание словно парящее над морем на крохотном утесе, где помещался ресторан… Так вот «Ласточкино гнездо» находилось как раз над «Жемчужиной», возвышаясь над его корпусами и было видно из окон номера Ратниковых.

Лечащий подполковник не обманул, действительно процедуры благостно повлияли на супругов. Ратников ко времени окончания срока путевки уже не ощущал остеохондроза и значительно легче дышал носом. Анна вообще с восторгом сообщала, что чувствует себя как в двадцать лет. На последней беседе с лечащим врачом она все же не удержалась и спросила:

— Извините, мне врач, что делала электрофорез, посоветовала незамедлительно похудеть килограммов на двадцать. Это, что действительно необходимо?

Лечащий подполковник аж оторвался от писанины в медкнижке Ратникова и удивленно воззрился на Анну через очки.

— На двадцать!?… Не вздумайте! — чуть не с испугом говорил медицинский подполковник. — Такое резкое похудание отрицательно скажется на всем вашем организме. Ну, разве что чуть-чуть, килограмма два-три не более. Вы же себя, в общем, хорошо чувствуете?

— Да, сейчас очень даже хорошо.

— Ну, так и не надо организм насиловать, особенно вам. Живите, красуйтесь… тем более есть чем, — не сдержался-таки и лечащий, и тут же, заметив на себе взгляд Ратникова, вновь спешно углубился в писание…

Уже в день отъезда сбылось и еще одно высказывание лечащего подполковника, о том, что лечение ветеранов это крайне хлопотное для санаторного медперсонала дело. Отъезжающие сидели в автобусе, который должен был доставить их прямо в Симферополь, в аэропорт. Все отдыхающие, у кого закончились путевки, заняли свои места, но одного не оказалось на месте. Автобус ждал. Пошли слухи, что ветеран, который должен был ехать этим рейсом, почувствовал себя плохо. Вокруг бегали врачи и медсестры. Потом из жилого корпуса пронесли носилки в сторону лечебного. Задержавшись на полчаса, автобус выехал. Ветеран на нем не поехал. Что с ним стало, откачали или нет. Ратниковы это так и не узнали…

21

Стук в дверь, Ратников с трудом выходит из полудремотного состояния. Малышев просит разрешения зайти.

— Чего тебе? — подполковник не скрывает недовольства.

— Хотелось бы узнать свою дальнейшую судьбу. Не могу более пребывать в неведении. Все ждал, что вызовут на беседу. Так что же там большие начальники про меня решили: на губу заарестуют, или комсомольским взысканием ограничатся. А может быть в ножки черно-волосатые кланяться прикажут?

Николай бравировал для видимости, а в его глазах читалось тревожное ожидание. Вообще-то он надеялся, что в «высших сферах» разговора о нем вообще не было и инцидент сам-собой порастет быльем. Сейчас он решил в этом удостовериться.

— А тебе бы чего хотелось? — хмуро поинтересовался Ратников.

Извиняться перед этим скотом не буду, а в остальном, что хотите.

— А если суд чести? — взгляд Ратникова сделался испытующим.

Малышев почти незаметно вздрогнул. Этого он действительно боялся, хоть и понимал, что вряд ли его будут наказывать столь сурово.

— Чего это у тебя шинель в снегу? — неожиданно «сменил пластинку» Ратников.

Николай ответил не сразу, находясь «под спудом» предыдущего вопроса:

— Со станции шел, упал, да и снег начался.

Ратников оглянулся, посмотрел в оттаявшую часть окна. Оказывается, сидя погруженный в свои думы, он не заметил, как перистая хмарь закрыла солнце, и пошел, пока еще редкий снег.

— Начальник политотдела корпуса похвалил тебя, — буднично сказал Ратников, вновь отворачиваясь от окна.

— За что? — изумился Малышев.

— Сказал, что в ленкомнате ты, в общем, поступил правильно.

— Это вы серьезно? — до конца не верил в то, что услышал Николай.

— Серьезно, только ты не пойми это как одобрение и установку к действию. Лично я к твоим методам работы с личным составом отношусь крайне отрицательно, как и к твоим взглядам на межнациональные отношения. И если не одумаешься, боюсь, наломаешь дров и плохо кончишь. И чтобы мне не стало плохо заодно с тобой, нам, скорее всего, в ближайшем будущем придется расстаться. Извини, но ЧП на дивизионе, да еще на межнациональной почве я не допущу. Пойми, СССР потому и сверхдержава, что каждый народ вносит свою долю в общее дело. И если эта доля неравнозначна, то дело не во врожденных национальных чертах, как ты считаешь, а в особенностях эээ… исторического характера, — вывод родился у Ратникова на ходу, экспромтом.

— Вы не искренни, товарищ подполковник, — усомнился Малышев.

— Что… что ты сказал!? — угрожающе свел брови подполковник.

— Вы не искренни, — ничуть не испугавшись, повторил Николай. — Меня воспитываете, а сами ведь чурок тоже за полноценных бойцов не считаете.

— Не понял, — все более злился Ратников.

— Вы ведь тоже к ним неприязнь испытываете, только сами себе в этом не признаетесь, — пояснил Николай.

— Так, а ну-ка объясни, с чего ты это взял, — Ратникову действительно было непонятно, что имел в виду Малышев, ведь сам он вроде бы полностью соответствовал облику истинного советского офицера, коммуниста-интернационалиста, каким ему и положено было быть.

— Ну, вот, например, у нас в дивизионе всего два прапорщика, русский и казах. А теперь припомните, как вы к Дмитриеву относитесь, и как к Муканову. Этот Муканов, как только вас увидит, не знает в какой угол забиться. А тот же Гасымов. Вы же его на каждом разводе парафините, — по-прежнему спокойно и уверенно говорил Малышев.

Против воли Федор Петрович опять был вынужден вовлечься в спор:

— Ты, парень, забываешь, что я так же как и их, выражаясь твоими словами, парафиню русского Фомичева, украинца Матвейчука, татарина Физюкова и любого другого, если они того заслуживают.

Ратникову казалось, что его аргументы достаточно сильны, но Малышев тут же сделал контрвыпад:

— Нет, товарищ подполковник, вы просто этого сами за собой не замечаете. Этих вы с позиции строгого дяди журите, ну вроде как сорванцов, но своих. А вот к южным нацменам совсем по-иному. Они для вас чужие, как и для меня. Они по-другому воспитаны, у них другие запросы.

— Ну, знаешь… что то ты тут нафантазировал, не замечал за собой ничего подобного, — искренне недоумевал Ратников.

— Правильно, не замечали, просто это в вас сидит само собой. Ведь они от нас самым кардинальным образом отличаются, а то, что отдельные единицы из них вроде бы и похожи на нас, так это не показатель, а лишь исключение из правил.

— Замотал ты, Коля, меня своими философствованиями. Да пойми же ты, на свете не существуют двух одинаковых людей, даже близнецы чем-то отличаются, а ты о целых народах как об одном человеке, — подполковник безнадежно махнул рукой. — Потом ты многое выдумываешь, сам веришь небылицам, пересказываешь их.

— Побоище в Зубовке, это небылица или моя выдумка? — бросил реплику Малышев.

— Это было, а многое другое, кем-то сочинено, как это твое танковое сражение на бензоколонке.

— Ну, а события лета 66-го года в Ташкенте, когда узбеки русским женщинам юбки на головах завязывали, или в Кургане в 79-м, когда целый эшелон северокавказских призывников почти на целую ночь город захватили и всех там насиловали, или в Орджоникидзе в 81-м, я сам в этом участие принимал, будучи второкурсником. Или про события в Новочеркасске, что еще в 62-м году были, когда осетин Плиев подавил выступление русских рабочих. Ведь туда хохол Хрущ специально его послал, потому что русские генералы отказались отдавать команды стрелять в свой народ. Там ведь не только стреляли, но и людей гусеницами танков давили. А чтобы давили без пощады, Плиев приказал за рычаги танков одних чурок посадить. Те с удовольствием русских давили, и женщин и детей. На что уж мой папаша верный ленинец, но и он возмущался. Мы же там рядом жили, все доподлинно знали. Во все это вы, конечно, тоже не верите!? — на этот раз уже грозно, словно судья вопрошал Малышев.

— Не знаю, официальных сообщений об этих инцидентах не было, а на слухи я внимания не обращаю, — устало отреагировал Ратников.

— Про Зубовку тоже официально нигде не сообщалось, — усмехнулся Николай.

— Ладно, не будем больше об этом. Может, что и было по мелочи, а потом так раздули, что из мухи слон получился. Давай лучше о наших делах… Я и свои недоработки признать не побоюсь. Действительно не переношу запах этот, что у казахов в домах и юртах стоит. Но к Муканову я вовсе не из-за этого так отношусь, а потому что он свои обязанности плохо исполняет. Вот на днях с новым директором рыбзавода, казахом, неправильно себя повел, не сдержался, вахтера, хрена старого послушался. Но я ведь признаю это и при первой оказии съезжу, извинюсь. Понимаешь, надо уметь встать выше этого заразного чувства превосходства собственной нации, а ты наоборот, занял непримиримую позицию. Ведь ты же вроде патриота из себя изображаешь, о державе печешься, а на деле раскалываешь единство страны.

— Вы уж меня не пойму за кого принимаете. Что я такого сделал-то, двух черных ударил, одного за дело, второго случайно, а меня сразу во враги народа, — теперь уже некоторое возмущение слышалось и в голосе Малышева.

— Пока двоих, но боюсь ты на этом не остановишься. Если не изменишь образ мыслей, еще раз тебе говорю — плохо кончишь, — погрозил пальцем подполковник.

— Я не могу думать иначе, а что касается единства страны, то вы ошибаетесь. Основная опасность не в таких как я. Нас, к сожалению, слишком мало, не проснулась еще Россия. А главная опасность, которая грозит нашей стране — это скорость с которой плодятся эти чурки, их растущая наглость, и то, что они очень дружные. Если не дать им вовремя отпор русскому народу придет конец, они его сначала на колени поставят, а потом весь ассимилируют, — убежденно говорил Николай.

— Ну, опять понес… пророк, мать твою, — подполковник с досадой потер донимавший его затылок. — Ладно Коля, устал я тебя слушать, иди-ка ты и еще подумай.

— Нечего мне думать, — твердо ответил Николай. Я удивляюсь, что вы не хотите признавать очевидную правоту моих доводов. Жаль, я надеялся, что мы все-таки поймем друг друга… Разрешите идти!?….

Выйдя из канцелярии, Малышев был в столь подавленном расположении духа, что оказался не в состоянии заниматься каким-нибудь делом, хотя та же техническая документация нуждалась в незамедлительном заполнении и еще много всего — на душу словно лег тяжелый камень. Не принесло облегчения и осознание того, что ему удалось избежать наказания за стычку с Гасымовым. Николай не хотел наживать такого врага как Ратников и, «открываясь» перед ним, рассчитывал на совсем иную реакцию подполковника. Но сейчас он видел, что крупно просчитался, командир оказался значительно сильнее «заквашен» на советском интернационализме, чем он предполагал. А ведь для Николая Ратников уже давно был едва ли не олицетворением настоящего русского мужика, на которых всегда держалась Россия. Он видел в нем то, что у русского человека советского «разлива» встречалось нечасто: мудрость и в то же время хитрость и изворотливость — своего не упустит. Он отчески заботился о своем «хозяйстве»-дивизионе и в то же время был главой крепкой дружной семьи. Не просто руководитель, командир, но и рачительный хозяин. Потому Николай был крайне раздосадован, ибо человек, которому он так симпатизировал, его совершенно не понимал, более того занимал едва ли не противоположную позицию. Было отчего впасть в отчаяние. Николай ни в дивизионе, ни в полку так и не мог найти настоящих единомышленников. Даже с холостяками, с кем он жил в одной квартире и общался постоянно, далеко не всегда удавалось достигать взаимопонимания. И Гусятников и Рябинин все-таки в первую очередь технари. К тому же им, выросшим в центральной России, было сложно так же как ему, южному русскому, проникнуться истинной ненавистью к «чуркам» — они с ними в своей прежней жизни нечасто сталкивались. Непонятен он был и семейным офицерам. Те, кто постарше, оказались чрезвычайно идеологизированы и свято верили, что самый страшный враг Америка и НАТО, и не сомневались — они только и ждут момента, чтобы напасть на СССР. А те кто помоложе думали в основном о карьере и различных удовольствиях. Насчет удовольствий, впрочем, Николай тоже был не проч. Но то что «культивировалось» в среде молодых офицеров, водка и гулянка на стороне… Нет, в водке он удовольствия не находил, да и что касается совхозных и поселковых девок — они были не в его вкусе. С ними и поговорить было не о чем, да как ни странно и подержаться тоже не за что. Но вот в этом году на отработку диплома в поселковую школу прислали из Усть-Каменогорска молодую учительницу английского языка. У этой вроде все было подходящее и образование и внешность. Они познакомились — Николай в качестве «наживки» использовал текст из зарубежного военного журнала, который попросил перевести. Уже в октябре он был вхож к Лене, в ее комнату в поселковой общаге для молодых специалистов. С ней было интересно и хорошо. Хотя до интима дело никак не доходило — Лена позволяла все вплоть до частичного раздевания себя, но на большее пока не решалась. Это конечно дело времени, куда она денется… Но вот взгляды, образ мыслей. Она тоже не понимала Николая. Возможно, здесь сказывалось происхождение — её родители, работники свинцово-цинкового комбината считали себя многим обязанными советской власти, жили в хорошем городе, имели отдельную квартиру, сами хоть и не выучились, но зато выучили дочь. И в Ростове у него, в общем, ничего такого не было: та ростовчанка, про которую он всем здесь говорил, как о своей невесте, на самом деле была всего лишь знакомая и не более того. В общем, существовал Николай Малышев в неком идеологическом одиночестве. Его редкие беседы с Ольгой Ивановной Решетниковой не решали проблемы — меж ними была слишком большая разница в возрасте, к тому же старая учительница явно была нацелена на долгий разъяснительно-воспитательный процесс, перерождение сознания народа, а Николай жаждал быстрого революционного преобразования СССР в Россию.

После ухода Малышева подполковник тоже далеко не сразу избавился от мыслей навеянных произошедшим разговором. Он как всегда не до конца верил всем этим вроде бы имевшим место случаям межнациональных столкновений, за исключением тех, что были неоспоримы, ибо исходили из многих источников и имели официальное подтверждение. Единственным таким фактом из того, что приводил Малышев, было столкновение между кержаками и чеченцами в Зубовке. Все остальное…

Упомянутый инцидент в Ташкенте, случившийся в 1966 году… Ратников о нем слышал из многих неофициальных источников, и путем сопоставления у него сложилось о нем собственное мнение: конфликт случился в первую очередь из-за непродуманной внутригосударственной политики высшего советского руководства. После произошедшего в 1965 году землетрясения в Ташкенте, в город со всех концов страны приехало слишком много рабочих-строителей по призыву в кратчайший срок не просто восстановить разрушенное, а построить миллионы квадратных метров благоустроенного, сейсмостойкого жилья. Строителями в основном двигало не столько желание оказать помощь попавшему в беду братскому узбекскому народу, сколько возможность самим получить жилье в возводимых домах. То были в своем подавляющем большинстве малокультурные рабочие и работницы, приехавшие из плохо снабжаемых, периферийных районов России, Украины, Белоруссии. И они зачастую въезжали в «чужой монастырь», в чужую устоявшуюся жизнь со своим «уставом», наплевательски относились к сложившимся в Узбекистане нормам морали и общежития. В конце концов это и привело к межнациональному конфликту. Поводом послужила драка между болельщиками во время футбольного матча. Ну, а то, что одними из объектов нападений для узбеков стали русские девушки… Ратников, несмотря на весь свой вроде бы главенствующий в его сознании интернационализм, не был, что называется, интернационалистом-идиотом, глухим и слепым. Он отлично осознавал, что в каждом народе имеются свои специфические как достоинства, так и недостатки. Осознавал он и то, что те же народы, населяющие советские республики Средней Азии и Кавказа имеют одну общую ментальную черту, если они, что называются, взрываются, и желают унизить чем-то раздразнивших их людей другой нации, то самым действенным инструментом того унижения является массовое изнасилование женщин того народа. Этот средневековый «обычай» очень многие народы донесли до двадцатого века, в том числе и некоторые советские. Узбеки массово чувствовали себя униженными, ущемленными наплывом пьющих, матерящихся, не уважающих их обычаи строителей, как и появлением большого количества молодых славянских женщин и девушек ходящих в жаркие дни в открытых легких одеждах, коротких юбках. Те же строители занимали слишком много квартир во вновь строящихся домах. Узбеки, особенно молодежь, жаждали отомстить, и отомстили, но не столько бухим строителям, которые естественно дали отпор, но и беззащитным девушкам и женщинам подвернувшимся им «под руку».

