Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

25

Учителей обязывали подписываться на «Учительскую газету» и еще какой-нибудь центральный политический орган печати. Многие педагоги всячески пытались этого избежать, дабы не тратить напрасно деньги. И в самом деле, девяносто процентов учителей поселковой школы составляли женщины и они, как правило, газет либо вообще не читали, либо читали очень мало. Ольга Ивановна, опять же, за отсутствием семейных забот, газеты и выписывала, и читала. Кроме «Учительской» она выписывала «Комсомолку», несомненно самую интересную изо всех советских газет, «Правду», «Казахстанскую правду» и «толстый» литературный журнал «Знамя». Самый популярный «толстяк» «Новый мир» ее привлекал меньше из-за слишком прямолинейной продиссидентской позиции, а вроде бы прорусский «Наш Современник» отталкивал слишком уж примитивным патриотизмом и невысоким художественным уровнем публикуемых произведений.

В газетах почти всю вторую половину 86 года печатали регулярные репортажи, хронику событий с Чернобыльской АЭС, а также статьи под рубрикой: курсом ускорения и перестройки. И вообще шла санкционированная с верху компания по «расшевелению» страны. Пытались таким образом стимулировать явно угасший энтузиазм советских людей, призывали хорошо и самоотверженно трудиться. Но из-за резкого снижения рождаемости сократилась доля молодежи в общей численности населения в тех союзных республиках, которые в основном поставляли «комсомольцев-добровольцев», России, Украине, Белоруссии. А люди среднего и, тем более, старшего возраста на такие призывы уже не «клевали».

В том, что их поселок находится еще не в самом плачевном состоянии, Ольга Ивановна убеждалась, когда ей приходилось бывать в райцентре, будучи вызванной на совещания в РОНО. Серебрянск, город возникший между побережьем Иртыша и деревней Пихтовка, располагавшейся в трех километрах ниже самого узкого места, где Иртыш, пробив «дно кофейника», вырывался из Долины. Эта «дырка» представляла собой примерно 150 метровый проход между двумя нависшими над рекой утесами. Немудрено, что именно здесь решили перегородить Иртыш плотиной. Город, возникший во время строительства ГЭС и принявший от затопленной Усть-Бухтармы функции райцентра, с тех самых пор, с начала шестидесятых, все более хирел. Его население сократилось с 25 тысяч до 11-ти. В Серебрянске кроме ГЭС имелся еще средних размеров завод неорганических веществ и ряд мелких предприятий легкой и пищевой промышленности.

Прохаживаясь по хорошо знакомым ей улицам, где прошла ее далеко не радостная молодость, Ольга Ивановна воочию видела, каким неприглядным стал город, про который когда-то писали во всех центральных советских газетах, рожденный энтузиазмом тысяч молодых людей, прибывших на ударную комсомольскую стройку. Сейчас те уже постаревшие энтузиасты регулярно приезжали сюда на юбилейные празднества, день начала перекрытия Иртыша, пуска первого энергоблока… В городе имелась всего одна гостиница, и Ольга Ивановна частенько встречала тех ветеранов, ибо тоже останавливалась там же. Это были люди в основном больные, с трудом передвигающиеся, плохо видящие, со свистом, тяжело дышавшие, говорившие и слушавшие с помощью специальных устройств и слуховых аппаратов. Они были ещё даже не древние старики, ее ровесники или чуть старше, и тем не менее смотрелись они развалинами. На строительстве ГЭС они, тогда еще молодые и здоровые, оставили и молодость, и здоровье, сделав несчастными не только себя, но и своих жен, свои семьи. Ольга Ивановна хорошо помнила тогдашнюю городскую газету, выходившую со статьями о строительстве, они напоминали сводки с места боевых действий: вчера бригада, работавшая на строительстве шлюзовой камеры № 3 дала 110 % дневной нормы, или: квартальный план по вводу в строй енного энергоблока превышен на 20-ть процентов. Работали круглосуточно в четыре смены.

И вот теперь она видела тех строителей-ударников, которых после этой ГЭС послали еще куда-то, на Ангару, Енисей… Их чествовали, награждали, обеспечивали бесплатный проезд, но мало кому, кроме тех, кто сделал на таких стройках карьеру, этот ударный труд принес настоящий достаток и настоящее семейное счастье, многих вообще не завели семей. Холодная иртышская вода, стужа зимой, промозглые сырые весны и осени… и пропаганда активистов, призывавших преодолевать трудности не считаясь с личным. О здоровье тогда вообще говорить было не принято, но получалось так, что призывали не считаться со своим здоровьем, не обращать на него внимание. Ведь молодых так легко сагитировать, то есть обмануть, увлечь. Как увлекали их предков в гражданскую войну лозунгами-химерами, так же и в 50-х-60-х лозунгами о грядущем коммунизме, де надо только вот немного постараться, построить все эти станции и заводы и тогда заживем. В те годы людей еще можно было поднять в так называемые «трудовые атаки». Но в 80-е этот «лимит» уже исчерпали. У нового поколения не мог не родиться вопрос: наши деды-прадеды воевали в гражданскую, чтобы их дети хорошо жили, следующие поколения совершали коллективизацию и индустриализацию, победили в Великой Отечественной Войне, поднимали Целину, выполняли семилетки и пятилетки, запускали спутники, перекрывали Волгу, Иртыш, Ангару, Енисей, чтобы их дети, наконец, зажили сыто и устроено, а сами жили плохо и терпели это ради потомков. Но когда же, когда!? В начале 60-х недалекий Хрущев вроде бы даже назвал конкретную дату этого самого «счастливого завтра», построения коммунизма — 1980 год. Именно тогда наступит эра полного изобилия. Но вот они, наступили восьмидесятые. Где же она, жизнь-то счастливая, где обещанный коммунизм, где оно изобилие???

Тем не менее, руководство страны по-прежнему спускало в области и края предписания, требующие повышать темпы промышленного развития, уровень производительности труда. «Кнутом», который должен был подстегнуть становящихся все более инертными советских людей, стала госприемка. Ожидалось, что несколько крупнейших предприятий области тоже вот-вот должны откликнутся на этот почин.

В Серебрянске, у Ольги Ивановны было немало знакомых, особенно в среде тех с кем она работала в тамошней школе еще в свою бытность молодым педагогом. Один из этих знакомых, учитель-историк, стал директором одной из трех серебрянских школ. Будучи немного старше Ольги Ивановны, он все свои силы положил, чтобы организовать при школе музей… музей декабристов. Казалось, какое отношение имеет верхнеиртышье к декабристам. Оказалось, имеет. Дело в том, что здесь отбывал ссылку один из братьев Муравьевых-Апостолов. И отбывал он ее не где-нибудь, а в Бухтарминской крепости. Никогда не состоявшая с этим директором в дружеских отношениях, Ольга Ивановна, тем не менее, решила посетить его музей. Ее интересовал не Муравьев-Апостол, ее интересовала Бухтарминская крепость, но, конечно, свой визит она объяснила именно интересом к личности декабриста.

Школу, в которой она начинала работать учителем младших классов еще в конце 50-х годов, Ольга Ивановна посетила в конце прошлого учебного года, в мае. Директора-музейщика на месте не оказалось и его пришлось ждать. Школа располагалась рядом с городским стадионом. На рубеже 50-х и 60-х, в период строительства ГЭС на том стадионе устраивались всевозможные пышные празднества, публичные награждения, митинги, соревнования, спартакиады. Сейчас он смотрелся обветшавшим, как и весь город: запущенное футбольное поле почти без травы, кое как посыпанная шлаком беговая дорожка, поломанные скамейки на трибунах. Ольга Ивановна дожидалась директора в вестибюле такого же старого школьного здания и смотрела на стадион, где шел урок физкультуры в одном из старших классов. В этом построенном еще в 50-х годах школьном здании не было предусмотрено спортзала, и когда позволяла погода, учителя физкультуры использовали для проведения уроков стадион. В открытые настежь окна было хорошо и видно, и слышно, что там происходит. Ученики, по всей видимости, 9-го класса сдавали нормативы по бегу на километр. Бежали девочки. Ольгу Ивановну привлек крик одного из зрителей-мальчишек, наблюдавших за бегом с трибуны:

— Быстрее костыли передвигай, жиртресина!.. Бешбармака обожралась сука калбитская, еле жопой шевелит! — вторили ему другие такого же хулиганистого вида пацаны.

Ольга Ивановна посмотрела на беговую дорожку. Она хорошо просматривалась из вестибюля школы, ибо стадион находился, как бы в небольшой впадине заметно ниже школы. Бегущие девочки были в основном такие же, каких привыкла видеть Ольга Ивановна и в своей школе, худые и голенастые, в спортивных тренировочных костюмах, которые сидели на них почти так же как на мальчишках. Но две девочки заметно отстали, к тому же, они отличались от остальных тем, что смотрелись весьма полными, и на них спортивные костюмы не висели как на вешалках. Одна из отставших была русской, вторая казашкой. Но с трибуны хулиганистые пацаны, сплошь русские, адресовали свои оскорбительные выкрики только казашке, будто рядом не бежит едва передвигая свои обтянутые трико толстые ляжки другая толстуха. Впрочем, справедливости ради, надо было признать, что полнота русской девочки, в отличие от казашки все же смотрелась скорее аппетитной, нежели отталкивающей. Тогда Ольга Ивановна не обратила внимания на тот эпизод, тем более, что тут как раз подошел директор. Она вспомнила его уже сейчас, когда, после разговора с пребывающей в состоянии почти транса Караваевой, стала размышлять о межнациональном согласии в стране. Ведь национальная неприязнь как была, так и продолжала существовать на самом естественном, бытовом уровне. Ею в большей или меньшей степени были заражены очень многие. Её предки-казаки испытывали неприязнь к киргиз-кайсацам, как результат векового немирного соседства. Но сейчас с самых высоких трибун громогласно объявили о создании новой общности, единого советского народа. Еще один блеф, вранье, как и с коммунизмом, неприязнь она как была, так и осталась. Вон даже детям не нравится, что в полуголодном городе в какой-то казахской семье едят мясо, когда его нет в свободной продаже и большинство вынуждено «поститься». А вот то, что русская девочка тоже по всему неплохо кушает, такого раздражения уже не вызывает. Хотя не будь там этой казашки, может, и та вторая вызвала бы похожую антипатию, тем более спортивный костюм на ней был явно импортный, дорогой — или дочь какого-нибудь местного начальника, или офицера из штаба воинской части, расположенной в городе, которую снабжали по линии Военторга.

Директор искренне обрадовался интересом проявленный Ольгой Ивановной к его музею. До Перестройки он не вызывал одобрения у чиновников в РАЙОНО за то, что в небольшой школе под него заняли помещение, которое вполне можно было приспособить под учебный кабинет. Но вот декабристы вновь вошли в моду, и едва ли не всех официальных гостей, прибывавших в город, обязательно вели в музей, который, нежданно-негаданно стал достопримечательностью города наряду с плотиной ГЭС и памятником расстрелянным коммунарам. Впрочем, то был музей всего одного декабриста, Матвея Муравьева-Апостола, которого в 1829 году перевели отбывать ссылку по состоянию здоровья из Вилюйска в Бухтарминскую крепость, в местность с сухим, здоровым климатом… Да, тогда здесь был очень здоровый климат.

— Представляете, он, аристократ, подполковник гвардии, герой Отечественной войны 1812 года, прошел путь в несколько тысяч километров вот в этих лаптях! — чуть не захлебывался от восторга директор.

Это был главный экспонат музея — лапти декабриста. Где их добыл директор, оставалось тайной, как и их подлинность. Другие экспонаты оказались не столь оригинальны, то ли рубище, то ли рубаха, какие-то полуистлевшие документы, обиходные предметы и утварь того времени, макет дома, где помещался ссыльный Муравьев-Апостол…

— Здесь он жил три года, в доме статского советника Бранта. Занимался обучением детей коменданта крепости майора Головина. Он даже здесь женился на дочери местного таможенного чиновника…

— Извините Иван Никитич, я вас перебью, вы говорите здесь, но вы же имеете в виду не Серебрянск, а Усть-Бухтарму, тамошнюю крепость, — сочла нужным поправить директора Ольга Ивановна.

— Да какое это имеет значение. Той крепости давно уж нет, она затоплена. Я всем кто приходит так и говорю, что здесь, здесь это было. А кто ж такие тонкости знает, про крепость?

— Я знаю, — изменившимся тоном, сухо произнесла Ольга Ивановна, показывая, что она столь пренебрежительным отношением к «деталям» обижена. — В то время, в 1829 году, здесь располагались всего лишь рудник да пристань названная Серебрянкой и маленькая деревушка Пихтовка, а там (она чуть не сказала, у нас) была крепость с гарнизоном, таможня и большая станица…

Ничего нового от посещения музея Ольга Ивановна не узнала. Директор оказался никудышным краеведом, и его больше интересовала не историческая точность, а внешняя сторона дела — он хотел на старости лет хоть немного прославиться за счет этого Матвея Муравьева-Апостола, второстепенного декабриста, правда брата знаменитого Сергея Муравьева-Апостола.

26

Дисциплина в новобухтарминской школе оставляла желать лучшего. Кроме нотаций, ничем более существенным на учеников педагоги воздействовать не могли. Угрозы снизить оценку, или даже оставить на второй год были недейственными, и означали всего лишь сотрясание воздуха. В системе советского образования существовал такой же «план», как на предприятии по выпуску продукции, или в МВД по раскрытию преступлений. Претворялась в жизнь жесткая установка на достижение всеобщего среднего образования. Вот и попробуй после этого ставь двойки и оставляй на второй год… и сами же учителя окажутся виноватыми, крайними. Тем более, невозможно никого исключить из школы за плохое поведение. В таких условиях единственным более или менее приемлемым способом воздействия на нарушителей дисциплины оставалось вызывать родителей и жаловаться уже им. Но с падением престижа семьи и роли в ней отца, как главы семейства, и это являлось далеко не всегда действенным. Труд педагогов становился невероятно тяжелым, иногда просто невыносимым. И как следствие в пединституты (за исключением исторических факультетов, позволявшим сделать номенклатурную карьеру) поступало немного народу, и отбора как такового фактически не было.

Ольга Ивановна, иной раз, проходя по длинному школьному коридору уже по звукам, раздающимся из-за дверей классных комнат, могла судить, кто проводит урок, учитель который может «держать» класс, или тот который не может. Когда подходила к своему кабинету тоже слышала шум, но едва она входила там воцарялась тишина. Таких учителей, которых либо уважали, либо боялись, в школе было немного. Часто подобная «квалификация» учителя определялась не возрастом и даже не опытом педагога. Случалось, что, имея тридцатилетний стаж, учительница предпенсионного возраста ничего не могла поделать с «архаровцами», и наоборот молоденькая, только что пришедшая с института пигалица вдруг так себя «ставит», что на ее уроках даже десятиклассники «тише воды, ниже травы». В любом деле нужен талант, или хотя бы способности. Но в результате невысокого престижа учительской профессии в СССР учителями часто становились те, кто ими никак не должны были быть. Когда главными чертами педагога становились характер и воля, на второй план отступал такой фактор как интеллект учителя. Потому многие педагоги за рамками своего предмета были, в общем-то, достаточно «дремучими» людьми. Особенно этим грешили учителя негуманитарии, большинство из них не читали никаких книг и даже писали с ошибками. Встречались и такие, кто и свой-то предмет знали весьма поверхностно в объеме школьного учебника. Ольга Ивановна отчетливо, не хуже чем родителей и свой харбинский дом, помнила свою харбинскую гимназию, тамошних преподавателей и учениц, своих подружек из далекого детства. Конечно, там не держали тех, кто не хотел учиться, и дисциплина была совсем иной.

Начав помогать молодой «англичанке» Елене Михайловне, Ольга Ивановна вскоре обнаружила, что та довольно быстро втянулась в работу и уже через месяц вполне сносно управлялась со своим пятым классом, состав которого являлся достаточно разношерстным. Ей дали класс «В», то есть третий по счету и последний. Ведь при переходе из начальной школы в среднюю сначала изо всех учеников набирают наиболее сильный класс «А», затем похуже «Б», на эти классы, как правило, ставили сильных опытных классных руководителей, чтобы впоследствии из них сделать «передовиков-маяков», предназначенных прославлять школу на районных и областных уровнях. Ну, а в «В» попадали те, кто не подошли в «А» и «Б».

— И все же у Елены Михайловны тоже далеко не все получалось. Однажды Ольга Ивановна застала её в слезах.

— Что случилось Леночка? — встревожилась она за нее.

Та вытерла глаза, явно преодолевая рыдания.

— Не могу… не могу… уволюсь, уеду… пусть диплома лишают, это уже не возможно терпеть! Ольга Ивановна, понимаете, меня ученик… послал… понимаете, — Елена Михайловна вновь зарыдала.

— Кто… Хныкин? — предположила наиболее вероятное Ольга Ивановна, ибо этот второгодник, несмотря на еще малый возраст, стал уже абсолютно неуправляем и обещал за годы, оставшиеся ему до получения «гарантированного» неполного среднего образования еще испортить учителям немало нервов.

— Да… Как быть, прямо не знаю. Идти директору жаловаться? Огласка ведь теперь будет на весь поселок, как оплеванная ходить буду!

— Так… подожди. Как это случилось, еще кто-нибудь слышал? — сразу «включилась» в переживания молодой учительницы Ольга Ивановна.

— Нет, я его одного вызвала и стала отчитывать за то, что с уроков постоянно сбегает, учителям грубит. А он меня вот… пошла ты, говорит. Потом повернулся и ушел. И главное домой к нему нет никакого смысла идти, вы же знаете, отца у него нет, а мать для него не указ. Что теперь делать, не знаю? — растерянно шмыгала носом Елена Михайловна.

— Успокойся Леночка, и никому больше про это не говори, даже коллегам не вздумай проболтаться. И директору не надо. Он же тебя первую и обвинит в неумении работать с классом, а помочь не поможет. Ты выжди дня два. Я знаю этого Хныкина, он вспыльчивый, но не злой мальчишка. Он за это время отойдет, а ты делай вид, будто ничего не произошло, а потом опять его вызови, и спокойно, без нервов с ним поговори. Я уверена, он сам прощения попросит и у тебя с ним больше конфликтов не будет. А если ничего не получится, я с ним тогда сама поговорю…

Через неделю Елена Михайловна пришла благодарить Ольгу Ивановну за совет:

— Ой, спасибо вам… Ведь могла бы дров наломать. Поверите, действительно, сам прибежал, извинялся, божился, что больше такого не повторится.

— Ты, Леночка, от него особенных то сдвигов в поведении не жди, ты, главное, добейся, что бы он тебя слушался и с твоих уроков не сбегал. А если другие жаловаться на него приходить будут, особенно не усердствуй. Хоть ты и классный руководитель, но они-то тоже учителя, а не урокодатели, и опыта у них побольше твоего, так что пусть будут добры на своих уроках и посещаемость и порядок обеспечить, а не бегать чуть что к классному руководителю. У нас тут немало таких, готовых покрывать за чужой счет свой непрофессионализм и слабохарактерность…

После этого случая у Ольга Ивановна возник вопрос к самой себе: возможно ли было такое, чтобы ее мать, в бытность молодой учительницей устьбухтарминского высшего начального училища, вот так же «послал» кто-то из ее учеников? И вообще, было такое возможно в тех дореволюционных школах, училищах, гимназиях? Из своего детства она ничего вспомнить не могла, ибо тогда в Харбине обучение девочек и мальчиков было раздельное, и в их женской гимназии такого случиться просто не могло. Но она, опять же, в этой связи вспомнила свой последний визит в Усть-Каменогорск этим летом, когда не один день просидела в краеведческом музее на улице Урицкого, в поисках документов имеющих отношение к ее деду. На глаза ей попалась очередная ветхая бумага, свидетельствовавшая, за что ученикам в те предреволюционные годы снижали оценки по поведению. Причем тогда оценивалось не только поведение в школе, но и вообще поведение в повседневной жизни. В одной станичной школе оценку по поведению снизили трем ученикам, и за что… Первому мальчику за «курение табаку», второму за то же и «мотание по станице в позднее время». И одной девочке была снижена оценка за «смех и разговоры в церкви». И наверняка, за эти «проступки» те казачьи дети подвергались обструкции в школе, а уж дома… Ведь это был позор для всей семьи.

С удивлением ознакомилась Ольга Ивановна и с перечнем предметов, которые преподавались в высших начальных станичных училищах. Кроме «Закона Божьего», «Русского языка и словесности», «Арифметики», в том четырехклассном начальном училище преподавали: «Начала алгебры», «Геометрию», «Географию», «Историю России», «Естествознание», «Физику», «Рисование и черчение», «Физические упражнения» для мальчиков, и «Рукоделие» для девочек. То есть большинство предметов той начальной казачьей школы, соответствовали нынешней средней. А для получения среднего образования надо было кончать либо гимназию, либо кадетский корпус, коммерческое училище, либо после начальной школы поступать в реальное училище. Что такое гимназия, Ольга Ивановна очень хорошо помнила, хоть и успела проучиться в ней всего четыре года, конечно с советской школой она не шла ни в какое сравнение. Но она понимала и другое, что правда, то правда — тот сословный характер образования в Российской Империи позволял получать это очень качественное образование далеко не всем. И гимназии, и даже высшие станичные училища заканчивали лишь немногие из российских подростков того времени. Немало крестьянских детей вообще не имели возможности ходить в школу по самым различным причинам, а те кто ходили, довольствовались министерскими и церковно-приходскими начальными школами, уровень преподавания в которых, как правило, был крайне невысок. Размышляя об образовательном уровне усть-бухтарминцев перед революцией, Ольга Ивановна приходила к выводу, что тогда во всей станице была всего лишь одна женщина с законченным средним образованием — ее мать. Мужчин со средним образованием насчитывалось, конечно, больше, ведь в станице имелись и почтово-телеграфное отделение, и таможня, не говоря уж о том, что некоторые молодые станичники учились и заканчивали кадетские корпуса и реальные училища, а ее отец к тому же закончил и юнкерское. Увы, узнать хоть что-то более конкретно не было никакой возможности, архив станицы Усть-Бухтарминской не сохранился.

Сейчас в Новой Бухтарме на восемь-девять тысяч жителей приходилось наверное несколько десятков людей с высшим и еще больше со средне-техническим образованием, и за исключением глубоких стариков едва ли не все имели как минимум неполное среднее, полученное в школе. И что, это как-то сказалось на уровне культуры и общего развития населения?… Что же лучше, то сословное, далеко не для всех, но несомненно очень качественное среднее образование, канувшее в лету вместе с самой Российской Империей, или нынешнее советское всеобщее среднее образование, превратившееся в профанацию образования как такового и муку для педагогов? Ольга Ивановна имела много свободного времени и ее частенько одолевали эти не находившие ответов вопросы. Впрочем, избыток свободного времени рождал не только вопросы о качестве образования, но и массу других. О том же сословном делении российского дореволюционного общества ее отец всегда говорил с крайним возмущением, подчеркивая, что эта сословность как путами опутывала страну и не давала ей нормально развиваться. Он любил приводить в пример свою собственную учебу. Он, сын казака, чудом попавший в кадетский корпус, но окончивший его по первому разряду, то есть с хорошей успеваемостью, получил право поступать без экзаменов только в Оренбургское казачье юнкерское училище, котирующееся среди всех военных учебных заведений Империи весьма невысоко. А отпрыски сибирской военной аристократии, после того же кадетского корпуса, получали направления в престижные петербургские и московские юнкерские училища, откуда прямиком шли в гвардейские казачьи полки, дислоцирующиеся в столице империи и там, как правило, быстро добивались должностного продвижения, чинов и наград. В то время как периферийные офицеры для достижения оных должны были буквально «прыгать выше головы». Похожая градация имелась и у штатских чиновников. Например, для любого дворянина после окончания гимназии была прямая дорога в университеты, куда доступ основной массе населения был вообще закрыт. В условиях, когда около 70 % населения страны вообще было неграмотно, такая сословная система образования не могла не вносить глубочайшего раскола в общество. На этом и основывал свое обвинение правящих классов Иван Игнатьевич Решетников: царь, аристократия и высшие чиновники, словно ослепнув, не видя проблем внутри своей страны, вбухивали миллионы золотых рублей в строительство того же Харбина, на проведение активной внешней политики, безоглядно ввязывались в войны. Когда маленькой девочкой Ольга Ивановна слышала эти обвинения… она, конечно, ничего не понимала. И как ей удалось все запомнить? Она и сама не могла себе этого объяснить, тем не менее, она все помнила, и сейчас очень хорошо понимала.

И опять возникал все тот же уже многократно формулируемый ею вопрос-вывод: так, что же в конечном счете изменилось, зачем же делали и революцию и все прочие преобразования, если социального равенства как не было до революции, так и нет сейчас, в обществе так называемого «развитого социализма»? Зачем устранили ту верхушку общества, которая, какой порочной она ни была, тем не менее, накопила за века господства в стране немалые духовные и интеллектуальные ценности? Чтобы вместо нее встала нынешняя, у которой нет ни того, ни другого, что видно по интеллекту ее последних вождей? Что же, ждать пока эта верхушка проглавенствовав столетия тоже накопит этот интеллектуальный слой? Но судя по последним событиям не удержаться им у власти и одного столетия, и опять есть опасность, что страна окажется почти на нуле, как в Смутное время, или после Революции и Гражданской войны…

27

Детство у большинства людей плавно перетекает в юность. У Ольги Ивановны оно кончилось, счастливое, беззаботное внезапно в сентябре 1945 года. Хоть при японцах в Харбине уже не было той свободы, что имела место до них, но русские белоэмигранты продолжали жить едва ли не так же, как и до 1932 года. Ходили в церковь, справляли праздники, ели, пили, влюблялись, учились в русских школах и гимназиях. Правда, в большинстве ВУЗов японцы упорно изживали преподавание на русском языке, а русские фирмы национализировали или разоряли… Но вот такого, что бы те же японские солдаты врывались в русские частные дома и грабили их — о таком и помыслить никто не мог. Хотя, в то же время в отношение к китайцам японцы могли допускать полное беззаконие. Так одним из самых ранних осознанных воспоминаний Ольги Ивановны стал произошедший где-то на рубеже тридцатых и сороковых годов инцидент. Она смутно помнила, как в дом прибежала крайне возмущенная мать, нагруженная всевозможными сумками. Она стала жаловаться отцу, что их служанку китаянку, с которой она ходила на базар, бесцеремонно прямо на улице забрал японский патруль и вместе с прочими случившимися там же китайцами погнали на пристань, разгружать какую-то баржу со срочным грузом. Такое случалось нередко, японцы хватали первых попавшихся им под руку китайцев и заставляли делать какую-нибудь тяжелую разовую работу, естественно не платя за нее ни гроша, и часто не делая разницы между мужчинами и женщинами. Русских для таких авралов они никогда не привлекали, ни мужчин, ни тем более женщин. В тот раз японцы заставили прислугу отдать все сумки хозяйке, то есть матери Ольги Ивановны и, подталкивая прикладами винтовок, погнали бедную женщину на пристань. Возмущенная Полина Тихоновна обратилась к японскому офицеру, командовавшему этой «операцией» со словами: а кто же понесет теперь мои сумки? Возможно, она думала, что японец не знает по-русски и не поймет её, лишь констатирует ее возмущение таким произволом. Но японский офицер понял и, улыбнувшись, ответил на ломанном русском:

— Мадам, ваша служанка несколько часов будет работать на японскую императорскую армию. Если хотите, можете ее здесь дождаться, но вы такая большая, что сможете эти сумки донести и сами.

— Хам, наглец… узкоглазый урод! — кричала мать.

Отец же утешал ее и без лишних эмоций разъяснял:

— Ничего не поделаешь Поля, они сейчас тут хозяева…

Такой злой Оля свою мать еще никогда не видела, разве что еще раз уже в 1943 году, когда японцы ввели запрет на балы, любимое развлечение русских белоэмигранток и конкретно Полины Тихоновны, которая и на пятом десятке на них блистала. Ох, знали бы они, кто придет на смену японцам, и как будут вести себя те «сменьщики», так называемые свои, русские, советские, какие балы-маскарады устроят они русских харбинцам.

Красная Армия вошла в Харбин 25 августа 1945 года. А второго сентября на банкет в честь победы над Японией в Большой зал Железнодорожного собрания был приглашен весь цвет города, самые известные представители русской интеллигенции: предприниматели, врачи, железнодорожники, артисты и прочие состоятельные граждане. Прямо с банкета их затолкали в машины и отвезли в тюрьму, а оттуда в теплушки и отправили в Союз, в лагеря. После этого СМЕРШ начал проводить повальные аресты в городе. Отец с матерью все это время безвылазно сидели дома и никуда не пускали Олю, ведь не работали никакие фирмы, магазины, не функционировали и гимназии. Дом… О, до мельчайших подробностей Ольге Ивановне иногда снился их дом и прилегающие к нему улицы Нового города, вдоль которых были высажены деревья одного типа: одна улица сплошь березы, на другой — тополя, другие — вязы, орех. Во дворе их дома росли кусты душистой сирени, от которых весной во время цветения шел такой аромат. Мать каждый год высаживала под окнами астры, георгины, бальзамин, а небольшую летнюю беседку обвивали заросли вьюна. Помнила она и ту прекрасную церковь, на освещение которой в сорок первом году ходила вместе с родителями, и которую, как она недавно узнала, в 66-м году взорвали хунбейбины. Тогда она не понимала значение этого события, но сейчас не могла не удивляться — в сорок первом накануне вступления в мировую войну японцы разрешили русской общине города открыть новый храм. Это в тот период, когда в самой России были уничтожены тысячи церквей. Все эти воспоминания о доме и о том, что с ним связано, лились бальзамом на душу Ольги Ивановны. А вот что случилось потом, она уже не могла вспоминать без боли сердечной.

Дом Решетниковых сначала просто ограбили. Пришли какие-то солдаты. Они под видом обыска перевернули все вверх дном, забрали многие ценные вещи, в том числе, что были подарены Оле родителями и знакомыми на праздники и именины, золотые крестики, перстеньки, ладанки с красивой инкрустацией. Никогда потом у Ольги Ивановны не было таких красивых и дорогих украшений и безделушек. Мать порывалась что-то отстоять спасти, но отец, понимавший, чем это может кончится, сдержал ее. Они все трое со слезами на глазах наблюдали, как разоряется их гнездо, которое они с такой любовью обустраивали и обживали, а Оля, так другого и не знала. Ольга Ивановна на всю жизнь запомнила те свои слезы и рыдания, когда штыками разрезали матрац на ее кровати, ища и там золото и ценности. После того «обыска», стало ясно, что занятия в гимназии, в пятый класс которой Оля перешла, уже не возобновятся. К ним приходили знакомые, делились впечатлениями о массовых арестах и обысках, рассказывали, что молодых девушек просто хватают на улицах, затаскивают в подвалы СМЕРШа, насилуют, а потом вывозят на окраину города и там оставляют, что так пострадали уже многие. Оля тогда еще не знала значения этого слова — изнасилование, но помнила, как испугалась мать, и явно испугалась за нее, как она тихо говорила отцу:

— Но она же еще совсем маленькая, ее не должны…

С детским любопытством она прислушивалась к этим разговорам, и когда ее отсылали в свою комнату, приникала ухом к двери. Так она услышала рассказ знакомой матери о том, как советские солдаты бесчинствовали в одном богатом купеческом особняке. Насилуя женщин, они приговаривали:

— Вы все тут белогвардейское отродье, схоронились и жировали, пока мы там кровь проливали и хлеб пополам с отрубями жрали… имеем право вас сытых, гладких помять…

После этого отец сказал матери:

— Нам еще повезло Поля, что тогда просто ворье зашло. Если бы тебя или Олюшку вот так же… я бы достал револьвер спрятанный и убивать бы их стал. И тогда все бы мы пропали.