Тот случай Ратников все же считал скорее исключением, чем правилом, к тому же произошедший уже давно, двадцать лет назад и не имевший ни продолжения, ни громкого резонанса, а главное произошедший без смертельных исходов.

Про то, что произошло сравнительно недавно в 1979 году, когда целый эшелон призывников с Северного Кавказа, чуть ли не захватил целый город и целую ночь там бесчинствовал… Этому Ратников не очень верил. По оперативной линии об том инциденте не сообщалось. Да и трудно было поверить в то, что призывники, юноши 18–19 лет, вчерашние школьники, даже обкурившись «дури», смогут сгруппироваться и выступить единым фронтом. Ведь захватить город это не просто. Он видел, какие приходят призывники в дивизион, многие и по внешнему виду и по мировоззрению больше напоминали мальчиков, нежели мужчин. Да среди них изредка попадались почти готовые уголовники, но таковых было не более трех-четырех на сотню. И то, что в том эшелоне собрались десятки, а то и сотни таких склонных к криминалу юных особей, Ратников не верил, и прямо сказал об том Малышеву.

— Вам просто никогда не приходилось видеть много кавказцев собравшихся вместе. Когда их много, толпа, они любой банде наших уркаганов сто очков вперед дадут, — отозвался на это Николай, но подполковник все равно не поверил.

Самым «туманным» из упомянутых Малышевым был наиболее старый по времени инцидент произошедший в Новочеркасске в 1962 году. Ратников о нем, конечно, слышал, но никогда не относил его к категории межнациональных. По официальной версии там произошло выступление антисоветских элементов, подстрекаемых недобитыми белогвардейцами и агентами иностранных разведок. Конечно и в эту чушь Ратников давно уже не верил. Он придерживался общенародной версии тех событий. А они были таковы, в Новочеркасске просто произошел голодный бунт, спровоцированный глупыми и неосторожными словами первого секретаря новочеркасского горкома. На вопрос разозленных отсутствием в магазинах продовольственных товаров горожан, чем нам питаться, он цинично заявил: «Ешьте траву». Но то что, командовать подавлением того бунта специально назначили Плиева, и тем более, что за рычаги танков намеренно были посажены южные нацмены… Нет, в это Ратников никак не мог поверить.

А вот что касается событий, произошедших в октябре 1981 года в городе Орджоникидзе, столице Северо-Осетинской АССР… О том, принимавший в них участие Малышев, рассказывал со всеми подробностями, как и другие офицеры, учившиеся тогда в Орджоникидзевском Высшем Зенитно-Ракетном Командном училище войск ПВО страны.

22

Волнения среди осетин вспыхивали в Орджоникидзе регулярно, с тех самых пор как Хрущев вернул из казахстанской ссылки ингушей, и восстановил упраздненную Сталиным Чечено-Ингушскую АССР. Дело в том, что ингуши всенародно считали левобережную часть города Орджоникидзе (Владикавказа) и примыкавший к ней Пригородный район частью Ингушетии, которую советская власть передала в состав Северо Осетинской АССР после насильственного выселения чеченцев и ингушей в 1944 году. Когда чеченцев и ингушей реабилитировали и восстановили ЧИ АССР, эти земли, отнятые у ингушей в пользу осетин им не вернули. В качестве компенсации Хрущев Чечено-Ингушетии отдал, отрезав от Ставропольского края, бывшие земли Терского казачьего войска, Шелковской и Надтеречный районы, по северному берегу Терека. То есть решил межкавказский спор за счет русских земель. Но так казалось ему. Нет, русские не возмутились, к тому времени и русский дух уже был не тот, тем более были морально окончательно сломлены остатки в основном изгнанных и уничтоженных еще в гражданскую войну терских казаков. Возмутились этим обменом ингуши. Они были крайне недовольны тем, что Надтеречный и Шелковской районы территориально прилегали не к ингушским, а к чеченским землям и получалось, что их отдают не им, а чеченам. Потому хрущевский «маневр» не решил проблемы — ингуши по-прежнему претендовали на Пригородный район и половину города. Ингуши случалось и мирными средствами пытались обращать внимание власти на эту проблему, а чаще действовали по кавказски — устраивали уголовный беспредел в тех районах Осетии, которые считали своими.

В тот день субботу 24 октября искрой взорвавшей «пороховую бочку» стало очередное убийство ингушами таксиста-осетина. А незадолго до того в Пригородном районе была полностью вырезана, включая детей, осетинская семья. Похоронная процессия с телом зарезанного таксиста проследовала чуть ли не через весь город, увеличиваясь по пути и дошла до центральной площади, где располагалось здание Северо-Осетинского обкома партии. К ним вышел первый секретарь обкома, члены республиканского правительства, но успокоить разгоряченную и уже вооруженную кольями, кирпичами и ножами толпу им не удалось. Осетины требовали выселить всех ингушей с территории республики и установить на границе усиленные милицейские посты, чтобы ни один ингуш хоть на машине, хоть пеший, хоть на осле не мог проникнуть в Северную Осетию. Руководство республики, видя что обстановка накаляется, ретировалось в здание обкома. Но толпа демонстрантов ворвалась в обком и стала его громить, заодно принялись крушить и прилегающие кинотеатр, магазины, парк, попытались штурмовать и располагавшееся рядом училище МВД… Курсанты штурм отбили, но в здании училища не осталось ни одного целого стекла.

Второй и третий курсы Орджоникидзевского зенитно-ракетного училища (ОВЗРКУ) подняли в помощь курсантам МВД с утра следующего дня, воскресенья 25-го октября. К этому времени, после тревожной ночи и толпа увеличилась, и на площадь были стянуты подразделения внутренних войск. А вот, что касается третьего, дислоцирующегося в городе училища, общевойскового, его командование отказалось выводить своих курсантов против осетин. Так что курсанты-ракетчики тогда оказались на той площади единственными в деле разгона толпы непрофессионалами. Потому им, технарям, и ответственный участок выделили наименее опасный, да и вооружены они были всего лишь резиновыми милицейскими дубинками, в то время как у МВДшников кроме дубин имелись и специальные щиты и особой ковки ботинки на ногах, и шлемы на головах, не говоря уж о спецсредствах типа слезоточивого газа «Черемуха».

Хоть и неробкого десятка был Николай Малышев, тем не менее, он сам признавался, что изрядно оробел, увидев разгромленную площадь, выбитые огромные стекла вестибюля кинотеатра «Октябрь», куда курсанты частенько в увольнении ходили смотреть фильмы. В их задачу входило блокировать подход площади со стороны городского парка, чтобы оттуда к митингующим не подошло подкрепление. Ближе к полудню 25-го началась основная фаза операции по разгону демонстрантов собравшихся на площади. Основная роль в том действе отводилась курсантам училища МВД и бойцам «особого» отряда войск МВД переброшенного по Военно-Грузинской дороге из Тбилиси. Слава о том отряде гремела по всему Кавказу, при его упоминании джигиты любой кавказской нации в ненависти скрежетали зубами и клялись отомстить… В тот день и курсанты-ракетчики воочию убедились как работают профессионалы подавления этнических бунтов.

Началось все с того, что где-то с полчаса толпу, достигавшую пяти тысяч человек в основном молодых людей, среди которых особой агрессивностью отличались вовсе не уголовные элементы, как потом говорилось в средствах массовой информации, а учащаяся молодежь, студенты орджоникидзевских ВУЗов и техникумов, учащиеся ПТУ и старших классов средних школ…

Так вот, эту толпу безуспешно пытались уговорить разойтись и не нарушать общественный порядок срочно прибывшие из Москвы ПредСовмина РФ Соломенцев и зам министра внутренних дел, зять Брежнева Чурбанов. В ответ они услышали, что Москве плевать на осетинский народ и все Политбюро куплено ингушами, раз им позволяют безнаказанно творить одно преступление за другим. Никто не верил уверениям, что преступники понесут заслуженное наказание, ибо на Кавказе вообще найти преступника, когда дело касалось «межнациональных преступлений» было всегда очень сложно — родственники и соплеменники делали все, чтобы выгородить, спрятать, откупить преступника. Когда пострадавшими были русские (мужчин обычно резали, а женщин насиловали) до суда доходило не более половины возбужденных дел. Но что русские, они за своих убитых и обесчещенных уже давно были отучены мстить советской властью, а вот осетины решили отомстить всенародно и власть такого допустить де могла.

Был отдан приказ приступить к «рассеиванию» толпы. Против пяти тысяч разгоряченных, взведенных молодых людей с кавказской ментальностью стояло чуть более двух тысяч солдат и курсантов… и если бы не тот особый тбилисский отряд и не высокая выучка и боевой дух курсантов МВД, вряд ли бы так быстро и эффективно разогнали ту демонстрацию. Любая кавказская толпа это особая толпа, ей нет равных в специфической жестокости. Если русские и прочие славяне особо чувствительны к социальному, классовому различию: бедные ненавидят богатых, подчиненные начальников, неимущие имущих, вертопрахи накопителей и наоборот… То на Кавказе высшая степень ненависти проявляется в межнациональных противостояниях, никакие социальные катаклизмы здесь не взводят так людей и не заставляют иной раз совершать невероятные подвиги и жестокости. И в борьбе с таким противником имело решающее значение воздействовать на него морально, подорвать его дух, оскорбить на национальной почве, унизить наглядно, жестоко. И профессионалы из особого отряда знали как это сделать.

Из рядов «тбилисцев» вышел среднего роста, крепкий, но далеко не мощный прапорщик лет тридцати и стал откровенно задирать осетин:

— Ну что, суки черножопые, кто против меня один на один выйдет, без всякого оружия!?… Чего ссыте, я обыкновенный русский мужик, а вы ведь кто… орлы горные, или бараны трусливые? Давай выходи, не позорьтесь перед своими бабами.

Несмотря на явно провокационный характер громогласно произнесенных слов прапорщиком и изрядно подогретую водкой и анашой толпу, довольно долго не находилось смельчака готового принять этот вызов. Видимо даже до горячих джигитов доходило, что прапорщик, несмотря на не богатырскую стать не просто так их провоцирует. А прапор продолжал подначивать:

— Ну, чего боитесь?… Против меня не то, что беззащитных русских баб на силу брать, я ведь могу и мошонку оторвать.

Вообще-то осетины позиционировали себя как союзники русских и потому были крайне возмущены еще и тем, что Москва, Центр не встает в таких вот внутрикавказских разборках однозначно на их сторону. Более того, здесь получалось, что русские встали на сторону ингушей, ненавидящих их куда больше чем осетины. Впрочем, на Кавказе все друг друга ненавидели, кто больше кто меньше, так всегда было. И в Москве на этот раз не стали разбираться кто Советскую власть, олицетворяемую в первую очередь русскими, больше ненавидит, ингуши или осетины. Раз осетины забузили, так и получите… Осетины же, хоть и не так как ингуши и чеченцы, но тоже ненавидят русских, и при случае утоляли свою ненависть каким-нибудь азиатским методом. Ну, а любимым методом унижения здесь еще в большей степени, чем в Средней Азии было изнасилование русских женщин. Разница опять же была лишь в том, что в Осетии это случалось реже, чем в той же Чечено-Ингушетии. Именно о том говорил прапорщик, «заводя» осетин. Минут пятнадцать не меньше прапор стыдил, оскорблял толпу, среди который были мастера спорта по борьбе, тяжелой атлетике, боксу… Наконец, он пошел с козырной карты, начал оскорблять осетинских девушек, стоящих в основном в задних рядах демонстрантов:

— Эй вы, девки-мокрощелки, ваши джигиты любят говорить, что все русские женщины бляди, так вот я во всеуслышание заявляю, что вы все бляди, и ваших бабок-пробабок кто только не имел, и татары, и турки, и ингуши с чеченами, а наши казаки их и за товар не считали, потому наверное они таких трусливых мужиков нарожали, что все ссут на меня выйти…

Прапорщик знал, как зажечь даже не зажигающуюся толпу кавказцев, он ведь служил в Тбилиси. Но на этот раз провокация удалась лишь частично, толпа не зажглась, хотя еще вчера с упоением громила все, что попадалось им под руку. Сегодня же увидев собранные для силовых действий войска, она несколько поутихла, но не расходилась. Так вот, не зажегшись всенародно, манифестанты-погромщики все-таки выдвинули из своих рядов джигита, который должен был наказать наглеца-прапора, наказать принародно, при всех. То был молодой лет двадцати-двадцати пяти джигит ростом где-то с метр девяносто и весом порядка ста десяти кило. Николай, сам боксер, быстро, на глаз прикинул примерные росто-весовые параметры, когда поединьщик скинул куртку и остался в синей, «олимпийке», которых не было в свободной продаже, и они обычно распределялись среди спортсменов сумевших выполнить норматив мастера спорта. Судя по стойке, в которую встал джигит мастером спорта он был по борьбе.

Ну, наконец-то, — удовлетворенно и нарочито громко провозгласил прапорщик, в свою очередь быстро и сноровисто скинув бушлат и бросив его своим товарищам в строю.

Поединок длился недолго, от силы минуты две-три. Джигит все время стоял в борцовской стойке, намереваясь захватить своими длинными руками противника, который был на полголовы ниже и килограммов на тридцать легче. Но прапорщик, не подходя близко, быстрыми пружинящими скачками «нарезал» вокруг него круги. Джигит в стойке поворачивался на месте, а прапор кружил все быстрее и, наконец, выбрал момент для атаки. Он, резко выбросив вперед одновременно руку и ногу, буквально как камень из пращи полетел на противника. Рука была в перчатке, а нога в высоком ботинке со шнуровкой, блеснувший снизу какой-то широкой металлической пластинкой. Рука пришлась точно в подбородок, а нога в пах. По тому, как громко, то ли вскрикнул, то ли как-то по животному прохрипел джигит, Николай точно определил, что не просто рукой и не просто ногой ударил прапорщик, не только ботинки, но и перчатки были с «секретом», скорее всего тоже имели металлические вставки, что позволяло использовать их как свинчатку, или кастет. Джигит согнулся сначала пополам, а потом повалился, хватая воздух широко открытым ртом. Николай сначала подумал, что прапорщик рукой целит в челюсть, как это обычно делали боксеры, но увидев результат молниеносной атаки понял, что удар «свинцовой» перчатки пришелся в шею, в район дыхательных путей. То был не боксерский, а отработанный до автоматизма двойной прием из арсенала боевого «САМБО», которым обучали бойцов элитных подразделений МВД, да и то не всех. Третий удар, опят же кованым ботинком по лежащему противнику в солнечное сплетение был лишним — джигит не сопротивлялся, лежал ничком и не то стонал, не то что-то кричал. Прапорщик эффектно поставил ногу на поверженного противника, вроде гладиатора-победителя на римском ристалище, но произнес не приветствие Цезарю (то бишь в данный момент исполнявшего его обязанности Соломенцеву), а обратился к притихшей при виде такого зрелища толпе:

— Ну, кто следующий!?

Больше охотников сразиться с прапорщиком не нашлось. Осетины этим зрелищем были потрясены пожалуй больше, чем до того видом ощетинившихся щитами и дубинками войск. Подавляющее большинство демонстрантов оказались морально сломлены. Этим не преминули воспользоваться разгоняющие. Не давая возможности джигитам вновь обрести боевой дух, они сомкнутыми рядами пошли в атаку. Площадь огласилась выкриками, матерной руганью, женским визгом, характерными звуками ударов… Кирпичи, палки… даже ножи оказались бессильны перед той атакой. Здесь основную роль уже играли курсанты училища МВД. Ведомые начальником училища (генерал явно хотел «засветиться» в глазах высоких московских начальников) они буквально врубались в толпу и теснили ее в сторону Проспекта, беспощадно обрабатывая дубинами. Атака-работа продолжалась минут десять-пятнадцать. Затем по команде курсанты дружно отходили, переводили дух, перестраивались и атаковали вновь.

Курсантов ОВККУ МВД в городе не любили. Не любили и русские, но особенно осетины. Впрочем, осетины не любили и курсантов ЗРВшников и общевойсковиков, но именно МВДшников, выходящих в город в увольнение наиболее часто била местная молодежь, нападая, имея, как правило, многократное численное превосходство. Забивали и до полусмерти, иной раз и до смерти. В этом училище было намного меньше, чем в других двух курсантов из местных и почти не было осетин. И потому курсанты МВДешники без жалости били осетин, используя момент, когда это можно делать вот так, не опасаясь никакого уголовного преследования. Не жалели ни парней ни девушек… Во время очередной атаки командовавший одной из курсантских рот капитан увлекся, орудуя дубинкой он не услышал команду об отходе. Курсанты отхлынули… а он остался. Толпа такой оплошности не простила. Офицер тут же был затянут в ее «недра» и буквально за две-три минуты живой здоровый человек был едва ли не разорван на куски. Увидев выброшенное из толпы обезображенное тело своего капитана… Тут уж пришла пора озвереть курсантам, до того в общем-то без лишних эмоций выполнявшим работу которой их учили.

В орджоникидзевское высшее командное училище войск МВД отбор курсантов имел специфический характер. Здесь не нужны были грамотные с определенным уровнем интеллектуального развития молодые люди. Особое упор делался на физическое развитие и опять же специфическую крепость духа, чтобы не наложил в штаны, не только при столкновении с уголовниками, но и, что обуславливалось местоположением училища, при столкновении с «идущими в разнос» джигитами. Причем второе превалировало над первым, ибо из второго вытекало первое, но далеко не всегда из первого второе. Очень часто те же вроде бы бесстрашные милиционеры, имевшие по многу задержаний и обезвреживаний урок, когда их из России командировали на Кавказ, на подавление этнических волнений, просто терялись при виде толп озверевших джигитов.

Мстя за своего погибшего офицера, МВДшники уже не теснили толпу, они ее уничтожали. Не выдержав беспрерывного беспощадного напора, толпа в панике побежала в разные стороны. Часть метнулась к парку. Здесь пришлось вступить в действие и курсантам зрв-шникам, которые уже своими дубинами направляли бегущих в сторону моста через Терек на левобережную часть города. Остальных МВДшники «канализовали» на проспект, по пути выхватывая отдельных бегущих и передавая милиции. На площади осталось лежать несколько десятков человек. Там были и павшие от ударов и задавленные бегущей толпой. Среди них оказалось немало девушек…

После тех событий из ракетного училища отчислили всех курсантов-осетин — они отказались идти разгонять демонстрантов. Потом стало известно, что за допущенные беспорядки был снят с должности первый секретарь компартии Северной Осетии Кабалоев. И все… Всем участвовавшим в тех событиях курсантам приказали молчать и ни где о них не распространятся. Николай не вдавался во все эти политические хитросплетения, как и любой другой молодой человек, которому в то время было всего 18 лет. Но он не выполнил «инструкцию» и где мог с восхищением рассказывал о действии тбилисского «особого отряда» и курсантов училища МВД. Он непоколебимо верил, что с обнаглевшими нацменами нужно поступать только так и никак иначе…

23

После Малышева почти полчаса Ратникова никто не беспокоил. Временное затишье несколько расслабило, боль в затылке притупилась, что позволило войти в «рабочую» колею и заняться делами. Вызвал Цимбалюка. Свинарь пришел, предварительно умывшись и сняв бушлат, но все равно принес неистребимый запах скотного двора. Цимбалюк в силу своей не слишком уважаемой, но оттого не ставшей менее востребованной специальности имел в дивизионе немало всевозможных льгот. Его не ставили в наряды, не направляли в командировки, при объявлении «готовности» он тоже никуда не бегал дальше своего свинарника. Ратников частенько прощал ему мелкие дисциплинарные прегрешения, такие как опоздания в строй и неряшливый внешний вид. Ведь свиньи выживали, особенно зимой, в основном благодаря его заботам и умению. Весной следующего года Цимбалюк увольнялся и Ратников искал ему замену.

— Ну что, присмотрел кого-нибудь на свое место, — подполковник пытался не морщиться, выдерживать, исходящий от свинаря запах.

— Ни… Товарищ подполковник, молодые усе больше с городив, к скотине без понятия, — отозвался без энтузиазма Цимбалюк.

— Попробуй Хорошуна. Он ведь тоже с села, земляк твой, — посоветовал Ратников.

Цимбалюк состроил недовольную гримасу:

— Можно трохи попытать, но разумею нема у ёго охоты. Бачил як он от духа поросячьего нос воротит. Як дивка городска.

— А ты все же попробуй, — настаивал подполковник. — Завтра я его к тебе направлю. Поучи его, может, будет толк. А нет, так кого другого посмотрим. Но ты и сам поторопись. Не приготовишь себе замену, в июле уволю, — подстегнул напоследок подполковник.

После ухода свинаря, сосредоточится на делах никак не получалось. За что бы ни брался мысли, навязанные разговором с Малышевым, все время пронзали сознание. «Как это он сказал: ассимилируют весь русский народ… А что, будь я помоложе, да погорячее, пожалуй, клюнул бы на это дело, ату их черных… Хотя, конечно, в его словах есть и своя логика, наглость надменного хамья очень сильно задевает. Хотя и русского хамья вполне хватает, разница может быть лишь в том, что русское намного трусливее того же кавказского…».

И все же Ратников считал, что Советская власть особо разгуляться хамью никогда не давала, иначе бы и общественный порядок нельзя обеспечить и развивать культуру… Почему то подумав о культуре, Ратников тут же вспомнил сравнительно недавно восстановленный в памяти тот шестнадцатилетний давности разговор с Ольгой Ивановной по пути из книжного магазина в школу. Вроде бы и не оказал он на него какого-то основополагающего воздействия, но как-то именно после него он стал без прежнего пиетета относится и к творчеству «потов больше чем поэтов», коими молва неофициально именовала Евтушенко, Рождественского и Вознесенского и даже заметно охладел к обожаемому им до того Высоцкому. Конечно, в последнем случае свою лепту внесло и то, что услышал он о нем из уст своего старшего сослуживца майора Киржнера. Уже в восьмидесятом году, когда передали сообщение о безвременной кончине барда и Анна, так и не поставленная в известность мужем о его частичном еврейском происхождении… Так вот, Анна искренне переживала и сетовала, что не уберегли такого человека, а Ратников внешне вроде также реагировавший, про себя отметил, что нечто подобного даже ожидал. Во всяком случае, его вера, что Высоцкий не проживет долго в какой-то степени основывались на словах самого барда, сказанные в той ночной беседе с глазу на глаз: надо жить в кайф и все попробовать. На уровне подсознания Ратников осознавал, что такая жизненная установка никак не сочетается с долгим пребыванием на этом свете.

В том же 1980 году Ратниковы поехали в отпуск с задержкой, вызванной летней Олимпиадой. Они поехали уже после неё и естественно после смерти Высоцкого, случившейся как раз во время ее проведения. Когда остановились у Веры, Анна в обязательном порядке намеревалась посетить свежую могилу барда на Ваганьковском кладбище. Дочь была еще мала, Игорь не горел желанием ехать на кладбище. В общем, оставив детей с Верой, поехали вдвоем. Могила Высоцкого была буквально завалена цветами. Туда же положила свой букет и Анна, она даже немножко прослезилась. Тут же выяснилось, что неподалеку располагается и могила Есенина. Решили сходить и туда, чтобы возложить цветы. У Есенина тоже было немало цветов, но в разы меньше чем у Высоцкого. И тогда Федор Петрович тоже смутно припомнил разговор с Ольгой Ивановной из 1970 года. В связи с чем, ему в голову вдруг пришла мысль, которую он и озвучил жене:

— Как ты думаешь, Ань, лет эдак через тридцать-сорок соотношение цветов на могилах Высоцкого и Есенина будет такое же?

Жена не поняла, с чего это у мужа родилась такая «сравнительная» мысль и ничего не ответила. А Ратников непроизвольно вспоминая размышления Ольги Ивановны уже сам домыслил: лет через тридцать еще может быть, что у Высоцкого цветов буде несколько больше, а вот через пятьдесят… То, что у Есенина будет не меньше чем сейчас — это наверняка. А вот, сколько их останется у Высоцкого?…

«Культурные» мысли как-то вдруг иссякли, а их место почему-то заняли размышления опять же вызванные высказываниями Малышева о возможно ассимиляции русского народа южными нацменами. «А так ли вообще страшна эта всеобщая ассимиляция, смешение всей наций и рас? Ведь когда-нибудь, хоть и очень нескоро все население Земли должно слиться в единый народ — землян, человечество. Как говаривал шолоховский Макар Нагульнов, все люди будут одинаково приятной смуглости».

Подполковник встал из-за стола и в раздумье стал ходить по канцелярии, четыре шага до стены и четыре назад: «Ведь тогда не будет этого вечного разлада, разделения по цвету кожи, разрезу глаз, языкам. Все будут просто люди и все будут говорить на одном языке… Вот только на каком? Наверное, на эсперанто или английском. А почему искусственный эсперанто или английский, а не русский, немецкий, или испанский, и смогут ли целые народы добровольно перейти со своего языка на этот, который объявят общечеловеческим? И потом, как же можно перевести того же Пушкина на другой язык, если он именно по-русски звучит, так как должен звучать. Да, наверняка, у любого поэта только на своем языке его произведения звучат как шедевры, а на чужом многое теряется…». Даже мысленно Ратников зашел в тупик.

Неделовые мысли улетучились как дымка под воздействием первого же реального телефонного звонка, уступив место рутинной повседневности. С полка, со строевой части, напомнили о подаче дисциплинарной практики за последние две недели. Это была обязанность начальника штаба, и Ратников сделал соответствующую пометку на листе бумаги, положив его на стол Колодина. После этого звонка уже не хотелось думать ни о чем, ни об ассимиляции, мировом языке, тем более Ратникова вновь стал донимать затылок. Тем не менее, ни о чем не думать он не мог, но от «глобальных» мыслей перешел к более локальным, конкретным: надо было как-то бороться со все сильнее прослеживающемся межнациональном размежеванием в солдатской среде… «Видимо придется объявить строевое собрание и обязательно провести его до Нового Года, иначе потом в текучке забудется. И ни в коем случае не именовать его как собрание для укрепления дружбы между народами СССР, интернационализма. Уж больно затерто это звучит — не получится открытого разговора. Опять активисты-комсомольцы, замполитом назначенные, выступят за дружбу и братство, и на этом все кончится. Лучше конкретно ребром вопрос поставить, кто как работает и какой вклад вносят в поддержание боеготовности и жизнедеятельности дивизиона. И что получиться? Все основные боевые специалисты — славяне, потому что они свободно по-русски говорят, снег кидают опять те же славяне и прочие там мордва и татары, правда младших призывов. А вот кавказцев кроме Церегидзе и Григорянца ни на боевой, ни на грязной работе не увидишь, они каким-то чудесным образом почти все оказались на продскладе, в столовой, в каптерке… Как же это получилось. Сейчас Ратников сам этого понять не мог. Да, и Ахмедов, и Гасымов на своих местах, хорошо выполняют свои обязанности. Но почему они все активнее начинают концентрировать вокруг себя земляков и служат для них примером? Потому что лучше других солдат питаются, не мерзнут, не бегают по готовности. И не поэтому ли «молодые» кавказцы мечтают не боевой специальностью овладеть, как тот же Закиров в свое время, а дождаться когда уволятся Ахмедов и Гасымов и уже «по наследству» занять их места на продскладе и в каптерке? Малышев утверждает, что все это не случайно… «Да, ничего хорошего, пожалуй, с того собрания не получиться…».

В декабре темнеет быстро. В шесть часов уже смеркалось, включили уличное освещение в городке и на позиции. На плацу, успевшим подернутся тонким слоем свежевыпавшего снега, шел развод суточного наряда. Школьная машина привозит вторую смену школьников и почту, которую старший машины заносит в канцелярию. Ратников уже сидит не в одиночестве, замполит подошел, чтобы разобрать письма пришедшие солдатам, на предмет отсева местных от девиц из Новой Бухтармы. Очень часто такие письма провоцировали самоволки. Правда, такого уже года три как не случалось. Нынешние поселковые представительницы «самой древней профессии» были уже не столь легки на подъем, что их предшественницы лет десять назад. Приехать из Новой Бухтармы на попутке, а потом пройти еще три километра пешком от шоссе, чтобы «встретиться» с солдатом или сразу с несколькими в каком-нибудь совхозном стогу возле дивизиона… Таковых охотниц в последнее время не находилось. А раньше были. Такого рода самоволки случались в основном летом. Солдаты «бегали» после случайных знакомств во время работ в совхозе или на предприятиях в Новой Бухтарме. Не посылать солдат на отхожий промысел Ратников не мог. За это он имел немало: некоторые стройматериалы, бульдозер зимой для расчистки дорог и позиции, рыбу, картофель и некоторые другие продукты. В полку уже давно и устойчиво обосновался слух: на «точке» у Ратникова солдат кормят значительно лучше, чем в любом другом дивизионе и даже лучше чем в управлении полка…

Замполит просмотрел письма.

— Местных, кажется, нет, — констатировал он.

В канцелярию зашел ездивший старшим после обеда за школьниками Дмитриев, и выжидательно-молча глядел на командира.

— Что ты хотел, Валера? — Ратников поднял глаза на прапорщика.

— Тут телеграмма пришла… у Лукина отец умер, — Дмитриев протягивал телеграфный бланк.

Замполит осторожно, словно раскаленный уголь взял ее:

— Да, действительно… все так… только военкомом не заверена.

Ратников тоже прочел телеграмму:

— Такими вещами не шутят, видимо не до заверения было. Ты ее никому не показывал? — спросил Ратников Дмитриева.

— Не, ни кому, что же я не понимаю…

Сержант Лукин служил в отделении связи и в общем характеризовался положительно. Лишь Пырков имел на него «зуб». Не будучи активистом, Лукин любил, тем не менее, выступать на комсомольских собраниях с критикой в адрес замполита. Та критика обычно касалась организации солдатского досуга. Однажды ему даже удалось подбить солдат проголосовать против резолюции предложенной Пырковым, добивавшемуся объявления строгого выговора с занесением в учетную карточку, так же с ним конфликтовавшему солдату.