Но радовался отец рано, в самом конце сентября, поздно вечером, к ним вновь пожаловали с обыском. На этот раз то оказалась настоящая следственная группа СМЕРШа и они предъявили официально выписанный ордер на обыск. Когда они вошли, возглавлявший группу офицер обратился сначала к отцу:

— Вы, есаул белой армии Иван Игнатьевич Решетников?

— Бывший есаул, — дрогнувшим голосом уточнил отец.

— А вы, значит, супруга есаула, сотрудница белогвардейского Бюро по делам русских эмигрантов Полина Тихоновна Решетникова?…

Обыск проводили очень тщательно. Никакого грабежа не было, но «вывернули все наизнанку». Обнаружили спрятанный револьвер отца, и браунинг, когда-то спасший ее мать, нашли и кортик. Майор-смершевец, руководивший обыском с удивлением спросил, разглядывая кортик:

— Откуда он у вас, ведь вы казачий офицер, а не морской?

— По случаю достался, — уклончиво отвечал отец.

— Зачем вы его хранили?

— Да так, как что-то вроде символа.

— Какого символа?

— Им убивали Россию, — на полном серьезе отвечал отец.

— Интересно… — смершевец внимательно посмотрел на отца и больше уже ничего не спрашивал, хоть явно ничего не понял.

Ничего не поняла тогда и Оля, как и сейчас не могла «расшифровать» слова отца и Ольга Ивановна.

Родителей арестовали, а Оля одна осталась в доме и провела остаток ночи без сна, пугаясь каждого шороха. Прощаясь, мать наказывала, как рассветет, одеться потеплей и бежать к их хорошим знакомым, супружеской паре, жившим в районе Модягоу. Знакомые не были замешены ни в каких «белых» делах, а жена к тому же являлась Олиной преподавательницей в гимназии. Пара была бездетна и мать, видимо, понимая, что их с отцом судьба решена, надеялась, что преподавательница возьмет Олю к себе и потом сумеет выбраться из этого ада, эмигрировать. В крайнем случае, если не будет возможности добраться до преподавательницы, мать наказывала идти в другую сторону, в китайский район Фудзядан в дом многим обязанной Решетниковым их бывшей прислуги, чью семью родители Оли приютили во время страшного наводнения 1932 года. Возможно, так бы оно и вышло, если бы Оля, перепуганная и измученная бессонной ночью, не заснула, и в тревожном сне проспала слишком долго. Ее разбудили военные, которые пришли уже за ней, велели одеть пальто, взять самые необходимы вещи и увели, закрыв и опечатав дом… дом в котором она была счастлива как никогда потом. Счастье кончилось сразу в ту сентябрьскую ночь, и по большому счету больше никогда к ней не возвращалось. В Харбине сентябрь, это едва ли не лучшее время года, тепло, безветренно — благодать. И эту благодать, и ту тревожную ночь, когда она в последний раз, мало что, в общем, понимая, видела родителей, Ольга Ивановна помнила хорошо, отчетливо, будто то случилось совсем недавно.

Ей, особенно в последнее время, часто снились сны о Харбине, о ее детстве. В условиях товарного и продовольственного дефицита и мучительных очередей за всем, чем только можно, когда казалось вот-вот соль и спички исчезнут с прилавков, ей вдруг стали сниться харбинские продовольственные магазины и лавки довоенного периода, когда Маньчжурия еще не надорвалась от военных поставок. При этом довольно скудное существование сороковых годов, когда ввели карточки на хлеб и ряд других продовольственных товаров в ее памяти запечатлелись не так ярко. Возможно потому, что мать, являясь к тому времени уже довольно влиятельной чиновницей в Бюро по делам русских эмигрантов, к распределению тех же продовольственных карточек имела самое непосредственное отношение. Но и тогда голода в городе не было, особенно летом и щедрой маньчжурской осенью, когда базары заполнялись всевозможными овощами и фруктами…

Сейчас, когда Ратникова привезла ей венгерские яблоки и абхазские мандарины, Ольге Ивановне явственно припоминался именно осенний харбинский зеленый базар, и море, изобилие фруктов там продававшихся. Тогда в конце 30-х и 40-е, несмотря ни на что там продавались и бананы и грейпфруты, арахис, молодые очень вкусные побеги бамбука, а также замечательные китайские пельмени из самых различных сортов мяса, с зеленью, всевозможные сыры. И это в условиях идущей не так уж далеко оттуда, в том же Китае, войны. Сейчас чуть ли не во всем огромном СССР сыр самого плохого качества «выбрасывали» нечасто и его брали в драку. В Новой Бухтарме в свободной продаже он был только один раз за весь 1986 год, перед праздником седьмого ноября. Снились ей и знаменитые харбинские гастрономы. Хотя мать частенько «стонала», что раньше, до японцев, выбор там был куда богаче, но Оля тогда еще не родилась, и ей не с чем было сравнивать. Она сравнивала сейчас, все свои десятилетия советской жизни с теми харбинскими гастрономами. Среди учителей Ново-Бухтарминской школы ходили разговоры о казахстанских немцах, уехавших на ПМЖ в Западную Германию. Они писали оттуда, оставшимся в Союзе родичам и друзьям, о бесчисленных сортах колбас и сыра, продающихся в тамошних магазинах. Учителя не могли в это поверить. Ольга Ивановна верила, ведь она помнила то, что видела собственными глазами. Ее мать делала покупки в чуринском гастрономе, потому, что как жена служащего фирмы могла покупать с определенной скидкой. Ольга Ивановна не могла помнить, например, что за консервы там продавались, но помнила, что их было много, и они были с красочными этикетками. А колбасы, в выборе которых она тоже участвовала, вернее мать делала вид, что с ней советуется: колбаса чайная двух видов, с чесноком и без оного, колбаса польская, краковская, московская, ливерная… Причем та ливерная была совсем не такая, на какую в 80-х в основном «посадили» весь советский народ.

До декабря 41-го года в Харбин привозили товары со всего мира, их было так много, что глаза разбегались. Особенно разнообразен был выбор перед различными праздниками. То же мясо, которое в советской действительности всегда было дефицитом, в Харбине на базаре висело на крюках бесчисленными коровьими, свиными и бараньими тушами вперемешку с гусями, утками, фазанами. Яблоки, что в большинстве северных и восточных районов СССР люди вообще не знали, там стояли плотно уложенные в огромные корзины, а зимой укрытые ватными одеялами от морозов. Причем уличная торговля не прекращалась до темноты. Ольга Ивановна отчетливо, будто то случилось вчера, помнила, как в том же чуринском универсальном магазина в Новогодние праздники детей приветствовал Дед Мороз, угощавший их конфетами. Так же Дед Мороз приносил на дом своим подписчикам детский журнал «Ласточка», который для Оли выписывали ее родители. А на пасху продавали сувенирные яйца всех размеров и цветов, даже шоколадные яйца. Олю родители баловали, и она ни в чем не имела отказа, тем более в лакомствах. А рыба… Во всех советских провинциальных магазинах уже несколько лет продавался только минтай, да иногда сельд-иваси, больше никакой рыбы не было, словно все окрестные моря и реки разом обезрыбели. А из снов возвращающих в детство: всевозможные сорта копченой рыбы, семга, сельди, угри, бочки заполненные красной икрой… И чудо, вообще немыслимое в советской действительности — у Чурина даже зимой продавалась свежая клубника. Ну, а что касается мандаринов, при виде и запахе которых у Ольги Ивановны даже защекотало в носу… Она почти въяве помнила, как на том же харбинском зеленом базаре они лежали целыми огромными кучами, как какой-то картофель. Причем если советских людей раз в год на Новый Год, да и то далеко не всех, одаривали однообразными кисло-сладкими абхазскими плодами, то в Харбин их привозили из разных районов Китая и были они самых разных сортов, размеров, расцветки и вкуса. Она не помнила названия тех сортов, но в них хорошо разбиралась их служанка, имя которой выветрилось из памяти Ольги Ивановны. А орехи, каких только она не перепробовала их в детстве, грецкие, миндальные, фисташковые, арахис… Детская память запечатлела в первую очередь лакомства, а они в ее детстве были весьма разнообразны и доступны. А сейчас большинство советских детей были напрочь лишены этих лакомств. Хлеб, единственное, чем советская власть вроде бы обеспечивала свой народ вволю. Но что за хлеб выпекался в провинции вообще и в верхнеиртышье в частности, в краю, который до Революции являлся житницей, родиной знаменитой верхнеиртышской пшеницы? Хлеб в Ново-Бухтарминской пекарне выпекался в основной серый и лишь изредка белый. Качество? Те, кто бывали в Москве, Ленинграде, Алма-Ате и пробовали тамошний хлеб, говорили, что качество хлеба выпекаемого в Восточно-Казахстанской области очень низкое, не сравнить с тем, что пекут в столицах. А в Харбине, в лавках города ее детства, Оля ела хлеб: круглый как пшеничный, так и ржаной, ситный, сайки, французские булки, московские калачи, баранки, бублики, сушки… Многое из этого ее нынешние ученики не видели за всю свою жизнь и естественно не знали таких названий. А чай, Ольга Ивановна с того же детства запомнила эти неповторимые ароматы, коими благоухали бесчисленные сорта китайского чая, который любила самолично заваривать ее мать. И какой пресный безвкусный по сравнению с теми сортами был даже лучший в СССР чай, так называемый тридцать шестой, состоящий из смеси индийского чая и грузинского.

У харбинских гимназисток иногда случались свободные часы, когда не было уроков, и они бегали в близлежащее молочное кафе, чтобы полакомится свежими сливками, варенцом, кефиром, творогом и сметаной. Но наибольшей популярностью у девочек пользовались всевозможные кафе-кондитерские, где от обилия сортов конфет, кренделей, пирожных просто разбегались глаза. В своих снах Ольга Ивановна, давно уже крайне неприхотливая в пище, казалось, вновь ощущала неповторимый вкус этих лакомств, оставшийся там в ее счастливом, беззаботном детстве.

28

Обычно московские газеты приходили в Новую Бухтарму с двух-трехдневным опозданием. Потому и передовица в «Правде» за восьмое декабря «Скидок не будет» в поселке прочитали только одиннадцатого. Вообще-то модные перестроечные статьи в газетах или ежедневные телепередачи типа: «О гласности» или «Госприемка: проблемы качества», почти никто не читал и не смотрел. Вся эта суета, казалось, была где-то там далеко, в Москве, на верху, а сюда на глухую периферию доносились лишь отголоски посредством всех этих СМИ. И вот, в передовице главной газеты страны, сообщалось, что с Нового Года на госприемку продукции переходят целый ряд предприятий Восточно-Казахстанской области. Это были в основном крупные комбинаты, расположенные в Усть-Каменогорске: свинцово-цинковый, титано-магниевый, мебельный и располагавшийся в поселке Глубоком медеплавильный. Областная пресса, естественно тут же «откликнулась» на это событие восторженными отзывами, причем почти каждая статья заканчивалась призывами и прочим предприятиям области поддержать почин передовиков. Под прочими конечно подразумевался и Ново-Бухтарминский цемзавод. О госприемке на таких «мальках» как рыбзавод того же поселка, конечно, и не думали. Однако и руководство цемзавода совсем не рвалось в передовики-маяки, да и не с чем было. Оборудование за двадцать с лишком лет эксплуатации настолько износилось, что ни о каком суперкачестве выпускаемого цемента не могло быть и речи, да и количество выпускаемой продукции каждый год понемногу неуклонно снижалось. К тому же выходить с инициативой и «прозвучать» на всю страну, как это сделали усть-каменогорцы, весьма рискованно. На завод тогда зачастят всевозможные проверяющие и газетчики из Москвы. А что они увидят? Да не на заводе, там в условиях производственного процесса тем же корреспондентам-дилетантам можно любой лапши на уши навешать. Что они увидят вокруг и вблизи завода? Выбросы заводских труб, осевшие на поселок? Увидят серую траву летом и такой же серый снег зимой, увидят болезненных рабочих и таких же членов их семей, живущих в поселке, увидят сам поселок, плохо благоустроенный, утопающими либо в грязи, либо в пыли, такой же убогий и ущербный как его обитатели.

Именно так Мария Николаевна объяснила Ольге Ивановне, почему областное руководство цемзавод «отмазало» от госприемки. Действительно там, в Усть-Каменогорске, куда легче со всеми этими зваными и незваными гостями справиться. Там город как сверкающая новая игрушка, гостям можно устроить прогулку по Иртышу, полюбоваться красивейшей набережной, сводить в ресторан, на хоккей, да и устроить их в отличных гостиничных люксах. Тем не менее, весь поселок был уверен, что все дело как раз в плане, который завод уже который год не может «вытянуть». Но Мария Николаевна шепотом, словно боясь, что в ее кабинете есть подслушивающее устройство, сообщила, что так же план давно уже не выполняет и глубоковский завод, да и усть-каменогорцев с оным не все в порядке. Так что дело всего лишь в наличии удобств для «гостей» и культурно-развлекательной базы. А в Новую-Бухтарму зимой и добраться непросто… Этот разговор между подругами произошел двенадцатого декабря в пятницу. Ольга Ивановна, довольная, что провела-таки свой «неформальный урок», заскочила как обычно после работы в Поссовет и Мария Николаевна, в свою очередь, отошедшая от приступа меланхолии, не отказалась поболтать. Она распорядилась, чтобы секретарша приготовила чай и уже за чаепитием, после обсуждения госприемки, вдруг принялась расспрашивать Ольгу Ивановну о внутришкольных сплетнях. Особенно ее интересовал произошедший этой весной необычный случай, когда учительница биологии Анжела Аршаковна, по национальности армянка, двадцати семи лет, совершенно неожиданно вышла замуж за своего бывшего ученика, на девять лет ее моложе. Уже сам этот факт необычен, но еще более необычным стало то, что взрослая армянка вышла не просто за мальчика, а за казаха.

Ольга Ивановна мало общалась с этой, пришедшей три года назад в поселковую школу, учительницей. Биологиня являлась племянницей, давно уже работавшего в поселковой больнице, врача-гинеколога. Как известно, армяне очень роднятся, и помогать родственникам у них святое дело. Так и в этом случае, севший на хлебное место гинеколог взял на себя заботу о племяннице, которой пришла пора выходить замуж. Почему на родине ей не нашли жениха-армянина? Этого никто не знал, хотя она обладала весьма сносной внешностью. Здесь же ей все три года дядя и его жена пытались найти подходящую партию. Конечно, поселок для этого оказался не вполне соответствующим местом. Выходить за простого русского работягу? Этого конечно не хотели ни далекие родители Анжеллы, ни приютивший ее дядя. Армяне в своем большинстве, в общем, всегда были не прочь породниться с русскими… но только не с рядовыми. Простых русских они просто презирали. Ведь среди армян живущих вне Армении этих простых людей, плебса почти не наблюдалось. Встретить армянина в любой советской республике было делом обычным, они жили везде. Но встретить там армянина в ранге простого рабочего, или колхозника было невозможно. Армяне могли быть служащими, инженерами, врачами, портными, учителями, могли работать в семейной строительной бригаде… но только не «вкалывать» на госпредприятии или в колхозе — эти профессии для них считались позорными.

Так вот, Анжелла искала жениха, вернее дядя искал, среди инженерно-технического персонала цемзавода, «забрасывал удочки» и в воинские части, как на «точку» Ратникова, так и в управление полка в Серебрянске, пытался «протоптать тропку» и в Поссовет, и в ОРС, и всюду, где только могли обитать относительно молодые люди непролетарских профессий. Врач-гинеколог специальность дефицитная и очень нужная, и потому знакомства у дяди имелись обширные. Но, увы, для него, видимо, стало неприятным откровением, что армянки совершенно не котируются в русской среде как невесты. В Казахстане случались браки русских с немцами, татарами, крайне редко с казахами, армяно-русских семей практически не было. Почему? Причин много, но основных две. Русским парням, как правило, армянки не нравились внешне, а русских девушек отпугивали слишком строгие нравы, царящие в армянских семьях, где молодая сноха обязана всячески угождать, на грани унижения, родителям и родне жениха. В армянской же среде во главу угла всегда ставили материальное благосостояние. Они любили похвастать тем, что среди советских, они одна из самых состоятельных наций. И это действительно обстояло так. Народ, который по своему историческому «возрасту» на планете уступал разве что евреям, тем и выжил, сохранил себя, что постоянно приспосабливался к различным историческим коллизиям, что творились рядом и вокруг. Приспособились армяне и к Российской Империи, приспособились и к Советской Власти и приспособились весьма неплохо, материально живя лучше большинства народов СССР. И, несомненно, в недрах армянского общества жила выпестованная за тысячелетия существования непоколебимая вера — все сгинут, а армяне останутся. Впрочем, они конечно в этой вере не уникальны, схожий с ними путь в мировой истории прошли и евреи. Но армяне в отличие от самого старого народа на планете более бесхитростно и напористо врастали в общество тех стран, приспосабливались к тем народам, к которым «прислонялись. И все ради единой, инстинктивно продиктованной, завещанной предками цели, выжить, уцелеть как народ, даже путем частичного слияния с другими народами…

Но в случае с Анжеллой желаемого «слияния» никак не получалось. На неё не клюнули ни молодые инженеры, ни перспективные комсомольские работники, ни ухватистые ОРСовцы, презрительно кривили губы и холостяки-офицеры. В конце концов Анжелла совершила неожиданный для армянской девушки поступок, поругалась с дядей и его женой, съехала с их квартиры в общагу, и приступила к поискам суженого сама. И нашла…

Армянская родня Анжеллы вся встала на дыбы. Жених, вчерашний десятиклассник из семьи рядовых рабочих совхоза и … казах! Казахи в армянской иерархии народов стояли очень низко, и выходить армянке за казаха, считалось своеобразным мезольянсом, унижением всей нации. Ольга Ивановна хорошо помнила все перипетии этой истории, начавшейся весной и закончившейся летом этого года. В него оказались втянуты не только семьи жениха и невесты, но и администрация поселка, руководство совхоза и школы. Таким образом пыталась всех «поднять на ноги» и не допустить свадьбы родня Анжеллы. Ольга Ивановна не дождалась, чем все это кончится, вышла в отпуск и уехала в Усть-Каменогорск, искать следы сгинувших там в начале 20-х годов деда и бабки. О состоявшейся свадьбе она узнала уже вернувшись. Вообще вся эта громкая возня и суета, несколько месяцев к ряду потешавшая весь поселок, её совершенно не трогала, те люди ей были совершенно чужды и неинтересны. И сейчас, когда Мария Николаевна спросила:

— А как там эта Барсегян, говорят, цветет за молодым мужем?

— Это ты про Анжеллу Аршаковну? Цветет? Не сказала бы. То, что поправилась, это верно, но лучше бы она на диету села. У ее новых родственников, похоже, к совхозному мясу доступ есть, вот она и злоупотребляет, — возразила Ольга Ивановна.

— Во-во, и я слышала, полгода всего замужем, а разнесло ее с их бешбармака, как двух беременных.

— Ой, Маш, не хочу я про нее говорить, и вообще… Ну, не понимаю я этого, отправиться сюда за тысячи километров от дома, чтобы сыскать жениха, и не найдя такового, соблазнять мальчика, своего бывшего ученика. Ну, это не то что аморально, это вообще какое-то ненормальное влечение, расшибусь но замуж выйду, все равно за кого, — презрительная мина запечатлелась на лице Ольги Ивановны.

— Да, верно говоришь мать. Я ведь чего тебя спросила-то. Они ведь заявление подали на отдельную квартиру, как молодая семья. Это они наверняка от его родителей съехать хотят. Не дай Бог ребенка рожать соберется, тогда ведь придется их тоже на очередь ставить. Она не беременная случайно? — на этот раз нешуточно забеспокоилась Мария Николаевна.

— Успокойся, нет пока. Я ж как никак пока еще достаточно зрячая, чтобы беременную бабу от просто жирной отличить, тем более от безобразно жирной. Знаешь, есть бабы толстые, но на них приятно смотреть, а тут…

— Знаю про кого ты, про твою новую подружку Ратникову, — с нотками ревности перебила Анна Николаевна.

— Ну, хоть бы и ее взять, а эта Анжелла… вроде и молодая еще, а разожралась до непотребства. Она и раньше не больно красива была, а сейчас так вообще ужас. Но, не беременная, за это я ручаюсь…

13-го в субботу Ольга Ивановна с утра чувствовала себя неважно, по всему поднялось давление как реакция на смену погоды. Потому до обеда она буквально ничем заниматься не могла. Зато после обеда ей стало легче и она наконец смогла сесть за правку своих мемуаров, на этот раз дело пошло и она так заработалась, что едва не забыла про ужин… Ну, а в десять вечера Ольга Ивановна не смогла отказать себе в удовольствии посмотреть фильм снятый по произведениям Зощенко «Не может быть». Такого типа экранизации, этакие бытовые кинокомедии приносили, и успокоение, и отдых душе. Хотя официально «поднятая на щит» соцзаказная кинокомедия «Веселые ребята» ей была просто противна. Почему этот пустой, глупый фильм считался классикой советского кинематографа? Потому что тогда, в тридцатые годы, лучше никто не снимал? Многие именно так и думали. Но как же тогда оценить немой «Броненосец Потемкин», снятый еще раньше? Ольга Ивановна, конечно, не поверила тому, что там изображалось, это тоже был социальный заказ. Но гений режиссера сделал из этого «заказа» мировой шедевр. А «Веселые ребята», эти противные ужимки, кривляние Орловой, Утесова и прочих… А вообще, больше всех из отечественных фильмов ей нравились современные сатирико-бытовые ленты Рязанова: «Берегись автомобиля», «Вокзал для двоих», «Служебный роман», «Гараж», ну и конечно «Ирония судьбы…», а также блестящий говорухинский детектив «Место встречи изменить нельзя». Эти фильмы она могла смотреть по многу раз, и не могла понять почему тот же Рязанов, по всему, не имеет такого же признания в мире, как, например, поляк Вайда. Впрочем, смутно она догадывалась, видимо потому, что в его фильмах показана неестественная для того же западного зрителя жизнь, а потому и совершенно ему непонятная — там где советский человек смеется и аплодирует, западный, хоть зритель, хоть кинокритик, лишь недоуменно пожмет плечами. Они просто не могли понять всю глубину этой советской, экспериментальной жизни, как ее буквально всем организмом чувствует человек советский, тем более наделенный таким «талантливым зрением» как Эльдар Рязанов. В то же время иной раз Ольга Ивановна просто диву давалась, когда один и тот же режиссер ставил фильмы настолько один от другого отличающиеся, что, казалось, их никак не мог создать один человек. Самым ярким примером такого несоответствия ей виделась Татьяна Лиознова. Как могла она сначала поставить пустейший, насквозь соцзаказный, фальшивый и неправдоподобный сериал «Семнадцать мгновений весны» и вот совсем недавно на экраны вышел «Карнавал», фильм глубокий, на все времена, с прекрасно сыгравшей главную роль Ириной Муравьевой. То что «Мгновения» властью приняты благосклонно и получили кучу советский премий и наград, а «Карнавал» остался незамеченным… Это Ольгу Ивановну не удивило — соцзаказ всегда и во все времена оплачивается куда щедрее всевременных шедевров.

29

В воскресенье 14 декабря у многих жителей поселка выходного как такового фактически не случилось по причине того, что в продуктовом магазине «выбросили» свиные ножки. То, что кто-то из руководства ОРСа сподобился побаловать людей этими ножками, чтобы жители поселка могли к Новому Году сделать холодец, стало проявление невероятной для столь голодного времени заботы. Очередь вытянулась из помещения магазина и еще метров на сто на улице. Узнав про ножки, поспешила к магазину и Ольга Ивановна. Одна из ее «родительниц» пустила учительницу впереди себя где-то в середине очереди. Но стоять ей долго не пришлось. Проходившая мимо одна из внучек «анненковца» Митрохина подошла к ней и зашептала на ухо:

— Вам ножки на холодец нужны?… Что же вы нам-то не сказали? Мы свинью на следующей недели забивать будем. Хорошая свинья, большая, мы вам и на холодец и так мяса продадим, не дороже этих…

Ольга Ивановна с благодарностью эту помощь приняла. Она сказала пустившей ее родительнице, что стоять не будет, де замерзла и ноги болят. А сама побежала домой, срочно отогреваться горячим чаем. Но по пути встретила Анну Николаевну, возле подъезда своего дома в простой душегрейке и платке выбивавшую подвешенный на веревке палас. Узнав, что Ольга Ивановна стояла в очереди за ножками, она не на шутку рассердилась и стала выговаривать:

— Ты что, мать? Я тебе подруга или кто? Зачем ты по этим очередям толкаешься, мерзнешь и ноги натружаешь, почему ко мне не обращаешься!?

— Понимаешь Маш, ну не собиралась я вообще холодец-то делать. А тут соседка снизу стучит в дверь, говорит в магазине ножки «дают». А я возьми и поддайся этому стадному чувству, тоже подхватилась и побежала. Да и не ожидала, что там такая очередь. Хотела уж вернуться. А тут меня в очередь пустили, отказываться неудобно, думала вроде недалеко, достою, — оправдывалась Ольга Ивановна.

— Ну и что достояла, вон синяя вся, — Анна Николаевна укоризненно показывала на подругу палкой, которой выколачивала ковер.

— Да нет, не стала, ушла, там еще часа два стоять, не меньше, — не стала уточнять, что ей пообещали ножки в другом месте, Ольга Ивановна.

— Ну, ты даешь, Ивановна. Ведь вроде умная баба и лет уже сколько, а туда же, полезла. Тебе что эти ножки так нужны? Хочешь тебе без очереди, с черного хода их продадут? Но не советую, там такого привезли, что и брать не стоит. Поверь мне.

— Да ладно, я и так уже раздумала… Слушай, если время есть приходи ко мне, поболтаем, а то я стоять уже не могу, ног почти не чувствую.

— Да, ладно беги… Я сейчас вот только с ковром разделаюсь и зайду к тебе, — заверила Мария Николаевна…

Председательница пришла, когда Ольга Ивановна уже напилась чаю и, лежа на диване, смотрела первую серию фильма «Д, Артаньян и три мушкетера» по Алма-Ате.

— Что там идет-то? — сразу поинтересовалась Мария Николаевна, едва вошла в квартиру. — Ой, и ты эту дрянь смотришь!? Я как увижу Боярского в роли Д,Артаньяна, так мне прямо дурно становится. Сколько лет ему было по книге? — спросила она, снимая сапоги и одевая пододвинутые хозяйкой тапочки.

— Девятнадцать ему было.

— А Боярскому когда снимался, наверное все сорок, — гостья подсела к столу, куда Ольга Ивановна поставила для нее чашку с блюдцем.

— Ну, сорок не сорок, а далеко за тридцать это точно, — с улыбкой отвечала Ольга Ивановна. — Да я это так, почти и не смотрю. Я песни в основном слушаю. Вот что в этом фильме удалось так это песни, особенно музыка.

— А кто ее автор? — Анна Николаевна отхлебнула чай.

— Дмитрий Дунаевский, сын Исаака Дунаевского, — просветила подругу Ольга Ивановна.

— А, ну тогда все понятно, еврей.

— По отцу, конечно, еврей, а вот кто у него мать, не скажу. Но знаешь, я как-то интервью с ним видела, не помню уж в какой передаче, но у него такие широченные, мощные плечи. Помнишь, как выглядел внешне его отец? Обыкновенный тщедушный еврейчик. А этот смотрится просто богатырем, только лицо интеллигентное. Думаю мать у него не еврейка, и фигура ему по ее линии досталась, — пояснила Ольга Ивановна, подкладывая уже варенья.

— Ох, Ивановна, и откуда ты это все знаешь? Я вот смотрю телевизор, не то что, кто там музыку или слова написал, артистов не всех запомнить могу. Ну, кроме, конечно, самых кто раздражает, таких как этот Боярский.

— У тебя, Маша работа слишком ответственная, тебе от нее отвлекаться никак нельзя. А я, сама знаешь, сейчас на облегченном варианте учительского труда. Мне же нет доверия, а значит и нервотрепки меньше, — засмеялась Ольга Ивановна.

— Да нет Ивановна, ты всегда лучше всех во всем этаком разбиралась, — не согласилась Мария Николаевна, отпивая чай и заедая вареньем.

— Ну, не знаю откуда это у меня. Я ведь даже не столько сам фильм смотрю, а то как актеры играют. Наверное, если бы суждено мне было жить в большом городе, я бы стала завзятой театралкой. У меня ведь родители едва ли не каждую неделю в Харбине в театры ходили и меня иногда брали. А здесь вот только и остается телевизор смотреть.

— Ну, и как ты вот этот-то фильм… как, по-твоему, хорошо здесь артисты играют? — Анна Николаевна, приложив ложечку с вареньем ко рту, вопросительно смотрела.

— Смотря кто, хотя, в общем, здесь актерский ансамбль не очень. Вся четверка мушкетеров… так среднего уровня. Кстати Боярский, я думаю, не самый худший из них. А вот от Табакова я большего ожидала. Его король как тот же кот Матроскин получился. Впрочем, почти все его роли очень однообразны. Ну, а Фрейндлих, это конечно большая актриса. Так, что кроме нее здесь и выделить некого, — дала свою оценку Ольга Ивановна.

— А я вот не могу так определить, хорошо или плохо играет артист. Мне, или нравится, или нет. Вот Боярский, сразу говорю — не нравится. А вот Высоцкий — очень нравился. Причем именно его кинороли, а вот песни уже не так. Не пойму, почему от его песен так все буквально балдеют, а я вот нет. Зато его в «Место встречи изменить нельзя» сколько раз смотрела и без конца смотреть готова. А тебе, насколько помню, он раньше не нравился, а сейчас как?

— Знаешь, Маша, как актер он действительно очень хороший, характерный. Есть актеры характерные, которые отлично играют роли, соответствующие их собственных характерным особенностям. К таковым и относится Высоцкий. Из той же когорты Гурченко, Миронов, Михалков. А есть такие актеры, которые могут любую роль отлично сыграть. Помнишь «Любовь и голуби», ты еще говорила, что не могла узнать актера, который старика играл?

— Да-да, только в конце сообразила, что это Юрский, — подтвердила Мария Николаевна.

— Ну, вот… мне лично такие актеры больше нравятся, для которых нет границ в творчестве, все равно кого, но они сыграют правдиво и достоверно. Такие как Юрский, Смоктуновский, Евстигнеев, Петренко, из женщин та же Алиса Френдлих, Гундарева. А что касается Высоцкого, я как думала о нем, так и думаю — артист отличный, а поэт так себе, уж больно нарочито люмпенского у него много, в расчете на интерес непритязательного слушателя, отсюда и успех в первую очередь у молодежи. Помнишь, я тебе говорила, как Сережку своего за отсутствие художественного вкуса ругала, когда он часами мог его магнитофонные записи слушать…

Они увлеклись разговорам об артистах и не заметили, как фильм кончился, и уже шла передача на казахском языке. Ольга Ивановна переключила телевизор на Москву, там шел «Сельский час»… Анна Николаевна словно очнулась, и до того раскрепощенно-расслабленная, вновь вернулась в «оболочку» председателя Поссовета и заговорила озабоченно:

— Завтра в Алма-Ате начинается Сессия. Помнишь, я тебе говорила, что нас предупредили о возможных эксцессах?

— А может все обойдется и по-тихому пройдет, как обычно и никого не тронут? — попыталась успокоить подругу Ольга Ивановна.

— Если бы так, я бы и не нервничала. Но у меня точные данные, Кунаева снимут, — допила, наконец, чай Анна Николаевна.

— Еще будешь?

— Нет спасибо.

— Даже если и снимут… Да, не переживай ты так. Перемелется как-нибудь, — успокаивала Ольга Ивановна.

— Боюсь, если и перемелется, то такая мука получиться, такие пироги с нее, что они всем нам поперек горла встанут. Я вчера со Светой своей по телефону разговаривала. Христом Богом умоляла ее все эти дни в общежитии сидеть и носа не высовывать. Она не понимает ничего, а я ведь не могу ей всего по телефону-то сказать, не дай Бог, подслушают да настучат, обвинят в разглашении государственной тайны, и нагнетании паники. Ох, прямо не знаю, сама не своя хожу… Вот, к тебе зашла думаю отвлекусь. Вроде об артистах заговорили, я и забылась, а тут опять, хоть что делай, а все об том же думаю…

После ухода Караваевой Ольга Ивановна попыталась смотреть телевизор. Но мысли о предстоящем пленуме буквально лезли в голову, «отравляя» настроение, мешая воспринимать происходящее на телеэкране. Ольга Ивановна выключила телевизор — он совсем не способствовал борьбе с этими «мозгомучениями». Она попыталась сесть за мемуары, но и это не получилось. Пленум, Кунаев, казахи, безмозглое Политбюро… она совсем не хотела об этом думать, но ничего не могла с собой поделать. Наконец, усилием воли она заставила себя найти те думы, которые доставили-таки удовлетворение, так сказать, уму и сердцу.

Она стала думать об артистах и припомнила, что в том же фильме «Служили два товарища» режиссер не сразу мог выбрать, кому играть две главные роли, какую Высоцкому, а какую Янковскому. Ольга Ивановна стала размышлять, как бы сыграл Янковский, являвшийся сыном белого офицера, роль Брусенцова. Конечно, не так как сыграл ее Высоцкий, сын советского офицера. Наверняка его Брусенцов не был бы столь плебейски грубым, скорее всего он получился бы этаким «по-янковски» аристократически-меланхоличным. Но нельзя было не признать, что именно в этой роли Высоцкий на сто процентов сумел использовать свои превосходные актерские качества, когда ему вместо положительного, но совершенно безликого, инертного Некрасова достался отрицательный, но яркий и сильный Брусенцов. Сейчас она мысленно сравнила этого белого офицера… со своим отцом. Получалось, что Иван Ратников был чем-то средним между тем, что воплотил на экране Высоцкий и тем, что мог бы воспроизвести Янковский. Отец был не столь груб и ограничен как герой Высоцкого, но наверняка сильнее и ярче, того образа, что мог бы воплотить Янковский в силу своего характера…

Потом Ольга Ивановна вспомнила о последнем письме того самого краеведа из Усть-Каменогорска, где он сообщал ей интересные факты, узнанные им при общении с московским писателем, вознамерившимся писать книгу о коммунарах. На то письмо надо было отвечать. Этим и решила она заняться. Отвечать лишь словами благодарности, или какой-либо другой формой вежливой отписки ей не хотелось. Ведь краевед, звали которого Виктор Киреевич Грязнов, очень ей помог, и без него вряд ли бы она «продвинулась» так далеко в деле поиска следов своих пропавших предков. Кое что о Грязнове Ольга Ивановна знала. Он был где-то чуть старше ее, в семейной жизни несчастлив. Женщины-сотрудницы музея втихаря ей поведали — оттого и пропадает целыми днями на работе потому, что дома его постоянно «достают» за маленькую зарплату жена и незамужняя почти тридцатилетняя дочь, грозят разменять квартиру и уйти от него. Ольга Ивановна также знала, что Виктор Киреевич окончил исторический факультет Усть-Каменогорского педа в пятидесятые годы, благо тогда еще не было такого сумасшедшего конкурса именно на этот факультет и можно было поступить без блата. В школе он преподавать по каким-то причинам не смог и более двадцати лет работал в музее. И еще, однажды в разговоре он поделился с Ольгой Ивановной кое чем сокровенным, о чем не мог сказать ни коллегам, ни домашним, никому более:

— Вот вы Ольга Ивановна следы своих дедов ищете… завидую я вам. Знаете почему? Потому что не боитесь. А я ведь тоже про своих родственников далеко не все знаю. Ну, конечно не про всех… в общем, про одного, вообще ничего, про деда по отцу. Представьте себе, и раньше боялся и сейчас побаиваюсь, и на работе не поймут, а дома еще пуще, заживо съедят. Будут пенять, что вместо того, чтобы где-нибудь подработать, он какого-то мифического деда искать взялся. А ведь я доподлинно знаю, что мой дед по отцу вовсе не отчим моего отца, кто таковым официально считается. Своего настоящего деда я даже не имени, ни фамилии не знаю. Бабка своих двух сыновей полностью на отчима переписала. Отец и дядя мой, конечно, помнили своего настоящего отца, но как и бабка они до самой смерти про то молчали. А вот причину, по которой молчали, я знаю, двоюродная сестра от отца своего, то есть дяди моего как-то узнала. Он, мой настоящий дед, участвовал в подавлении знаменитого восстания в Усть-Каменогорской тюрьме в июле 1919 года и даже получил за то какое-то отличие от отдельского атамана. Потом его мобилизовали, он ушел на фронт и уже не вернулся. Скорее всего погиб. Вот так, смотрю на вас, а самому стыдно, вроде на таком месте сижу, а до сих пор ничего не сделал, чтобы хоть что-то разузнать, хотя бы фамилию…

Когда Ольга Ивановна услышала от Грязнова его исповедь, ей показалось, что она когда-то, отдельные фрагменты этого повествования уже слышала. Но тогда, она конкретно так ничего и не вспомнила. Откуда в ее памяти возникла эта неясная ассоциация: что-то связанное с восстанием в Усть-Каменогорской тюрьме. Сейчас, думая об этом Ольга Ивановна сумела полностью «освободиться» от мучающих ее мыслей, навеянных разговором с Марией Николаевной, и опять же с усилием, до головной боли, заставляла себя вспоминать, воспроизводит фрагменты своего далекого детства, что она уже делала много раз и это «занятие» стало для нее привычным. И она действительно вспомнила, немного, но как ей показалось, то немногое, будет очень важно и желанно узнать и Грязнову, так много для нее сделавшему. Словно боясь, что эти хрупкие воспоминания ускользнут из ее памяти, Ольга Ивановна стала спешно писать письмо:

«Уважаемый Виктор Киреевич! Большое спасибо за Ваше письмо и за то, что Вы по-прежнему проявляете ко мне, постороннему для Вас человеку, такое участие. Прежде чем о моих делах, хочу Вам сообщить некоторые сведения, которые я почерпнула всего лишь из своей памяти, потому не могу поручиться за полную их достоверность. Тем не менее, мне кажется, они будут Вам очень интересны. Помните, что Вы говорили мне о своем настоящем деде, который пропал в Гражданскую войну. Так вот я сейчас достаточно отчетливо восстановила в памяти тот факт, что мои отец и мать принимали большое участие в судьбе жены и детей одного из сослуживцев моего отца по девятому Сибирскому казачьему полку. Тот однополчанин отца, насколько я помню, был родом из Усть-Каменогорска и в гражданскую оказался в Забайкалье и вместе с забайкальскими казаками переехал жить в приграничный район Китая, в Трехречье, и там жил со вдовой забайкальского казака. У той вдовы и свои дети были, и от него у нее тоже родился сын. Однополчанин отца погиб в 1929 году во время конфликта на КВЖД, когда Красная Армия фактически уничтожила все казачьи поселки в Трехречье. Вдова с детьми сумела бежать и добраться до Харбина. У нее был адрес моих родителей, и она пришла к ним. Мои родители ей помогли. Тут дело не только в том, что отец с ним служил в Первую мировую войну в одном полку, но и в том, что он, как и ваш настоящий дед принимал участие в подавлении восстания в Усть-Каменогорской тюрьме. Причем здесь он уже воевал рядом с братом моей матери, тогда кадетом Омского кадетского корпуса. Потом он даже вроде присутствовал при его гибели, но это я не помню в деталях. В общем, и отец и мать, в память о нем много помогали этой женщине и ее детям. Они жили в Харбине где-то до 40-го или даже 41 года. Хорошо помню, как к нам приходил ее младший сын, мальчик несколькими годами меня старше. Мы даже играли вместе возле нашего дома, он катал меня на санках. Потом они куда-то уехали и оттуда писали и родители, вроде, опять посылали им деньги.

Не знаю, имеет ли отношение все это к вашему деду. Но, сами посудите, совпадения и немалые есть. Попробуйте выяснить, служил ли ваш настоящий дед в те годы, в девятом полку. Господи, о самом главном-то забыла. Фамилия того однополчанина отца Дронов и звание вахмистр. Имя, отчество, к сожалению совсем не помню…»

30

В СССР люди в возрасте в основном свое свободное время проводили у телеэкранов. Впрочем, других развлечений у них, в общем, и не было. Если пожилые европейцы, японцы и североамериканцы имели возможность много путешествовать, то в СССР с его жестким ограничением для граждан выезда за границу и отсутствием развитой инфраструктуры организации отдыха внутри страны… телевизор оказался вне конкуренции.

В первую неделю декабря на двух программах, что транслировали на область несомненным «гвоздем» стал демонстрируемый по Москве английский сериал «Джейн Эйр». Неизбалованные зрелищами жители поселка по вечерам с удовольствием приникали к экранам и сопереживали тем естественным человеческим страстям и прочим коллизиям этого чисто «капиталистического» фильма. Ольга Ивановна хорошо помнила, как с тем же интересом в 70-х люди смотрели многосерийную «Сагу о Форсайтах». Как ни крути, а советские люди, так сказать, русского разлива, тянулись к европейской культуре, европейской системе ценностей. Что касается советских других «разливов», например казахов, то им куда ближе оказались те же индийские мелодрамы. Ольга Ивановна читала роман Бронте «Джейн Эйр» и на вопросы коллег в школе, как ей фильм, откровенно призналась, что фильм получился сильнее, чем сама книга, чего коллеги оценить не могли, так как романа не читали. Мнением Ольги Ивановны в таких случаях интересовались всегда, ибо ее считали знатоком не только русской, но и мировой литературы. Не мудрено, ведь основы этого знания она успела получить в начальных классах классической русской гимназии города Харбина. Также в учительской обменивались мнениями о идущей по субботам трехсерийной экранизации романа Алексея Толстого «Хождение по мукам». Ольга Ивановна раньше не один раз смотрела эти фильмы и старалась от комментариев воздерживаться, но сейчас она, наконец, решила высказать то, что думала по этому поводу:

— Вся эта трилогия — яркий пример, когда писатель посвятил свой талант службе властьимущим и немало в ней преуспел, но как художник потерпел полное фиаско, сотворив искусно исполненную фальшивку, в которой до девяноста процентов лжи…

Конечно, истинные советские педагоги, даже под влиянием «ветров Перестройки» не могли с ней согласиться. Они уже архаично привыкли считать Алексея Толстого столпом отечественной литературы, непререкаемым авторитетом. А на слова Ольги Ивановны реагировали уклончиво или молча, дескать, что еще можно ожидать от белогвардейки, а некоторые искренне сожалели, что Перестройка дала слишком много воли таким вот. Лет десять назад КГБ незамедлительно отреагировало бы, не говоря уж о РОНОшном и ОБЛОНошном руководстве, за публичное охаивание признанного классика советской литературы. Даже конкретные примеры, приводимые Ольгой Ивановной, что в романе искажены до неузнаваемости некоторые исторические фигуры, такие как Мамонт Дальский, Махно, генерал Деникин и прочие деятели белого движения… Она не могла никого убедить — педагоги оказались просто не готовы мыслить не по-советски. Правда многие, особенно молодые задумывались над ее словами, и в этом Ольга Ивановна видела добрый знак.

Еще одно телевизионное действо, что широко обсуждалось в поселке, это конечно международные соревнования по фигурному катанию — любимое зрелище в первую очередь всех женщин независимо от возраста. Видя красивые костюмы фигуристов, праздничную обстановку соревнований, жители поселка словно забывали об окружающей их убогости, нищеты, скучном бытие. Они наяву лицезрели мир грез, прекрасных принцев и принцесс, купающихся в золотых лучах прожекторного света, лучах славы. Ольга Ивановна тоже была ценительницей фигурного катания, хоть сама в последний раз одевала коньки в том же далеком харбинском детстве. В ее советском детстве, отрочестве и юности стало уже не до коньков. Но даже здесь сказывалось ее «обзорное» зрение, ибо она не разделяла ура-патриотичных пристрастий многих своих коллег-учителей, которые, как и положено стопроцентным советским людям, считали советскую школу фигурного катания самой передовой и как бы не выступали наши, они всегда лучше всех. Соглашаясь с общепринятым мнением, что, конечно, в парном катании советским парам нет равных, она в то же время считала, что новые чемпионы мира в танцах на льду Бестемьянова и Букин, несмотря на суперсложность их программы, допускают слишком много неэстетичных, иногда просто безобразных поз и движений во время своих выступлений. Ей куда больше нравились предыдущие чемпионы англичане Торвилл и Дин. Так что и здесь мыслила она не по-советски.

Когда Ольга Ивановна, проводив подругу, написав письмо Грязнову, вновь расположилась у телевизора, к ней неожиданно пожаловал еще один гость. То был экс директор рыбзавода Василий Степанович Зеленин. Нельзя сказать, что двоюродный брат сторонился ее, нет, он просто, образно говоря, «держал дистанцию». После того памятного «выступления» Ольги Ивановны в 1983 году на банкете, он где-то месяца через два зашел к Ольге Ивановне и… Петр Степанович представил фотографию своего отца, рассказал историю своего рождения и жизни, словно доказывая, что является сыном Степана Решетникова. Нет, он не настаивал, все оставив на волю Ольги Ивановны, хочешь верь, не хочешь — не верь. Ольга Ивановна поверила и не только потому, что очень хотела иметь хоть одного кровного родственника. Не поверить было трудно еще и потому, что даже разменявший седьмой десяток Василий Степанович, имел много общих черт не только со своим отцом, но и со своим дядей, ее отцом, которого она очень хорошо помнила. Потому она ни сколько не сомневалась — это действительно ее двоюродный брат. Да и с какой стати ему врать, зачем? Но более всего удивил объявившийся родственник в конце той встречи. Он попросил их родство не афишировать, и вообще обо всем этом молчать…

Ольга Ивановна выполнила ту просьбу, нигде, ни полслова. И в том, что все-таки об их родстве как-то узнали, не было ни малейшей ее вины. Все разболтали, в основном, его жена и дети. Таким образом, весь поселок и окрестности узнали, что директор рыбзавода оказывается не сын простой батрачки, вернее сын, но от кого, от кровавого палача Степана Решетникова. Случись это «открытие» пораньше, Петру Степановичу, наверное, и до пенсии не дали в директорах доработать, и в областное КГБ наверняка бы не один раз вызвали. Но сейчас к нему, тем более к пенсионеру, уже никто никаких претензий не предъявлял, да и отца его, как-то уже не «квалифицировали» как белобандита и палача. Тем не менее, афишировать свое родство с Ольгой Ивановной Петр Степанович не торопился. И вот вдруг в воскресенье пожаловал… Ольга Ивановна никак не ожидавшая такого гостя, засуетилась, стала приглашать в комнату, накрыла стол из остатков того, что ей привезла Ратникова и более поздних «даров», чем немало удивила брата:

— Ишь ты… откуда ж это все, где достала?

— Да это с воинской части жена командира вот продала, — Ольга Ивановна была искренне рада визиту брата, который за три года не сделал ни одной попытки с ней сблизится, как, впрочем, и члены его семьи.

— Понятно, знаком я и с Федором Петровичем, и с его супругой, и в гостях у него бывал, и они у меня… Ну, это когда я еще рыбзаводом командовал, а сейчас, на кой я им старый, — со смешком поведал Василий Степанович, усаживаясь за стол. — Я, Ольга Ивановна вот, собственно, с чем к тебе, — решил по-свойски перейти на ты двоюродный брат. — Ты уж извини, что не захожу к тебе… не могу я с тобой как положено родственникам отношения поддерживать. Раньше бы надо прийти да все объяснить, но так уж вышло, то одно, то другое. Пойми меня и не обижайся, не кори. Тебя я понимаю, у тебя вся жизнь советской властью изломана, родители от них погибли. На твоем месте и я бы их ненавидел и старину любил. Но я не ты, пойми, у меня совсем другая жизнь и судьба.

— Постойте, Василий Степанович, как же другая. Ваш отец тоже коммунистами расстрелян, — Ольга Ивановна в отличие от гостя не могла пересилить себя и называть двоюродного брата, который был на 13 лет ее старше, на ты.

— Другая Оля, другая. Отец что, его я не знал и узнал-то кто он уже взрослым. А так я ведь всем советской власти обязан, никогда ею не притеснялся, напротив, и выучился, и не последним человеком был. А в войну… мой-то год весь воевал, сколько народу там побило, а я бронь имел, и жизнь, и здоровье сохранил. А представь, что стало бы, если бы тогда белые верх взяли, даже если бы и родился я? Что, женился бы тогда отец мой на простой батрачке, которую в услужение взяли, чтобы твоей матери тяжелую работу не делать? Мне-то мать про ту жизнь в доме Решетниковых много порассказала, как твоя мать могла и до десяти часов спать, а моя с пяти утра вставала и корову доить бежала. Отца она без памяти любила, потому и терпела, а тот даже не смотрел в ее сторону. Если бы тогда в начале двадцатого года не прибежал как пес побитый, и просто с голодухи не «осчастливил» мать, когда на заимке прятался, я бы и на свет не появился… — Василий Степанович замолчал, увидев, что Ольга Ивановна отвернулась и нервно кусает губы. — Извини меня сестренка, не надо бы об этом, жизнь-то она вон как и с тобой, и с родителями твоими обошлась… извини. Но только возьми тогда белые верх, признал бы отец меня своим сыном? Да ни за что. Он же тогда бы наверняка в белых героях ходил, и уж конечно другую бы себе невесту подыскал, а не мать мою. А то, как же, брат-то на атаманской дочке женат, а он что батрачку возьмет? Вот и прикинь сестренка после этого, какая меня судьба ожидала бы… безотцовщина, нагулянный. Да меня бы даже в ту станичную школу, где твоя мать учительствовала, на порог не пустили. Кем бы я стал!? С детства баран бы пас и в тех же батраках всю жизнь. А при Советской власти я вон в люди, в директора вышел, — Василий Степанович замолчал и прочему-то виновато отвел глаза.

Ольга Ивановна минуты три стояла как в ступоре, потом будто очнулась и стала подавать гостю чай с дареными конфетами, ее лицо приняло непроницаемое выражение и по нему нельзя было определить, какое впечатление произвели на нее слова родственника. Наконец, когда Василий Степанович стал осторожно вприкуску пить чай, она заговорила:

— Я не знала своего дядю Степана Игнатьевича Решетникова, но я знала своего отца Ивана Игнатьевича, и думаю, не на столько они друг от друга отличались, чтобы один из них был просто бессовестной сволочью. Мой отец сволочью не был, значит, и брат его тоже не был. И зная, что у него есть сын, он бы никогда от него не отказался. Даже если бы и не женился на вашей матери, то все бы сделал, чтобы вы не остались пастухом.

Ольга Ивановна встала из-за стола, отошла к окну и отодвинув штору стала смотреть на улицу сквозь тюль. Петр Степанович отставил недопитую чашку еще более нахмурился, на его лице резко обозначились даже те морщины, которые ранее были не очень заметны — он понял что Ольга Ивановна обиделась, и обиделась сильно. Он подошел к ней и осторожно положил руку на ее плечо.

— Ты эт… Оля… прости, лишку я хватил, да и вообще не о том мы говорим совсем. Ведь и ты всю жизнь без сестер-братьев, и я вот тоже. Ведь промеж нас согласие должно быть, а я тут развел, если бы да кабы, да чтобы было… ты уж прости. Это родня моя все, жена да дети. Поверишь, ведь это они мне все растолковали, что я тебе сейчас тут изложил, у меня то и мыслей таких не было, чтобы на отца своего… какой бы он там ни был. Ты и их не суди строго, боязно им. Их-то, жены моей родителей, ох как в коллективизацию здесь били. У Нюры моей на ее глазах, ей тогда пять лет всего было и отца забрали, и из дома все подчистую выгребли в 31-м годе. Сколь лет потом ее подкулачницей дразнили, с тех пор она вот и боится и сейчас боится, что через родство с тобой опять мы все пострадать можем. Она ж и меня сколько ругала за то, что я насчет отца открылся. Вон слышала что говорят, вроде Горбачева все одно скинут и опять кто-нибудь типа Сталина придет и всех на цугундер. Ты уж прости нас сестренка, все мы тут кто постарше с измальства запуганы перезапуганы, и детям тот страх передался. Разве что внуки того страху иметь не будут, а с нас какой спрос, жила бы и ты с рождения в Союзе, и ты такой же была бы…

Часть третья. Дорога в никуда

1

Эмма Харченко вышла замуж со «скрипом» и довольно поздно, на 27-м году жизни. Замкнутый характер и прибалтийская ментальность предопределили ее крайне тяжелый «вход» в женский коллектив «точки». К тому же она никак не предполагала, что замужем за офицером будет столь скудно и скучно существовать. Муж обещал, что они «свое возьмут» когда он выйдет в большие чины. Но Эмма считала, что уже достаточно намучилась и хотела хорошо жить сейчас. Она и замуж шла в надежде изменить свой незавидный социальный статус, а главное материальное положение. Но то, что она увидела здесь… В состоянии глубокого разочарования Эмма почти не выходила из квартиры и ни с кем из женщин за полгода жизни на «точке» так и не сблизилась.

Эмма, как и большинство коренных жителей Прибалтики, искренне считала, что в ее личной судьбе и неустроенности целиком и полностью виноваты русские. Причем понятия советские и русские она никогда не разделяла. Ведь это они поработили Латвию, разорили деда, сначала отобрав у него хутор, а потом и погубив в лагере, а теперь обирают трудолюбивых латышей, и таким образом не позволяют им разбогатеть, а сами от природы почти все лентяи и пьяницы. В этом проклятом Союзе русские живут за счет других народов, обирая их так же как латышей. Если бы не русские с их проклятыми Советами и колхозами, латыши жили бы также как живут на противоположных берегах Балтики, как финны и шведы. Разве за то не говорит тот небольшой исторический период, когда Латвия являлась независимой, и уровень жизни латышей был не ниже чем в той же Финляндии тогда. А что сейчас? Латыши под властью этих проклятых русских стали почти такими же нищими как они сами…

Такое мнение находило понимание и созвучные отклики не только среди большинства простого латышского населения (сорок лет советской власти не шестьдесят, не успели еще забыть о годах сытой буржуазной демократии), людей и в самом деле в основном трудолюбивых, аккуратных, но, чего греха таить, с довольно ограниченным кругозором. К таковым относилась и Эмма, и ее мать, сестра, прочие родственники. Подобные рассуждения были в ходу и в среде, так называемой, просвещенной национальной интеллигенции, более того в той среде формировались и оттуда исходили. И интеллигенты тоже, особе себя не утруждая поисками вариантов, всю вину без остатка валили на тех же русских, не очень вникая или нарочно замалчивая такие «мелочи», как то, что абсолютное большинство большевиков, создавших советское государство, русскими отродясь не были. Даже о тех десятках тысяч латышских стрелков, что верой и правдой служили советской власти в Гражданскую войну и не раз ее спасали, когда та пребывала еще в «колыбели»… О том как-то умудрялись напрочь забывать, искренне веруя, что ни Латвия, ни латыши, ничего общего с Советами не имели и не имеют.

Ненависть, ненавистью, а замуж выходить надо, годы-то, молодость уходят. Выйти замуж на родине у Эммы шансов было немного. И не столько внешняя непривлекательность, сколько захолустность родного провинциального городишки тому виной, к тому же там преобладало женское население. В школе Эмма не блистала успеваемостью, активисткой тоже не была, потому дальше учиться и не пыталась, да и не хотела. После школы она вслед за сестрой стала обыкновенной уборщицей в городской гостинице. Так со шваброй в руках она дожила до своего двадцатилетия, и ничего не предвещало изменения ее столь серого существования, но тут вмешался его величество Случай. Сестра, горничная в той же гостинице, сумела охмурить холостого командировочного украинца и быстренько выскочила за него замуж, после чего уехала с ним на Украину. Оттуда через год она и вызвала к себе Эмму, обнадежив наличием у них с мужем двухкомнатной квартиры. Но главным аргументом, который склонил Эмму покинуть Родину, стали заверения сестры, что в том городе полно холостых парней и блондинки очень ценятся.

До отъезда из родного города Эмма не сомневалась, что все нерусские народы Союза относятся к русским столь же «тепло», как и в Прибалтики, как к оккупантам. Увы, по приезду к сестре ее ожидало разочарование — восточные украинцы оказались совсем не такими, как она ожидала. Если бы Эмма попала в западную часть Украины, но сестру угораздило выйти замуж на левобережье Днепра, в большой промышленный центр. В том городе оказалось полным полно русских, да и украинцы от них совершенно не отличались, так же по-русски говорили, так же пили водку и сквернословили, и, казалось, никто из них и мыслей не имел бороться за «незалежность» Украины. Делать, однако, нечего, пришлось обживаться на новом месте. Не желая быть нахлебницей, Эмма устроилась работать на ткацкую фабрику. Переменив ряд специальностей, она во всей красе познала настоящий социалистический труд на большом предприятии, где оный не различался на женский и мужской. Попутно довольно хорошо освоила и столь ей ненавистный русский язык.

На новом месте тоже потянулись однообразные серые дни, недели, месяцы, годы, с месячными, квартальными и годовыми планами, которые надо было кровь из носу выполнять, чтобы не лишиться премий и прогрессивок. Но главный вопрос, ради чего Эмма приехала, никак не решался — жених не появлялся даже в проекте. Эмма и здесь так и не приобрела близких подруг или знакомых, в среде которых обычно и происходят знакомства с молодыми людьми. Сама же она на танцы и дискотеки ходить стеснялась, понимая, что после двадцати ей там делать уже нечего. Не имели успеха и попытки помочь со стороны сестры и ее мужа. Они либо приглашали на «смотрины» такого кандидата, что Эмма скорее предпочла бы на всю жизнь остаться старой девой, чем идти за подобного, либо наоборот, «претендент» через несколько минут общения терял к ней всякий интерес. Эмма, и без того обладавшая непростым замкнутым характером, от всех этих неудач становилась все более желчной, злой.

У сестры, тем временем, появился ребенок, и в квартире стало тесновато, участились стычки и препирательства. Долго так продолжаться не могло… тем не менее тянулось целых четыре года. И тут вновь вмешался, блеснул предрассветным, живительным лучом он, Его Величество Случай. К соседям с верхнего этажа, а ими оказались отставной подполковник Харченко с супругой, приехал в отпуск сын с молодой женой. Медовый месяц получился для молодых крайне непродолжительным. Не прошло и недели, как мать со скандалом выгнала невестку, заставив сына увезти ее туда, откуда он ее привез и незамедлительно развестись. Со своей стороны мать сразу же приступила к срочным мероприятиям по «спасению» сына. В поле зрения родителей Петра Харченко и попала Эмма. Выбирать ни времени, ни возможности не было. Ведь «не валяются прямо на дороге» те самые милые, прекрасные, добрые, невинные, но в то же время готовые угодить свекрови, коими все матери хотят видеть невест своих сыновей. Ко всему, сестра нижнеэтажной соседки матери Петра сильно импонировала. Далеко не красавица, но девушка серьезная, с характером, и наверняка сумеет удержать в руках не совсем практичного как в житейских, так и в служебных делах сына. И главное, чем она выгодно отличалась от той первой привезенной сыном невесты, в нравственных устоях Эммы мать Петра не сомневалась. За годы проживания в одном подъезде, Эмма не дала ни одного повода думать о себе иначе. Отец тоже был не против. Единственно, что настораживало старого служаку, это национальность Эммы — как бы не повлияло на продвижение сына по службе. Но, поразмыслив, он успокоился — латышка не еврейка, потом он знал это точно, национальность жены для армейских кадровиков далеко не столь важна как, например, родителей. Супруги Харченко, проявив инициативу, теснее познакомились с Эммой, потом полунамеками подготовили почву, и спустя некоторое время сделали что-то вроде заочного предложения…

Эмме шел уже 26-й год, она явно стесняла семью сестры, о чем ей все чаще напоминали, до смерти отосточертела однообразная конвейерная работа на фабрике, где ей лет через пять обещали комнату в семейном общежитии или коммуналке. К тому же фабрика весьма основательно грозила наградить туберкулезом. Что оставалось делать? Возвращаться домой, уходить от сестры в общагу… оставаться старой девой? Нет, все эти варианты ее, несостоявшуюся хозяйку хутора, не устраивали. Правда очередной кандидат в женихи только развелся и являлся офицером той самой ненавистной армии, что оккупировала Латвию… но выбирать-то не из чего. К тому же Эмма сама себя утешала, что Петр все-таки не русский, а украинец, вроде бы не замечая, что разница совсем не велика. И еще ряд обстоятельств сбили ее тогда с толку. Во-первых, отставной подполковник, уверял, что сыну обеспечена хорошая карьера, так как теперь возникли условия, при которых он лично может заняться этим вопросом. В этом Эмма не разбиралась, на нее куда большее впечатление произвело другое — достаток о котором свидетельствовала обстановка в квартире родителей Петра. Выросшая в семье без отца, и сейчас живущая у сестры «за печкой, из милости», то есть на птичьих правах, Эмма больше всего на свете ценила комфорт и домашний уют. Потому, отложив мечту о своем собственно доме, таком, какой был у ее деда, до лучших времен, она хотела иметь хотя бы свою отдельную квартиру. В квартире же отставного подполковника даже по ее прибалтийским запросам (о они были существенно выше среднесоюзных) имелось все, что она подразумевала под понятием комфорт. Ковры на стенах, солидная импортная мебедь («стенка», кухонный и спальные гарнитуры). Эмма решила, что если так живет отставник-пенсионер, то «действующий» офицер должен жить никак не хуже. Тогда до нее почему-то не дошла очевидная истина: то что нажито подполковником и его женой за долгие годы службы, просто быть не может у его сына, холостого старшего лейтенанта.

Восемь месяцев продолжалась «кропотливая работа», в результате которой Эмма, оказавшаяся к тому времени уже на грани скандала и с семьей сестры (особенно унижали попытки превратить ее в бесплатную няньку для племянника), и с начальством на работе… В общем, она окончательно «созрела». С Петром тоже проводилась «работа». В своих частых письмах мать соответствующим образом «готовила» сына, расписывая, насколько хватало фантазии достоинства Эммы, нажимая большей частью на нравственность, порядочность и не избалованность. И вот, как логическое завершение этих усилий, весной 1986 года, по приезду Петра в очередной отпуск состоялась «очная стыковка», прошедшая довольно гладко. Петр после своей первой неудачной женитьбы совсем в себе разуверился и полностью положился на родителей.