Ратников сам позвонил радистам и вызвал Лукина. Тем временем за дверью канцелярии уже собрались и переговаривались офицеры: кончился рабочий день, и они хотели забрать свою почту. Ратников, обычно сразу после проверки писем позволявший им заходить и брать корреспонденцию, на этот раз никого в канцелярию не пускал. Он ждал Лукина, ибо не хотел сообщать ему роковую весть при столпотворении и под шелест газет… Сержант пришел через десять минут, среднего роста, худощавый уроженец города Ачинска. Ратникову неоднократно за всю службу приходилось сообщать подобные известия, но всякий раз он не знал с чего начать. Получалось как-то само собой, без заранее продуманного плана. Сейчас он тоже было замялся, но лишь на несколько секунд. Начал осторожно:

— Из дома письма давно получал?

— Недели две, как мать написала…

Лукин ничего не подозревал и если и волновался, то от незнания причин вызова к командиру: вдруг на вздрючку.

— Вот что, Павел. Присядь-ка, — Ратников указал на стул напротив себя.

Лукин осторожно присел, удивленно глядя на командира и начиная подозревать неладное.

— Что мать-то писала, как дома?

— Да, ничего особенного, все нормально. Отец только приболел. С легкими у него неважно. Он экскаваторщиком на угольном разрезе работает, все время угольной пылью дышит.

— Сколько лет отцу?

— Сорок восемь… Что случилось, товарищ подполковник, — подбородок сержанта мелко задрожал.

— Мужайся Павел, — Ратников подал телеграмму.

Вчитываясь в строки, Лукин начал бледнеть.

— Николаич, живо Гасымову команду, чтобы немедленно «парадку» Лукину выдал, а я в полк звоню, чтобы проездные и отпускное там приготовили, — энергично стал отдавать распоряжения подполковник.

Замполит кинулся к каптерке, расталкивая сгрудившихся за дверью офицеров.

— Может завтра с утра пусть едет, сегодня поздно уже, — засомневался Колодин.

— Нет, твердо возразил Ратников, — пусть прямо сейчас едет. Он еще на похороны успеть должен. Иди Павел, собирайся, сейчас поедешь, только телеграмму не потеряй. По ней билет на самолет без очереди возьмешь.

После того как потрясенный известием сержант покинул канцелярию, Ратников озадачил уже Дмитриева.

— Валера, тормозни школьную машину, чтобы водитель воду не сливал, заправь ее и через пятнадцать минут, чтобы была готова к выезду в полк. Старший замполит.

Послать старшим Пыркова в муторный путь до Серебрянска и назад, Ратников решил потому, что считал, так будет справедливо — кому как не замполиту положено работать в таких ситуациях. Потом он позвонил и быстро утряс с полком и сержант Лукин поехал в отпуск по семейным обстоятельствам.

24

«Отфильтрованные» солдатские письма переданы дневальному, а в канцелярию, наконец, допущены офицеры для разбора своей почты.

— Ну, наконец-то «Радио» мое, одиннадцатый номер пришел, — вожделенно листал долгожданный журнал Гусятников.

Малышев ухватил два номера «Советского Спорта» и внимательно изучал сообщения о каком-то внутрисоюзном боксерском турнире, в надежде обнаружить фамилии тех с кем когда-то тренировался или встречался на ринге. Это было его любимое занятие: найти знакомую фамилию, пофантазировать на тему, чего бы он смог в свои двадцать три года добиться, если бы не пошел в училище, а продолжил бы интенсивно заниматься боксом. Большинство же разбирало газеты, журналы и письма, не читая, откладывая это удовольствие до дома.

Канцелярия опустела, Ратников вновь сидит один, и привычным ухом через закрытую дверь слушал звуки казарменного организма. И не видя, он знал все, что там происходит. К тумбочке дневального то по одному, то группами подходили солдаты, с надеждой спрашивали: «Мне есть?» И услышав ответ, либо с сожалением отходили, либо получив конверт искали укромный угол, чтобы остаться наедине с кусочком бумаги, связывавших их с далеким родным домом, прежней жизнью, которой только здесь познали истинную цену. Гремя прикладами и ружейными ремнями, сдавал в оружейную комнату автоматы сменившийся караул, и с тем же вопросом к тумбочке дневального.

«А этот новоявленный рвач хотел сейчас занятия проводить. Какие занятия, когда они письма из дома получили? И время сейчас письма читать, а не противогаз одевать. Страшная болезнь карьеризм, никого и ничего заболевший не чувствует, живых людей не видит, только свою цель». Приобретенная с годами привычка к самоанализу позволяла подполковнику осознавать, — столь глубокая его проницательность объясняется в первую очередь тем, что он сам довольно долго был болен этой болезнью. Ведь и у него была когда-то цель. Но он не дошел до нее, не смог, съехал с большака на проселок и безнадежно отстал. А кто-то доходит, становится генералом, маршалом… членом Политбюро. Зачем?… Кто чтобы просто насладиться благами, а кто-то, чтобы внушать, вдалбливать если надо силой, тем кто ниже его, тысячам, миллионам, свое видение жизни, заставить их жить так, как тебе хочется. Некоторым, таким как Наполеон, Гитлер или Сталин это очень даже удавалось.

Ратников время от времени тряс головой. Ну, кто он такой, чтобы думать об этом, что это изменит, ведь плетью обуха… «О черт даже думать боюсь, ну и напугал же наших отцов и дедов Виссарионыч, аж нам передалось. Ну, ладно, черт с ним, со всем этим общечеловеческим. А вот тебе-то чего не хватило для успеха в жизни… везения, связей, способностей? Есть же люди, такие же как и ты, из низов, но пробились, стали знаменитыми, даже народными любимцами. Если не зацикливаться на Армии, а посмотреть в той же культурной жизни, сколько их, и без связей пробились. Ну, кого вспомнить?». Но как не пытался Федор Петрович вспомнить всех этих современных Ломоносовых, Шаляпиных, Есениных, которые сумели от «сохи» подняться к вершинам… О поэтах и бардах он уже столько думал, что о них вспоминать уже не хотелось, тем более что настоящему самородку Есенину они все не ровня. Но он думал, вспоминал… и, наконец, нашел. Одно бесспорно яркое имя среди его современников, конечно, было. Он даже удивился, почему не подумал о ней сразу. Ведь эта женщина действительно в первую очередь благодаря своему недюжинному таланту без особых связей и толкачей пробилась, поднялась. Более яркого примера в Союзе во второй половине двадцатого века не было, чем такое уникальное явление как Алла Пугачева…

Всего несколько лет назад Ратников еще считал эстрадную певицу Аллу Пугачеву молодой, во всяком случае, гораздо моложе себя. И когда Анна вдруг сообщила, что она почти ее ровесница, он был крайне удивлен, что эта нестандартная в поведении, и довольно развязная девица тоже принадлежала к послевоенному поколению. Это «открытие» заставило его внимательней к ней присмотреться, благо на телеэкране она появлялась часто. Он попытался разгадать секрет ее кажущейся «молодости». Внешне, даже в гриме она, в общем, не смотрелась моложе своих лет. А вот в своих песнях она представала совершенно свободной от тех «пут и цепей условности», что незримо с детства, со школы, с пионерского лагеря опутывали едва ли не любого советского человека, родившегося в конце сороковых и в пятидесятых годах. Родившиеся в шестидесятых уже ощущали те путы не столь сильно. Он видел это и по солдатам и тем более по молодым офицерам. Наблюдая певицу по телевизору и анализируя ее поведение, Ратников сначала сделал сам собой напрашивающийся вывод: чтобы простому человеку чего-нибудь достичь, кроме способностей необходима еще и изрядная наглость. Ведь именно такой и казалась Пугачева, талантливая и наглая, даже хамоватая. А как же еще пробиться через частокол всевозможного блата, кумовства и разных «ты мне — я тебе», если у тебя нет ни какой поддержки? Может, и ему не хватило этой самой беспардонности в своем деле, все ждал, что заметят, оценят. А надо было ходить, требовать, попадаться на глаза вышестоящим, унижаться — наступать на горло своей гордости, может быть даже взятки давать… Ратников знал таких людей, которые ради карьеры не брезговали буквально ничем, некоторые даже «подкладывали» под начальников и всевозможных проверяющих своих жен, или женились на перезрелых, гораздо старше себя дочках генералов, преподавателей академий… При упоминании всех этих «средств» Ратникова тянуло на рвоту — он не мог представить в подобной ситуации ни себя, ни Анну. Тем не менее, время от времени устраиваемые женой ссоры на бытовой почве сформировали у него своеобразный комплекс. Он искренне считал, что не смог обеспечить жене и детям достойной их жизни, ощущал не проходящее чувство вины.

Что касается Пугачевой, то Ратников, конечно, понимал, что это исключение из правил, этот пример нетипичен, и возможен только в творческой среде. Просто уж очень она талантлива в своем деле. Остановить такую даже закаленным в «боях» советским чиновникам от культуры было не под силу, тем более вставлять ей «палки в колеса» бездарям и середнякам из артистической богемы — все равно что море плотиной перекрыть. Впрочем, ей конечно и со временем относительно повезло, чуть раньше «перекрывали» только так, и в лагерях гноили, и убивали. Сколько талантов было загублено в золотое для «органов» сталинское время. Сейчас, слава Богу, времена уж не те, хотя и пытаются, стоит таланту оступиться, дать слабину — и нет таланта. Вон и Захарова со сцены выкинули, и Ободзиньского, и над Леонтьевым издеваются, гоняют как бездомного соленого зайца, квартиры даже в Горьком, не говоря уж о Москве, не дают. Но на Пугачеву, настоящую народную любимицу, все же покуситься опасаются, разве что в газетных статейках из-под тишка куснуть могут. А то что Пугачева, несмотря на весь свой эпотаж и нескромность, любима народом, Ратников убедился воочию три года назад в мае того памятного 1983 года, когда побывал на ее концерте. Так вот, тот концерт повлиял на него сильнее, чем тысячи сплетен и десятки телетрансляций.

Билеты на концерт случайно приобрела Анна, когда Ратниковы, возвращаясь из санатория, забрав детей в Ярославле решили оставшиеся дни отпуска провести у Веры, чтобы успеть «побегать» по московским магазинам. То был сборный концерт «звезд» эстрады во дворце спорта «Олимпиский». Огромный зал зрители забили до отказа, ибо выступающих «звезд» набралось немало: «Земляне», Борткевич, Ножкин, Брегвадзе и еще ряд менее известных. Завершала программу «Она». Там Ратников воочию убедился, в чем отличие «звезд» от «Звезды». Чтобы это понять, при этом надо было присутствовать, видеть и слышать вживую. Ни какая телетрансляция этого передать не может. Артисты на сцене пели, говорили, шутили… Борткевич из кожи лез доказать, что он и без «Песняров» кое что стоит. Правда, получалось у него это не очень убедительно. Ножкин продемонстрировал этакие советско-ястребиные взгляды, заявив, что у нас весь мир враги, а потом спел не первой свежести песенку про то, как его «образованные просто одолели». Брегвадзе явно не хватало ее «камерного» голоса даже усиленного радиоаппаратурой на весь огромный Дворец спорта. Однако все этот мало кого волновало. Большинство зрителей их воспринимало вполуха, в качестве «разогрева». В зале переговаривались, посмеивались, обсуждали что-то свое — весь двадцатитысячный «Олимпийский» ждал появления «Её» и только «Её». Особенно не повезло в том концерте Брегвадзе. Она пела последней перед Пугачевой и весь гигантский зал как будто подгонял ее своей единой волей: скорее, скорее, кончай, что ты там шепчешь, мы пришли ради «Нее», хотим видеть и слышать только «Её», а вас всех так, в «нагрузку» нам подсунули. Брегвадзе кончила петь, удостоилась жидких аплодисментов, и еще не успела покинуть сцену, как адресованные ей хлопки, захлестнула мощная волна рукоплесканий: на краю затененной сцены, в скользящем луче прожектора, на мгновение мелькнуло концертное платье, знаменитая пугачевская «летучая мышь». Зал бушевал несколько минут. Ратников, уже имел опыт ощущения гипнотической силы довлеющей над залом, примерно то же он ощущал в Зыряновске на концерте Высоцкого. Ему даже стало не по себе от столь явного пренебрежения публики к предыдущей исполнительнице. Анна и Игорь (дочь по малолетству на концерт не взяли) тоже поддались общему психозу и хлопали что было сил.

Певица спела семь своих песен-хитов: «Миллион алых роз», «Старинные часы», «Сонет», «То ли еще будет», «Любовь одна виновата»… То было время наивысшего расцвета ее дарования, апогей ее творчества, она пела вдохновенно, в охотку, властвовала над залом и щедро одаривала зрителей: голосом, движениями, страстью, своим хорошим настроением. Люди… не маленький камерный залишко, где собирается элита, или знатоки искусства, а тысячи совершенно разных людей со всей страны, ее слушали и смотрели, они ее обожали, боготворили… Потом, наверняка, многие из них по-прежнему сплетничали и судачили о «Ней», пересказывали анекдоты про «Неё», возмущались ее поведением, высокими гонорарами… Но все они, несомненно, вспоминали и будут вспоминать, что побывали на «Её» концерте, гордится ею, гордится даже ругая и понося.

Размышления подполковника прервал очередной стук в дверь. Вошли старый и новый дежурные по дивизиону. Они доложили о приеме-сдачи дежурства, подали журнал с соответствующим рапортом. Ратников расписался в журнале, коротко проинструктировал нового дежурного и… вновь остался один… «Ну вот и этот длинный день подходит к концу, на сегодня кажется все, можно домой идти», — подумал было подполковник, но тут в дверь вновь постучали.

— Разрешите?

Это был вновь Дмитриев. Он дождался, пока офицеры передадут дежурство и, судя по всему, зашел с какой-то просьбой.

— Что еще Валера? — устало, но доброжелательно спросил Ратников.

— Товарищ подполковник, разрешите мне на завтра на школьную машину опять себя старшим запланировать, — немного смущаясь, попросил прапорщик.

— А в чем дело, у тебя какая-то нужда?

— В общем да… У матери печка почти не топиться, дымоход забился. Я летом как-то не собрался почистить думал, до следующего года потерпит. А тут, сегодня поехал, а мать меня уже ждет, плачет, говорит дым прямо в дом идет, спасу нет. Я домой-то заехал, действительно плохо дело, совсем где-то забилось, срочно надо пробивать.

— Пробивать говоришь?… Да нет, за те три-четыре часа, что школьников ждать будешь, ты никак не управишься… Давай так сделаем. Старшим ты назавтра меня планируй. У меня там тоже дела есть, а сам в будке поедешь. Если успеешь печь исправить, назад вернешься со второй сменой, а не успеешь, тогда на ночь оставайся. Мать это мать, ей помочь обязательно надо, как же ей без печки зимой, — наставительно произнес Ратников.