Свадьбу сыграли наскоро и скромно, как будто выполняли всего лишь необходимый, но не доставлявший радости обряд. Эмма даже не вызвала на свадьбу мать. Петр оказался не привередой и искренне радовался, что, наконец, обзавелся семьей, к тому же его настроение поднимало твердое обещание отца помочь по службе. И то были не пустые слова, ибо отец выяснил, что начальником службы вооружения корпуса, в котором служил Петр, назначили его бывшего сослуживца, кое чем ему обязанного. И сейчас, убедившись, что после шести лет службы, сын сам явно не в состоянии «подняться», отец собирался обратиться к своему бывшему однополчанину, чтобы тот помог застрявшему на «точке» сыну. При всей своей недалекости Петр, выросший в военных городках и гарнизонах, с детства жаждал сделать военную карьеру. Он не знал другой жизни и, конечно, очень тяжело переживал свое столь долгое сидение на низшей офицерской должности.

Эмма, хоть и вида не подала, но была разочарована внешними данными жениха, которого до того видела только мельком, да на фотографиях. Во всех отношениях средний и ростом и телосложением Петр, рядом с ней явно не смотрелся. На каблуках и с высокой прической она выглядела гораздо крупнее его. Таким образом, уже с первых дней совместной жизни у Эммы появилось оно, это недовольство, которому суждено было расти, впитывать в себя новые составляющие. И, увы, с самого начала отсутствовали в их взаимоотношениях те «лекарства», «чувства-антибиотики», что призваны охранять внутрисемейный мир от больших и малых невзгод — меж ними не было и не могло быть настоящей любви…

Ратников в ожидании визита высшего корпусного командования, буквально целыми днями пропадал на службе, занимаясь наведением внешнего «лоска» на вверенное ему подразделение. Домой в эти дни он приходил не раньше ужина, сильно уставший. Анна, видя как уматывается муж, старалась скорее утолкать детей спать, дабы и он успевал выспаться. При этом она и сама не докучала ему ни лишними просьбами, ни разговорами. Но незадолго до ожидаемого приезда комкора, она не выдержала и сообщила ему новость из «внутриточечной жизни»:

— Знаешь, как сегодня наша мадам Бовари выступила?

Мадам Бовари, так Анна в разговорах с мужем именовала Эмму Харченко, имея в виду одинаковые имена «Харчихи» и главной героини одноименного романа Флобера. Анна, кроме регулярного чтения «Юности», попутно увлекалась и чтением классической художественной литературы с тех самых пор, как повинуясь, возникшей еще в начале 70-х годов моде стала собирать библиотеку.

— Что еще? — недовольно отреагировал Ратников думая, что жена собирается пересказать содержание какой-нибудь очередной бабьей склоки.

— Представляешь, вчера, все женщины собрались у меня в магазине, чтобы помидоры венгерские, консервированные делить, а она что-то припозднилась и оказалась в очереди сзади. Ну пока то да сё, разговоры о том, о сем… А она стоит как кем-то настеганная, нервничает, видно, что ждать не хочет. Ну, и говорит, пропустите меня, мол, я тороплюсь. Бабы конечно ее не пропустили, ну и что-то там такое шуткой ей сказали. Ну, знаешь Волчиху, у нее же язык, что помело, и без мата двух слов не свяжет. Не прислушивалась я, что уж там она ей такого сказала, но гляжу, та покраснела, глазами так на нее стрельнула злобно и что-то сквозь зубы ответила, по-своему, по-латышски. Негромко так сказала, никто и внимания не обратил. Ну, а сама она как будто перепугалась и сразу язык прикусила и по сторонам так смотрит, поняли ее или нет. Видит, что никто вроде ничего не понял, и успокоилась. Потом уже без нервов спокойно очереди своей дождалась.

— И что же она такое сказала? — по лицу жены Ратников понял, что она сумела это выяснить.

— Жена Мацкевича, она поняла. Она ведь с Белоруссии, недалеко от латышской границы жила, немного понимает. Я и сама догадывалась, но решила с ней проконсультироваться. Тихонько так сегодня ее спросила, ты там случайно не знаешь, что вчера в магазине Харчиха сказала? Та сразу смутилась, но призналась, та сказала: русские свиньи.

— Вот те да! А чего ж это она в магазине-то смолчала, раз поняла!? — вознегодовал Ратников.

— Я тоже сначала отчитать ее хотела, но не стала, потому что поняла из-за чего она промолчала. Она же это в свой-то адрес не приняла. Понимаешь? Они же, белорусы, это русское свинство на себя никогда не принимают, дескать, мы не совсем такие как вы, мы почище. Вот тебе и братья-славяне…

2

Когда Петр привез Эмму на «точку», все здесь и пейзаж, и квартира, не просто не понравились, они повергли ее в ужас и смятение. Впрочем, нечто похожее случалось почти с каждой женой, привозимой мужем-офицером из «Европы». Но в данном случае имело место и специфическое, чисто прибалтийское отношение к ситуации — если даже советские офицеры, верные защитники советской власти живут так плохо, то для кого же тогда эта власть поработила и ограбила столько народов, куда девает все эти средства? Кругозора Эммы не хватало, чтобы помыслить о диких расходах на космос, высокотехнологичные вооружения, внешнеполитическую экспансию… Если бы хватило, наверное, ужаснулась бы еще больше.

В квартире оказалось пусто, маленькая комнатушка с плохо выбеленными стенами и потолком, совсем крохотная кухонька с пропускающим воду краном. Туалет на улице… общий. В окно хоть не гляди. Эмма не находила прелести даже в летнем южноалтайском пейзаже. Петр целыми днями пропадал на службе, а она оказалась заключенной в этих четырех стенах. Выручал, да и то чуть-чуть, срочно купленный телевизор. От дум, мыслей, глодавших мозг, деться некуда. Ее удручало ступенчатое понижения качества ее собственной жизни. Проведя детство и юность в маленьком латышском городке, где было скучно, бесперспективно… но, казалось, само собой разумеющимся, что в магазинах всегда достаточно продовольственных товаров по невысоким ценам, особенно мясных и молочных. Не ведая, как живут в других регионах Союза и, находясь под воздействием разговоров негативно относящихся к власти окружавших ее латышей, Эмма не сомневалась, что именно ее народ живет хуже всех, будучи самым униженным и обираемым. Попав на Украину, в довольно крупный город, она с удивлением обнаружила, что в СССР есть места, где и снабжение похуже и очереди куда длиннее. Получалось, что русские Украину обирали еще более чем Латвию. Ведь иначе как объяснить, что на такой плодородной земле и в таком благодатном климате, люди тех же продуктов имеют куда меньше и худшего качества, чем в Латвии. Через Россию ей ехать не пришлось, они до Усть-Каменогорска летели самолетом, и вот здесь, она увидела, по ее твердому мнению, самое дно жизни. Еще в мае, когда приехала сюда, она просто ужаснулась при виде прилавков магазинов в здешних городах и поселках. Как здесь живут, что здесь едят, во что одеваются? Сейчас ей даже жизнь на Украине казалась совсем не плохой, а уж в Латвии тем более. Эти сравнения лишь укрепляли Эмму в своем прежнем убеждении: русские даже если и не все поголовно лентяи, то настолько безалаберны, что и себя накормить и обустроить свои жилища не могут. Даже обдирая другие народы, и не давая им возможности богатеть, они и сами умудряются жить еще хуже. Когда же муж объяснил ей, что здесь вовсе не Россия, а Казахстан, хоть в этой области население на 70 % русское… Она лишь слегка изменила свою «мысленную формулировку»: эта нищета и убогость и здесь из-за русских, пришли, понастроили своих дурацких заводов, захламили, загадили все вокруг…

Дивизионный магазин Эмма посещала довольно часто. Для обустройства квартиры приобретать пришлось много всего, и деньги, которые ссудили родители Петра и ее трудовые сбережения таяли с катастрофической быстротой, тем более что сам Петр ничего не скопил и женился, как говорится, гол как сокол. Уже в первый день пребывания на «точке», Эмма в очередной раз разочаровалась в Петре. Ей стал противен тот подхалеймаж и угодничество, которое проявил ее молодой муж, когда их посетил командир дивизиона. Как Петр лебезил, вытягивался, делал подобострастное лицо перед этим местным властелином. Насколько противно было смотреть на Петра, настолько впечатляюще смотрелся командир, высокого роста, одновременно широкоплечий и аскетичный подполковник. Чувствовалось, что этот человек привык распоряжаться, повелевать, в каждом его слове и жесте чувствовалась хозяйская уверенность. Даже подобострастность Петра он воспринимал, как само собой разумеющееся. На первых порах Ратников немало помог молодой семье в обустройстве, выделил солдат для ремонта квартиры, машину для доставки из полкового Военторга необходимой мебели. Ввиду того, что Петр ехал в отпуск, не имея полной уверенности в том, что свадьба состоится, он ничего не приготовил заранее, потому даже спать молодоженам в первые дни приходилось на двух сдвинутых солдатских койках.

Довольно быстро Эмма нашла множество подтверждений своих первоначальных догадок — командир действительно здесь являлся полноправным хозяином. Чуть позже она уразумела, что на «точке» имеется еще и хозяйка, его жена. Летом, когда Ратниковы отбыли в отпуск, Эмма стала свидетельницей возникновения в дивизионе полуанархии. Все, и солдаты, и офицеры с прапорщиками как бы отдыхали от твердой властной воли командира и его жены. В связи с этим обозначились и некоторые зачатки бардака: то свет на полдня пропадет и холодильники у всех «потекли», то бензин в хранилище кончился — ни одна машина выехать не может, то солдаты в соседнее село в самоволку зачастили, то офицерская пьянка с мордобоем… Но вот хозяева возвратились из отпуска и на «точке» вновь воцаряются тишина и порядок. Эта замкнутая, почти как на острове жизнь, чем-то отдаленно напоминала Эмме известную ей из воспоминаний матери, старолатышскую, хуторскую.

Почему Эмма ни с кем из женщин за полгода так и не сблизилась? Ее ровесницы и более молодые «офицерши» ей оказались неинтересны, к тому же многие из них были злостными лицемершами. Они безо всякого стеснения унижались перед командиршей, в то же время за глаза говорили про нее всякие гадости. Не о чем ей было говорить и с «офицершами» имеющими институтские дипломы. Те, как правило, пытались из себя, что-то «изображать», хоть их дипломы и пылились в чемоданах без всякой пользы. Но и эти «институтки» подобострастно ловили каждый взгляд и слово командирши. Другое дело сама Ратникова, вот женщина, так женщина. Но она значительно старше и, конечно, не собиралась на равных общаться с «новенькой».

Всякие резко отличающиеся от общей людской массы личности вызывают интерес. Для Эммы с самого начала ее пребывания на «точке», таким объектом пристального внимания стала семья командира дивизиона. Ратниковы держались особняком, но не на отшибе, в стороне, а как бы над всеми. Однажды Эмма зашла в магазин, собираясь купить муку, и застала Анну одну. Чуть погодя туда же, источая жизнерадостную энергию, забежал ее сын. Эмма впервые близко увидела этого юношу, олицетворение молодости, красоты, мощи… и искренне позавидовала. Она как всякая нормальная женщина мечтала иметь детей, и обязательно сына, чтобы он вырос красивым рослым, сильным. А тут прямо перед собой она видела женщину, которая именно такого сына имеет. Однако, Анна, во всяком случае внешне, не показала, что является обладательницей «бесценного сокровища». Она привычно и даже несколько грубовато сделала сыну какое-то замечание и тут же нашла применение его бьющей через край энергии, заставила принести из подсобки нужный ей сейчас мешок муки. Сын с прилежной покорностью исполнил приказ, и в «благодарность» был тут же отчитан, за то, что попутно в той муке выпачкался…

Став свидетельницей той мимолетной сцены из чужой семейной жизни, Эмма безошибочно угадала, что строгость матери напускная, о чем свидетельствовало продолжение увиденного. Она не столько увидела, сколько догадалась, что мать и сын, маскируясь от нее, постороннего человека, немножко друг с другом поиграли. Сын, вроде бы, украдкой стащил с витрины плитку шоколада. За это мать незаметно под прилавком пыталась его стукнуть. Сын же перехватил ее руку и, невинно тупя глаза, не давал ей осуществить задуманное. Анне стало неудобно, она собиралась насыпать муку в принесенный Эммой пакет, что одной рукой сделать было нельзя. Эмма видела как Анна, не сумев высвободить руку, стала делать угрожающие знаки сыну глазами. Парень немного «помучив» мать отпустил ее руку и тут же демонстративно положил шоколад на место. Анна уже двумя руками быстро справилась с мукой, и обратилась к сыну:

— Возьми, только отметку в расходной тетради сделай, знаешь где, и дату со стоимостью не забудь проставить.

Лицо сына озарилось счастливой улыбкой (ребенок еще, хоть и богатырь с виду), он вновь схватил шоколад и, скорее всего, удержался, от того, чтобы тут же по своему выразить матери свою благодарность, чтобы он не преминул сделать, не будь здесь посторонней женщины. Поняв, что от глаз Эммы не укрылась ее «война» с Игорем под прилавком, Анна немного смутилась, и после того как сын с шоколадом унесся на улицу, как бы оправдываясь, сказала:

— Совсем от рук отбился. Год с нами не жил, вот и разболтался…

Потом Эмма не раз преследовало видение: красавец юноша по-сыновьи с любовью шутит и «играет» с красивой матерью, которая строгостью маскирует свою собственную любовь и нежность. Их взаимоотношения были настолько естественны и раскованны, лишены всякой показухи и условностей.

То, что Анна Ратникова красива, Эмма признавала безоговорочно, хотя вроде бы она и была ее полной противоположностью. Редкая женщина признает красоту другой, да еще и старше себя по возрасту. Но Эмма никогда не считала красавицей себя, и потому была лишена обычной бабской «слепоты». Во внешности Анны она находила те черты, которыми не обладала сама, но очень бы хотела иметь. Они были примерно одного роста, обе блондинки, только у Эммы волосы были «соломеного» оттенка и прямые, а у Анны светло-русые и слегка волнистые, с редкими серебристыми проблесками седых искринок. А вот что касается фигуры, Эмма в свои 27-мь, не задумываясь, поменялась бы с 38-летней Анной. Она всегда, до тихих в подушку слез завидовала обладательницам такого роскошного и в то же время не рыхлого, легко управляемого тела. Они его несут, будто не ощущают солидных килограммов, обтянутых одеждой лишь для того, чтобы лучше подчеркнуть эти аппетитные формы, соблазнительно и вроде бы невзначай колыхать ими, привлекая вспыхивающие взоры мужчин. Именно такой фигурой обладала Анна Ратникова: мощные и в то же время красиво очерченные бедра, в сравнении с которыми плечи казались узкими, высокая, где-то 4-го размера грудь, полные, но фигурные ноги, живот объемистый, но не торчащий вперед, потому что удачно «уложен» в широком тазу. Даже пухлый двойной подбородок, добавлял ей мягкости, а не обрюзглости.

Увы, такого тела Эмма не имела и подсознательно осознавала, что скорее этому факту, а не с детских лет ненавидимым ею русским, она обязана своей столь трудно складывавшейся личной жизни. Хотя и тут она, поразмыслив, умудрялась подвести свое «теоретическое обоснование», выглядевшее для нее вполне логичным. Разве выросла бы она такой, если бы ее мать не стала дочерью ссыльного, и не была вынуждена по этой причине выходить замуж за подвернувшегося босяка, приблудного не то карела, не то финна? Биологический отец Эммы «навострил лыжи» и пропал, едва она родилась. Да если бы не пришли русские и у деда не отобрали хутор, мать бы вышла за достойного жениха, и она бы родилась от нормального отца и с детства жила бы в полной, добропорядочной семье и нормально развивалась. Разве тогда нужно было бы ей ехать черти куда с родных мест, вкалывать на этой ужасной работе и опять же выходить замуж за случайно подвернувшегося. И вновь круг замыкался на русских — если бы не они…

Эти мысли еще провоцировались и неудовлетворенностью мужем. Эмма начала беспокоиться о ребенке: они уже с Петром жили несколько месяцев, а забеременеть никак не получалось. «Чертов пень, и этого сделать не в состоянии», — пока что мысленно ругала она мужа, не утруждая себя догадками, что в этом «деле» вклад супругов одинаков и кто из них виноват в «холостой работе» может определить лишь медэкспертиза. Как-то сама-собой у Эммы возникла зависть к Ратниковой, и соответствующий вывод — при таком муже можно до таких лет сохранять красоту. То, что командир много делает для семьи, Эмма узнала из саркастических рассказов Петра и из разговоров других «офицерш», да она уже и сама многое замечала. У себя в магазине Анна никогда не таскала тяжести, ей либо присылал солдат муж, либо она их «запрягала» сама. В крайнем случае помогал сын, или сам Ратников. То, что Анна много лет проработав продавцом и имея такой внушительный вид, в то же время совсем не имеет навыка таскать тяжести, Эмма убедилась лично, когда в очередной раз пришла за покупками. Чтобы ускорить процесс отпуска товара она на глазах Анны и еще нескольких тут же присутствующих женщин взвалила на весы мешок сахара, потянувший сорок килограммов.

— Ну, ты даешь, девка! — изумилась опешившая Анна, непроизвольно перейдя на «ты» и простонародный язык. Она никак не ожидала такой силы от худой и костистой Эммы.

— Привычка… я ведь на фабрике когда работала, первые три года разнорабочей была, чего только не натаскалась. Да это и не так уж трудно. И вы поднимите, главное от пола оторвать и бояться не надо, — смущенно отвечала Эмма, уверенная, что такая крупная и мощная на вид женщина как Анна, без труда справится с этим мешком. В то же время ей стало неудобно, что она вот так не по-женски отличилась — теперь молва пойдет, что Харченко взял в жены грузчицу.

— Нет, я пожалуй, не стану… тяжело… не для бабьей силы это, спину сорвать недолго, — Анна зафиксировав вес мешка, несколько раз с опаской его дернула, но последовать совету «не бояться» все же не рискнула…

Новость, перевод фразы насчет русских свиней, произнесенную Эммой в магазине, распространилась быстро, но резонанса не имела. Повозмущались женщины, поговорили меж собой офицеры, удивленно покачал головой замполит, и как-то все на этом кончилось. Даже с Харченко никто не поговорил, приструни, мол, жену. И Ратников, обуреваемый заботами о предстоящих «смотринах» дивизиона высоким начальством, не придал этому инциденту особого значения. Другое дело если бы лично оскорбили его или его жену, а то как-то всех, или почти всех, ведь русскими на дивизионе было подавляющее большинство офицеров и их жен. А когда хаят всех, вроде бы и никого отдельно. Да, чего не бывает в разговоре, например среднеазиатов и кавказцев русские всегда именовали «чурками», тех же прибалтов «западными чурками»…

3

Эмма оказалась одной из немногих обитателей «точки», кто положительно оценил усилия командира по облегчению условий быта своей семьи и труда жены. Остальные женщины, снедаемые завистью, но опасающиеся высказывать свое мнение «в голос», зубоскалили втихаря. Особенно зло они шипели, когда магазин вдруг дня четыре подряд не работал — болела продавец. Вроде бы дело понятное — болезнь, но Анна таким образом не стеснялась болеть регулярно, каждый месяц. Где это видано, чтобы в стране Советов из-за месячных женщина не выходила на работу! Эмма, напротив, не увидела в этом ничего предосудительного, а лишь заботу мужа о жене. Ведь это он позволял жене не работать в «критические» дни. Если есть такая возможность, почему бы не воспользоваться своей властью, предоставить бюллетень. Эмма отлично помнила, как сама страдала в свое время на фабрике в такой же ситуации. И в этом она увидела еще одну причину, по которой Анна так хорошо сохранилась, несмотря на прочие тяготы «точечной» жизни.

Если бы Эмма знала все «причины», она бы вообще посчитала Анну невероятной счастливицей. Во-первых, та вышла замуж по любви и с 18-ти лет жила полноценной (в том числе и интимной) семейной жизнью, вовремя рожала и в те же 26 лет уже имела двух детей. Во-вторых, она ни дня не глотала ядовитую пыль фабричных цехов, и еще многое другое, что могла оценить только женщина со стажем семейной жизни. За 20-ть лет супружества Анна умудрилась не сделать ни одного аборта. Если бы еще и это знала Эмма, она бы посчитала Ратникова как мужа, не иначе святым. На примере своей сестры она отлично знала, что такое аборты, какая это болезненная, уносящая много здоровья процедура.

В один из погожих августовских выходных дней Ратников организовал массовый выезд офицеров с семьями на водохранилище. Эмма до того довольно скептически оценивала свое новое местожительства, ибо место расположения самой «точки» действительно было не очень живописно. Но тут она получила возможность увидеть местную природу во всей ее буйной красе. Они выехали на совершенно безлюдный участок побережья, километрах в десяти от «точки», в пойме бывшего русла Бухтармы. Место смотрелось: горы полого сбегали к воде, все в синей дымке марева, получающегося от смешивания исходящего от нагретой солнцем каменистой почвы тепла с прохладой, веющей от водной поверхности. Горы густо поросшие кустами шиповника и жимолости, усыпанные поспевшими ягодами, перемешивались мозаичным многоцветием прочей растительности. Неподвижный воздух наполняла неповторимая музыка, исторгаемая природным оркестром: кузнечики, сверчки, всевозможные птицы, шум сбегающих по камням ручейков. В устье одного из таких ручейков-речушек и расположились на пикник.

И здесь Эмма украдкой следила за семьей Ратниковых, и вновь видела не показную теплоту их взаимоотношений. Как бережно втирал мазь для загара в плечи жены сам Ратников, как оба они заботливо укутывали дочь после купания, с каким старанием сын накачивал надувной матрац, чтобы мать с сестрой могли, плавая на нем загорать прямо на воде. В свою очередь, Анна не скрывала перед посторонними беспокойства за сына, когда тот вызвался плавать на перегонки с этим неприятным, всегда смотрящим на Эмму исподлобья, молодым офицером по фамилии Малышев. Да Эмма завидовала Ратниковой, пожалуй, завидовала так, как никогда и никому. Но в отличие от подавляющего большинства прочих дивизионных дам, ее зависть не была черной. Она понимала Анну, и хотела быть такой как она, иметь такого же сына (слабую и болезненную дочь Ратниковых Эмма как-то не принимала во внимание) и главное, такого же авторитетного и заботливого мужа. Чем больше проходило времени, тем больше Эмма находила сходства между точкой и милым ее сердцу, но воочию никогда не виданным, дедовским хутором. «Точка» ей казалась большим хутором, а Ратниковы его хозяевами. При этом она как-то постепенно перестала воспринимать Ратниковых как представителей столь давно ненавидимого ею народа. Нет, она видела в них уже не русских, а прежде всего твердых и умных хозяев, составляющих в то же время несокрушимый семейный союз, и потому так ей импонирующих.

Отношение мещански мыслящих индивидуумов к толпе в любом ее виде: очередь, митинг, тусовка, сборище всевозможных фанов… как правило отрицательное. Эмма тоже плохо переносила толпу, а особенно наиболее часто встречавшуюся в СССР её разновидность — очереди в магазинах. В тот вечер, когда в магазине «давали» венгерские консервированные помидоры «Глобус», она себя неважно чувствовала. С наступлением холодов начала давать о себе знать начальная форма туберкулеза, приобретенная ею на фабрике. А тут еще оказалась последней в очереди, рядом с выходной дверью, из которой тянуло холодом. Она с трудом сдерживала подступающий кашель, и монотонная бабья болтовня ее раздражала. Совокупность данных причин и побудила ее попроситься пройти без очереди. При этом она сослалась на недомогание. Эмма, конечно, не очень надеялась что ее пропустят, а просьбой иносказательно выразила свое недовольство: вы дескать, сюда потрепаться пришли, а мне с вами язык чесать совсем неинтересно. Само собой ей возразили: дети дома не плачут, муж на службе, так что и постоять можешь. Причем сказали довольно таки обидным ерническим тоном, с добавлением околоматерных слов… Эмма обиделась, разозлилась и не сдержавшись сказала то, что с детства было вбито в мозги, сказала как привычный словооборот-паразит, так же как русские используют тот же мат для связки слов. Потом она и сама не могла понять как это krieve cuka сорвалось с языка. Сначала она понадеялась, что ее не поняли, но потом… потом она не на шутку расстроилась, ибо уже от мужа узнала, что ее достаточно быстро и дословно «перевели».

Утром из дома к школьной машине Ратниковы вышли всей семьей. Игорь, дурачась и издавая дикие крики, побежал вперед к машине, делая вид, что не слышит окриков матери.

— Ну что я тебе говорила? — с плохо скрываемым раздражением обратилась Анна к Ратникову. Она как раз приняла свою обычную «королевскую» позу, чтобы под руку с мужем прошествовать по городку, а тут Игорь своей выходкой испортил ей «торжественный выход». — Полюбуйся, здоровый дылда, а орет как дите малое. Скажи хоть ты ему, — продолжала возмущаться Анна.

— Да пусть побесится. Что ж ему теперь за всякую ерунду выволочку делать? — отмахнулся Ратников.

— Сказала, уши у шапки опусти — как об стенку горох…

Люда шла рядом смирно, взяв отца под другую руку. Школьная машина ГАЗ-66 с будкой, в которую уже набились дети, стояла «под парами». Игорь, едва заскочил, успел «порезвиться», из будки послышались слезливые причитания младшего Колодина:

— Чего лезешь… здоровый даа!?…

— Игорь! — рванулась было к машине Анна, но Ратников удержал, крепко взяв жену выше локтя:

— Сами разберутся, не убьет он его. И вообще, это Колодина сейчас должна за своего сына больше беспокоиться, чем ты, а она спит себе.

Сама Анна поднялась в такую рань потому, что уже завтра 17-го декабря ожидался приезд нового комкора, и ей надо было успеть приготовить свой магазин к вероятному визиту «высокого гостя». С этой целью она попросила мужа прислать к ней с подъема в помощь солдата…

Приняв на крыльце обычный утренний доклад дежурного офицера, Ратников уже вместе с ним вошел в казарму.

— Как прошел подъем? — командир задал свой обычный «утренний» вопрос.

— Все нормально, товарищ подполковник, — поспешил ответить дежурный.

— Люди уже умылись?

— Так точно.

— Тогда строй дивизион.

Но умыться успели не все, и полностью дивизион построился только через пятнадцать минут. Ратников говорил недолго, напомнил места работы каждого из подразделений и обязал подошедших командиров батарей проследить за качеством уборки отведенных территорий. Не забыл он и просьбы жены:

— Мне нужен один человек для работы в магазине!

Желающих нашлось немало. Работать в магазине, под началом хоть и почти годящейся им в матери, но сохранившей свежесть и привлекательность женщины, было куда приятнее, чем убирать снег, или чистить дивизионный свинарник. Правда у командирши в магазине особо не посачкуешь, она сидеть не даст, а если ей что не понравится, и не дай Бог командиру пожалуется, тогда точно недели две из самых тяжелых нарядов не вылезешь. Потому обычно в магазин просились работать по-настоящему добросовестные бойцы. И смысл хорошо там трудиться имелся — если командирша оставалась довольной работой помощника, она непременно одаривала его каким-нибудь лакомством типа печенья, конфет или фруктов. «Молодые» на такую работу не вызывались, согласно неписанным армейским законам их ждали другие «ударные» объекты. Но большинство солдат прослуживших год и больше всячески пытались предложить себя, кто по уставному говоря «я», кто по школьной привычке поднимая руку. Ратников пригляделся к строю внимательнее и с удивлением обнаружил, что на этот раз не все «молодые» обреченно «молчат». Некоторые из них, так же как и старослужащие и годки пытались предложить себя для магазинной работы. Еще год назад Ратников данным обстоятельством очень бы удовлетворился: налицо удар по дедовщине, молодые явно не боятся «стариков». Но год назад этого просто и быть не могло, тогда любой «молодой» безропотно ждал куда его пошлют, то есть сегодняшний «старик» год назад пахал, что называется, как папа Карло. Значит, все-таки есть прогресс? Но памятный разговор в квартире холостяков и собственные беспокойные раздумья не дали восторжествовать такой упрощенной легкомысленной радости. Подполковник отчетливо видел, что эти бесстрашные «молодые» все как один с Кавказа. Явно напрашивалось, что борясь с дедовщиной, просмотрели такое явление как землячество. А всю основную тяжесть работы опять готовы покорно принять на себя остальные «молодые». Их, за вычетом кавказцев стало меньше, а грязной работы, так сказать, на душу — больше.

Выбирая помощника Анне, Ратников исходил из ряда соображений. Требовался парень старательный, и достаточно сильный, чтобы мог один без ее помощи таскать тяжести, в то же время он должен обладать умеренным темпераментом, что бы не сверкал из-под тишка «голодными» глазами. Анна и раньше и сейчас не раз со смехом признавалась ему, что часто ловит на себе совсем не равнодушные солдатские взгляды. Подобные «подгляды», ощущали все, даже самые страхолюдные обитательницы «точки». Женщины поумнее понимали их естественную природную причину, ну а дурочки тешили себя иллюзией собственной неотразимости. По совокупности всех этих причин Ратников отклонил кандидатуры слабосильных, или известных своей леностью бойцов, так же отказался от услуг кавказцев, чьи «горящие очи» выдавали извечную тягу южных темпераментных организмов к крупной северной женщине.

— Рядовой Фольц! — выбор пал на выделяющегося особой чистотой и подогнанностью обмундирования, с фигурой тренированного спортсмена солдата, спокойно стоящего в строю, и не рвущегося на халяву.

— Я! — моментально отозвался Фольц.

— Зайди в канцелярию… Остальные по рабочим местам!

Тут же из строя вышли комбаты и послышались уже их команды. Фольц ждал у входа в канцелярию.

— Заходи… Значит так, пройдешь в магазин, там кое что переставить надо. Продавец тебе покажет, — Ратников всегда, когда отправлял солдата работать в магазин, именовал жену официально, по должности — продавец.

— Есть, — вновь ответил солдат, вытянувшись по стойке «смирно».

Своей спортивностью Фольц напоминал Малышева, только в кости поуже, и в его подбористости чувствовалась особая, врожденная аккуратность, лишенная внешней щеголеватости, рисовки, чем обычно отличались многие этнические немцы.

— Разрешите идти?! — Фольц уже собирался повернуться через левое плечо.

— Подожди. Вот еще что. Там с тобой мой Игорь по вечерам тренируется. Ты бы себе другого партнера подыскал, мальчишка он еще. Боюсь, зашибешь ты его.

Худощавое лицо солдата не выразило удивления, он, казалось, ждал такого разговора.

— Это, наверное, супруга ваша беспокоится? — догадался Фольц.

— Да, верно. Но и я тут на днях посмотрел на эти маты, на которых вы приемы отрабатываете. Тебе не кажется, они мало пригодны для борьбы? — подполковник смотрел вопросительно.

— Так точно, — согласился Фольц. — Маты неважные, но травмироваться можно на любом самом лучшем ковре, если пренебрегать разминкой, не соблюдать меры безопасности и страховки. Товарищ подполковник, вы напрасно беспокоитесь, риск не больше чем попасть под машину в городе при переходе улицы. Я ведь достаточно опытный борец, восемь лет занимался и знаю, как избежать травм на тренировках. С вашим Игорем ничего не случится, если он со мной будет тренироваться…

4

Карагандинец Виктор Фольц, выходец из немецкой шахтерской семьи, появился в дивизионе около года назад, отчисленный за драку из базирующейся в Алма-Ате спорт-роты, куда он, кандидат в мастера спорта по САМБО был призван и выступал за окружной СКА. В спорт-роте послужить ему пришлось недолго, всего полгода. Сначала все шло нормально. Виктор упорно тренировался, несколько раз успешно выступил на республиканских соревнованиях. Состояние его «формы» уже вполне позволяло побороться и за «мастера». Все планы рухнули разом в один вечер. Самое недисциплинированное подразделение спорт-роты, травяные хоккеисты, после отбоя затеяли драку с солдатами из расположенной рядом казармы батальона аэродромного обслуживания. Оказавшись в меньшинстве, хоккеисты обратились в бегство. На их «плечах» противник, размахивая ремнями, ворвался в расположение спорт-роты. В потасовку был вовлечен и уже лежавший в койке Виктор. Пытаясь разнять дерущихся, он получил сильный удар ребром бляхи по голове. Последовала естественная ответная реакция. От боли Виктор напрочь забыл, что деревянный пол казармы не ковер, а его тогдашние противники не обучены группироваться, смягчать удар при падении… Когда прибыл дежурный по части и вызванный им караул, у десятка «летчиков» оказалось сильное сотрясение мозга, у одного сломана рука, у другого челюсть, еще шестеро отделались ушибами и вывихами. В казарме после побоища был полный разгром: стекла выбиты, табуретки и тумбочки поломаны, кровати опрокинуты. Виктора, как ни странно, сделали одним из «крайних» и отчислили из спорт-роты. Так он оказался в «войсках», в огневом дивизионе. Все это Виктор рассказал сразу по прибытию, но Ратников окончательно ему поверил только по прошествии времени, когда узнал парня получше.

— …Из вашего Игоря может выйти отличный спортсмен. Правда, начинать уже поздновато, но данные у него, дай Бог каждому, — убежденно говорил Фольц. — Он ведь все равно дома сидеть не будет, силы то у него вагон. А где ему здесь ее применить. Тут же ни секций, ни спортклубов.

— Ничего, найдет какое-нибудь занятие, учебе больше внимания уделять будет, — не очень твердо возразил Ратников.

— Он же сильный парень, его к спорту тянет. А в дивизионе кроме меня, разве что старший лейтенант Малышев настоящий спортсмен и может чему-то научить. Но вот с ним я бы точно не посоветовал связываться, — вдруг сделал неожиданный поворот в разговоре Фольц.

— Это почему? — насторожился Ратников.

— Да так, — Фольц явно замялся. — Хоть он и офицер, и вы ему больше доверяете, чем мне, но человек он нехороший.

— Погоди, погоди… Что, Малышев уже кого-то тренировал? — заинтересовался подполковник.

После небольшой паузы Виктор нехотя ответил:

— Да нет. Просто мы как-то с Церегидзе попросили его показать, как правильно боксировать, перчатки принесли.

— Ну?

— Я-то баловался когда-то, немного умею. В общем, отработал с ним раунд. А Зураб ведь без понятия. Разве так можно, имея первый разряд и такой удар с новичком в полную силу боксировать? Не спортсмен он, а какой-то зверь, — с трудом сдерживал негодование Фольц.

— Что же все-таки там у вас случилось? — подталкивал солдата к конкретности Ратников.

— Вы, товарищ подполковник, только к нему сына не подпускайте, — ушел от прямого ответа Фольц, после чего стало ясно, что больше он ничего по этому поводу не скажет.

— Ладно, посмотрим. Уж больно маты там плохие у вас… Но решать будем, при первой оказии попробую у начфиза новые раздобыть…

Ратников поверил Фольцу, хоть и не смог до конца его «разговорить». «Действительно, Игорь здоровый парень, ему нужен выход для энергии. В Люберцах он уже привык к регулярным тренировкам, и здесь хочет продолжить, только с этой тупой качки переключился на более интересную и динамичную борьбу, благо есть с кем заниматься. Все правильно, мужает парень, такой возраст, и чем плох тот же Фольц — хороший, честный парень. А с Малышевым надо срочно разобраться, что-то много у него в последнее время проколов образовалось». — Фольц вышел, а Ратникова не покидали тревожные мысли. — «У кого еще можно узнать, что же там произошло во время этой боксерской тренировки? Где сейчас Церегидзе?…. В карауле кажется…».

На улице работа шла полным ходом. Снег укладывали на вал и тут же плотно утрамбовывали. Ноги сами понесли Ратникова в караульное помещение. Там тоже кипела работа.

— Командир идет! — негромко, во внутрь караульного помещения крикнул боец, орудующий ломом у входа, отдалбливая лед.

Послышались спешные шаги, и в дверях появился начальник караула сержант Церегидзе, невысокий, одинаково широкий в плечах и бедрах и оттого кажущийся квадратным. Сержант доложил. Его грузинский акцент звучал не так резко и гортанно, как и большинства его земляков, но спутать было невозможно — так по-русски мог говорить только грузин.

— Все нормально? — переспросил подполковник.

— Так точно, порядок наводим, — подтвердил сержант.

Зураб Церегидзе обладал невероятно тихим для кавказца нравом. Офицерские жены диву давались, что в их присутствие, в магазине, или во время совместных поездок на школьной машине в Новую Бухтарму, Зураб стыдливо опускал глаза и краснел как девушка. Мало того, что он сам страдал от столь несвойственной кавказскому человеку застенчивости, Гасымов и Ко подвергали его постоянным упрекам. Упрекали за то, что тот будучи «стариком» и сержантом не вступается за земляков, что честно тянет сержантскую «лямку», за то, что дружит не с кавказцами, а с немцем Фольцем и не пляшет под гасымовскую «дудку», под которую на дивизионе уже «водили хоровод» едва ли не все остальные кавказцы. Видимо, желание доказать землякам, что и он мужчина, спровоцировало однажды Зураба на нехарактерный для него поступок. В октябре началась «смена поколений» (старослужащие увольняющиеся в ноябре почти сдали «полномочия», а «майские» начали вступать в «права»). «Новый старик» дизелист Матвейчук заступил в наряд по дивизиону. После отбоя, пользуясь тем, что дежурный офицер ушел проверять караул, он решил организовать помывку полов в столовой, ленкомнате и прочих помещениях руками нескольких «молодых». Вместе с русскими, украинцами, узбеками и татарами, он стал поднимать и их однопризывника азербайджанца. Гасымов, не вставая с койки, посоветовал не трогать земляка, на что Матвейчук пообещал и самого Гасымова на «пола» запахать, если не заткнется. Ситуация сразу обострилась. Гасымов вскочил, готовый кинуться в драку, ему на подмогу поднялись все кавказцы независимо от призыва, кроме Церегидзе и Григорянца. На помощь Матвейчуку поспешили все остальные «старики», за исключением Фольца. Виктор по понятным причинам старался избегать подобных «мероприятий». Численный перевес и немалый имели «старики». И тут совершенно неожиданно вскочил и Зураб. Колеблясь между однопризывниками и земляками он все таки предпочел в конце концов земляков. Сорвавшись с койки, он схватил табуретку и обрушил ее на огромного связиста Линева. До головы к счастью не достал, но, попав в плечо, вывел из строя ударную правую руку гиганта. Непонятно, то ли травма самого здорового «старика», то ли полная неожиданность поступка тихони Церегидзе повлияла на обе стороны, но драка не состоялась. Все закончилось словесной перепалкой, которую и застал, вернувшийся после проверки караула дежурный офицер. Так что пришлось в ту ночь свежеиспеченному «дедушке» Матвейчуку орудовать шваброй самому. А подробности уже стали известны позднее.

Ратников зашел в караулку и узрел хорошо ему знакомую картину: облезлые зеленые стены и промерзшие, в инее углы, электророзетки, пожелтевшие от постоянного присутствия в них вилок электрообогревателей. В комнате отдыхающей смены смрад и вонь, оставшаяся с ночи от сушащихся на батареях портянок. Караульных отдыхающей смены в комнате нет — они все работают. Обычное явление всесоюзного масштаба — разве можно отдыхать даже тому, кому положено, если начальство завтра с проверкой приезжает. Не став выяснять обстоятельств «боксерского поединка» у Церегидзе — сержант при исполнении, и вроде бы, совсем не пострадал, пусть спокойно несет службу дальше — Ратников решил попытать самого Малышева.

Офицеры-холостяки питались в казарме из солдатского котла.

Малышев, зайди ко мне! — не стал откладывать дело в долгий ящик подполковник, увидев Николая, выходящего из комнаты, где завтракали офицеры. Когда старший лейтенант зашел в канцелярию, подполковник повысил тон. — Потрудитесь заправиться и перестаньте жевать!

Неожиданный переход на «вы» давал понять Николаю, что командир настроен к нему весьма неблагожелательно. Малышев встрепенулся, оправил портупею на шинели, спешно проглотил остатки пищи, принял положение схожее со «смирно». Четыре года курсантских, а потом еще два офицерских выработали в нем механическую реакцию на подобное обращение старших начальников.

— Что там у тебя произошло с Церегидзе? — по-прежнему сурово вопрошал Ратников.

Николай напрягся, переспросил:

— А что у меня с ним могло произойти?

— Это я тебя и спрашиваю!? — подполковник уже заметно злился.

— Не знаю о чем вы, он же не мой подчиненный, — Малышев пытался казаться спокойным.

— Ты боксировал с ним!?

— Ах, вот вы о чем, — Николай сделал вид, что вопрос командира только сейчас стал ему ясен. — Да, я показал ему кое какие приемы.

— И чем этот показ закончился!?

— Да ничем… Я, правда, немного не рассчитал силу удара, — без малейших признаков вины или замешательства признался Николай.

— Слушай, друг ситный, мне что-то в последнее время твои художества стали надоедать. Что-то, пока ты звание ждал, то руки не распускал, да и национализм свой особо не выпячивал. А звезду получил — как с цепи сорвался. Церегидзе-то за что ударил!? Парень смирный, мухи не обидит, служит хорошо!

— Вы говорите, мухи не обидит? — криво усмехнулся Малышев. — А остатки той табуретки, которой он Линева отоварил, видели!?

— Так, то же другое дело. У него же выбора не было, иначе бы массовая драка случилась, ЧП. А он не дал над «молодыми» издеваться, ночью их поднимать, — как мог оправдывал Ратников Зураба, хоть совсем не был уверен, что тот действовал из таковых побуждений.

— Да, ну что вы, товарищ подполковник, каких молодых, он за земляков вступился, — своим тоном Малышев выразил удивление, что командир сам не додумался до этого. — А у меня с этим грузином все было в норме, обычная боксерская тренировка. Тем более он сам меня попросил.

— Какая там тренировка? Ты же боксер, разряд имеешь, а он в первый раз перчатки одел!

— Я вам еще раз говорю, я его не принуждал, он сам напросился.

— Он же поучиться хотел, а не получить нокаут!

— Что он хотел, я не знаю, — Малышев уже отвечал с легким раздражением.

— Куда ты его ударил?

— Точно не помню… кажется в солнечное сплетение, — равнодушно пожал плечами Николай.

— Если бы ты так поступил с какой-нибудь сволочью, нарушителем воинской дисциплины… Но ударить такого… Как к тебе теперь солдаты будут относиться, ты подумал об этом?

— Вы, товарищ подполковник, за меня не беспокойтесь, и о своем авторитете среди бойцов, я как-нибудь сам позабочусь.

— Да не о тебе речь. Ты же вносишь межнациональную напряженность во внутридивизионную жизнь. Сначала Гасымов, теперь Церегидзе.

— Да при чем здесь я? Вы, что не видите, эта напряженность и без того, везде, повсюду! — резко отреагировал Малышев. — Я просто даю отпор наиболее зарвавшимся чуркам, в то время как многие, в том числе и офицеры их растущую наглость молча сносят… или не видят, — последний упрек уже явно относился к Ратникову.

— Ну, конечно, один ты у нас такой зоркий сокол, — усмехнулся подполковник и сняв шапку уселся, наконец, за свой стол — до того диалог шел стоя.

— В нашем дивизионе, скорее всего так и есть, один я, а в стране уже давно брожение идет. Уже многие этого кавказского хамства не выдерживают, причем не только русские. Вы, наверное, не слышали историю, как один русский старик, ветеран войны, кабардинцам танковое сражение устроил?

— Нет, не слышал, — отмахнулся Ратников, собираясь что-то сказать, но Малышев решил озвучить, как ему казалось поучительную историю, и подполковник был вынужден замолчать.

— Это там недалеко от наших мест, на Северном Кавказе случилось, года два или три назад. К бензокалонке где-то в Кабарде подъехал на своем «Запорожце» старик-инвалид, стал в очередь на заправку, и как раз его очередь подходила. Тут несколько молодых местных джигитов на «жигулях» подвалили, вперед него втиснулись. Старик стал их стыдить. Ну, а у тех кровь горячая, взыграла, как это какой-то калека, да еще русский смеет джигитам указывать. Старику по морде и вообще из очереди выкинули, дескать, видишь все молчат и ты, собака, молчи. А ведь своих стариков они очень уважают, и женщин тоже, а других за людей не считают. А ветеран боевой оказался. Он пообещал им показать танковую атаку под Прохоровкой. Задраил у своего «Запорожца» стекла и давай своим передком их «Жигули» со всех сторон таранить. У «Запора»-то мотор сзади. Раздолбал вдрыск. Те милицию, старика арестовали, документы проверили, оказался Герой Советского Союза…

Подполковник недоверчиво покачал головой. Не то чтобы он не поверил, но он так часто слышал нечто подобное, в анекдотическом содержании. Про то, что все кавказцы на «Волгах», евреи на «Жигулях», а русские в лучшем случае на «Запорожцах». Он конечно в подобные анекдоты до конца не верил, но в то же время считал, что дыма без огня не бывает, и анекдоты на пустом месте не рождаются.

— Не знаю, не знаю, но думаю в твоем рассказе есть преувеличения и домыслы. Ведь сам-то ты эту «сцену» не видел, а слышал многократно извращенную версию, — недоверчиво качнул головой Ратников.

— Какие домыслы!? Если вы мне не верите, я напомню тогда и чисто местный случай с чеченцами, что в прошлом году в Зубовке шабашили.

На это раз Ратников вынужден был признать полную правоту Николая. Он и сам хорошо был осведомлен о том инциденте…

5

Летом прошлого, 1985 года, бригада чечен-строителей ходила по местным деревням, подряжаясь ремонтировать или строить хозяйственные объекты. Чечены-шабашники стали этим заниматься по примеру семейных армянских бригад. Днем они работали, а по вечерам… по вечерам бесчинствовали, затевали драки, приставали к женщинам и девчонкам. Так они затероризировали не одну деревню, особенно небольшие, где было немного мужчин и парней. Их побаивались, обращались в милицию. Дело обычно заканчивалось ничем, ибо чечены щедро давали в «лапу» милиционерам и те спускали все на тормозах. Из-за специфического поведения той бригады во внерабочее время объекты часто не достраивались и подряды расторгались. Сгубило чечен то, что они уверовали в свою полную безнаказанность. Уже осенью бригада поднялась в горы и подрядилась чинить коровник в старой кержацкой деревне. Чечен предупредили, что кержаки отличаются от прочих русских. Но те легкомысленно не вняли предупреждениям. Да и как тут внять, когда нигде не получали настоящего отпора, а тут вокруг ядреные кержачки ходят, выросшие на добротном молоке, сметане, мясе и на чистом горном воздухе. Кержаки, конечно, стали не те, что их деды и прадеды. Мало кто из них уже вообще крестился, не говоря уж о двоеперстии. Зажала и их советская власть, загнала в колхозы, запретила староверческие книги, посадила учиться в советские школы. Но что-то этакое, свое, не советское в них осталось. В тот холодный октябрьский вечер чечены по привычке стали зажимать и насильно мацать девок, угрожать ножами и кинжалами парням и мужикам… Они были уверены, что и здесь все пойдет по обычному сценарию: они как минимум от души пощупают груди и животы этих смачных русских девок, может кого и «завалят», ну а если из райцентра приедет милиция, они по обыкновению откупятся. Но 70-ти лет советской власти оказалось недостаточно не только для того чтобы утихомирить чеченцев, но и для превращения потомков староверов в стопроцентно инертных советских людей. Они не побежали жаловаться в милицию, а ответили «всеми имеющимися средствами». На бой вышла вся деревня, все мужики и молодые и старые, кто с топором, кто с вилами… кто с ружьем. Итог получился невеселым, двум деревенским вломили по «десятке» строгого режима, еще шестерым срока поменьше. Ишь чего удумали, за дочерей, жен и сестер вступиться. Такой вольности советская власть никогда не дозволяла, все должны быть как овцы, а раз не овцы, так получи. Ну, а чечены… одиннадцать их было, семерых отвезли в районную больницу залечивать пулевые и рубленые раны, а четверых прямо в морг…

Видя, что командир несколько смутился, не имея возможности оспорить последний факт, случившийся к тому же не так далеко от «точки», Малышев, было, вновь перевел разговор на случай с Гасымовым… Ратников уже не хотел продолжать затягивающийся спор. Он неожиданно почувствовал, что устал от постоянной нехватки аргументов при попытках поставить старшего лейтенанта на место. Но Малышев все не унимался:

— Неужто вы не видите, что в основном вся эта «грязь», разлагающая страну плывет не с Запада, не из заграницы, как это утверждают наши политработники, а зарождается у нас же, на Юге. Вспомните, как себя вел и что говорил тогда Гасымов в ленкомнате. И во многом здесь виновата Центр, Москва, ее политика…

— Да, здоров ты обвинять, тебе бы не в офицеры, а в прокуроры. Есть, конечно, в твоих словах доля истины, но всего лишь доля и небольшая, — перебил его Ратников.

— Пока Москва не станет снова частью России, а не государством в государстве, с отличной от остальной страны жизнью, мы русские не будем едины, — уверенно резюмировал Николай. А разделили нас, таким образом, специально, чтобы легче управлять. Те, кого кормят посытнее, никогда против руководства не пойдут. Свою дворню ведь помещики тоже лучше остальных крепостных содержали, вот и москвичи это та же дворня. Мишка Рябинин, конечно, парень хороший, но он тоже из дворни, хоть и не виноват…

— Ладно… ты в высокие сферы не лезь, ты лучше за свои поступки отвечай. А те, кто сверху, они за свое перед историей ответят, — решил повернуть разговор от столь «скользкой» колеи Ратников.

— Просто мне, товарищ подполковник, обидно, что народ наш замучен всеми этими дурацкими планами и все увеличивающимся количеством нахлебников, как своих южных, так и зарубежных, — пояснил свою позицию Николай.

— Дались тебе эти южные. Ну, а как ты объяснишь, что в Афгане все одинаково воюют и гибнут и героизм проявляют и южные и северные? Что они от ненависти друг к другу под пули-то лезут? А вот тебя бы с твоими ухватками там в первом же бою, свои же шлепнули бы.

— Не будем говорить о невозможном. Нашим войскам ПВО, слава Богу, там делать нечего, — ничуть не обидевшись, ответил Малышев. Чувствовалось, что и он устал от явно бесполезных попыток обратить в «свою веру» командира.

— Сам то ты туда не хочешь. Так почему же тогда про нацменов плохо говоришь. А ведь там они гибнут на равне со всеми. А ты этакого супер-патриота из себя корежишь, а под пули за Родину не горишь желанием лезть, — Ратникову, наконец, показалось, что он «поймал» Малышева.

— Неужели вы думаете, что я боюсь? — Николай сконцентрировал взгляд в возмущенном прищуре. — Я просто не желаю уподобляться телку, которого гонят на бойню. Ради чего там воевать? Чтобы Боря Кармалев со своими наложницами в шахском дворце развлекался? Если бы там была война за Россию, за увеличение ее мощи или территории. А воевать за этих чучмеков… Я такими и здесь сыт по горло. Итак, сколько русской крови зазаря в этом Афгане полили.

— Ну, ладно, наверное, нам пора прерваться, — Ратников тоже уже не сомневался в бесперспективности дальнейшего разговора. К тому же возобладала уже давно бытовавшая в его сознании осторожность при затрагивании таких «щекотливых» тем. — Иди, а то боюсь, мы тут с тобой до такого договоримся, всему особому отделу не разгрести.

Старший лейтенант с торжествующим видом козырнул и резко повернувшись, вышел.

«Надо же, каков… Не иначе он считает себя победителем в нашей словесной дуэли. Да, не готов ты Федор Петрович к такой дискуссии с нынешней молодежью, совсем не готов», — глядя вслед Малышеву, размышлял Ратников.

После завтрака обычно дивизион строился на развод, где и ставилась задача на день. Но в этот день задача была поставлена с подъема, и Ратников не стал тратить время на строевые церемонии — солдаты сразу приступили к прерванным завтраком работам. На плацу заканчивали убирать снег. Группа «молодых» равняла снежный вал, окаймляющий бетонированный прямоугольник плаца. Среди них выделялся неумелыми движениями невысокий таджик Парпиев. Он до армии никогда не убирал снег, да и видел его редко. Командир стартовой батареи Сивков докладывал о его частых без видимых причин слезных рыданиях. Разбирался замполит. Неразвитому во всех отношениях теплолюбивому таджику, почти не говорящему по-русски и не имевшему в дивизионе земляков, было крайне тяжело адаптироваться. Его с большим трудом понимали только узбеки, но с ним они демонстративно «не водились». В отличие от кавказцев, которые «кучковались» не зависимо от национальности и вероисповедания предков, среднеазиаты такой межнациональной консолидацией никогда не отличались. Парпиев просил замполита перевести его куда-нибудь в другое место, где есть таджики. До решения этого вопроса руки пока не доходили, но долго тянуть было небезопасно.

Ратников пошел в сторону туалета. Там опять работали рядовые последнего призыва Хрулев, Савченко и Хуснутдинов.

— Вас сюда, что только троих направили? — недовольно осведомился Ратников, ибо «туалетня» работа была явно не под силу троим бойцам.

— Никак нет, с нами еще Зайчук был, он недавно в казарму отлучился, — отвечал белесый очкарик Ренат Хуснутдинов, типичный продукт шестисотлетнего сосуществования славян, татар и финно-угорских народов не просто в рамках единого государства, а буквально в теснейшем «контакте». В результате подобного «контакта» стали возможны темноволосые и даже раскосые Ивановы и белокурые Юсуповы.

Хуснутдинов вновь принялся долбить ломом замерзшую кучу, не попавшую по назначению в круглое отверстие, а Ратников повернул к свинарнику. Оттуда слышалось дружное похрюкивание — дивизионному свинству явно пришлось по душе затеянная вокруг них суматоха. В распахнутую настежь дверь вносили свежую, надерганную из полузаметенного снегом стога солому.

— Как у тебя дела? — морщась от неприятного запаха скотного двора, спросил подполковник у свинаря, рядового Цымбалюка.

— Усе як треба, товарищ подполковник! — прокуренно-хрипло гаркнул Цимбалюк, длинный тощий, и в то же время круглолицый украинец.

— Работа, гляжу, кипит?

— У мене плохо не роблят!

Старослужащий Цимбалюк и на гражданке, у себя в Житомирской области работал скотником. Людей для работы на свинарнике он у комбатов просил сам, знал кого выбирать, и работа спорилась. И здесь среди работавших только один, башкир Салават Закиров оказался неславянского происхождения. Год назад, тогда еще «молодого» Салавата определили в скотники на другой «точке». Проработав три месяца без замечаний, он заявил, что больше так служить не хочет. Закиров стыдился быть скотником, служа в ракетных войсках, стыдился написать об этом родителям и умолял перевести на любую, самую тяжелую должность, но чтобы возле ракет. Так он оказался у Ратникова и с удовольствием «пахал» в стартовой батарее. Сейчас же он в охотку носил солому, возможно, вспоминая унизительное, как ему казалось, начало своей службы.

Ратников пошел назад к казарме, размышляя на ходу. «Черт знает что, неужели всегда так, а я за текучкой как-то не обращал внимания? Где же все эти бойцы с горячей кавказской кровью? Надо собрать комбатов и выяснить, как они распределили людей. Надо ж, даже «молодых» кавказцев нет ни на плацу, ни на сортире, ни в свинарнике… И вера тут ни при чем, если свиней иметь ввиду, вон Закиров, то же вроде мусульманин, а работает в свинарнике и не считает зазорным, к тому же и не молодой он, а годок. И кавказцы не должны чураться. Однако нет никого их там, и вообще как-то они ото всех самых неприятных работ увильнули.» Ратников недоумевал, хоть и был предупрежден о возможности такого казуса в получасовой давности разговоре с Малышевым. Но долго недоумевать не пришлось. Проходя мимо продсклада, подполковник услышал доносящееся из-за его дверей негромкое пение. То пел завскладом младший сержант Алекперов, азербайджанец, но призванный из Оренбурга, где он несколько лет перед призывом жил у вышедшей туда замуж старшей сестры. Там же он окончил кооперативный техникум. По совокупности данных факторов Алекперов только обличьем напоминал азербайджанца, а говор и повадки имел оренбургские, немного приблатненные. Но это только внешне, на самом деле он отличался исполнительностью, склад и учетную документацию содержал в порядке и пока, что в халтурах с отпуском продовольствия не был замечен. Ратников никогда не брал на эту прапорщицкую должность прапорщика, по его твердому убеждению, даже самый вороватый солдат не утащит с продсклада столько, сколько унесет, даже не вороватый прапорщик… Подполковник повернул к складу.

Алекперов был не один. Солдаты последнего майского призыва Казарян и Алиев подметали пол, «годок» Магомедов, коренастый аварец занимался менее грязным делом — штамповал масло на порции. Его земляк и однопризывник Алиханов рубил мясо. Здесь тоже имело место разделение по призывам, но выполняли они совсем не ту работу, что весь остальной дивизион. Певший что-то на родном языке Алекперов, при появлении командира вскочил с табуретки.

— Чем вы тут занимаетесь!? — спросил Ратников, стараясь быть как можно спокойнее, хотя сдерживался уже с трудом.

— Вот… они помочь пришли, товарищ подполковник, — смутившись и пряча глаза, ответил завскладом.

— А ты что все это сам не смог сделать бы!? — повысил голос Ратников.

Алекперов, виновато потупившись молчал, начиная заливаться малиновым румянцем.

— А вы все, почему здесь, вас куда работать назначили? — с той же грозной интонацией подполковник обратился к остальным.

— На плац… там и так народ многа, лопат всем не хватил… вот сюда помочь пришли, — за всех ответил Магомедов.

— А ну марш по своим рабочим местам!

Побросав продскладовские орудия труда, добровольные помощники поспешили покинуть склад.

— В чем дело, Алекперов!? — подполковник смотрел со строгим непониманием.

— Я их не звал, сами пришли, — завскладом по-прежнему не поднимал глаз.

Алекперов в силу своего «двойного гражданства» был своим и в среде кавказцев и среди уральцев, но в последнее время все ближе держался Гасымова. Каптер же проявлял массу усилий пытаясь поближе сойтись с завскладом, явно имея далеко идущие цели. Ратников сейчас как никогда отчетливо осознал как данный «союз» нежелателен. Он решил сыграть на слабой струне Алекперова, что уже делал неоднократно — его боязни потерять хорошее место.

— Еще раз такое повторится, сниму с должности, пойдешь в «старты» снег кидать!

Алекперов промолчал, но его испуганные глаза выдали — удар достиг цели. Пригрозил же Ратников в основном для острастки. Снимать с должности справляющегося со своими обязанностями человека, ко всему имеющему соответствующее специальное образование, он не собирался.

6

Вернувшись в казарму, Ратников сразу «застукал» прилегшего поверх одеяла на свою койку Гасымова. Старшина уехал старшим школьной машины, и каптер фактически остался «сам себе господин». Впрочем, и в присутствии Муканова ничего не менялось — Гасымов фактически его не слушал и делал все, что считал нужным. Это, как ни странно, служило общей пользе, так как старшина за исключением умения лихо командовать солдатским строем, прочими талантами был явно обделен. Как каптеру не только удавалось игнорировать своего непосредственного начальника, но и влиять на него, Ратников понять не мог. Грубый с прочими солдатами, Муканов с каптером был и сдержан, и вежлив… Под настроение Ратников решил разобраться и с Гасымовым, вызвав его. В канцелярию каптер зашел с выжидающе-верноподданническим лицом.

— Чем ты там, в спальном помещении занимаешься? — угрожающе спросил Ратникова.

Вопрос не застал каптера врасплох:

— Голова, что-то заболел. У меня так часто бывает, полежу, тогда проходит.

— У меня тоже голова болит, но я не пошел и не лег почему-то. Или ты считаешь, что все остальные должны выполнять команды, распорядок дня, работать, а тебя все это не касается!? Сейчас ты среди рабочего дня отдыхаешь за счет тех, кто честно работает и службу «тащит», а уволившись смеяться над всеми нами будешь, да деньги проживать, что родичи твои наворовали, — Ратников сам не заметил, что обвинения, брошенные им каптеру, не что иное как следствие утреннего разговора с Малышевым.

— Мои родные не воры! — Гасымов струхнул, но пытался держаться с достоинством.

— Знаю, у вас это называется жить умеют. И ты тоже всем нам, сирым, показываешь, что жить умеешь. А если откровенно, какой ты солдат? Год уже служишь, а ничему толком не научился. Кросс бежать — ты не можешь, стреляешь — на двойку, и на боевой работе тебя нигде нельзя использовать. Вон Цимбалюк, он свинарь, но в то же время успел выучиться выполнять обязанности номера стартового расчета. А ты, что можешь, кроме как вещевое имущество считать? Вон Закиров от стыда сгорал, пока боевой специальностью не овладел. А почему? Потому что он в нормальной трудовой семье вырос, оттого и сам с совестью. А ты, в какой семье вырос? Почему ловчишь все время? Почему сейчас, когда весь дивизион работает, не разгибаясь, ты вообще работать не пошел? Тебе же в той же бане работы — не переделать, — Ратников уже откровенно неприязненным взглядом буравил часто моргавшего каптера.

— У меня, высшая образование… грязная работа не положен, — то ли от испуга, то ли нарочно у Гасымова усилился до того почти незаметный акцент.

— А кому положено? У нас тут не один ты солдат с «высшим», но они все работают безо всяких скидок. Да и какое у тебя «высшее», если ты простейших обязанностей в составе боевого расчета освоить не сумел. А может, ты это специально дурачком прикинулся, чтобы по «готовности» на позицию не бегать, а вот так как сейчас, и отслужить без лишних усилий? Нет, я тебе такой прохладной жизнью больше жить не позволю.

Гасымов молчал, приняв виноватую физиономию, но едва командир сделал паузу в своей обличительной речи, перешел в «контратаку»:

— Товарищ подполковник, вы вот меня ругаете, замполит грозит отцу на работу написать, Малышев ударил меня…

— Не Малышев, а старший лейтенант Малышев, — перебил его Ратников.