— Спасибо товарищ подполковник…

25

Разговор с Дмитриевым напомнил Ратникову о собственной матери. Он перебрал свою почту лежавшую перед ним, газеты «Правду», «Красную Звезду», обязательные для каждого офицера, «Спорт» для Игоря, «Пионерскую правду» для дочери… никакого конверта не было. Писем от матери не было уже больше месяца, хотя от тещи пришло неделю назад. Ратников записал в свою записную книжку, завтра в поселке заказать переговоры с Верой и выяснить у нее все ли нормально с матерью. До Медвежья, не имевшего телефонной связи, дозвониться было невозможно…

Не поехала Ефросинья Васильевна к детям после смерти мужа, осталась одна в опустевшей избе. Тяжело и муторно остаться под старость одной. А куда поедешь? Старшая дочь, что в соседней области еле концы с концами сводит. Не прибудет там ладу, если еще и она на прокорм заявится. Не захотела она ехать и в Люберцы ко второй дочери — семья без детей это не семья, и опять же в доме зятя теща вряд ли ко двору придется. Отклонила мать и предложение сына, мол и ехать далеко, и квартира у вас маленькая, а дети подросли. И она и сын отлично понимали, что истинная причина совсем иная — неприязнь между снохой и свекровью. И хоть Ефросинья Васильевна не имела возможности наблюдать Анну в ее повседневной жизни, но ее поведение, когда они приезжали в отпуска говорило достаточно красноречиво — эта не потерпит в своем доме второй хозяйки. А стать приживалкой, нахлебницей, или нянькой при детях она не могла в силу своего характера. Она была еще крепка, хотя после шестидесяти чуть согнулась и еще более высохла. Но тяга к работе у нее не пропала. Ефросинья Васильевна хоть и вышла на пенсию, но продолжала работать в колхозе, благо не гнали — рабочих рук в деревне становилось все меньше. Заработок и пенсию откладывала для внуков — может, помянут бабку добрым словом. Дети и внуки, вот что стало смыслом ее жизни. Она ждала их в гости с осени до лета будущего года. Только летом она жила полноценной жизнью. Из скотины оставила только корову да несколько куриц. Трое детей старшей дочери бывали у нее каждое лето, благо ездить недалеко. А вот Федор со своими приезжал реже. Если отпуск его самого выпадал зимой, детей со школы не сорвешь, а летом получалось не всегда. Но даже когда сын привозил семью в Медвежье, жили они там от силы две недели, делили отпуск между бабой Фросей и городской бабой Настей. Может, оттого что видела их реже, дети сына были для Ефросиньи Васильевны любимыми внуками. Через внуков она уже и к снохе стала относиться терпимее, поостыла былая неприязнь. Не могла не видеть мать, что сумела-таки эта своенравная городская девка создать хорошую крепкую семью, содержать в чистоте и холе детей, и мужу за столько лет не надоела, не опостылела. У ее дочерей, увы, таких семей не получилось. Она уже не ревновала сына к снохе, хоть та с годами не теряла красоты, и сын по-прежнему не мог, как говориться, ей «надышаться».

Этим летом, когда после Люберец и Ярославля Ратниковы приехали в Медвежье, Анна пожалуй впервые явственно ощутила, что свекровь к ней несколько «потеплела». Если раньше она излучала приветливость и ласку только в отношении сына и внуков, то сейчас стала относительно доброжелательна и с ней. Анна, уставшая от многолетней конфронтации, так этому обрадовалась, что уже самостоятельно вызвалась помогать по хозяйству. Летом жизнь в старом ратниковском доме кипела вовсю. Мужики, сын и муж старшей дочери, латали полуистлевшую старую крышу, клали заплаты из свежей дранки. Потом чинили крыльцо, заготавливали дрова, чтобы Ефросинья Васильевна могла, не прося посторонней помощи, пережить и осенние дожди, и зимние холода. Анна же вместе со старшей дочерью брали на себя всю женскую работу, кроме дойки и приготовления пищи. К печке и корове Ефросинья Васильевна никого не подпускала, хотя Анна на радостях от примирения со свекровью была готова отважиться даже подоить корову. Ефросинья Васильевна не дала осуществить благое намерение, пожалела сноху, сказав, что эта корова кроме нее никого к себе не подпускает. Анна оценила великодушие, но тут же и забеспокоилась, не с умыслом ли та изменила свое к ней отношение, уж не собралась ли она приехать к ним, погостить, или, не дай Бог, жить. Но все объяснялось гораздо проще. Ефросинья Васильевна уже три года не видевшая Игоря, Люду и её (Ратников приезжал к матери каждый год, даже если отпуска выходили зимой, приезжал один), просто очень по ним всем соскучилась. Годы перемололи ее нетерпимость, к старости поневоле становишься миролюбивым. К тому же семья сына, несмотря ни на что, радовала Ефросинью Васильевну. Радовал сын, тем, что крепко «стоит на ногах», радовал молодецкой статью Игорь, даже Люда виделась бабке не болезненной худышкой, а милой, стройненькой беляночкой. Насчет внешности внучки она была иного мнения, нежели Анна. Ефросинья Васильевна сама никогда не отличалась полнотелостью и округлостью и потому не считала трагедией то, что у внучки в двенадцать лет отсутствуют зачатки женских форм. Она подметила то, чего не рассмотрела Анна: внучка пошла не в мать, а в нее, худощавую, угловатую, а ее пока еще хрупкие выпирающие ключицы обещали со временем превратиться в такие же как у Ефросиньи Васильевны крупные и крепкие кости. Видеть свое повторение в потомках всегда приятно, но Ефросинью Васильевну уже не раздражало, что во внуках явно прослеживаются и многие наследственные черты столь нелюбимой ею ранее снохи.

После отъезда гостей жизнь Ефросиньи Васильевны чем-то напоминала летаргический сон, сон воспоминаний о прошлом лете и грез о будущем, когда изба вновь наполнится шумом, голосами, возней, смехом, когда вновь надо будет не просто так, а для кого-то доить корову, готовить еду. В таком же «полусне» проживали остаток жизни многие обитатели деревень, в которых оставались в основном одни старухи. В Медвежье, еще в шестидесятые насчитывавшем более пятидесяти обитаемых дворов, в восьмидесятых осталось едва двадцать. Одна за другой заколачивались избы крест-накрест — деревня медленно, но неотвратимо умирала.

Мысли о матери, вновь спровоцировали позывы к затылочной боли. «Ладно, на сегодня пожалуй все, домой надо идти, полежать. Ох, и тяжкий получился день…»

Звонок телефона. Подполковник, болезненно поморщившись, с досадой берет трубку:

— Кто там еще!?

— Товарищ подполковник, вас начальник штаба полка, — отчетливо звучал в трубке голос дежурного телефониста.

— Федор Петрович, ты!? — тут же послышалась надтреснутая скороговорка полкового НШ. В голосе чувствовалась озабоченность.

— Слушаю Ратников!

— Здравствуй, срочное ЦУ, слушай внимательно, а лучше запиши.

Ратников машинально пододвинул к себе блокнот:

— Я вас слушаю.

— Сейчас из корпуса мой шеф звонил. У них там в Алма-Ате какая-то сильная заваруха. Комкор срочно свернул свой визит и уже к себе назад вылетел. Ты меня хорошо слышишь?

— Да, конечно. А что именно случилось-то?

— Точно сказать не могу, но вроде какие-то студенты-казахи в количестве нескольких тысяч бузу на площади Брежнева затеяли, демонстрацию с лозунгами.

— Какими лозунгами? — не смог сразу «врубиться» Ратников.

— Ну, ты что, Петрович, с луны свалился, не знаешь, что мы с тобой в чуркестане живем, и что они там кричать могут? У тебя, кстати, кто на коммутаторе сидит? — вдруг забеспокоился начальник штаба.

— Рядовой Линев.

— Это который ростом с колокольню?… Ну тогда не страшно… Линев ты слышишь? — тут же осведомился начальник штаба.

— Так точно. Мне по обязанностям положено прослушивать разговор, контролировать качество связи, — с обидой в голосе, видимо на «колокольню», отозвался с коммутатора Линев.

— Слушай, но о том, что сейчас услышишь пока не трепись. Понял!? — грозно предупредил начальник штаба.

— Так точно, — с готовностью отвечал связист, явно польщенный тем, что ему доверяют какую-то важную тайну.

— Так вот, Петрович, лозунг у них у все один: «Русские убирайтесь в Россию». Были столкновения с войсками и милицией, имеются жертвы.

— Но почему, с чего это… вроде бы никаких предпосылок…

Ратников был просто ошарашен известием, он отказывался верить начальнику штаба. Этот подполковник пришел в полк откуда-то из Узбекистана и, похоже, еще не осознал, что казахи и среднеазиатские нации далеко не одно и то же. Если среди узбеков, туркмен и таджиков действительно в ходу был лозунг «Русские убирайтесь в свою Россию», то в Казахстане за исключением крайнего юга русские и казахи сосуществовали относительно мирно, и таких слов из уст казахов услышать было невозможно.

— Как почему ты, что телевизор не смотришь, газет не читаешь?

— Да нет, в последнее время как-то не до того было, — несколько смутившись, признался Ратников.

— Так ведь пленум ЦК Казахстана прошел. Кунаева от должности освободили. Такие вот пироги.

— И что, они из-за него что ли? — удивился Ратников.

— Да нет, кому он нужен, чтобы из-за него на демонстрации выходить. Дело в том, что на его место не казаха назначили, а русского, Колбина, бывшего первого секретаря Ульяновского обкома. Вот этого-то они и не смогли перенести, вышли с протестом. В связи с этим спущено устное распоряжение в войска округа, никого из этих «хозяев страна» сегодня и в ближайшие дни, до особого распоряжения, в караул не ставить, и вообще от оружия подальше держать. Понятно?

— Понятно… Но вы можете поточнее сказать, что же там все-таки случилось?

— Пока сам толком ничего не знаю, так в общих чертах, что была демонстрация, которую разогнали, есть жертвы, а более ничего. Ну ладно, мне еще другие подразделения обзвонить надо. Давай, действуй.

Ратников буквально застыл, позабыв про трубку, которую сжимал в руке, будто сведенной судорогой. Привычка, однако, взяла свое, заставив рефлекторно начать выполнять поступившее распоряжение.

— Дневальный, книгу нарядов ко мне! — приказал, открыв дверь канцелярии, Ратников.

Принесли книгу.

«Двух человек с караула снимать надо, Омарова и Касенова. А как им это объяснить? Что это за советская власть такая, которая вдруг им, своим гражданам, оружие не доверяет, потому что в Алма-Ате беспорядки были на национальной почве? Нет, кто угодно, только не они… наверняка это какие то диссиденты, у которых мозги набекрень. Не может быть, чтобы семьдесят лет советской власти не оставили для них никакого следа. Ведь воевали вместе, целину поднимали вместе, и вот на тебе дожили, вот те и единый советский народ. Не хотят казахи, чтобы в Казахстане русский рулил, лучше плохой, но свой… И там в Кремле, что совсем одурели от Перестройки этой, думают, что эти все стерпят, дескать казахи не кавказцы, за ножи не схватятся. А у них вон тоже предел терпению есть… Теперь Стрепетов не должен не вспомнить, что я ему здесь втолковывал, ведь как раз когда мы тут с ним говорили, та самая демонстрация и случилась. Теперь может и до него дойдет, что я не просто воздух сотрясал, а имел основания…»

26

И в этот вечер 17-го декабря Ратников пошел домой только к десяти часам вечера, едва держась на ногах. Анна уже не раз подогревала для него ужин, и заранее загнала спать не только Люду, но и упорно противившегося Игоря. Она хотела, было, по обыкновению, отругать за опоздание мужа, но увидев, в каком он состояние сразу остыла.

— Садись ешь, и сразу ложись, на тебя смотреть страшно.

Ратников так и сделал… Лишь в постели он смог в общих чертах поведать жене о случившемся в Алма-Ате. Анна сказала, что по телевизору, в новостной программе «Время» не сказали об этом ни слова. По ее тону чувствовалось, что в отличие от Ратникова, она не видит в случившемся ничего особенного и совершенно не обеспокоена. Более того, она сразу перевела разговор на куда, по ее мнению, более важную тему:

— Слушай Федь, пока не уснул, я тут хотела с тобой посоветоваться. Тебе не кажется, что нам надо Ольгу Ивановну как-то отблагодарить?

— Ты же отвезла ей продукты, — ответил, словно отмахнулся Ратников, находящийся целиком и полностью под впечатлением оглушившей его новости.

— Да нет, это не то. Она ведь не просто нам оказала услугу, она ведь и еще помочь может не раз. У нее ведь и авторитет в поселке, и связи. Сам видел, какой она вес сейчас имеет. И в школе от нее многое зависит. Игорю же аттестат скоро получать, — лицо Анны выражало озабоченность.

— Что же ты предлагаешь? — всем своим видом Ратников показывал, что не желает сейчас обсуждать эту проблему, к тому же его уже основательно клонило ко сну.

— К ней надо еще съездить, а лучше привезти сюда, к нам. Я её в магазин отведу, и пусть там она сама себе выберет, что захочет. Ну, и как водится, к нам пригласим, стол накроем, угостим. Неужели ты не понимаешь, что она сейчас очень нужный нам человек, — Анна была далека от «глобальных» мыслей беспокоящих мужа, ее волновали куда более приземленные вещи, касающиеся непосредственно её семьи.

— Ладно, после Нового Года подумаем, — решил «отложить на полку» это дело Ратников.

— Не после Нового Года, а завтра, или, в крайнем случае, послезавтра, её надо привезти сюда, пока у меня в магазине последний привоз не разобрали, — решительно возразила Анна.

Ратников, не сказав ни слова в ответ, отвернулся, но Анна бесцеремонно повернула его лицом к себе и негромко, но упорно стала втолковывать необходимость вынашиваемого ею «мероприятия»… пока, наконец, и он был вынужден согласиться, что на данном этапе судьба семьи и детей важнее судьбы страны.

— Надо ж… если бы кто несколько лет назад вот так бы мне сказал, что я буду наряду с директором совхоза и прочими местными тузами искать расположения обыкновенной учительницы, да еще с таким махровым белогвардейским происхождением и соответствующим поведением… Я советский офицер, коммунист, из крестьян, — Ратников чуть слышно рассмеялся. — И кто меня к этому подталкивает, собственная жена, так сказать, боевая подруга, тоже стопроцентный советский человек. Ну и докатились мы с тобой Аня, — совершенно безо всякого сожаления говорил Ратников, поправляя подушку под головой, и тут же намереваясь под тот же веселый тон потрогать то ли полные матовые плечи жены, то ли ее пухлый подбородок, как он делал довольно часто лежа в постель.

Но Анна, обычно относящаяся к этому благосклонно, сейчас вдруг воспротивилась, не дала его руке, ни коснуться ее плеч, ни пощупать нежный валик под подбородком.

— Не лезь, ничего тут смешного нет, все это очень даже серьезно. А насчет стопроцентной советскости. Ты что такой уж советский, или я? — в свою очередь совсем не игриво говорила Анна.

— Ну, не знаю, сам себя всегда советским считал. Да и вся родня моя кто они, простые крестьяне, в свое время крепостными были. Нет, для нас все-таки я думаю советская власть это благо, хоть какие-то шансы в люди выбиться дала, хотя бы тем кому повезет. А если бы при царе… так бы и сидели в деревне, света божьего не видели, — высказал свое мнение Ратников, правда, не очень уверенно. Да и твоя родня не из графьев. А ты вон и в техникуме выучилась, и в институт могла поступить, если бы я тебя не захомутал, — Ратников вновь попытался перевести разговор в шутливую форму, приобнять жену, но та отстранилась. — Разве твои предки могли такое себе позволить до революции, хоть и в городе жили? Так бы и жили, как вон у Горького описано «В моих университетах» про старую городскую жизнь.

— Горький, похоже, вообще нормальной жизни в детстве не видел, потому и описал всю эту грязь, — с некоторым раздражением отвечала Анна. — А городская жизнь она от деревенской, как сейчас отличается, как небо от земли, так и тогда отличалась. Мама моя со слов своей матери и бабки про нее знала. Так вот не так уж и плохо они, предки мои жили, во всяком случае, у моих деда и прадеда свой дом был. Богачами не были, но и так как Горький писал, не жили.