— Да… старший лейтенант… Никто со мной по-хорошему не говорит, только ругают и бьют. Я на прошлой недели со старшиной в полк за «парадками» для «молодых» ездил, зашел в магазин полковой. Там женские польта из ламы висел. Я хотел купить для своей невесты, так его мне не продали. А начальник политотдела, он там был, он стал меня спрашивать, откуда у меня шестьсот рублей есть. А чем я его хуже? Как после всего этого мне здесь нормально служить, если ко мне так относятся?

Ратников не перебивал, давая по своему обыкновению высказаться «противной стороне».

— А в казарме, я не даю «молодых» по ночам поднимать. Этого никто не видит, все только плохое видят!

— Не ври… Знаю я твое благородство. Ты ведь только за земляков вступаешься, чтобы авторитет среди них иметь. Потому они, на тебя глядя, тоже от тяжелой и грязной работы увиливать начали. У вас-то там на Кавказе, наверное, такие как твоя родня в героях ходят, оттого что умеют жить лучше других не очень напрягаясь на работе, а?

— У нас все хорошо живут. Разве это плохо?

— Да врешь ты, не все. Те же армяне бакинские, я точно знаю, своим трудом, а не воровством живут. А вот такие как брат твой, которым ты тут хвастал… вы не столько последователей своих плодите, сколько тех, кто вас, махинаторов и ловкачей, ненавидит. При этом еще есть и такие, кто национальный вопрос сюда же приплетает. А желающих за колья хвататься у нас не меньше, чем у вас за кинжалы. Ты понял?… Ничего ты не понял… Ладно, иди. И чтобы сейчас же шел в баню, и все там убрал и вымыл — это твой объект. Я сам проверю, — поставил Ратников «боевую» задачу Гасымову.

После ухода каптера, Ратников «проявил» в памяти откровения Гасымова о его попытке покупки в полковом Военторге женского пальто из «ламы». Найдется ли еще не то что в дивизионе, в полку, а то и во всем корпусе солдат срочной службы способный позволить себе такое, у которого в кармане не менее шестисот рублей? Он вспомнил как полтора года назад, когда такие пальто только вошли в моду, с ним советовалась жена насчет его покупки. Деньги у них, конечно, имелись и немалые, не то что на пальто, но и на пару «Жигулей». Потому, он был не против, хочешь — покупай. Но Анна колебалась — даже для них 600 рублей не малые деньги, тем более у нее и так имелось немало зимней одежды. В конце концов, ту «ламу» Анна все-таки купила, хоть и не без сожаления расставшись с шестистами рублями. Но то что простой 23-х летний солдат, получающий ефрейторское денежное довольствие в несколько рублей может вот так запросто выложить такую кучу денег, что на «точке» может позволить, пожалуй, только его, командира дивизиона, жена, этот факт был для Ратникова неприятен.

Домой, на обед Ратников шел с детьми. Они как раз сошли с машины, которая привезла их из школы.

— Почему так долго сегодня? — спросил подполковник дочь, поправляя ее сбившийся шарф.

— Не знаю пап. Уроки у нас кончились, а машины почему-то на месте не было. Больше часа ждали, — поведала Люда.

— Это где ж она была? — недобро нахмурился Ратников.

— Старший как вторую смену сгрузил сразу куда-то уехал, — внес ясность Игорь.

Ратников оглянулся. Старший машины Муканов стоял у казармы, украдкой поглядывая на командира. По всей видимости, он догадывался, что командирские дети в этот момент ставят в известность отца о факте самовольного использования им школьной машины в личных целях.

— Ладно, после обеда разберемся, — сказал Ратников, не желая именно сейчас выслушивать путаные оправдания старшины.

Подполковник специально отправил старшим Муканова, потому что больше послать в столь напряженный момент никого не мог — все прочие офицеры и прапорщики оказались нужны на своих рабочих местах, а от старшины проку при наведении «внешнего лоска» было немного. Но знал Ратников и «страсть» Муканова — с гордым видом покрасоваться перед родней, в форме, да еще имея в подчинении машину с шофером. Для того чтобы выяснить, куда Муканов гонял машину, достаточно было расспросить водителя, и тот все бы выложил без утайки — солдаты старшину не любили. Так и решил поступить Ратников после обеда.

Дома, обеспокоенная долгим отсутствием детей, Анна тоже возмутилась поступком старшины, а заодно и мужа ругнула:

— Нашел, кого старшим послать! Ведь не первый раз такое, дети его ждут. Если ты его за это не накажешь…

Муканов, как и его жена, так и не вписались в «интерьер точки». Неприязнь Ратникова к старшине предопределило отношение к нему и других офицеров. Муканова за глаза именовали «калбитом», так же, но в женском и детском роде звали его жену и четырехлетнего сына. Старшина отвечал грубостью и непочтительностью ко всем от кого не зависел. Более того, вступаясь за жену, худенькую, пугливую казашку, он не раз ввязывался в перепалку с поднаторевшими в этих «делах» женщинами. В то же время природная хитрость подсказывала ему, перед кем можно горло драть, а перед кем лучше и покаянно смолчать. Если Ратникова Муканов откровенно боялся, то с замполитом состоял в довольно неплохих отношениях. Вообще к политработникам гомо-советикус восточного происхождения в основном испытывали особое почтение, сродни тому, как их предки чтили Аллаха и его пророка Муххамеда. С замполитом старшина был предельно откровенен. Жаловался на солдат, что те за глаза смеются над ним, а некоторые просто ненавидят. Жаловался на то, что его с женой офицеры не приглашают на общие вечеринки и празднества, а того же автотехника Дмитриева с его женой приглашают. Жаловался на старшего лейтенанта Гусятникова, за то, что тот его постоянно передразнивал и брезгливо отворачивался, хотя от него самого постоянно пахнет не пойми чем. Почему его не любит командир, хотя он ему всегда пытается угодить? У кого как не у замполита искать ответы на все эти и много других «почему».

Пырков, конечно, утешал, но вот помочь не мог, даже если бы очень захотел. В отличие от своих коллег, замполитов других дивизионов, которые не только на разводах рядом с командиром стояли, но и, как правило, делили с ним власть, Пырков на «точке» значил не так много. Со временем и до Муканова дошло, что замполит не так уж «силен», как он привык о том думать. Потому старшина, не зная к кому «прислониться», совсем растерялся. Разорвать контракт и уйти опять на гражданку, в совхоз к Танабаеву? Но он не являлся его родственником и ни на какую мало-мальски «хлебную» или руководящую должность рассчитывать там не мог. А работать, как рядовой рабочий совхоза он уже отвык, да и никогда не хотел. После того как каптером стал Гасымов, старшина попытался найти союзника в его лице. Кто больше выиграл от этого «союза»? Муканову легче не стало, разве что теперь кавказцы в конфликтных ситуациях меж ним и солдатами держали строгий нейтралитет. За это Гасымов получил полную свободу действий и не встречал никаких запретов со стороны своего вроде бы непосредственного начальника.

Дома, после того как муж пообедал, Анна еще раз напомнила ему, чтобы он сделал внушение старшине и даже пригрозила:

— Если ты ему ничего не скажешь, я сама с ним разберусь!

Ратников поспешил переменить тему разговора:

— Как у тебя Фольц работал?

— О чем разговор, отличный парень, один за троих ворочал. Я ему полкило пряников и две банки сгущенки дала. И ты тоже не забудь, благодарность ему объяви…

После обеда, однако, со старшиной Ратникову разобраться не удалось. Позвонили с полка, сообщили, что «борт» с командиром корпуса вот-вот прибудет. Сегодня вечером «высокий гость» должен осмотреть подразделения при управлении полка, а завтра после завтрака он выезжает со свитой к нему. Ратников уже не вспоминая о старшине поспешил по «объектам»: позиции, станции наведения ракет, пусковым установкам, автопарку, караульному помещению, казарме, свинарнику, сортиру… Давал указания подгонял-торопил…

Домой пришел абсолютно «выжатым», не ощутив вкуса, проглотил поданный женой ужин. Анна, видя его состояние, опять объявила детям, что телевизор будет выключен раньше обычного, после чего также раньше обычного погнала их спать, дабы муж мог полноценно выспаться перед трудным грядущим днем… Все погрузилось в сон, и дети затихли, и Анна рядом тихо посапывала, отвернувшись к стенке, а он, несмотря, на казалось бы околопредельную усталость вновь не мог заснуть, все ворочался. Мысли почему-то приходили далекие от завтрашнего дня, он думал совсем о другом. Вот пришла на ум фраза, брошенная Эммой Харченко о «русских свиньях». Он вдруг устыдился свой реакции и равнодушным отношении прочих офицеров и их жен. «Неужто малышевский дед был прав, и в нас сосем не осталось этой самой национальной гордости, если оскорбление за оскорбление не воспринимаем? А ведь те же нацменьшинства попробуй хоть словом…». Подумал и тут же поймал себя на неточности. — «Нацменьшинства нацменьшинствам рознь, есть ведь и такие, которые не обижаются ни на «татарскую морду», ни на «бестолкового хохла». Может, потому и не хотят кавказцы грязную работу делать, тот же сортир чистить, пол в казарме мыть, знают, что найдутся другие, славяне, татары, немцы, узбеки, казахи и прочие, которые безропотно и сортир вычистят, и свинарник уберут, и все остальное, что неприятно пахнет?…»

Ратников откинул одеяло — ему стало вдруг жарко… «Нет, не может быть, что все чему нас учили с малых лет: дружба народов, одна семья, интернационализм, единый советский народ — все это пустая болтовня. Нет, не могу, не хочу в это верить…». Подполковник посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Было около часу ночи, то есть уже наступил следующий день, среда 17 декабря.

Понемногу он остыл, вновь натянул одеяло и сон, наконец, овладел его сознанием.

7

Натренированный многолетним ожиданием сигнала тревоги, организм мгновенно отреагировал на длинный неумолкаемый звонок телефона и перекрывавший его вой, установленной на крыше казармы сирены.

— Папа «готовность»! — закричала из-за шифоньера дочь. В другой комнате заскрипел кроватными пружинами Игорь.

На детей часто в большей или меньшей степени оказывает влияние работа родителей. Здесь, на «точке» служба отца влияла на детей всесторонне, всегда. Одной из особенностей этой жизни, которая с рождения сопровождала Игоря и Люду, стали эти жуткие децибелы «тревоги».

Ратников в галифе и тапочках выскочил на кухню к телефону, схватил трубку:

— Слушаю!

— Товарищ подполковник «Готовновсть номер один», с полка объявили, — послышалось взволнованный голос дежурного телефониста.

— Что там стряслось? — Ратников спрашивал в надежде, что телефонист, по обыкновению знает больше, чем сказал.

— Не знаю, но что-то серьезное, — не оправдал надежд телефонист, в то же время добавив Ратникову беспокойства.

Он опустил трубку, мельком взглянул на часы. Они показывали без двадцати шесть, за окнами темень. Схватил сапоги, быстрыми отработанными движениями натянул их, китель, шинель, шапку, хвать портупею — нет на месте.

— Аня, где моя портупея!?

— Там же где всегда, на вешалке должна быть… — недоуменно отвечала с постели жена. — Игорь, паршивец, ты спрятал!? Отец, теперь из-за тебя на «Готовность» опоздает! — тут же Анна догадалась, что сын, скорее всего, от нее спрятал «орудие наказания».

Двумя скачками преодолев комнату родителей, Игорь, в трусах и майке, обогнул отца, подпрыгнул и с полки из-под самого потолка, куда невозможно дотянуться матери, извлек свернутую кренделем портупею.

— Ну, я тебе! — погрозила Анна сыну, сидя на кровати, второй рукой удерживая одеяло у подбородка.

Сборы задержали Ратникова не более чем на три-четыре минуты, после чего он выбежал на улицу. Сирена смолкла, вместо нее слышалось табунный топот бежавших на позицию солдат. Хотя свет затеплился во всех окнах ДОСов Ратников бежал от дома пока что один — он оделся быстрее всех офицеров. Уже возле казармы его обогнал Малышев, в распахнутой танковой куртке он устремился по протоптанной в снегу широкой тропе в гору: офицер наведения должен был попасть на рабочее место первым, провести контроль функционирования СНР и к прибытию командира доложить о состоянии боеготовности техники. Черная танковая куртка мелькала уже на подъеме, обгоняя змееобразную цепочку солдат. Подъехала дежурная машина, в ее кузов залезали подоспевшие капитан Сивков, командир стартовой батареи, плотный меланхоличного склада человек и Гусятников, явно не торопившийся.

— Двигатель прогрел? — задал вопрос водителю подполковник, садясь в кабину.

— Температура масла еще низкая, товарищ подполковник.

— Пусть на холостых поработает, время еще терпит, спокойно распорядился Ратников.

За минута, что стрелка датчика ползла к 37 градусам, в кузов дежурной машины успели залезть большинство офицеров входящих в боевой расчет. Только самые сонливые и нерасторопные не успели и побежали своим ходом. Машина круто пошла в гору, туда где за пологой вершиной чернели характерные очертания антенн СНР… Когда Ратников прибыл на свое рабочее место, Малышев уже заканчивал контроль функционирования. Операторы ручного сопровождения, щелкая тумблерами, выполняли команды офицера наведения, между делом шапками и носовыми платками вытирая потные, разгоряченные бегом лица.

— Порядок? — спросил Ратников, вглядываясь в экран индикатора кругового обзора.

— Так точно, станция боеготова тремя каналами, — доложил Малышев.

— Ратников одел наушники, связался с командным пунктом полка:

— Докладываю 703-й, на рабочем месте полные боевые расчеты, боеготов тремя каналами. Уточните задачу.

Взглянул на часы — уложился с запасом.

— Ратников, почему так долго!? Все уже давно доложили, а ты чухаешься! — тревожный голос командира полка свидетельствовал о том, что «Готовность» не обычная учебно-тренировачная.

— У меня в запасе еще четыре минуты, я уложился в срок прибытия, — не принял упрека Ратников.

— Какой там срок! Нарушитель госграницы, прямо на тебя прет! Смотри азимут 170–180! — возмущался командир полка, так будто Ратников заранее знал о нарушителе и, тем не менее, нарочно не спешил.

Подполковник, кося глаз на свой ИКО, посмотрел в рядом расположенный планшетный зал. Здесь на большом в полкомнаты планшете из оргстекла планшетист в наушниках, высунув кончик языка, аккуратно проводил линию черной тушью — курс самолета-нарушителя, который ему передавали с приграничных РЛС раннего обнаружения. Линия пересекала отмеченную красным госграницу и углублялась на советскую территорию севернее озера Зайсан километров на двадцать-тридцать.

«Так, если дальше тем же курсом пойдет, минут через шесть-семь может быть в нашей зоне поражения», — тут же рассчитал Ратников. Времени действительно оставалось в обрез.

— Ракеты на подготовку! — четко произнес подполковник.

— Есть на подготовку, — защелкал тумблерами на своем пульте командир стартовой батареи.

— Расчеты от пусковых в укрытие! — продолжал командовать Ратников.

— Неужели стрелять будем? — на этот раз не по «Руководству правил стрельбы зенитными ракетами» переспросил Сивков.

— Я сказал расчеты в укрытие! — с металлом в голосе повторил Ратников. — Всем находиться на рабочих местах, быть готовым к уничтожению самолета нарушителя-госграницы.

Малышев уперся взглядом в переключатели своего пульта — все ли готово для производства пуска. Ратников же вполуха слушал команды с полка. Картина знакомая, у командира полка полковника Нефедова начался обычный мандраж, вызванный необходимостью принятия ответственного решения. За несколько лет совместной службы подполковник хорошо узнал своего непосредственного начальника — тот и в более простой ситуации никогда не брал инициативу на себя, не заручившись распоряжением вышестоящих инстанций. Но сейчас времени было крайне мало. Нарушитель мог оказаться в зоне поражения значительно быстрее, чем информация о нем пройдет тернистый телефонный путь от штаба полка до штаба корпуса, оттуда в округ…

Цель не отвечала на запрос и не меняла курс, еще минуты три-четыре и уже можно атаковать ГЭС и… И при удачном попадании вся масса воды скопившаяся в водохранилище устремиться в пролом, смывая все что там ниже: города, поселки, рудники, заводы… людей. Такой массы и напора воды не выдержит и расположенная ниже плотина Усть-Каменогорской ГЭС и уже вода из двух водохранилищ стеной хлынет на трехсоттысячный Усть-Каменогорск…

Ратников знал, Нефедов ответственности боится больше чем даже перспективы самому погибнуть в потоке (штаб полка располагался ниже ГЭС). Не дай Бог получится как с корейским Боингом, не того сшибем, это же разжалуют и без пенсии сразу уволят — все годы службы коту под хвост. Потому Ратников иной раз вот так, вроде бы невзначай, подначивал своего начальника. Вообще-то в сознании Федора Петровича давно уже сформировалась собственная «оборонная доктрина», совсем не совпадающая с официальной генштабовской. Согласно своей доктрине подполковник на 110 % был уверен, что ни американские, ни прочие натовские империалисты до его дивизиона расположенного в самом центре Евразии не долетят. Более того, с каждым годом он все менее верил тому, что ему закладывали буквально с училищной скамьи — то, что Запад, капиталисты, только и ждут удобного момента, для нападения на СССР. Зачем им война, ведь не для кого не секрет, что они живут намного лучше, чем Союз? Другое дело восточный сосед, Китай. Как говориться, чем беднее, тем воевать веселее — терять нечего, а приобрести можно. Конечно, эти свои, весьма своеобразные, лишенные всякой идеологии и насквозь пронизанные мещанским мышлением мысли… Он про это никому, даже жене не проронил ни слова. Но, исходя из них, он допускал возможность удара со стороны Китая, как по плотине, так и по дивизиону:

— В воздухе самолет-нарушитель госграницы, на запрос не отвечает, быть готовым к открытию огня!

Малышев ни на секунду не выпускал из вида кнопки, которую следует нажимать при команде «Пуск». Николай, несмотря на молодость, уже имел опыт боевых стрельб на полигоне, но нынешняя ситуация не шла ни в какое сравнение с учебными стрельбами по управляемым мишеням. Напряжение достигло кульминации. Операторы каждую секунду ждали команду: «Взять цель на ручное сопровождение». И тогда «она» в их руках и уже от их умения во многом будет зависеть точность наведения ракет. Комполка лихорадочно запрашивал:

— Ратников, что у тебя, где она… видишь ее?!

— Вижу, есть цель, дальность сто пять, азимут сто сорок! — доложил подполковник.

Отметка от цели плохо различалась из-за сплошной полосы «засветки», образованной горными хребтами. Но Ратников знал свой ответственный сектор, потому он без труда находил инородную точку-отметку на хорошо ему знакомом фоне «местных предметов»… Проанализировав несколько «засечек», подполковник уже не сомневался это не нарушитель, а просто случайно заблудившийся и потерявший ориентировку самолет. Небольшие расстояния между засечками и данные высотомера, говорили, что самолет, скорее всего, не военный: скорость небольшая и высота уж больно «простая» — шесть тысяч метров. Военные или разведчики летают над неприятельской территорией не так, либо на запредельно больших, либо на предельно малых высотах, где их тяжело обнаружить и отследить. И «шел» он как-то неровно, словно спотыкающийся, сбившийся с дороги путник. Видимо, летчик, наконец, сообразил, что залетел «не в ту степь» и начал менять курс. Планшетист это отобразил поворотом линии курса более чем на девяносто градусов.

— Он, что поворачивает? — с надеждой прозвучало в наушниках — видимо планшетист в полку тоже отобразил ситуацию.

— Да, пошел на север-северо-восток, — подтвердил Ратников и услышал в ответ облегченный вздох на другом конце провода. По всей видимости Нефедов до сих пор еще не получил «высочайшего» распоряжения.

Через пару минут летчик уже окончательно уяснил куда залетел, и, развернувшись, на максимальной скорости уходил к себе. Никто кроме Ратникова и планшетиста не знали, что нарушитель повернул — весь дивизион продолжал пребывать в напряженном ожидании. Ратников молчал — нельзя расхолаживаться пока «он» еще по эту сторону границы… Вдруг внутристанционная ГГС заговорила голосом Гусятникова. Он доложил, что в одной из систем станции возникла неисправность — один из боевых «каналов» вышел из строя.

— Устранить! — как всегда скомандовал Ратников, хотя отлично знал, что поломку уже устраняют и без его команды, а Гусятников доложил по причине, чтобы, если начнутся боевые пуски, стреляли другими, исправными «каналами».

На рабочих местах сидела первая, основная смена операторов — опытный, проверенный полигоном расчет. Вторая смена, состоявшая из солдат последнего призыва, толпилась в дальнем углу КП, во все глаза смотрела на происходящее. Вдруг, сидящий ближе всех к Ратникову, рядовой Лавриненко ткнулся головой в металлический шкаф и стал медленно оседать с крутящегося стула.

— Малышев, что с ним!?

Выведенный возгласом командира из своего сосредоточенного состояния, старший лейтенант вскочил, подхватил солдата под мышки, резко встряхнул. Оператор очнулся, но рассеянный взгляд, побледневшее, в каплях пота лицо не оставляли сомнений — с ним случился обморок.

— Фельдшера, быстро… Аржанников, садись на его место! — закричал Малышев.

— Я!? — недавно призванный солдат, потерянно оглянулся, в надежде, что произошла ошибка и приказ адресован все-таки не ему.

— Ты-ты! Скорее садись за штурвал, пес тебя дери! — торопил Малышев.

Стриженный под «ноль» Аржанников с оглядкой сел на место Лавриненко и стал форсированно припоминать то, чему его учили за недолгое время службы.

Лавриненко вывели в планшетный зал и тут же фельдшер, мелкорослый одесский еврей Борис Сабодаш, по прозвищу «Борюся» стал приводить его в чувство.

Отметка от цели, тем временем, пересекла границу, о чем и доложил в полк Ратников.

— Ну, слава те… — не скрывающий облегчения голос Нефедова обрел свой обычный тембр.

Вскоре цель окончательно затерялась в горах на той стороне.

— Что там? — осторожно поинтересовался со своего места Малышев, чуть привстав со стула и заглядывая в командирский индикатор.

— Назад ушел, видно просто случайно заблудился, — пояснил Ратников.

— Эх, черт, жаль. Было бы здорово его пришить! — лицо старшего лейтенанта выражало чувство неудовлетворенного охотой охотника.

— Успокойся, ты что. Он же не военный, может даже с пассажирами. Получилось бы как с тем южнокорейским «Боингом».

— Ну и что?… Мы их так к нашей беззубости приучаем. Летают, где хотят. Одного бы шарахнули, другие уже подумали прежде чем… — злая гримаса искажала лицо Малышева.

— Неисправность устранена, — доложил по ГГС Гусятников, — чем перебил диалог командира и офицера наведения.

Тут же в наушниках вновь возник голос командира полка:

— Все Федор Петрович, отбой тебе. Сел у себя супостат… Не забывай, завтра комкора к тебе везу… то есть уже сегодня. Он уже здесь, у нас в гостинице ночует, — голос спокоен и приветлив, комполка явно доволен, что все обошлось.

8

Ратников снял наушники, скомандовал:

— Отбой, «Готовность» номер два. Провести контроль функционирования, станцию выключить, питание с пусковых снять, личный состав вниз!

Часы показывали 6.15, выспаться так и не удалось. К подполковнику подошли Пырков, Колодин и Харченко. Замполит всю «готовность» просидевший тут же рядом, но так ничего и не понявший, кроме того, что имело место нарушение границы, хотел разузнать подробности:

— Ну, и как, серьезно там все было?

— Да ерунда. Какой-то китайский «утюг» заблудился, — снисходительно пояснил подполковник.

— А помните, Федор Петрович, как в 82 году, два километра до зоны не дошел, истребитель? — решил щегольнуть «боевым опытом» Колодин.

— Не два, а десять, — поправил привравшего начальника штаба Ратников.

Лицо Харченко выражало откровенное разочарование:

— Я уж думал…

Петр не договорил, но Ратников и так понял. Харченко тоже жаждал сбить этот незадачливый самолет. После того ночного разговора с холостяками ясна и причина такой «кровожадности» — желание отличиться. Если дивизион сбивал даже беспилотный АДА, офицеры боевого расчета обязательно поощрялись, а здесь самолет-нарушитель — наверняка и ордена бы обломились. «Ишь, гаденыш… наверное и самолет с родной матерью угробишь, если для карьеры понадобиться», — едва не сорвалось с языка подполковника. Но тут же непроизвольно у него возник вопрос и к самому себе: «А почему же ты совсем по-другому воспринимаешь такое же желание, сбить самолет, у Малышева? Потому что он движим не карьерой, а так называемым, патриотизмом, обидой за матушку-Россию? Но ведь и в том, и в другом случае они готовы сделать одно и то же, совершить убийство, скорее всего совсем невинных людей…»

Когда не ценят твою жизнь, соответственно не ценишь и ты чужую. Увы, несмотря на неоспоримые истины, что человек венец мироздания, и его жизнь священна… Можно запросто отнять жизнь у ближнего, за деньги, в запале, из-за классовой или национальной неприязни, или потому, что имеешь власть, возможность послать тысячи людей убивать других и погибать самим. При этом вполне можно избежать наказания, или даже ходить в героях за подобные «подвиги». Ратников не впервые задумывался над такой логикой мышления, едва ли не большей части советских людей, общества, которое вот уже почти 70 лет провозглашали самым гуманным. Задумывался, правда, сравнительно недавно после одного памятного обмена мнениями произошедшего летом этого года. Тогда в канцелярии дивизиона возник разговор о катастрофе, только что произошедшей с американским космическим кораблем «Челленджер». Кроме Ратникова в том обсуждении приняли участия Пырков, Колодин и два майора прибывшие с полка по хозяйственным и кадровым делам. Никто из собеседников (исключая Ратникова, предпочетшего своего мнения не высказывать) не только не сожалели о погибших космонавтах, более того, искренне радовались. Кто-то высказал мысль, что наверное, это наша разведка так здорово поработала, не только же нам над Чернобылем горевать, пусть и они поплачут. Тогда Федор Петрович про себя ужаснулся: ведь вполне нормальные люди, он их всех знал не один год, у всех семьи, дети, но как же вывихнуты у них мозги, впрочем, как и у большинства прочих чрезмерно политизированных людей. Позже, поразмыслив, он более терпимо отнесся к сослуживцам — ведь он сам каких-нибудь 5–6 лет назад мыслил примерно так же. Почему сейчас мыслит не совсем «по-советски»? Может быть, примеры правления Сталина, Мао-Цзе-Дуна, Пол-Пота сделали свое дело, так же как и знакомство с некоторыми классиками русской литературы? Недаром он наряду с чтением «Юности» столь усердно «ликвидировал» свою безграмотность в области классической литературы, читая на досуге тома из домашней библиотеки, которую по подписке собирала Анна.

Сейчас же, услышав, как два молодых и совершенно разных по взглядам офицера сетовали, что им не представилась возможность сбить самолет, то есть убить людей, подполковник убедился, что не только старшее поколение, но и молодое, наследственно страдает тем же «вывихом мозгов». И причина того вывиха не имеет решающего значения, корысть, или любовь к Родине.

Спустившись с позиции, Ратников не стал заходить в казарму, а пошел, было, домой, умыться, побриться, позавтракать. По пути его внимание привлек стремительно двигавшийся с ведрами полными кухонных отходов нарядчик, рабочий по кухне. Он направлялся к свинарнику.

«Надо к Цимбалюку заглянуть, предупредить, чтобы перед проверяющими в своем драном бушлате не красовался», — подумал подполковник… Из свиной обители раздавались хрюканье и визги, вызванные, видимо дележом того, что принес рабочий по кухне. Остановившись, чтобы немного привыкнуть к нелегкому свинарному духу, Ратников стал невольным свидетелем препирательств между долговязым свинарем-старослужащим и призванным полгода назад, невысоким, но ладно скроенным узбеком, рядовым Хайдаровым.

— Шо, рыло воротишь, чурка нерусский (когда выгодно и к слову украинцы обычно не отделяли себя от русских), не нравится!? А щы со свининой исть, небось за уши не оттягаишь? — вопрошал свинарь на обычном для большинства жителей центральных и восточных областей Украины суржике, смешанном русско-украинском языке.

— Я свинья не ем!? — возмутился Хайдаров.

— Бачив я вас, як вы не едите. Только робить на скотнике не хотите, а жрать уперед всих.

— Давай ведро быстрей! — почти кричал Хайдаров.

Ратников понял: Цимбалюк не спеша, понемногу вываливал содержимое ведер свиньям, издеваясь над плохо переносящим вид и дух свиной узбеком.

— Цимбалюк!? — громко позвал, невидимый за полуоткрытой дверью свинарника, Ратников.

Ведро звякнуло — свинарь выпустил его из рук от неожиданного появления командира.

— Что ты там делаешь!? — строго спросил подполковник.

— Свиньям корм задаю, товарищ подполковник.

Ратников, ступив, наконец, в свинарник стал свидетелем немой сцены (если не считать звуком визг яростно толкавшихся возле опрокинутого ведра свиней): Хайдаров в заляпанном жирными пятнами рабочем бушлате стоял в некотором отдалении от загородки для хрюшек, а Цимбалюк вытянулся у самой ограды.

— Доставай ведро и не держи рабочего! — приказал подполковник.

Свинарь перегнулся пополам через барьер, уверенно орудуя кулаком, оттолкнул самую нахальную чушку, извлек ведро. Хайдаров едва схватил ведра, тут же стремглав покинул «благовонное заведение».

— Ты что болтаешь, пенек конопатый?… Нравиться, как я тебя назвал? А если еще хохлом бестолковым величать буду, понравится? — напустился Ратников на свинаря.

— Меня так все и кличут, я не обижаюсь, — смущенно оправдывался Цимбалюк.

— Это твое личное дело, не обижаться, но чтобы я от тебя больше никаких «чурок» не слышал!..

Отчитал свинаря Цимбалюк больше так, для очистки совести. Прозвище «чурка» уже давно прижилось и не только в Армии. В дивизионе так в основном именовали среднеазиатов и втихаря кавказцев, которых в открытую так оскорблять побаивались даже старослужащие.

— Ты вот что, — подполковник вспомнил, зачем пришел на свинарник, — гляжу у тебя здесь более или менее все прибрано, наверное, больше уже не испачкаешься. В общем, сюда могут полковники зайти, что сегодня приедут. Так чтобы все тут было у тебя чин-чином. И еще, не вздумай таким оборванцем перед ними предстать. Понял?

— Так точно, — с готовностью ответил Цимбалюк…

Дома дети уже облаченные в школьную форму завтракали.

— Может, полежишь? — предложила Анна.

— Некогда. Позавтракаю и пойду.

Сняв шинель и сапоги, Ратников подсел к столу.

— Как «Готовность» прошла, — поинтересовалась Анна, ставя перед мужем тарелку с жареной колбасой.

Сын и дочь, оторвавшись от еды, тоже вопросительно смотрели на отца.

— Нормально. Нарушитель был из-за бугра, — устало ответил Ратников.

— Как, опять началось? — в голосе Анны послышалась тревога. Она хорошо помнила времена напряженных отношений с Китаем, когда «готовности» объявляли по нескольку раз в сутки.

— Нет, этот не военный, судя по характеристикам, случайно залетел.

— Ну, дай-то Бог, — облегченно вздохнула Анна.

— Ты сама ложись, как нас проводишь. А то ведь тоже, поди, не выспалась из-за этой «готовности»? — посоветовал Ратников.

— Не хочу. Ты что, сразу в казарму пойдешь?

— Да, конечно.

— Ну, тогда и я в магазин пойду, там кое что сделать надо.

— Да не ходи ты никуда, Ань. Он может к тебе и не зайдет. А если и зайдет, пусть посмотрит в каком помещении ты работаешь, может заставит, наконец, начальника тыла ремонт нормальный сделать, — попытался отговорить жену Ратников.

— Нет… не могу, от беспокойства изведусь. Лучше я уж там при деле, — покачала головой Анна.

— Не хватало, чтобы еще и ты беспокоилась.

— А сам чего тогда в казарму бежишь, поесть вон толком не можешь? — упрекнула в свою очередь Анна.

— А черт его знает… привычка, — беспомощно развел руками Ратников.

— Ну, вот и у меня… А вы что рты разинули!? — вдруг напустилась она на детей, внимательно слушающих родительский диалог. — Одеваться и в школу! Ишь, заслушались…

Если в дни, предшествующие приезду комкора, Ратников мог запросто нарушить весь распорядок дня, отменить физзарядку, развод, даже занятия по боевой и политической подготовке, чтобы «бросить» весь личный состав на наведение внешнего «марафета», то в день визита, он уже этого позволить никак не мог. Потому и на развод дивизион построился строго во время. Как всегда на разводе перед строем стоят командир и замполит.

— Какая у нас сегодня первая пара часов занятий? — спросил Ртников у Пыркова.

— Политзанятия? — ответил замполит.

— Смотри Николаич, не опарафинься. Если не задержится в дороге, на второй час он точно успеет и посетит эти политзанятия, — предупредил Ратников уже и без того пребывающего в мандражном состоянии замполита.

— Не приведи Бог. Лучшая группа политзанятий, радиотехнической батареи, в карауле. Придется «стартов» или связистов представлять, — переживал Пырков, втайне надеясь, что начальство с корпуса все-таки не успеет доехать до конца политзанятий.

— Дивизион!!.. РРРаавняйсь!.. Смиррнооо!!.. Левое плечо вперед, по местам занятий… шагооом марш!!

Ратников командовал привычно, зычно и уверенно, выдерживая паузы. За пять-шесть шагов до командира с замполитом солдаты, повинуясь уже командам идущего впереди строя Колодина, одновременно повернули головы в сторону командира, отдавая честь.

Пока личный состав расходился по учебным классам, Ратников собрал командиров батарей в канцелярии на «летучку». Харченко и Сивков уселись за стол замполита, тот отлучился — срочно выдавать новые из своего загашника, географические карты, указки, наглядные пособия для «показных» политзанятий. Командир отделения управления старший лейтенант Колин, скромно пристроился у самых дверей.

— Так, значит… — потер затылок подполковник. — Командир корпуса выехал к нам сорок минут назад. Учитывая то, что дорога от Серебрянска до Новой Бухтармы и от нее до нас не заметена, то примерно через полчаса он будет здесь. С ним едут, начальник политотдела корпуса, начальник корпусной службы ракетно-артиллерийского вооружения, ну и наши: командир полка с начальником тыла. Громких призывов произносить не стану, вы и сами все понимаете. Надо показать все лучшее, что есть в ваших подразделениях. Это в ваших интересах. Кому звание получать пора, — подполковник выразительно посмотрел на Харченко, которому со дня на день должны были отправить представление на капитана. — Кому переводиться, — теперь командир в упор смотрел на Колодина: все знали, что того постоянно пилит жена, требуя перевода туда где им предоставят квартиру с теплым туалетом и горячей водой. Впрочем, этого требовали от мужей все женщины на «точке», но Колодина это делала нарочито громко, чтобы соседи слышали. — А мне, сами знаете, ничего уже особенно не надо. До пенсии и так как-нибудь дотяну на любой должности. Ну, а вы, ребята, давайте, старайтесь, дерзайте…

Разогнав всех по рабочим местам, Ратников вышел из казармы, обошел плац, посмотрел как убраны снег, мусор… Конечно, если приглядеться недостатков «накопать» можно, всего не уберешь. Особенно раздражали желтые пятна на искрящемся белизной под солнечными лучами снегу: многие солдаты, особенно по ночам не добегали до туалета. Проверяющие с особым удовольствием «тыкали носом» командиров дивизионов именно в эти «подснежники», обвиняли в неспособности требовать, поддерживать порядок, приплетая сюда же, как ни странно, и боеготовность. Дескать, если позиция зассана, значит ракеты уже точно не полетят. Не только Ратников, но и чины повыше, конечно понимали, что способ бороться с этим массовым «бедствием» в частях, где нет элементарных удобств один — построить отапливаемый туалет при казарме. Но разве такое возможно на «точке»? Подполковник вернулся в казарму, отдал команду дежурному, лично с дневальным пройти и засыпать снегом всю «желтизну», хотя бы вблизи казармы.

9

Кавалькада из двух УАЗ — 451 начала сигналить метров за сто до ворот. Так когда-то лихачи, везущие знатных бар, издалека предупреждали простой люд — поберегись! Влетев, в заранее отворенные ворота, головной УАЗ тормознул возле казармы. Из машины вышел, на первый взгляд совсем молодой человек, стройный, выше среднего роста. Полковничьи погоны и папаха казались на нем неестественными, взятыми, например, у отца или деда, поносить, покрасоваться, похвастать перед ровесниками. Одернув шинель, Ратников четко строевым шагом подошел:

— Дивизион!! Смиррнооо!! Товарищ полковник, дивизион боеготов тремя каналами, личный состав занимается согласно распорядка дня! Командир дивизиона подполковник Ратников!

— Вольно… Здравствуйте Федор Петрович. Много о вас слышал, вот приехал посмотреть ваше хозяйство.

Командир корпуса полковник Агеев был несколько смущен. Он не ожидал, что командир дивизиона окажется столь пожилым. Стало как-то неудобно делать замечания за завалившееся караульное помещение и облупившуюся краску на въездных воротах. Сам, да еще на ходу из машины он бы, конечно, ничего не заметил, но начальник корпусного политотдела полковник Стрепетов, имеющий острый глаз даже на мелкие недостатки, обратил его внимание, когда подъезжали. Стрепетов, высокий, грузный, сорока семи лет, тяжело вылез из машины вслед за Агеевым, едва Ратников окончил доклад. Гримаса на его мясистом лице свидетельствовала о тяжело перенесенной 60-ти километровой в основном горной дороге.

— Здравствуй Ратников, как дела? — поздоровался Стрепетов.

— Здравия желаю, товарищ полковник, все нормально, — козырнул в ответ и пожал протянутую руку Ратников.

— Посмотрим, что означает твое нормально, — начальник политотдела хмуро огляделся — он слыл грозой корпуса.

Командир полка Нефедов, такой же полный, но значительно ниже Стрепетова, имевший сходство с колобком, лет чуть за сорок, казался каким-то пришибленным. Видимо, пока ехали, у него с командованием корпуса произошел малоприятный разговор. Тем временем из второй машины вышел начальник службы вооружения корпуса подполковник Кулагин, сорокалетний среднего роста и комплекции поблескивающий позолоченной оправой очков. Скорее всего, Агеев и Стрепетов взяли его с собой в поездку для проверки состояния техники, в которой оба полковника не смыслили. Агеев вообще был летчик, но даже в своей летной техники не очень-то разбирался. Впрочем, бывают же отличные водители-шофера, не имеющие понятия об устройстве двигателя внутреннего сгорания. То же самое и с Агеевым, тем более далек он был от ЗРВ-шной радиоелектроники, как и просидевший всю свою службу на партполитработе Стрепетов.

Вслед за Кулагиным осторожно, будто боясь упасть, вышел полковой начальник тыла майор Боярчук, 35-ти летний невысокий крепыш.

— Так, чем там у тебя личный состав занимается? — привычно взял инициативу в свои руки Стрепетов.

В этот миг из казармы выскочил замполит, не в силах сдержать дрожи волнения, представился. Стрепетов выпучил на него, заплывшие морщинистыми мешками, глаза:

— В чем дело, товарищ капитан!? Командир корпуса к вам приехал, а вы его даже встретить как полагается не удосужились! Где вы там прячетесь? — почти не повышая голоса, Стрепетов ввел своего непосредственного подчиненного в состояние близкое к шоковому.

— Извините… забегался… не услышал как машины подъехали, — подавленно оправдывался замполит.

— Так чем люди занимаются? — не удостаивая больше вниманием Пыркова, Стрепетов переспросил Ратникова.

— Политзанятия, согласно распорядка дня, — доложил подполковник.

— Хорошо, посмотрим. Какая тема?

— Героическое прошлое нашего народа, — услужливо вылез Пырков, хотя Стрепетов его намеренно игнорировал.

— Отличная тема, обязательно посмотрим, как ваши люди ее изучили, — обрадовался командир корпуса.

Агеев плохо представлял структуру зенитно-ракетного дивизиона и боялся показать себя дилетантом, но проверить политзанятия, да еще по такой теме, он, конечно, мог.

Полковник Агеев являлся потомственным советским военным в третьем поколении. Его ближайшие родственники по мужской линии почти все служили в авиации ПВО. Один из братьев деда в отечественную войну стал даже Героем Советского Союза. Дед тоже славно повоевал и отец успел немного войны прихватить. В общем Агееву дорога была одна и хорошо проторенная — в истребительную авиацию. После окончания летного училища он летал… летал неплохо и хоть асом не стал, но по службе продвигался с самого начала ходко. Женился на дочери друга отца. Отец ушел в отставку полковником, а вот тесть вышел в большие генералы и имел «вес». После женитьбы Агеев вообще не пошел, а поскакал по службе «семимильными шагами»: в 25-ть лет — командир звена, в 27 — эскадрильи, академия, в 32 — командир авиаполка, в 33 — полковник, большинство званий досрочно. На этом своем пути он ощущал постоянную поддержку и помощь: ему подбирали опытных, умелых подчиненных, чтобы руководимые им подразделения без труда выходили в «отличные» и побеждали в соцсоревновании, проявляли заботу и о его условиях жизни. Даже в молодости он не знал тех квартирных и прочих бытовых мытарств, которые обычно обрушиваются на простого молодого офицера без связей. И вот в свои 35 лет он уже командир корпуса ПВО и скоро уже заказывать генеральский мундир. Должность, правда, хоть и высокая, но уж очень хлопотная, особенно много мороки с теми составными частями корпуса, с которыми ему раньше не приходилось сталкиваться. Ведь корпус ПВО это не только авиация, но еще и ЗРВ и РТВ. А там не то, что в авиации, где состав в основном офицерский и значительно меньше «подводных рифов», что подстерегают командиров всякого ранга. Самые опасные среди них: неуставные взаимоотношения среди личного состава, за которые особенно сильно «бьют» в последнее время. Тем не менее, пока особых причин для беспокойства нет, все идет нормально, он молод, здоров. Здоров еще и потому, что летал не так уж долго и его организм не успел пострадать от скоростных и высотных перегрузок, тоже забота тестя — у любимой дочери должен быть не только преуспевающий, но и здоровый муж. В общем, мир прекрасен, чего еже желать. Постоянно находясь в отличном расположении духа, Агеев на все и всех смотрел доброжелательно и совершенно не задумывался над казалось бы очевидными вопросами: отчего все время болезненно морщиться начальник политотдела, почему его так боится командир полка, и в связи с чем так сложилась служба у командира этого дивизиона, что он до таких лет «сидит» на «точке».

Полковник Стрепетов не разделял радости Агеева по поводу политзанятий. Он знал контингент солдат на «точках» и не был уверен, что они сумеют осилить эту тему. Уже в казарме он «начал» с первого, что попало ему на глаза:

— Полы почему не покрашены?

— Весной красили, но от постоянного мытья краска быстро сходит и доски гниют. Полы не красить, а менять надо, — пояснил Ратников.

— Так чего ждешь, меняй, — изобразил недоумение Стрепетов, хотя и отлично знал какое это сложное и трудновыполнимое дело.

— Полк досок не дает, — отпарировал Ратников.

— Заявка в штаб округа послана, но ответа пока нет, — поспешил вмешаться начальник тыла.

Зашли в канцелярию. Стрепетов увидел на командирском столе большой блокнот Ратникова в ярко-красном переплете и вспомнил про флаг на флагштоке перед казармой. По сравнению с блокнотом он показался ему недостаточно красным.

— Пырков, какого цвета у тебя флаг перед казармой? — неожиданно вкрадчиво спросил начальник политотдела.

— Красный, — обреченно, предчувствуя, что сейчас последует разнос, ответил замполит.

— А мне вот показалось, что он скорее белый. Ты что, сдаваться собрался, или дальтоник, не видишь, он же у тебя выцвел! — грозно воззрился на Пыркова полковник.

— Заменим, товарищ полковник, — поспешил ответить замполит.

— Заменим… а ты здесь на что, если к тебе целые полковники должны за восемьсот километров ехать и указывать!?

Тяжелый «натренированный» взгляд Стрепетова буравил побледневшего замполита. Агеев с чувством, состоящим из смеси уважения и восхищения смотрел на показательный урок под названием «наука распекать», — надо же, не успели приехать, еще ничего не посмотрели, не проверили, а он уже недостатки нашел и такого страха на всех нагнал…

Полковник Стрепетов, как это ни парадоксально, не кончал военного училища, он вышел из «студентов». В самом конце пятидесятых годов он окончил исторический факультет пединститута, был призван в армию, остался в ней и до последнего времени ни разу не пожалел о своем выборе. Службу начинал с комсомольских работников, затем замполит роты, дивизиона, закончил военно-политическую академию, стал начальником политотдела полка, побывал за границей (стоял на страже морального и идейного облика советских военных специалистов в одной из развивающихся стран). На начальном этапе своей карьеры его должности на две-три ступени превышали звание. Но со временем это «поступательное» движение все замедлялось, хотя присущая ему энергия не иссякла, а опыта прибавилось. Лишь загранкомандировка позволила ему подняться на полковничью должность, стать начальником политотдела дивизии. Ну, а когда дивизию реорганизовали в корпус, нежданно-негаданно его полковничья должность превратилась в генеральскую. Но быть на должности генерала, это еще не значило обязательного получения вожделенных зигзагов на погоны и лампасов на штаны. Тут Стрепетов словно в стену уперся.

В начале «пути» он не признавал ни блата, ни карьерных знакомств, ближе к концу пришел к выводу — честность и принципиальность плохие союзники в жестокой, изнуряющей гонке за чинами и должностями. Особые надежды возлагал полковник на прежнего комкора генерала Хоренко. Они с ним были на «короткой ноге», к тому же Стрепетов оказал генералу большую услугу, буквально «протащив» его зятя, бестолкового офицера политработника от замполита роты до замполита дивизиона и благополучно поступив его в конце концов в академию. Такой услуги, генерал, конечно, не мог не оценить и божился, что если уйдет на повышение, то обязательно «потащит» за собой и своего начальника политотдела, и уж тогда Стрепетов наверняка получит «генерала». Все вроде бы к тому и шло, но случилось непредвиденное: кто-то с очень большого «заоблачного» верха пихал молодого Агеева, и пришлось генералу Хоренко срочно освобождать перспективное для роста «генеральского молодняка» место. Хоренко перевели начальником кафедры в академию, должность фактически без власти и с которой не «растут», а уходят на пенсию по достижению предельного возраста. Так Стрепетов остался на «бобах».

Впервые увидев нового комкора, пышущего молодостью и здоровьем, Стрепетов, привыкший быть моложе не только своих начальников, но и многих подчиненных, сразу стал испытывать к Агееву определенную неприязнь, хотя тот держался с ним подчеркнуто дружелюбно. Непроходяще-плохое настроение сейчас усугублялось и плохо перенесенной дорогой — тучного полковника растрясло. Данное обстоятельство способствовало возникновению несколько неожиданного, после грозных тирад вопроса:

— У тебя тут туалет где?

Я провожу, товарищ полковник, — вызвался услужить Пырков, хотя Стрепетов по-прежнему, игнорируя его, обращался к Ратникову.

Полковник хмуро перевел взгляд на замполита и милостиво согласился:

— Ну что ж… веди.

Пырков со Стрепетовым вышли. В канцелярии повисло тягостное молчание. Агеев как слепой, оставшийся без поводыря, не знал с чего начать, а все остальные ждали именно его командирских указаний.

— Может, казарму посмотрим? — наконец, неуверенно предложил комкор.

Начальник тыла неслышно вздохнул, ибо ему неминуемо предстояло ответить на многие «щекотливые» вопросы, связанные с тыловым обеспечением и ремонтом… Агеев во главе свиты прошел по спальному помещению. Порядок ему понравился, все чисто, выровнено, кровати аккуратно заправлены, табуретки расставлены строго по номерам, полотенца на спинках безукоризненно чисты… Но, взглянув на потолок, полковник увидел следы подтеков и промерзшие насквозь темные углы. Не укрылось от его глаз и то, что большая часть стекол в оконных рамах составные, а не из одного целого куска, а половицы «ходят» под ногами.

— Казарма-то у вас на ладан дышит, — с интонацией, с которой, наверное, Архимед воскликнул «эврика», произнес Агеев. Он был, несомненно, удовлетворен тем, что и сам оказался в состоянии обнаружить недостатки.

Ратников промолчал.

— А что разве окна нельзя нормально застеклить? — с тем же эвристическим удивлением спросил комкор.

— Стекла нет, — чуть повысил голос Ратников, как бы давая понять, что этот вопрос должен быть адресован не ему.

Но тыл не заставил себя ждать, Боярчук торопливо заверил:

— Летом все переостеклим, стекло уже получено.

— Крыша, что ли течет? — комкор спрашивал не вдаваясь, кто за что ответственен в этом ветхом помещении.

— Да течет, по весне будем перекрывать. Шифер только с месяц как завезли, а в зиму крышу нельзя разбирать, — Ратников спокойно без интонаций объяснял молодому полковнику прописные истины «точечной» жизни.

Агеев остановился возле спорт-уголка. Здесь также царил порядок: гири, гантели аккуратно уложены в ряд возле матов.

— Как у вас со спортом дела обстоят, занимаются? — поинтересовался комкор.

— Летом в основном, а зимой только энтузиасты, места мало, да и спортинвентарь негодный. Брусья уже больше полугода как сломались, у «коня» одна «нога» не выдвигается, гриф у штанги не крутится, и маты, — Ратников пнул ногой в потерявший упругость кожаный мешок, — никуда не годятся. Бойцы с таким спортинвентарем скорее травмируются, чем мышцы накачают. Потом, с гантелями проблема. Почему для войск не поставляют разборные гантели, только гири или гантели фиксированного веса, это очень неудобно. Вы посодействуйте товарищ полковник, чтобы нам с полкового склада хотя бы маты новые начфиз выдал. У него есть, я знаю, — впервые обратился с просьбой к комкору Ратников.

— Однако, как вы во всем этом разбираетесь. Наверное, сами спортом увлекаетесь? — удивился Агеев.

— Я должен быть в курсе всего, что касается жизни дивизиона, — чуть покраснел от пафосности собственных слов Ратников. Не объяснять же комкору, что его «осведомленность» в вопросах спортивных снарядов целиком и полностью заслуга сына. Именно Игорь, приехав из Люберец «просветил» отца, что набор спортивных снарядов имеющихся в дивизионе это даже не вчерашний, а позавчерашний день, он же с восхищением поведал о разборных гантелях, которыми занимался в «качалке», какое это удобное и необходимое средство в деле «накачки» мышечной массы.

— Виктор Афанасьевич, я думаю, вы решите этот вопрос, — все же не захотел слишком уж «опускаться» будущий генерал.

— Так точно, — с готовностью ответил комполка и неприязненно зацепил взглядом Ратникова. Подполковник пожалел, что унизился до бесполезной просьбы.

10

После пребывания в туалете Стрепетов несколько повеселел.

— Ну, как тут у вас? — довольно бесцеремонно обратился он к Агееву.

— Да вот, казарму смотрим… Не очень.

— Знаю… нищета, — как от малозначительного факта отмахнулся Стрепетов, и тут же вновь уверенно встал «к рулю»:

— В каких подразделениях политзанятия идут?

— В стартовой батарее и отделении боевого управления, — доложил Пырков.

Дневальный громогласным голосом провозгласил конец первого часа занятий…

— Может пока у солдат перерыв, клуб посмотрим, — робко предложил Пырков.

— Что ж, пойдем, глянем твой клуб, — согласился Стрепетов.

По дороге начальник политотдела не стал высматривать очередные недостатки — до клуба дошли спокойно. Забежав вперед, Пырков широко распахнул дверь. Клуб являлся гордостью замполита. Он вкладывал в него значительно больше души и времени, чем в другие виды своей деятельности: добывал, где только мог фанеру, доски и прочие отделочные материалы. Самые «рукастые» старослужащие отрабатывали здесь свой «дембельский аккорд». Клуб, невзрачный снаружи, изнутри представал отделанным лакированным деревом и синей драппировкой уютным помещением. Потолок был аккуратно обит разноцветными дерматиновыми квадратами, сцена из хорошо подогнанных досок, окна выложены синеватыми стеклоблоками, которые создавали приятный световой фон. Пырков включил светильники, добытые на судоремонтном заводе поселка Первомайский, за что там неделю работали трое солдат. Нежный матовый свет светильников гармонировал с «подсиненным» стеклоблоками дневным — смотрелось потрясающе.

— Ух ты! — не смог сдержать восхищения комкор. — Даже не верится. Сказка, да и только. Наш корпусной клуб конечно во много раз больше, но он не создает такого впечатления. Как вам удалось, и где такие материалы достаете?

— Стараемся, по окрестным организациям, предприятиям… — воспрял духом Пырков.

— А говорите, на ремонт казармы материалов нет. Вот, можно же достать, — продолжал удивленно осматриваться комкор.

Этот «камень» метил уже в командира дивизиона.

— На клуб материалов достать можно, выпросить, на коленях постоять перед некоторыми штатскими, но на целую казарму, ни одно предприятие, даже самое крупное здесь, цемзавод, такого количества не выделит. А УРАЛМАШей и ВАЗов у нас тут под боком нет. Да и ездить просить некогда, на мне ведь дивизион, — по-прежнему спокойно отбивал нападки Ратников, не глядя на Пыркова, чье лицо светилось плохо скрываемой радостью, от того что ему удалось-таки «пойти» со своего самого крупного «козыря».

Стрепетов не впервые видел пырковский клуб и не разделял восторгов комкора. Опытным взглядом он видел, что все здесь сделано именно для эффектной показухи. По всему было видно, что солдат сюда пускают не часто, иначе не смотрелся бы клуб как новенькая импортная игрушка.

Объектом проверки политзанятий Стрепетов избрал стартовую батарею. Когда вошли в класс, комбат Сивков доложил дрожащим от волнения голосом.

— Что у вас за занятие сегодня? — осведомился Агеев.

— Семинар.

— Какой вопрос разбираете?

— Подвиг русского народа в Отечественной войне 1812 года.

— Продолжайте пожалуйста, мы послушаем.

Агеев сел за свободный стол, рядом втиснулся Стрепетов, остальным места не нашлось. Забегал Пырков, принесли стулья, расселись.

— Итак, кто хочет ответить на этот вопрос? — дрожь в голосе Сивкова не проходила.

Сразу же, как по заказу поднялись три руки заранее подготовленных слушателей.

— Рядовой Зорин, отвечайте.

Некрасивый, похожий скорее на пожившего нескладного мужика, чем на двадцатилетнего юношу, Зорин начал уверенно отвечать, благополучно дошел до начала Бородинского сражения, вскользь, не подробно обрисовал и его. Сивков остановил отвечавшего, задал пару приготовленных вопросов и услышал так же заранее отрепетированные ответы. Капитан собрался уже сажать Зорина, но комкор, имевший слабость подискутировать на исторические темы, тоже пожелал задать вопрос:

— Вы рассказали о первом периоде войны 1812 года. Все хорошо, только вот на ключевом событии, Бородинском сражении надо бы остановиться поподробнее, а то возникает слишком много вопросов к вашему изложению событий. Например, чьи части, каких военачальников отличились в этом судьбоносном сражении, какой маневр русских войск сорвал атаку наполеоновской гвардии?

С военачальниками у Зорина сразу возник напряг. Назвав главнокомандующего Кутузова, и после некоторого раздумья Багратиона, Зорин замолчал.

— Ну, как же, а части генерала Дохтурова, Раевского, Платова и даже Барклая де Толли, все они под Бородино проявили себя с лучшей стороны. А в каком известном литературном произведении описаны события той войны? — задал, как ему казалось, наводящий вопрос комкор.

Зорин сделал мыслительную мину, но опять не произнес ни слова.

— Ты же в школе его проходил, — попробовал подсказать замполит…

На следующие вопросы семинара также отвечали заранее подготовленные слушатели. Агеев уже не рисковал задавать дополнительные вопросы.

— Наверное, он не самых сильных вызывает, — шепнул он Стрепетову.

— Да что вы, эти самые сильные и есть. Если вон тех копнуть, они вообще рта не раскроют, начальник политотдела кивнул на раскосых и смуглых брюнетов, специально посаженных подальше, за задние столы. — Сейчас убедитесь… Капитан подожди! — полковник властно вмешался в ход занятий, как только закончил отвечать очередной «подсадной». — Ты тут, я вижу, несколько человек подготовил, но давай-ка чуть глубже твою батарею копнем. Вот ты, солдат, — полковник ткнул пальцем в киргиза Абдылдаева.

Тот потерянно встал, вопрошая испуганным взглядом к комбату.

— Вопрос самый стандартный, — ко всем обратился Стрепетов. — В чем всемирно-историческое значение войны 1812 года?… — Не дождавшись в ответ и звука, полковник вновь спросил. — Ты хоть понимаешь, о чем я тебя спрашиваю?

Солдат по-прежнему непонимающе таращил глаза, ожидая, когда кончится эта пытка.

— А в каком году эта война случилась?

В ответ опять ни звука.

— Ты сколько прослужил? — попытался хоть что-то услышать Стрепетов.

— Одын год, — наконец ответил Абдылдаев.

— А родом откуда?

— Кыргыз.

— На карте можешь показать.

Абдылдаев с полминуты вглядывался в вывешенную на специальной стойке большую карту СССР. Наконец он ткнул указкой в город Фрунзе.

— Ладно, садись. Кто все-таки может ответить на мой вопрос? Вы же изучали его по этой теме, — вопрошал Стрепетов.

— Так точно, у них в конспектах все это написано, — судорожно пытался «прикрыть» себя Сивков.

Поднял руку и выразил желание отвечать лишь младший сержант Гнатов. Но Стрепетов, увидел на его гимнастерке институтский «ромбик». Гнатов был единственный со всего личного состава стартовой батареи с высшим образованием.

— Что кончал, — спросил Стрепетов.

— Сельхозинститут, товарищ полковник, — вскочив, доложил Гнатов.

— Агроном?

— Никак нет, инженер-механик.

— Ладно, садись. Еще кто может ответить?

Больше добровольцев не нашлось. Сивков дрожал все сильнее, так что неприятно было смотреть. Не удался тщательно им продуманный и отработанный заранее план. Все пошло наперекосяк из-за затянувшегося осмотра клуба. Комбат подготовил на первый после перерыва вопрос о монголо-татарском нашествии именно Гнатова. И если бы проверяющие подошли к началу часа (так бы оно и вышло, если бы не огромное желание замполита похвастать своим «детищем»), то он бы прекрасно все рассказал и так же ответил бы на все дополнительные вопросы. Сразу бы создалось общее благоприятное впечатление и все бы остались довольны, и до Абдылдаева и ему подобных очередь никак бы не дошла. Сивков не без причины рассчитывал на такое развитие событий — так случалось не раз.

— Чему вы их учите, товарищ капитан!? — не стесняясь солдат, начал отчитывать комбата начальник политотдела. Стрепетов крайне редко переходил на «вы» с нижестоящими. Это означало высшую степень недовольства полковника и не предвещало ничего хорошего. — То, что сержант знает ответ — это не ваша заслуга, а института, в котором он учился. А остальных, получается, вы ничему не научили на своих политзанятиях. Они не знают нашего прошлого, так что же они будут защищать!? Пойдемте Николай Васильевич, здесь все ясно, — заодно показав всем, что он и с новым комкором «запросто», Стрепетов двинулся к выходу из учебного класса. Вся «свита» вышла, оставив Сивкова в жалкой позе, съежившегося, будто его сверху придавили чем-то тяжелым. Его мучила мысль-вопрос: как скажется это «фиаско» на его дальнейшей службе, не придется ли отложить на неопределенный срок лелеемую мечту о повышении, о должности НШ…

— Как же так Пырков? — за замполита Стрепетов «взялся» уже в канцелярии. — У вас политзанятия проводятся, наверное, только когда начальство с проверкой приезжает!?

— Никак нет, политзанятия проводятся регулярно, — мямлил Пырков. Он пребывал в шоке, после, как ему казалось, удачного «показа» клуба, вот такой «ушат холодной воды».

— Не видно. Сам слышал, слушатели не могут ответить на простейший вопрос, — продолжал обличать Стрепетов.

— Не знать своей истории — это позор, — поддержал Агеев. — Вы то сами, что думаете по этому поводу?

— Да ничего он не думает. Только знает, клуб свой лелеет, ездит, материалы дефицитные достает, а в дивизионе хоть трава не расти, — Стрепетов обнаружил точное знание деятельности своего подчиненного, хоть и «сидел» от него за несколько сотен километров. — Мало того, что знания личного состава на непозволительно низком уровне, тут и во взаимоотношениях солдат и офицеров конфликты случаются. Смотри Пырков, дождешься, придется ставить вопрос о соответствии тебя с занимаемой должностью, — уже конкретно пригрозил Стрепетов.

Удовлетворившись страхом, напущенным на Пыркова, начальник политотдела решил перенести «огонь» на командира дивизиона:

— А ты, Ратников, куда смотрел. Сам что ли не видишь, что с политзанятиями в дивизионе завал?

Ратникова еще во время проверки политзанятий охватило недоброе предчувствие: на этом может все и закончится, не проверяя больше ничего полковники оценят дивизион низко и потом долго придется «отмываться». Необходимо было срочно спасать положение. Решение пришло мгновенно, как в боевой обстановке. Саму идею он вынашивал давно, но считал что методика политзанятий не его, строевого командира, дело, однако сейчас решил рискнуть.

— Я не вижу в том, что произошло ничего удивительного, — словно в омут головой кинулся подполковник.

— То есть как!? — Стрепетов грозно посмотрел на Ратникова, Агеев непонимающе, свита удивленно переглянулась.

На печальном лице Пыркова затеплилась надежда: «Сейчас командир зарюхается, и уже на него собак спустят, может еще и не я крайним, стрелочником окажусь».

— Дело в том, что я давно уже анализирую лекции по политподготовке для личного состава, что нам спускают в журнале «Коммунист вооруженных сил». Так вот, лекция по теме, что вы сейчас проверяли, написана так, что большинству солдат дивизиона она совершенно чужда и потому они ее, ни понять, ни усвоить не могут. И это касается не только этой темы, — без тени колебаний высказывал свои идеи подполковник.

— И с чего же ты пришел к такому выводу? — еще более нахмурился Стрепетов.

— С того, что люди, написавшие эту лекцию, в упор не видят реалий сегодняшнего дня.

— Вот так номер. Ты, Ратников лучше уж помолчи, а то я гляжу тебе своего партбилета не жалко, — пытался слегка прикрытой угрозой урезонить подполковника Стрепетов.