— И все одно не пошли же они предки твои за белых воевать, предпочли отсидеться, как и мои. Значит, не стоила та жизнь того, чтобы за нее биться. Потому и так мало за белых пошло народа, а за красных во много раз больше, тех, что старую жизнь ненавидели и сломать ее хотели. Разве не так? И чтобы сейчас эти брехуны перестроечные не болтали, не хотел тогда народ по-старому жить, вот и сковырнул и царя и всех этих буржуев. Верно, или нет?…

Ратникову казалось, он говорит настолько прописные истины, что жена не может не согласиться. Но она молчала, и он откинувшись на подушку собирался уже прикрыть глаза, уверенный, что спор закончился, когда Аня чуть не шепотом, словно боясь чего-то заговорила:

— Не так уж мало за ту жизнь людей встало. И у нас тоже встали. Ты что не знаешь, что было в Ярославле в восемнадцатом году?

— Ты это о чем… ааа, про эсеровский мятеж что ли? — удивленно спросил, вновь вскинувшись Ратников. — Ну, так это ерунда, что там, заварушка какая-то на день или на два, а потом быстро придавили.

— Федь… ты откуда родом? — в свою очередь приподнялась на локте Анна.

— Здрасьте барышня, с Пошехонского района я, — с вызовом ответил Ратников.

— А я уж думала с Луны. Какой день, какой два, это в Москве тот мятеж быстро придавили, а у нас большевиков скинули и две недели эти эсеры верховодили, всех большевиков местных перестреляли. И только когда с Москвы войска подошли, тогда все кончилось. Деревня ты и есть деревня, до сих пор истории своего областного центра не знаешь. Ты хоть помнишь, что Ярославль старше Москвы? — в своем возмущении Анна уже не могла сдержаться и повысила голос.

— Что ты говоришь… неужто две недели?… Да откуда же мне знать, нигде ж про то не говорилось, не писалось. Даа… во как Савенков шухарил-то, на две недели город захватил, — искренне удивлялся Ратников. У него сна, что называется, не осталось «ни в одном глазу».

— Да какой там Савенков… Это все ерунда, не Савенков тем восстанием руководил, а наш, местный ярославский, полковник Перхуров. Потом, когда красные город осадили, он с отрядом прорвался и к Колчаку ушел, — продолжала опять уже шепотом говорить Анна.

— Во дела, первый раз про то слышу… Стой, а ты-то откуда про все это знаешь, ведь мать твоя говорила, что ее родичи простыми рабочими были? — изумленно спрашивал Ратников, глядя на жену так будто видел ее впервые, уставившись на бретельки от комбинации, которые бесчисленное количество раз спускал с ее покатых плеч.

— Откуда, откуда… я ж не деревенская, историю своего города знаю не из учебников, а от мамы. Да нет, не бойся, не из бывших я, так что за карьеру свою и без того неудавшуюся не опасайся. И мать моя не врала тебе, просто небольшую неточность допустила. Ее дед не работал на фабрике или заводе, он ремесленником был, бондарем, и работал на дому, бочки делал и тех рабочих, что с заводов за путных не считал. Он, мой прадед, своего первенца, старшего сына, брата моей бабки, очень выучить хотел и в реальное училище отдал… ну это как сейчас техникум. Мама говорила со слов бабушки, сами впроголодь жили, а его учили. Ну, вот он этот бабушкин брат тоже с теми эсерами якшался и в восстании участие принимал. Мама сама про то всегда вполголоса говорила, отец его в погребе запирал, чтобы не ходил туда, а он все одно сбежал. Вроде даже участвовал в расстреле самого Нахимсона.

— Какого Нахимсона? — недоуменно спросил Ратников.

— Ой, ну ты лапоть деревенский, ничего не знаешь. Нахимсон это первый председатель ярославского Совета, еврей. Потом ему уж в городе никак нельзя было оставаться, и он с Перхуровым ушел на прорыв.

— И что?

— Откуда я знаю что… пропал, сгинул, погиб скорее всего. Бабка потом горевала, столько денег в него вбухали пока учили, ее саму как чувырлу деревенскую одевали, куска лишнего съесть не могла, все экономили, а он вот так поступил. В семье про него потом никогда не говорили, как и не было его. И сейчас бы не вспомнила, если бы не эта Ольга Ивановна, не ее поступки. Так что все не так просто Федя, и завтра ты ее обязательно пригласи…

На следующее утро Ратников позвонил в полк и, узнав от оперативного дежурного, что повышенную готовность вроде бы объявлять не собираются и из Алма-Аты пока тревожных сведений больше нет… Он, как и планировал, поехал старшим на школьной машине. Высадил сначала детей у школы, отвез Дмитриева к дому его матери, потом заехал на почту, где находился переговорный пункт. Заказал переговоры с Люберцами. Дома у сестры телефона не было, и он обычно звонил ей на работу. С Верой связался только где-то часа через два. К счастью она сразу развеяла его беспокойство насчет матери. Ей Ефросинья Васильевна тоже необычно долго не писала, но два дня назад, наконец, пришло письмо. Медвежье, оказывается, целых две недели было отрезано от внешнего мира. Прошли сильные снегопады с метелями, замело дороги, оборвало линии электропередач… Потом Вера долго расспрашивала брата о его семье и, конечно, о племяннике, пока ее не позвали там, на работе. Ратников после разговора с сестрой сначала облегченно вздохнул, поняв, что письмо от матери должно и ему вот-вот прийти, в то же время в душе забушевало возмущение. Отрезало несколько деревень и две недели не могли расчистить дороги и восстановить подачу электричества… Где!? В центральной России, в трехстах километрах от Москвы!! «Суки, гады… кому только не помогают, куда только не суются, в космос летают, а в исконно русских областях до сих пор человеческую жизнь наладить не могут. Не руководители, а какие-то сплошные враги своего народа… Недаром вчера казахи возбухнули… Неграм, индейцам в Никарагуа помогают, в Афгане средстава миллиардами зарывают, вместо того чтобы свою страну хоть мало-мальски в порядок привести, обустроить… у нас самих все вкривь и вкось. Неужто трудно это понять!?… И что за гады раз за разом у нас в правительство вылезают!?…»

В таком «взведенном» состоянии Ратников вновь поехал к школе и стал ждать перемены, чтобы переговорить с Ольгой Ивановной. Но перемена была короткой, и толком поговорить не удалось — учительница «убежала» на урок. Пришлось ждать следующей большой перемены, говорили в том же кабинете русского языка и литературы.

— Ольга Ивановна, большое вам спасибо. Благодаря вашему посредничеству нам удалось быстро и без лишней нервотрепки починить нашу транспортную машину. Теперь мы можем на ней ездить без прежнего риска для жизни.

— Да, не за что, Федор Петрович, моя заслуга не столь уж велика, — скромно возразила учительница. — В свою очередь хочу передать благодарность вашей супруге за те продукты, что она мне привезла.

— Да что вы, разве это сравниться с тем, что вы для нас сделали. Кстати, моя жена ведь обещала вам кое что из промтоваров. Знаете, буквально два дня назад к нам в магазин был предновогодний привоз. Обычно он где-то за несколько дней до тридцать первого бывает, но тут у нас так получилось, что вчера большое начальство из Алма-Аты приезжало. Ну, так военторговское руководство решило пораньше завоз сделать, чтобы одновременно и на них впечатление этаким изобилием произвести. Так что сейчас у нас в магазине есть выбор, и жена не знает, что именно может вам понравиться. В общем, она просила передать, что если вы найдете свободное время, то лучше вам приехать к нам, в часть, и выбрать самой.

Предложение Ратникова было настолько неожиданно, что Ольга Ивановна не сразу на него отреагировала.

— Прямо не знаю, что вам и сказать… я ведь доставлю вам столько беспокойства. Потом, там же у вас, наверное, пропускной режим, — растерянно говорила Ольга Ивановна.

— Да, ерунда, — улыбнулся Ратников. — У нас же там служат местные жители, ваш же ученик Валера Дмитриев, или вон Муканов, казах из Сажаевки. Неужто вас, русскую женщину, я побоюсь привезти к себе в дивизион. Тем более вы же там посетите всего лишь магазин… ну и нашу квартиру. Моя жена очень вас ждет.

— Не знаю… А куда и как все это… и после, потом, как я вернусь? — продолжала боязливо но явно против собственной воли сопротивляться Ольга Ивановна.

— Вернетесь очень просто, на той же нашей машине. Если вы можете, то можно прямо сейчас не откладывая съездить. Вы ведь, насколько я знаю, по четвергам только в первую смену работаете? — выказал неожиданную осведомленность Ратников.

— Да, — машинально подтвердила учительница.

— Ну вот. Я сейчас поеду за второй сменой, а потом заберу первую и вас. А когда машина пойдет за второй сменой, она и вас отвезет. Все проще-простого. Таким образом, там у вас будет почти четыре часа времени. Вы и в магазине отовариться успеете и к нам зайти. Отобедаете у нас, и домой поедете…

27

Предложения подполковника звучало настолько убедительно, надежно. У Ольги Ивановны сразу возникло ощущение, что это действительно реально, даже нетрудно, и здесь нет ничего необычного. Возможно, если бы Ратников не был так напорист и убедителен, Ольга Ивановна на это путешествие никогда не решилась бы. Но, на том и порешили. Ратников уехал за второй сменой, а Ольга Ивановна пошла проводить очередной урок. Потом у нее было «окно», в которое она сбегала в Поссовет к Марии Николаевне, ибо подруга с утра позвонила ей в школу и просила при первой оказии обязательно к ней зайти. Председательница и поведала о вчерашних событиях в Алма-Ате, о которых пока еще никто в поселке не знал.

— Так я и думала. Помнишь, Ивановна, что я тебе говорила? Так оно и вышло, — взволнованно мерила шагами кабинет Мария Николаевна. — Во вторник Кунаева освободили, а вчера с утра перед зданием Верховного Совета манифестации начались, несколько тысяч человек вышло, молодежь в основном, скандировали лозунг: каждому народу своего вождя. Просили миром разойтись — не помогло. К вечеру площадь оцепили войска, милиция и начали разгонять, саперными лопатками, дубинами, бронсбойтами. Ох господи, спаси сохрани. Много раненых и убитые есть.

— Перестань нервничать, Маша, — попыталась утешить подругу Ольга Ивановна. У нас-то в области все тихо, не знаешь?

— Да, в общем тихо. Тут казахи в основном забитые, их еще Протазанов так прижал, что они не скоро голову подымут. А такие как Танабаев возбухать не станут, для него его должность важнее всего. Вроде была попытка в Усть-Каменогорске, студенты-казахи из «педа» и «стыр-дыра» с лозунгам вышли, но немного, человек тридцать, не больше.

— Ну и что?

— Да ничего, на мосту через Ульбу их милиция блокировала и никуда не пустила. В некоторых других городах республики тоже что-то было, но без особого шума и последствий. Зато в Алма-Ате целое побоище. По последним данным, что мне по телефону по секрету сообщили, вроде одного дружинника убили русского и несколько митингующих. Арестовано несколько сотен…

Ольга Ивановна чуть не опоздала на свой урок, её мысли после того, что ей поведала Мария Николаевна, как бы раздвоились, и она не без труда заставляла себя сосредотачиваться на проведении учебных часов. Ну, а после шестого урока она уже в будке военной машины ехала на «точку». Дети, обычно, когда в будке не было взрослых, чуть не стояли на головах, но сейчас вели себя спокойно. Даже Игорь сидел смирно. Он вполуха подслушал вчерашний разговор родителей и знал, что они собрались пригласить Ольгу Ивановну, но не ожидал, что это случиться так скоро. Сейчас он, едва машина свернула с шоссе на «дивизионку» и резко увеличилась тряска, обратился к Ольге Ивановне:

— Вы не беспокойтесь, это только вначале немного потрясет, ближе к дивизиону дорога будет лучше.

— Спасибо, я не беспокоюсь, — улыбнулась в ответ учительница.

Игорь понимал, что не с проста его родители вдруг начали обхаживать Ольгу Ивановну, даже на «точку» пригласили. Догадывался, что таким образом, кроме всего прочего они хотят не допустить появления в его аттестате тройки по русскому языку и литературе. Впрочем, сам он обо всем этом почти не думал и не особо беспокоился. Его, например, куда больше волновало то, что у него не получается прием который он отрабатывал в казарме с Фольцем, или то, что Малышев обещал, да так и не переписал до сих пор ему на кассету все «белогвардейские» песни певца-эмигранта Бориса Гулько. Напрягало и то, что мать узнала о его переписках с Ирой и Светой. Немного беспокоило и послешкольное будущее. Что же все-таки делать, куда поступать? В институт, как хочет мать, или в военное училище имени Верховного Совета РСФСР. Но что он решил уже твердо, что учиться будет только в Москве, а «базироваться» в Люберцах, где его ждут… и не только тетя Вера. А в остальном, он особо ни на чем не зацикливался, и жизнь казалась ему прекрасной, как и у всякого здорового, красивого и уверенного в себе юноши на семнадцатом году жизни.

Анна, предупрежденная мужем, что Решетникова согласилась приехать, ради этого случая решила объявить «санитарный день» и магазин вообще не открывать. К приезду школьников она вышла к машине в монгольской дубленке и чешских сапогах «Цебо» — женщина перед жнщиной даже вроде бы не думая о том всегда, полуинстинктивно хочет «выпендриться».

Ольга Ивановна впервые видела воинскую часть изнутри. Она много слышала о «точке» от тех немногих очевидцев из поселка здесь иногда бывавших, но действительность всегда оказывается несколько не такой чем ожидаемое. Сразу бросалось в глаза сочетание вроде бы не сочетаемого: образцового порядка — ровные пробитые в снежных сугробах дорожки, расчищенная бетонная площадка, окруженная ровными подбитыми деревянными лопатами снежными валами, голые, но ровно подстриженные деревья… И тут же убогий забор из полуистлевшего штакетника, за которым виделись такие же, как в Новой Бухтарме небольшие на четыре квартиры щито-сборные «финские» домики, в которых жили офицеры и их семьи. Домики по самые окна утопали в сугробах. По сравнению с поселком, где почти весь снег «съедали» выбросы с цемзавода, здесь, казалось, везде и повсюду царил снег, снег, снег. Превалировали белые и серые краски, прежде всего, конечно, белый, искристый слепящий снег, серый это цвет ДОСов, казармы, забора, серые шинели солдат и офицеров, цвет патологической бедности. На этом фоне явным анахронизмом смотрелась встречавшая машину Ратникова, роскошная дама в дубленке с пышным воротником и красиво облегающих ее ноги сапогах на тонкой шпильке, которую, казалось, всю буквально распирало от сытости и довольства. Ей было явно нелегко на таком каблуке стоять на снегу, тем не менее, она как-то приспособилась. Увидев Ольгу Ивановну, подполковничиха приветливо заулыбалась. Подошедшие к машине солдаты, с удивлением смотрели, как командирша, буквально раскланивается и расточает улыбки и благодарности этой скромно одетой сухонькой пожилой женщине…

Очередное несоответствие Ольга Ивановна увидела, когда Анна повела её в магазин. Внешне неказистое строение, тем не менее, когда зашли внутрь, перед глазами предстало хоть и небольшое, но достаточно уютное натопленное помещение. Ратникова закрыла входную дверь на засов, предварительно «отбрив» нескольких солдат, которые, видимо, собирались что-то купить. Ольга Ивановна, имея более чем тридцатилетний педстаж с удивлением отметила, насколько быстро и безропотно солдаты удалились. Такого ей еще не приходилось видеть, что молодые и по всему далеко не робкие молодые парни так беспрекословно слушаются женщину. Этого не наблюдалось ни у них в школе, ни тем более в поселке. Здесь же Ратникова довольно высокомерно, если не сказать грубо заявила солдатам:

— Нечего вам здесь стоять, не видите объявление на двери, «санитарный день»! И в казарме всем скажите, чтобы сюда зря не ходили сегодня и в дверь не стучали, кого поймаю, снег заставлю вокруг магазина убирать…

То было сказано так, что не возникало сомнений — сказано не для показухи перед посторонним человеком, а по привычке. Удивила и реакция ребят, услышав угрозу из уст продавщицы, они поспешили исчезнуть. Ольга Ивановна вновь испытала некое раздвоенное чувство, некоторую неловкость и в то же время нечто вроде зависти, ведь где это видано в стране Советов, чтобы женщина вот так по хозяйски… Наверное, так же ее мать и бабка-атаманша разговаривали с батраками, работавшими у них в доме. Но это когда было-то, а сейчас любая советская женщина воспитывается в страхе и осторожности.

Ольга Ивановна не собиралась покупать особенно много, но обновлять гардероб ей было необходимо. В поселковых магазинах, снабжавшихся по линии ОРСа в открытой продаже более или менее нормальной ни зимней, ни летней одежды не было вовсе. Ничего подходящего не нашла она и в Усть-Каменогорске, хоть этим летом и скрупулезно исследовала оба этажа «стекляшки», областного ЦУМа. Если не иметь знакомых продавцов и товароведов из ОРСа, одеться практически было невозможно, ибо купить более или менее нормальный товар можно было только «из-под прилавка». Хоть новых знакомых за последние три года у Ольги Ивановны появилось немало, среди них как-то не было ни одного торгового работника. И вот, надо же, такая удача.

Когда Анна обвела рукой полки своего магазина и предложила выбирать, Ольга Ивановна поняла, что купить немного, здесь никак не получиться. Почти все, что предлагалось ей было необходимо и отсутствовало в свободной продаже не только в поселке, но и во всей области. Начали со стирального гедееровского порошка «Лоск», хозяйственного мыла и шампуня, потом перешли на продукты. Ольга Ивановна, немного стушевалась, стараясь унять обычную женскую страсть делания покупок, давно уже не удовлетворенную, но Ратникова заметила стеснительность старой учительницы:

— Берите все, что вам надо, и ни о чем не беспокойтесь…

Когда пришел черед выбирать одежду, Ольга Ивановна лишь беспомощно развела руками и сказала, что не рассчитывала на такое изобилие и не взяла с собой достаточно денег, на что Ратникова, махнув рукой, заявила:

— Потом рассчитаетесь…

Перемерив несколько зимних пальто, Ольга Ивановна остановилась на неброском и немарком черного цвета с искусственным воротником. Уже собираясь на этом ограничиться, она увидела упаковки тонких венгерских фломастеров. Ольга Ивановна пользовалась толстыми советскими марки «Союз». Они были очень неудобны и быстро засыхали, потому их частенько приходилось «разводить» какой-нибудь спиртосодержащей смесью, в том числе и водкой. Фломастеры она приобрела с запасом три пачки, чтобы одну отправить сыну. Когда, наконец, весь товар был отобран, должен был возникнуть естественный вопрос: как это вынести? Даже им двоим, это было не под силу, нужны были как минимум еще двое помощников. Впрочем, Ольга Ивановна уже имела возможность убедиться во всесилии здесь Анны. Так оно и вышло. Выглянув из магазина подполковничиха тут же «припахала» даже не двух, а трех шедших мимо солдат. Все отобранное Ольгой Ивановной было уложено и упаковано в коробки, которых много имелось в подсобке магазина: четыре пачки стирального порошка, десяток брусков хозяйственного мыла, десяток банок сгущенного молока, столько же говяжей тушенки, пять кило сахара-песка, килограмм сливочного масла, пять кило гречневой крупы, столько же риса, банка атлантической сельди, большая банка консервированных венгерских помидоров, печенье, конфеты, полукопченая колбаса, сыр, а также хороший домашний халат московского пошива, строгое рабочее платье белорусского производства, хорошие рабочие югославские туфли на толстом каблуке — на тонком ходить и давать уроки было уже тяжело. За час, что провела в магазине, Ольга Ивановна накупила столько, сколько не могла себе позволить за несколько последних лет вкупе.

Когда они вышли из магазина в морозный солнечный искристый день… Ольга Ивановна довольная и смущенная одновременно, Анна вальяжно-деловая, уверенно покрикивающая на несущих коробки солдат… И впервые за время пребывания на «точке» Ольга Ивановна со всей очевидностью ощутила самое главное отличие этого места от их поселка — воздух. Воздух, каким она уже давно не дышала. Здесь на среднегорье, на небольшом плато, ограниченном с двух сторон горными хребтами, где такой ослепительной чистоты снег, воздух был столь же первозданно чист, прозрачен, целебен. Сюда никак не мог подняться дым с цемзаводовских труб, тем более ядовитые выбросы многочисленных предприятий Усть-Каменогорска и его окрестностей. Все это располагалось много ниже и та отрава оседала там, вдоль русла Иртыша, а здесь… Как легко и свободно здесь дышалось, как прекрасен этот пейзаж. А там дальше за колючей проволокой, ограждавшей территорию воинской части, где начинались укутанные снежным покрывалом поля совхоза Коммунарский… Там когда-то ее дед был вынужден разогнать Коммуну, за что в конце концов поплатился жизнью. Впрочем, Ольга Ивановна, конечно, понимала, что разгон был всего лишь поводом, истинной причина гибели ее родственников заключалась в том, что они собой олицетворяли старую жизнь, старый порядок, которые сметала новая жизнь, новый порядок… которым, сейчас, через семьдесят лет, кажется тоже приходит конец.

28

Примерно то же, что и в магазине, почувствовала Ольга Ивановна, когда Анна привела ее к себе домой. Внешне неказистый домик… а внутри небольшая, но очень уютная, обжитая квартира: две комнаты и кухня. Хорошо подобранная под единый цвет мебель, ковры на стенах, красивая импортная газовая плита на кухне, сразу указывали на состоятельность хозяев, конечно по советско-провинциальной «шкале ценностей». Детей предварительно отправили гулять, а в большой комнате накрыли стол, за который и была усажена гостья. Пока хозяева хлопотали на кухне и носили кушанья, Ольга Ивановна огляделась: пол устлан красивым зеленым паласом, гармонирующим с изумрудной составляющей большого три на четыре ковра. Полированная «стенка» и необычно широкая, судя по всему, импортная деревянная кровать заметно уменьшали свободное пространство комнаты. Русоведа не могли не привлечь подписные книжные издания в соответствующем отделении «стенки». Она постеснялась встать и подойти ближе, рассмотреть из чего состоит библиотека Ратниковых. Но по расцветке узнала шестнадцатитомное собрание сочинений Тургенева, двухтомники Пушкина, Чехова еще ряд книг в солидных переплетах издательства «Художественная литература»…

Ратникова разливала первое из супницы в красивые тарелки с голубым ободком… Столовый сервиз… Ольга Ивановна отчетливо помнила, какой прекрасный столовый сервиз, вернее два сервиза было у ее родителей, один повседневный, второй для гостей. Но сама она никогда столового сервиза не имела, как, впрочем, не имели их в Новой Бухтарме подавляющее большинство людей. Даже не от того, что не хватало денег, таких сервизов никогда не было в свободной продаже, да и вообще многие и не знали что это такое. У Ратниковых имелся и чайный сервиз, который был извлечен из стенки и в нем по видимому собирались подавать чай… И вновь Ольга Ивановна вспомнила Харбин, свой дом и прекрасный на двенадцать персон тончайшего китайского фарфора чайный сервиз из своего детства… Ратниковы же разложили свой чайный сервиз на двух креслах. Кресла видимо были из того же мебельного гарнитура, что и кровать. Во всей комнате инородным предметом смотрелся только цветной ленинградского производства телевизор «Радуга».

Ольге Ивановне приходилось бывать во многих квартирах в поселке и в благоустроенных, в пятиэтажках, и в щито-сборных домах. Самой зажиточной квартирой, куда она была вхожа, являлась квартира Марии Николаевны. Но даже там она не наблюдала столько дорогих и главное со вкусом подобранных обиходных вещей и мебели. Чувствовалось, что это «гнездо» обустраивалось с любовью, как и должно быть в крепкой счастливой семье, такое она когда-то видела в доме своих родителей. Ольга Ивановна не могла в очередной раз не позавидовать по белому, чисто по-женски хозяйке этого дома. Увидев, как хлопочет подполковничиха, накрывая на стол, ей на память опять пришли стихи Васильева. Казалось, по любому поводу у него можно было найти соответствующие строки:

Гостей улыбкой встретив как надо,

Всех оделила глаз прохладой

И заварив фамильный чай

Чинно она рассадила блюда

И приказала им смирно сидеть

Когда сели за стол, сам Ратников вежливо осведомился, не желает ли гостья, так сказать, для аппетита выпить немного сухого грузинского вина «Цинандали». Ольга Ивановна очень любила именно это вино. Еще в шестидесятые годы его нередко продавали в Усть-Каменогорске. Оно не пользовалось особой популярностью, народ в основном предпочитал пить более высокоградусные винные изделия. Но она, опять же, всегда помнила, что отец с матерью всегда перед едой пили понемногу какое-то сухое вино. Какое, она помнить не могла, ведь ей девочке его не наливали, да и было это так давно, совсем в другой жизни. Ольга Ивановна, конечно, от вина отказалась, хоть и очень хотела хотя бы пригубить. Но первое, наваристую куриную лапшу съела с удовольствием, проголодалась, да и здешний воздух сам собой способствовал возникновению аппетита.

Разговор за столом некоторое время не клеился. Правда, перед самым обедом Анна предложила гостье те самые духи «Белый лен», которые обещала еще во время своего последнего приезда в школу. Ольга Ивановна отказывалась брать их бесплатно, но Анна в свою очередь отказалась назвать цену. В связи с этим в начале обеда возникла неловкая пауза, и лишь когда доели второе, жареную картошку с гарниром из зеленого горошка, и Анна собиралась подавать чай, Ратников заговорил о том, о чем собирался с самого начала:

— Ольга Ивановна, помните наш разговор тогда в учительской, когда я сказал, что наслышан, что у вас в поселке много знакомых, связанных с вами? А вы сказали, что связаны не то что родственными узами, а как бы по сословному, если так можно выразиться… Берите пожалуйста конфеты. Вам чай как, с молоком? У нас хорошее молоко два раза в неделю к Землянскому на ферму машину посылаем, совсем не такое как у вас от Танабаева. Землянский не разрешает своим разбавлять, да и коровы у него на хороших травах пасутся летом, у него стада выше гоняют под самые белки на альпийские луга, там трава даже в середине и в конце лета сочная, и зимой они на хорошем клевере кормятся.

— Спасибо, не откажусь… А насчет моих знакомых… какие здесь после стольких лет советской власти могут быть сословные узы. Просто живы еще отдельные местные жители, что помнят моих деда, бабку, учились у моей матери, служили вместе с отцом. Ведь мои предки были здесь весьма заметными людьми. Вот потому я нежданно-негаданно и оказалась как бы центром притяжения всех местных старожилов. А через стариков уже и их родственники со мной как-то связаны оказались, тем более что я большинство поселковой молодежи учила в школе. И не только в поселке появились у меня знакомые в последнее время. Например, главный агроном у того же Землянского тоже через своих предков со мной связан, думаю и еще найдутся, — Ольга Ивановна кивком поблагодарила Анну, пододвинувшая ей розетку с клубничным вареньем.

— Так-так, очень интересно. Главного агронома я тоже знаю. А вот помните я тогда начал вас просить свести меня с начальником отдела снабжения цемзавода? Ведь он тоже каким-то боком… — Ратников не знал, как кончить начатое предложение, и как подвести гостью к просьбе познакомить его с этим начальником снабжения, через которого он собирался получить позарез нужный ему гравий для ремонта предстоящим летом дивизионной дороги.

— Не знаю, хватит ли моих возможностей, чтобы помочь вам в этом. Но действительно я знакома и с женой, и с матерью интересующего вас человека. Его мать как раз и является бывшей ученицей моей матери, ну а жена, если вы не в курсе, является председателем нашего Поссовета и она моя подруга. Не знаю, что у нас с вами выйдет, но я попробую посодействовать вашей встрече, а большего, извините, обещать не могу, — Ольга Ивановна взялась за чашку.

— А больше и не нужно, там уж я сам, мне главное знакомство с ним завести, — явно воспрял духом Ратников.

Беседа, что называется, набрала обороты, становилась все более доверительной. Как-то случайно затронули современную эстраду, и тут выяснилось, что Ольга Ивановна и Ратниковы совершенно одинаково относятся к Людмиле Зыкиной, что супруги так же намного выше ее ставят Лидию Русланову. В этой связи Ольга Ивановна заметила:

— Их можно равнять только по силе голоса, во всем остальном Русланова неизмеримо выше. Схожий пример имеется во французской эстраде: голос у Матье сильнее, чем был у Пиаф, но Пиаф великая певица, а Матье в лучшем случае удостоится считаться выдающейся…

Конечно, не могла не коснуться самой громкой казахстанской новости, вчерашних событий в Алма-Ате. Ратников не придал значения словам гостьи, что она подруга председательницы поссовета, и в этой связи может знать кое-какие подробности. Он рассказал, что знал, стараясь не драматизировать события, и был крайне удивлен осведомленности Ольги Ивановны.

— … Нет, Федор Петрович, это совсем не пустяки. Не кажется вам, что там власти допустили серьезную ошибку? Хоть я и сама казахов не больно жалую, это у меня, наверное, наследственное, ведь сибирские казаки всегда к киргиз-кайсацам враждебны были. Тем не менее, как я вам уже говорила, они далеко не худший народ в современном Советском Сюзе, и такого к себе отношения не заслужили. Ведь там же этих студентов дубинками и холодной водой разгоняли. Вы представляете, что значит сейчас, зимой быть облитым холодной водой. Хоть там и не такие морозы как здесь, но все равно минусовая температура, — в свою очередь откровенно делилась тем, что знала и своими выводами Ольга Ивановна.

— Что вы говорите… неужто водой? — удивился Ратников.

— Кого водой? — спросила пришедшая из кухни Анна.

— Да вот у Ольги Ивановны есть достоверные сведения, что ту вчерашнюю демонстрацию в Алма-Ате бронсбойтами разгоняли. А вот по нашей линии таких подробностей не сообщали, — покачал головой Ратников.

— Да, причем среди студентов было много девушек, — сообщила Ольга Ивановна, принимая от хозяйки блюдечко с куском торта домашней выпечки.

— Не знаю, а мне кажется, поделом. Чего им еще надо, в университет, в институты поступили, так учитесь, нечего по улицам с плакатами шляться. Совсем эти калбиты обнаглели. Ну, разве когда-нибудь они так хорошо существовали как при советской власти? Раньше ведь в юртах жили, а теперь в квартирах с удобствами, и все равно недовольны. Вот у нас в Ярославле, ничуть не лучше их живут. Мне вообще кажется, власть давно уже только этим и занимается, чтобы у нас отнять, а им добавить и таким образом уравнивает, — Анна, в основном занятая на кухне, теперь как бы наверстывала упущенное, стремительно и энергично вступив в разговор.

Ольга Ивановна не спеша пила мелкими глотками чай и понемногу, стараясь не просыпать крошки на блюдце, откусывала торт… Так ее научили есть в гостях мать и на уроках этикета еще в гимназии и она через десятилетия советского совсем не этикетного существования смогла пронести эту науку и даже с удовлетворением отмечала, что как-то сам по себе от нее ее перенял и сын… Она кротко улыбнулась и несогласно покачала головой:

— Знаете, Анна Демьяновна, я с возрастом изменила свою оценку межнациональных отношений. Дело в том, что наиболее агрессивно в этом плане не молодежь и не старики, а люди среднего поколения, — она красноречиво посмотрела на облаченную в нарядный домашний халат хозяйку, монументально возвышающуюся над столом, уставленным всевозможными кондитерскими яствами. — Я сама еще несколько лет назад тоже иначе, чем калбитами казахов не именовала. А вот в последнее время как будто прозрела. И поверьте, еще раз повторюсь, они не заслуживают того презрения, которое исходит от многих русских, и к нам большинство из них относится очень неплохо. И слава Богу, что нам с вами выпало именно с ними рядом жить, а не с теми, кто действительно нас русских ненавидит всенародно или почти всенародно. А то, что вчера случилось, может иметь далеко идущие последствия и для русских, живущих в Казахстане. Ведь те студенты уже никогда не забудут, как с ними поступила власть, и винить будут теперь за это всех русских, — наставительно говорила Ольга Ивановна.

— Я согласна с вами, что с казахами, конечно, можно жить, и они не самые худшие из советских нацменов. Но я не думаю, что с ними надо миндальничать. Советская власть бесплатное образование этим чабанским детям предоставила, от России средства оторвала и за наш счет их и кормит и учит. А они чего делают? За это надо отчислять из институтов. Вон у нас сколько людей выучиться не могут, даже если и хотят. То негров, то чурок этих обучают, а для своих мест нет, — упорно стояла на своем Анна.

Ратников с женой не согласился:

— Подожди, Ань. Не все так просто. По моему тоже вчера власть и в самом деле маху дала. Не надо было так вот… Да и Колбина этого не надо было ставить первым секретарем, тогда бы вообще никакой бузы не было. Вот я слышал офицеры, что в Орджоникидзе учились, рассказывали, в 81 году так же в Орджоникидзе осетин разогнали, тоже дубинками били. Но разве тех с казахами можно равнять, казахи ягнята по сравнению с ними. Там может и нельзя иначе было, на Кавказе народ звероватый, им если силу не показать на шею сядут. А казахи ведь не такие, с ними по-хорошему всегда можно. Все же знают, что они не злой народ, зачем же нарочно-то злить?

— Надо хоть кому-то острастку дать, а то вон все уже наглеть начинают. У нас тут тоже примеры имеются. Жена одного офицера, латышка, принародно нас тут русскими свиньями обозвала? — разгорячившись, Анна поведала и этот дивизионный случай, на что муж недовольно хмыкнул, ибо не желал, чтобы этот «сор» выносился из избы.

Ольга Ивановна допив чай, с улыбкой покачала головой:

Она, скорее, всего не ведает, что латыши много сделали для победы Красной Армии в Гражданской войне. Во всяком случае, здесь, на семипалатинском направлении, полк латышских стрелков являлся основной ударной силой красных. А вот что касается кавказцев, то я с вами Федор Петрович, пожалуй, соглашусь, в мире трудно найти более жестокий этнос. Знаете, я с детства помню, как родители говорили о банде некого Корнилова, промышлявшего в Харбине грабежом где-то в конце 20-х — начале 30-х годов. Так вот особая жестокость той банды объяснялась тем, что в ее составе было много осетин…

29

Ольга Ивановна уезжала с «точки» затаренная, что называется, под завязку. Перед отъездом Ратников, улучив момент, когда жена отошла, задал ей возникший у него экспромтом вопрос:

— Ольга Ивановна, я вижу, у вас есть свои каналы информации, и вы наверняка знаете то, что нам сверху официально не доводят. Из ваших слов я окончательно удостоверился в том, что и сам подозревал, что произошедшее вчера в Алма-Ате более чем серьезно. Но я все-таки надеюсь, что основ государства это не должно поколебать. Как ваше мнение?

Учительница в ответ пристально посмотрела на подполковника и как будто удовлетворенно улыбнулась одними губами:

— Вы знаете, я сама над этим только и думаю. Вроде бы не мне переживать над судьбой этой как говорили мои родители совдепии, но все одно тревожно как-то. Конечно, сама по себе такая одиночная демонстрация опасности не несет, но… Но они же делают одну роковую ошибку за другой, начиная с Афганистана. Уже семь лет там завязли как в трясине, посадили страну на голодный паек. Горбачев вроде что-то пытается сделать, но, похоже, в межнациональных отношениях он вообще не разбирается. Боюсь, если эта ошибка наложится на афганскую, Чернобыль и прочие, то этого слишком много для одного десятилетия. Вспомните ошибки, что допускал Николай второй, начиная с японской войны, к чему это привело?

— Ну нет, не может быть, чтобы все повторилось… Тогда ведь все совсем прогнило, сейчас, думаю, что до такого еще далеко, — как то неуверенно не то возразил, не то попытался выдать желаемое за действительное Ратников.

— Раз так, то чем вызвано ваше беспокойство, Федор Петрович?…

Они стояли возле школьной машины и ждали пока Анна, командуя солдатами, уложит все отобранное Ольгой Ивановной в будку.

— Видите ли, мне еще пять лет до увольнения в запас и хотелось бы, чтобы они без лишней свистопляски здесь прошли. Потом-то мы в Ярославль к себе на родину поедем, а здесь как ни крути Казахстан, — смущенно признался Ратников, в то же время понимая, что, видимо, обижает собеседницу, которая, что называется, приговорена жить здесь.

Но Ольга Ивановна не обиделась, хоть и догадалась о причине смущения подполковника:

— Я поняла вас. Надо же, и здесь мы мыслим в унисон. Я тоже размышляла по этому поводу. Не дай Бог начнутся всеобщие волнения. Русские, такие как я, заложниками окажутся. У меня ведь, и бывший муж, и сын, оба в России, первый в Барнауле, но туда мне дорога заказана, хоть здесь и недалеко. А сын подальше, в Красноярске, после Армии, где он двухгодичником служил, остался. В прошлом году я была у него, город мне очень понравился, чем-то на Усть-Каменогорск похож, только намного больше. И ему нравится, на закрытом предприятии работает, твердо решил там насовсем остаться. Писал, что с девушкой познакомился, встречаются. Дай-то Бог, если там сможет зацепиться, квартиру получить. И сам спокойно заживет и мне, случай чего, будет куда убежать, — Ольга Ивановна вздрогнула и повела рукой, будто отгоняя нехорошее видение, и вновь взяла себя в руки, ее тон стал более оптимистичным. — Но будем надеяться на лучшее, что все обойдется, и вы дослужить успеете, и мне бегать на старости лет никуда не придется. Ведь не одни же дураки у нас в правительстве, должны найти выход из этой непростой ситуации?

— Да Ольга Ивановна, опять вы мне пищу для размышлений подбрасываете, — с улыбкой покачал головой Ратников. — А помните нашу первую с вами встречу также в декабре, но шестнадцать лет назад, ох как же тот разговор на меня подействовал.

— Помню, но не очень хорошо, — заулыбалась в ответ и Ольга Ивановна. — Там мы с вами, кажется, о поэзии говорили?

— В основном о творчестве Высоцкого и признаюсь я после того разговора серьезно переосмыслил свое к нему отношение, — откровенно признался подполковник.

— Неужто, перестали быть его поклонником? — удивилась Ольга Ивановна.

— Не то чтобы совсем, но относится к нему начал более спокойно, без прежнего этакого юношеского фанатизма… Ну ладно, кажется уже все погрузили, ехать пора, — неожиданно разом прервал диалог подполковник, ибо к ним шла Анна, а он не хотел чтобы жена узнала о той давней встрече его, с Ольгой Ивановной, а еще более о содержании их «поэтического» разговора…

В поселке машина подъехала сначала к подъезду Ольги Ивановны и Ратников с шофером перетаскали все товары в квартиру. Ольга Ивановна тут же достала из заначки деньги и буквально заставила подполковника взять недостающую часть оплаты. Деньги у советских людей водились, а вот купить на них… Таких мест, где деньги можно было превратить в товар в СССР, особенно в провинции, было немного.

Ольга Ивановна распаковала и разложила привезенное: в шифоньер, в холодильник, на балкон (что не вошло в холодильник). Потом она включила телевизор. Но, ни по Москве, ни по Алма-Ате о вчерашних событиях в столице Казахстана не было сказано ни слова. Власть явно демонстрировала, что ничего не произошло. Шли обязательные пропагандистские передачи типа «Ускорение и качество», транслировались репортажи с хокейного приза «Известий»… Ольга Ивановна, еще час назад в разговоре с Ратниковым и его женой, представшая такой мудрой и логичной… Сейчас, когда она осталась одна, ее вдруг охватил страх перед будущем, тот же страх, что интуитивно ощущала ее «сановная» подруга Мария Николаевна и, похоже, тот же Ратников. Они все «ехали» в третьем классе и по «стуку колес» ощущали, что там, в везущем их локомотиве, что-то работает не так, надо срочно что-то предпринимать, иначе весь состав «сойдет с рельсов». Но, похоже, там, «у руля» этого совершенно не чувствовали, что рулить надо как-то по другому, вроде бы объявили «перестройку», а все делают по старинке, как делали их предшественники. А на настоящую новаторскую перестройку они просто не способны. И еще одно роковое совпадение, судя по всему все эти восхваления необычных отношений между новым генсеком и его женой, ее бросающееся в глаза влияние на мужа, говорит не о чем ином, как о том, что он находится под ее каблуком. Если бы она была умницей… Но Ольга Ивановна не замечала особого интеллекта не только на его, но и на ее лице. Так кто же руководит страной, недалекий человек, на которого не лучшим образом влияет его столь же недалекая жена? Господи, как будто история повторяется, один царь подкаблучник уже погубил Российскую империю. А что сейчас, неужели генсек подкаблучник ведет к гибели Советский Союз? А раз так, то что же получается… «поезд» обречен, крушение неизбежно!?

«Господи нет… хоть и ненавижу я всей душой эту власть, но не хочу, видит Бог… Ведь с нас, с рядовых русских людей за все их ошибки спросят, и за Афганистан, и за пустые прилавки, и за этот разгон демонстрации, за все… Молодость моих родителей пришлась на эпоху перемен… а дедам еще хуже пришлось, встретить ее в старости и умереть страшной не спокойной смертью. Неужто, и мне такая судьба уготована? Не дай Бог… не дай Бог…. Верую в тебя, Господи, верую, только спаси, только защити…»

Ратников тоже не мог думать ни о чем другом, после того как отвез Ольгу Ивановну и привез школьников. Немного посидев в казарме, до смены дежурных офицеров, он уже собирался идти домой, но думы его не оставляли. Он теперь буквально в каждом «судьбоносном» проекте руководства страны видел роковые ошибки, сродни афганской и вчерашней. На ум почему-то пришла грандиозная стройка БАМа: «Ну кому он сейчас нужен этот БАМ, миллиарды в тайгу зарыли, ведь сколько предприятий выпускающих товары народного потребления могли на эти деньги построить. А сколько шоссейных дорог, у нас же чуть от Москвы на восток отъехал и нормальных дорог почти нет. В Афгане миллиарды зарыли и тысячи молодых жизней погубили, в БАМ зарыли, Чернобыль рванул, тоже миллиарды прахом и тысячи погибших и облученных, столько территории заразили. И вот теперь ко всему один из самых мирных и верных советской власти народов так оскорбили… Сволочи, их не государством руководить, а к стенке сортирной ставить и расстреливать», — негодовал про себя Ратников. И тут в его воспаленном мозгу вдруг ярко всплыло воспоминание лекции, что он слушал, еще будучи курсантом Ярославского военно-технического училища. Читал ту лекцию преподаватель по «Истории КПСС». Он сравнивал социалистический путь развития с объездной короткой дорогой: «Россия до семнадцатого года тащилась в хвосте развитых стран. Большевики, взяв власть, свернули с общей дороги, чтобы по объездной, на высокой скорости обойти всех, возглавить человечество и, увлекая его собственным примером, повести к коммунизму». Объездной путь?… Но это не дорога, это же целина, бездорожье. Кого по такому пути можно обогнать, разве что шишек набить? Похоже, так оно и вышло…

Надо было идти домой, но он не мог заставить себя встать. Ожил телефон. «Дождался, не иначе Аня звонит, сейчас ругаться будет», — переключился с невеселых раздумий подполковник, беря трубку.

— Товарищ подполковник! Готовность номер один!

— Что!? — с Ратниковым произошло то, что еще никогда не происходило в тот момент, когда он слышал эти слова — он не сразу сообразил, о чем ему говорят.

Но тут же вой все набирающей обороты сирены вернул подполковника из мыслительной полудремы в бодрствующую реальность, словно человек находящийся под наркозом получил приводящую в чувство пощечину…

Когда выбежал из канцелярии в дверях толкались уже последние солдаты. На крыльце казармы Ратников озабоченно посмотрел через тускло подсвеченную фонарями декабрьскую хмарь в сторону автопарка. Там, то заводилась, то опять глохла дежурная машина. Мимо проскочила коренастая фигура Малышева в распахнутой танковой куртке и сбитой на затылок шапке, большими пружинистыми скачками догонявшая солдат. Наконец, дежурная машина «чихая» и «моргая» фарами на малых оборотах подползла к казарме. Со стороны ДОСов с крайне недовольной физиономией появился Гусятников, за ним другие офицеры.

Садясь в машину, Ратников, напрягая зрение вновь взглянул на смутно белевший склон горы с передвигающемуся по нему темными фигурками. Танковая куртка и там выделялась, она уже почти достигла гребня горы, возглавив змеевидную цепочку шинелей и бушлатов.

Бесконечное количество раз вот также по «Готовности» Ратников обгонял на дежурной машине бегущих вверх солдат. Обгонял, не приглядываясь, в лучшем случае машинально отмечал, кто добросовестно бежит, торопиться занять свое место в боевом расчете, а кто сачкует, лишь изображая страдания и муки на лице, на самом деле едва перебирая ногами. Сейчас он вглядывался в лица, когда они попадали в свет фар, и отчетливо видел какие они разные, ни одного одинакового. А ведь испокон принято считать солдатскую массу однородной, говорить о ней, как о неком неодушевленном предмете. Так же примерно думают все индивидуумы, прорвавшиеся к большой власти о тех, кто стоит ниже их по социальной лестнице. Для них это «народ», однородная безликая масса. Ратников сейчас видел их как никогда отчетливо, их глаза застилал пот… глаза, голубые и карие, серые и зеленые, большие и маленькие, раскосые… дышали открытыми ртами, хватая воздух вместе с падающими снежинками. Они сейчас испытывали мучения, все, не зависимо от того бежали в полную силу или «сачковали»… Так же как мучился весь народ огромной страны, и кто «вкалывали» и кто втихаря сачковали, все равно верившие или не верившие в «счастливое будущее» — все мучились, кто больше, кто меньше.

Когда машина достигла КП, Ратников открыл дверцу кабины и замер на мгновение, стоя на подножке ЗИЛа. Он оказался в той точке огневой позиции дивизиона, откуда хоть и с трудом, но просматривалась сквозь ущелья дырявое дно «кофейника» заткнутое освещенной прожекторами пробкой-плотиной. По прямой до плотины было много ближе чем по дороге, огибавшей горные хребты, и потому в ясные вечера, или ночи отсюда «с верху» иногда ее «свет», как будто просматривался. На этот раз сознание не отреагировало как обычно на сказочный мираж далекого видения. Ратников обратил внимание на другое, на то, что дальше, за этой плотиной, символа воплощения советской мечты, за ней, страшной вселенской бездной простирается непроглядная темень. Свет далеких прожекторов был словно манящая, зовущая к себе путеводная звезда-обманка… за которой, дальше пути нет, ничего… пропасть. А к ней все еще идут по инерции, идут в мучениях, в надежде, веря в сказки, задолбленные в мозги с детства, веря, что там ждет благодать, счастье всем и вся. Путеводный свет все ближе, совсем немного уже осталось идти по этой мучительной дороге… дороге в никуда.

На этот раз, «Готовность», оказалась учебной.