Но остановиться Федор Петрович уже не мог:

— Разве может вызвать у большинства солдат лекция с таким названием, если она не охватывает прошлого большинства народов нашей страны. Ведь она написана только для русских, там указаны только русские деятели и полководцы. А ведь в той же стартовой батарее русских и трети не наберется. Хоть бы для блезиру в нее Богдана Хмельницкого вставили, у нас ведь много украинцев. А как там подано монголо-татарское иго, как его объяснить нашим татарам? Ведь их предки там изображены, мягко говоря, не лучшим образом. А ведь могли бы что-то положительное и у них отметить. Например, передовую по тому времени военную организацию, железную дисциплину, полководческий талант многих монголо-татарских военачальников. Ведь не могли же, в самом деле, дикие орды, ведомые тупыми и кровожадными ханами, обложить данью Русь, дойти от Монголии до Адриатического моря, одержать столько побед? А какой интерес может вызвать эта лекция у узбеков, которых в последние два призыва к нам немало пришло. То же самое можно сказать про киргизов, казахов. Там нет ни слова про их историю. А кавказцы? Ну, грузины прочитают про Багратиона, а остальные тоже ни слова о своей истории…

— Погоди, притормози, — Стрепетов оставил свой запугивающе-начальственный тон и, похоже, не прочь был вступить в дебаты.

Но Ратников не дал себя остановить, видя, что все ему внимают, едва ли не «с открытыми ртами»:

— Те кто эти лекции пишут не хотят даже чуть пошевелить мозгами. Зачем? Взяли, содрали со старых учебников и порядок. Не надо голову ломать, а в званиях, поди, не ниже полковников, оклады соответствующие, живут в Москве. Чем не жизнь, квартиры, обеспечение, ни подчиненных, ни боеготовности, ни за что фактически не отвечают. А каков сейчас национальный состав в войсках, это им до фени…

11

Ратникова уже никто не перебивал, он замолчал сам, остановился, словно с разбега налетел на препятствие. В него вдруг исподволь стал заползать страх: что теперь будет, разве можно так говорить про людей изловчившихся достичь «степеней известных», в том числе и научных, с высоты которых он смотрится не более чем букашкой?

Оглушенный потоком нестандартных и неожиданных высказываний, Агеев вконец растерялся. Он никогда не вникал в подобные проблемы и сейчас остро чувствовал, что бесконечно далек от этих, «тащащих» здесь у «черта на куличиках» свою нелегкую службу, людей. Имея почти всю свою службу дело с подчиненными офицерами, он, что называется, солдата живьем представлял плохо и не знал того, что познают обычные офицеры, будучи командирами взводов, рот, батарей, дивизионов…

Разрядил обстановку Стрепетов.

— Успокойся, никто тебя не уполномочивал обвинять тех писак в безмозглости и безделье. Даже если ты и прав, лучше эти мысли при себе держи, и будем считать, что мы от тебя этого не слышали. Как вы считаете, Николай Васильевич? — начальник политотдела счел нужным все-таки посоветоваться с комкором.

— Да, конечно. Это очень сложный вопрос. И действительно, скорее всего, это не наше дело, там хватает функционеров, целые институты, которые работают над всем этим. Но мыслите вы Федор Петрович интересно, чувствуется что искренне переживаете за сложившееся положение вещей, — нашел нужным и подбодрить подполковника комкор.

— Десять лет дивизионом командую, было время, и прочувствовать, и подумать, — невесело пошутил Ратников.

Стрепетов, в отличие от Агеева, конечно, не растерялся от слов Ратникова. Будь он помоложе и имей впереди ясную служебную перспективу, он бы среагировал совсем по-другому. Конечно, ни должности, ни партбилета за свои высказывания Ратников не лишился бы, времена уже не те, а выговорешник и массу упреков за попытку дискредитации печатного органа ГЛАВПУРа, он бы точно схлопотал. Но Стрепетов, увы, и сам не имел перспективы — на генеральскую должность он вышел слишком поздно, на излете. Он уже не был тем пламенным проводником линии партии в войсках, как еще лет пять-шесть назад. Начальник политотдела отчетливо понимал, что «генерала» ему, скорее всего, уже не дождаться, уволят полковником. А это рождало массу проблем по увольнению, которых бы не имел отставной генерал. Стрепетов происходил из маленького подмосковного городка, где почти не велось строительство и если возвращаться туда, ему «светили» обычные для всех отставных офицеров квартирные мытарства, а здоровье-то уже не то. В общем, впереди ничего хорошего. В этой связи Стрепетов временами испытывал просто жгучую ненависть ко всем, кому удалось таки выбиться в генералы, или кому посчастливилось пристроиться служить на «теплых» местах, в том числе в редакциях военных газет и журналов, особенно центральных, московских. Полковнику пришлись по душе выводы Ратникова о пишущей военной братии, и он решил не подвергать его обструкции, а вот так, тихо все спустить на тормозах…

Дневальный объявил конец второго часа занятий. Казарма наполнилась топотом выходивших из учебных классов солдат. Тем временем в настроении командования корпуса наступил очевидный перелом. После «выступа» Ратникова, полковники чувствовали себя уже не как в начале своего визита, и даже Стрепетов утратил значительную часть своей «воинственности».

— Ну, что, пойдем столовую посмотрим? — прервал неловкую паузу начальник политотдела, как только начался третий час учебных занятий.

В столовой Ратников посетовал, что хорошо бы заменить длинные на двадцать человек столы на маленькие, как в кафе, на четверых. Начальник тыла, начал было доказывать нецелесообразность такой замены, сулящий ему лишние хлопоты, но Стрепетов его грубо оборвал:

— Закупи по своей статье, чего жмешься. Небось, прапорам своим позволяешь со складов тянуть, что плохо лежит, а для солдат столов паршивых жалеешь.

После столовой заглянули в каптерку.

— Писарь-каптенармус, рядовой Гасымов, — представился каптер. И у него царил образцовый порядок: парадное обмундирование, фуражки, ботинки аккуратно вывешены, разложены по шкафам, полки тщательно протерты от пыли, полы вымыты — Гасымов умел встретить начальство.

— Как с вещевым довольствием, всего хватает? — изобразил отческую заботу комкор.

— Так точно! — подобострастно выпучив глаза, отчеканил Гасымов.

— По результатам последней ревизии недостатков не обнаружено, — поддержал и начальник тыла, не упомянув, конечно, что до этой последней ревизии со старшины дивизиона неоднократно вычитали из жалованья за всевозможные недостачи.

Вышли на плац. Здесь стартовая батарея, согласно расписания, занималась строевой подготовкой.

— А подсобное хозяйство у вас имеется? — Агеев, как ни странно вспомнил, глядя на марширующих солдат инструкцию совсем не имеющую отношение к строевой подготовке. То был циркуляр предписывающий: «В отдельных подразделениях организовывать подсобные животноводческие хозяйства, чтобы перевести эти подразделения на частичное самообеспечение продовольствием».

— Так точно, держим пять свиней. Желаете посмотреть? — осведомился Ратников, и получив утвердительный ответ, повел полковников и свиту на свинарник.

Цимбалюк, щеголяя непривычно чистым бушлатом, встретил у входа, доложил, что во вверенном ему хозяйстве «усе у порядке».

— Сколько у вас свиней, — обратился к нему Агеев, хотя только что выяснил это у командира дивизиона. Он совсем не знал, как держать себя с солдатами и о чем с ними говорить.

— Пять штук, товарищ полковник, — ответил вытянувшийся во весь свой долговязый рост свинарь.

Снаружи свинарник выглядел развалюхой. «Может внутри лучше», — подумал Агеев, проводя аналогию с клубом и совершенно не ведая, что представляет из себя жизнь таких животных, как свиньи. Внутри, само собой, оказалось просто ужасно. Свиньи поглощали солдатскую овсянку, оставшуюся от завтрака. Хрюканье, визг и страшное зловоние. От увиденного… в общем, комкор поспешил ретироваться, вышел на воздух и сочувственно спросил у Цимбалюка:

— Как вы здесь выдерживаете?

— Да ничого важкого тут нема, товарищ полковник. Я с малых рокив при скотине, и мать моя у колхози скотница, — отвечал свинарь, широко улыбаясь щербатым ртом. Он был явно обрадован, что удостоился не просто внимания, а и личной беседы со столь высоким начальством.

— Так, говоришь, потомственный скотник, а чего ж свиньи-то у тебя такие тощие, длинные какие-то, одни морды торчат? — перевел разговор в критическое русло Стрепетов.

— Кормить нечем, вот они у нас такие «гончие», — пришел на помощь свинарю Ратников.

— Как нечем, вон же сколько отходов, — возразил начальник политотдела.

— Это сегодня так, овсянка на завтрак была. Ее солдаты не едят, вот она почти вся сюда и попала. А обычно на пятерых свиней очень немного получается.

— Надо же, не едят. Зажрались, однако. А говорят, у нас народ голодает, — Стрепетов презрительно усмехнулся. — Я помню в молодости студентом все, что давали жрал.

Свита понимающе заулыбалась, а Ратников с сарказмом подумал: «И где ж это там тебя овсянкой кормили, ведь ни в солдатах, ни в курсантах не был. И чтобы твой сын овсянку не жрал, тоже все что мог сделал». Ратников доподлинно знал, что Стрепетов немало постарался, пристраивая сына в московский ВУЗ с военной кафедрой, лишь бы в солдатах не оказался.

— Так если пять кормить не можешь, зачем завел столько? — снова нахохлился Стрепетов.

Процессия тем временем двинулась к автопарку.

— Это, товарищ полковник не мне решать, план спущен начальником тыла — пять и не меньше, — перенаправил вопрос Ратников.

Вельможные взоры обратились на Боярчука. Тот лишь беспомощно развел руками и пояснил, что ему, в свою очередь, такой план спустили с окружного «тыла»… Прошли автопарк с недействующим отоплением в боксах (батареи полопались в прошлую крайне морозную зиму, а новые так и не завезли) и вернулись к казарме.

Да тут буквально все надо ремонтировать, или сносить и строить заново, — Агеев в недоумении поднимал и опускал плечи, увеньчанные трехзвездными погонами. — На других дивизионах так же? — вопрос адресовался командиру полка.

Нефедов мученически поморщился, и чуть дрогнувшим голосом ответил:

— В общем, да. На некоторых еще хуже. Средств, товарищ полковник, на ремонт почти нет. А если и есть, то стройматериалы за безналичный расчет у нас тут достать почти невозможно. Но и в этих условиях мы боеготовность поддерживаем. Вот сегодня утром по нарушителю государственной границы оперативно сработали…

Съездили «на верх», посмотрели станцию наведения ракет, пусковые с ракетами. Комкор не выразил желания присутствовать на проверке функционирования зенитно-ракетного комплекса, перепоручив это дело, как и ожидалось, главному инженеру корпуса подполковнику Кулагину… Подполковник Кулагин Борис Михайлович, за время всей проверки дивизиона оставался не у дел. Наконец, получив команду проверить боеготовность комплекса, он с радостью устремился в кабину управления СНР, подальше от корпусных главковерхов. Впрочем, больше всего он сейчас не хотел встречаться со старшим лейтенантом Харченко.

С отцом Харченко Кулагин был знаком с 60-х годов. Тогда он, еще будучи лейтенантом, служил под началом старшего Харченко. Борис Михайлович, еврей по отцу, в те времена носил другую фамилию. Получилось так, что старший Харченко и его супруга, которая и в те годы не чуралась сводничества, посодействовали женитьбе Бориса Михайловича на русской девушке, они же посоветовали взять ее фамилию. Сильно помогло это или нет, не ведал и сам Кулагин, но при поступлении в инженерную радиотехническую академию препятствий ему не чинили, впрочем, специалист-технарь он был отличный. Успешно окончив академический курс, он вновь оказался в войсках на инженерных должностях. Однако, то ли отсутствие большого блата, то ли все-таки национальность отца не позволяла ему подняться выше ныне занимаемой должности. Отлично осознавал что достиг «потолка» и сам Борис Михайлович.

Пришедший в управление корпуса два года назад Кулагин, тогда даже не знал, что в одном из полков этого корпуса на отдаленной «точке» служит сын его давнего сослуживца. Но старший Харченко, вовремя определил, что подполковник Кулагин, возглавивший службу вооружения корпуса в который угораздило попасть его сыну, не кто иной, как его бывший подчиненный, которому он когда-то помог. Связи восстановили сначала по женской линии. Мать Петра Харченко написала письмо жене Кулагина, той самой некогда сосватанной ею. Ну, уж а потом, когда «почва» оказалась подготовлена и сам старший Харченко написал письмо своему бывшему однополчанину, в котором ненавязчиво но достаточно ясно просил помочь застрявшему в «старлеях» сыну. Борис Михайлович болезненно воспринял напоминание о плате за «услугу», оказанную ему в молодости. И неизвестно поспешил бы он «расплатиться», если бы не жена. Она в отличие от него, считала себя обязанной чете Харченко, и соответственно «регулярно воздействовала» на Бориса Михайловича и тому ради сохранения внутрисемейного мира пришлось откликнуться на просьбу. Имея определенное влияние в управлении корпуса, он сумел «надавить» на подчиненного ему главного инженера полка, имеющего решающий голос в определении кандидатуры на замещении такой должности как командир радиотехнической батареи. Это и позволило в обход Ратникова протолкнуть-таки Петра Харченко сразу на две служебные ступеньки вверх. «Операция» сошла с рук из-за нежелания строевого и политического руководства корпуса вникать в подробности «внутренних дел инженерной епархии» (не до того было, как раз собирался сдавать должность прежний комкор и все штабные тряслись за свои собственные «портфели»). Кулагин не испытывал угрызений совести по поводу того, что он инициировал столь резкое выдвижение обыкновенной серой посредственности. С ним самим столько раз поступали не по совести. Напротив, он был удовлетворен, считая, что и жене угодил и, наконец, полностью расплатился с семейством Харченко. Однако Петр почему-то решил, что «золотой дождь» над ним только начался. В личной беседе, состоявшейся как раз перед назначением на должность, Кулагин намекнул «свежевыпекаемому» комбату, что его дальнейшая карьера целиком зависит от него самого, намекнул на возраст Ратникова, о желательности сразу заявить о себе в новой должности, например, тем чтобы сделать батарею отличной. В общем, ничего конкретного, только общие слова, но Петр все понял по-своему…

12

На СНР Кулагин демонстративно делал все, чтобы не афишировать их особые с новым комбатом отношения, которые он твердо решил «свернуть». Он приказал провести контроль функционирования. Офицер наведения включил станцию и продемонстрировал ее работу. Конечно, если бы главный инженер корпуса имел целью до чего-нибудь «докопаться», то с его знаниями и опытом это было бы сделать нетрудно, но он в присутствии нового комкора и начальника политотдела, которого откровенно побаивался (знал, что тот за глаза зовет его Борух Мойшевич) решил не выделяться, остаться в тени. Потому, не узрев серьезных недостатков, Кулагин признал технику боеготовой. Намеренно не замечая попыток Харченко отвести его в сторону и о чем-то поговорить, он сначала ввязался в технический спор с местным «теоретиком» Гусятниковым, потом стал проверять знания недавно заступивших на должности офицеров Рябинина и Сушко, затем поругал за подтеки топлива из дизелей электромеханика-дизелиста, потом… потом спустился вниз. Здесь Ратников сделал то, что безуспешно пытался «наверху» Харченко, он «перехватил» главного инженера и отвел в сторону для разговора с глазу на глаз. Он это сделал, воспользовавшись тем, что полковники заинтересовались занятиями по ЗОМП, которые в казарме проводил начальник отделения боевого управления старший лейтенант Колин, под контролем начальника штаба Колодина. Ратников попросил разрешения ненадолго отлучиться, чтобы выяснить у главного инженера подробности проверки им техники. Похоже, и комкора и Стрепетова техника совершенно не интересовала, и они не стали препятствовать, что бы по этому поводу два подполковника «посекретничали».

— Ну, как Борис Михайлович у нас там наверху? — прогнозируемо начал разговор Федор Петрович.

— Все нормально, не беспокойтесь, сегодня я вас «мучить» не буду, отложу до следующего раза, — эти слова Кулагин произнес как можно тише, чтобы полковники не услышали.

— Ну что ж, спасибо. Извините, Борис Михайлович, можно с вами поговорить, так сказать не по теме, а то, боюсь, у нас больше возможности такой не будет, — в свою очередь заговорщецки понизил голос Ратников.

Кулагин, уже собиравшийся докладывать комкору о результатах проверки боеготовности техники, удивленно посмотрел на командира дивизиона и вынужден был задержаться.

— Я прослышал, что вы мне уже преемника подыскали? — без «разведки» начал Ратников.

— Не понимаю вас Федор Петрович. Кадровые вопросы не в моей компетенции, — главный корпусной инженер явно растерялся, он как человек интеллигентный не обладал командирской грубостью, это хорошо знал Ратников, потому и позволил себе достаточно бесцеремонное обращение к начальнику, превосходящему его по должности.

— Тем не менее, до меня дошли сведения, что именно вы «крестный отец» этого преемника.

— Не понимаю о чем вы? — отвел глаза и продолжал отрицать свою причастность к назначению Харченко Кулагин.

— Не надо, Борис Михайлович, я ведь все знаю. Вы же обещали мое место Харченко. Только вот меня об этом известить, почему то не удосужились. Я ведь за свое место не держусь, — насмешливо покачал головой Ратников, кося взгляд в сторону полковников, которые что-то выговаривали начальнику штаба Колодину.

— Я не знаю, кто вас дезинформирует, но я лично никому ничего не обещал, — Кулагин тоже опасливо оглянулся — не слышит ли кто их диалога. — Сами посудите, он же только комбатом стал, ему еще опыта набраться надо, капитана получить. А слухам советую не доверять. Пойдемте лучше поближе к командованию, а то неудобно, подумают, что мы тут втихаря шушукаемся.

«Вот гаденышь, отблагодарил, всем раззвонил, чего и не было. Помогай таким после этого», — негодовал про себя Кулагин, а Ратникову говорил следующее:

— Пожалуйста, Федор Петрович, об этих слухах никому ни слова, могут неправильно понять. Поверьте, сейчас я вам чистую правду сказал.

— Без двойного дна? — выразил недоверие Ратников.

— Клянусь вам…

С предложением Стрепетова посмотреть условия жизни офицеров Агеев согласился охотно. Он, как и большинство людей имел естественную человеческую слабость — его тоже интересовали чужие тайны. А при посещении чужого жилища можно хоть отчасти удовлетворить сей интерес. Впрочем, комкор имел и законное основание — высшие начальники обязаны беспокоиться о бытовых условиях жизни своих подчиненных.

Ратников повел. В первую зашли в квартиру Сивкова. Жена капитана, тридцатилетняя женщина, обладавшая набором достоинств необходимым для жизни на «точке»: общественница, сплетница, кокетка, в меру подлиза… Анна давно уже раскусила эту шуструю бабенку, жившую под девизом: «как нам хорошо, когда вам плохо». Зная тягу Сивковой к общественной работе, она именно ее предложила на должность председателя женсовета и благодарная Сивкова стала ее основной осведомительницей. К встрече «высоких» гостей Сивкова вырядила себя и ребенка, пятилетнюю девочку, как на праздник. Она стала приглашать всю компанию за стол. В квартире аппетитно пахло, да и сама хозяйка, довольно миловидная, внешне производила приятное впечатление. Агеев, поблагодарив, от угощения тактично отказался. Наивный прием — угостить начальство, на что очень рассчитывали супруги Сивковы, не прошел (Сивкова уже была в курсе, что ее муж «сел в лужу» на политзанятиях). На вопрос о том, как живете, Сивкова заверила, что всем довольна…

К холостякам не пошли, дверь оказалась запертой.

— Хозяева на службе, здесь холостяки живут, — пояснил Ратников, про себя радуясь, что «умники» догадались запереть дверь и избавили его от неминуемого «втыка», за грязь, бардак и, возможно, за «Купальщицу».

Обошли и квартиру Харченко. Ратников не надеялся на непредсказуемый характер Эммы. Однажды она, будучи в плохом настроении с криком и руганью выгнала из квартиры замполита, зашедшего справиться, как поживают молодые супруги. Подполковник сказал, что хозяйка этой квартиры больна и посещение нежелательно. Так же нежелательно было и посещение квартиры Муканова, но здесь Ратников обошелся без объяснений.

В большинстве квартир чувствовалась жизнь на одну зарплату мужа, обстановка в основном средняя, а то и просто бедная. Хоть офицерская зарплата являлась по советским меркам и не маленькой, но в большинстве семей копили деньги, надеясь что когда-то, в неясном будущем, будет у них и служба нормальная, и квартира в городе, вот тогда и обставятся и заживут. Когда это будет? — никто толком не знал, но все надеялись. Без надежды жить нельзя. Только в двух, как ни странно лейтенантских семьях имелись «стенки» и цветные телевизоры. Но здесь не обошлось без материальной помощи состоятельных родственников.

Процессия переходила из квартиры в квартиру. Ратников сумел запутать начальство сложными переходами от одного четырехквартирного ДОСа в другой, третий и вновь возвращаться в пропущенную квартиру из первого, так что те уже не могли понять в каких квартирах побывали, а в каких нет, разве что если бы кто-то взялся считать, мог сообразить, что из двадцати, посетили не более двенадцати. Подполковник не показал и свою квартиру, миновал ее. Он не хотел отвечать на щекотливые вопросы типа: «Почему, все остальные члены офицерских семей ходят в общественный туалет, а для своей семьи вы соорудили отдельный рядом с квартирой, да еще обили его войлоком и оборудовали теплоэлектронагревателями внутри? Или: почему палисадник возле вашей квартиры огорожен новыми штакетинами, а у остальных истлевший и кое где повалившийся забор? Того же типа могли возникнуть вопросы и насчет рам в окнах и стекол в них. Еще больше вопросов возникло, если бы комкор со свитой прошел внутрь ратниковской квартиры, про качественно подогнанные новые полы и их окраску явно импортной краской. Все это хорошо, но почему такое только в командирской квартире, так же как и явно «нарощенные» батареи, раза в полтора длиннее обычных стандартных. Что на это ответить? Что поговорка «сапожник без сапог», не та, которой надо руководствоваться в жизни? Или, хватит и того, что почти весь Союз живет, так как тот сапожник, едва ли не хуже всех не только капиталистических, но и тех же стран социализма, имея природных богатств намного больше? Нет, он не собирается следовать такому примеру и жить хуже или так же как его подчиненные. Не для того он двадцать лет мучается на «точках», пусть и они столько помучаются. Такого бы ответа, конечно, ни комкор, ни начальник политотдела не поняли. Потому Ратников и запутал начальство всеми этими хождениями туда-сюда, сопровождаемые жалобами женщин в основном на бытовую неустроенность и отсутствие работы…

Агеев не ожидал, что семьи офицеров могут так жить. После приветливой хозяйки в квартире Сивковых, таковых более не оказалось. Нигде больше не приглашали к столу и кокетливо не улыбались. Только жаловались, просили, а кое где «пускали в ход» с виду вполне искренние женские слезы. Агеев такого не «хлебал» никогда. Служа в авиополках, он жил в относительно благоустроенных гарнизонах, ему не приходилось служить по «авиодырам» даже в молодости, по понятным причинам. Потому он искренне считал, что вся остальная армия живет примерно так же как в Кубинке или Жуковском. А ЗРВшную «точку» он вообще лицезрел впервые. Теснота, неудачная планировка, рассохшиеся полы, текущие краны, плохо греющие батареи… Как и все, ДОСы нуждались в незамедлительном ремонте. Кроме всего прочего женщины жаловались на отсутствие условий для нормального развития детей. Они наивно считали, что улучшение условий их быта и вообще жизни во власти командира корпуса — обычное заблуждение, имеющее вековые традиции, основанное на веру во всесилие любой генеральской должности.

— Вот жалуются ваши женщины на жизнь, а по внешнему виду ни их, ни их детей не скажешь, что тут им так уж тяжело… Жалуются, что работать негде, неужто, нельзя где-нибудь здесь устроиться? Может просто не хотят? — созрел вопрос у комкора к концу посещения квартир.

Ратников привык к таким вопросам людей будто бы прилетевшим с другой планеты:

— Да нет. Куда тут устроишься. В ближайшей деревне только доярки и свинарки нужны, а до поселка двадцать километров.

— Ну, и чем же они тут целыми днями занимаются? — любопытствовал комкор.

— Чем занимаются?… Телевизор смотрят, за детьми следят. Ну и по дому работа здесь много времени отнимает — удобств-то нет. Работает только моя жена, да вот еще, когда кто-то из женщин имеет педагогическое образование, они в поселковой школе работают. Но сейчас у нас тут ни одной учительницы нет. Хотя многие женщины имеют образование и высшее и средне-специальное, — как можно более спокойно отвечал Ратников.

— И все-таки, позвольте не согласиться, насчет слишком уж тяжелой жизни здесь для ваших женщин. Мы вот по пути к вам в поселке… как его… да в Новой Бухтарме останавливались. Жуткое впечатление, экология ужасная и в магазинах пустые полки. А люди, те же женщины и одеты плохо и смотрятся ужасно. После них ваши женщины, ну как вам сказать, в основном такие румяные, упитанные и слезам их как-то не верится. Думаю у вас тут и с экологией и наверное со снабжением продуктами все в порядке? — с улыбкой спрашивал комкор. Он как человек еще молодой, не мог не обратить внимания и не оценить попавших в его поле зрения «точечных» женщин.

— Да, на это грех жаловаться. Но опять же, все это в сравнении с местным гражданским населением, а оно в той же Новой Бухтарме уже не один десяток лет цемзаводом травлено. Вы, наверное, заметили, когда мы посещали квартиру прапорщика Дмитриева, что его жена, да и дочка, заметно отличаются от остальных. Это потому, что они местные, в поселке росли, — пояснил Ратников.

— Да-да, помню это такая высокая и очень худая женщина. А вот еще жена начальника штаба тоже отличается. Она тоже местная?

— Нет, жена начальника штаба из Горьковской области. Эта от природы, хотя не исключено, что тоже в каком-нибудь травленном месте росла, все может быть, — предположил Ратников.

— И все-таки, неужто никто из женщин не пробовали устроиться на какое-нибудь ближайшее предприятии, или учреждение. Я понимаю, в поселок сложно добираться, но у вас же туда каждый день школьников возят, и они с ними могли бы ездить.

Легко всего достигшему Агееву казалось, что все зависит от самих людей, от их желания, если очень захотеть — всего добьешься.

— Ну, во-первых, у школьной машины будка небольшая и утром, когда везет первую смену, она под завязку забита школьниками. Потом, у нас жесткий лимит на бензин, никакой лишний рейс без веских причин невозможен. А кто станет терпеть работницу на том же заводе или в учреждении, если она будет жестко привязана к школьной машине, — терпеливо разъяснял ситуацию Ратников.

— Хорошо, понимаю… Но здесь же у вас шоссе недалеко проходит, в трех километрах, мне говорили. До поселка и назад можно и на попутных добраться. А три километра для молодой женщины, пешком… думаю просто прогулка, — опять попытался дать совет Агеев.

У Ратникова внутри негодующе заклокотало: «А ты свою бабу на попутки, со случайными шоферюгами, а потом три километра, зимой, по полю, в метель одну погонишь!?» Но вслух он спокойно, даже снисходительно парировал:

— Товарищ полковник, это все-таки женщины, они же пустыми не ходят, всегда с сумками… Потом, у нас тут зимой метели бывают страшные, и волки случаются. Вон недавно ребенка из поселка прямо на шоссе, когда он попутку ловил, видимо загрызли, ничего от него кроме шапки и валенка не нашли.

Попав впросак, комкор более не затрагивал тему трудоустройства женщин, но стал удовлетворять любопытство другого рода:

— Федор Петрович, а разводы у вас тут часто случаются, не бегут отсюда жены?

— На моей памяти такого не случалось.

— О, да здесь одни декабристки собрались. Умеете жен выбирать.

Все засмеялись, а Агееву вдруг пришла мысль-вопрос о собственной жене: «Интересно, а моя, если бы в такую дыру привезти, да сказать, что несколько лет здесь прожить придется… Осталась бы, не бросила?» Ему даже стало жутковато от этой невозможной в действительности перспективы: генеральская дочь, и здесь, на «точке», среди метелей и волков. Вон, она даже в Алма-Ате на первом месяце пребывания стоном стонет, и уже не раз грозила все бросить и уехать к родителям в Москву. Бежать из большой благоустроенной квартиры в центре города. Ей, видите ли, не нравится город, не по душе новые подруги дочери, потому что среди них много казашек. А куда денешься, школа-то, куда ходит дочь, специальная, там учатся дети высокопоставленных республиканских деятелей, а они там, в основном, так называемой коренной национальности.

Агеев отбросил невеселые мысли о жене и вновь привычно утвердился в вере в свой жизненный девиз: человек сам кузнец своего счастья. Такого, чтобы он оказался в подобной ситуации и мучил такой жизнью свою семью, быть просто не могло. Разве он такой, как эти? Через мгновение он, однако, застеснялся своих выводов: люди, служившие здесь, на дебилов, пьяниц и тому подобных маргинальных личностей никак не походили. Скорее в штабе корпуса он за сравнительно недолгий срок уже успел «вычислить» немало по настоящему недалеких или начисто лишенных интеллекта особей, которые каким-то непостижимо-хитрым путем, тем не менее, сумели позаканчивать академии, носили полковничьи погоны, ездили проверять, поучать, имели немалую власть и пользовались всеми благами городской цивилизации. От раздумий и вопросов, на которые не было ответов, настроение комкора окончательно испортилось. Пытаясь сбить волну пессимизма, и в то же время как бы продолжая прерванный разговор, он спросил Ратникова:

— Вы говорили, что ваша жена работает, а где?

— Здесь же на дивизионе в магазине, продавцом. Как раз сейчас магазин открывает, — Ратников мельком бросил взгляд на свои часы.

— Ну что ж, пожалуй, надо зайти, посмотреть как здесь со снабжением торговых точек.

— Можно, — поддержал Стрепетов.

Во время «инспекторского» обхода квартир, начальник политотдела умышленно отдал инициативу комкору, не желая отвечать на однообразные вопросы и жалобы женщин, которых за свою долгую политработу наслушался под завязку.

— Посмотрим магазин и ехать пора, нам еще сегодня надо успеть подразделения при управлении полка посмотреть, а то вчера не все успели, — Агеев уже тяготился визитом и стремился его поскорее завершить.

13

В магазине тем временем находился лейтенант Рябинин. Он заскочил за сигаретами и попутно рассказал Анне Демьяновне, где ходят и что смотрят полковники. Анна переживала, что у мужа не получится не показать свою квартиру, и полковники ее посмотрят без нее. Больше всего она беспокоилась за кран в батарее. Он имелся только в их квартире и использовался ею для набора горячей воды во время стирки. Вообще-то, согласно приказу начальника тыла, использовать для хозяйственных нужд воду из отопительной системы было запрещено. Но Ратников строго следя за исполнением этого приказа в квартирах прочих офицеров, для жены, естественно, сделал исключение и приказал солдату-сантехнику вместо заглушки в кухонной батарее ввернуть кран. Риска никакого не было — одна Анна даже при самой интенсивной стирке не взяла бы столько воды из системы, чтобы там упало давление. Но каков «материал» для сплетен. Весь дивизион, конечно, про кран знал. И если, вдруг, ни с того ни с сего посреди недели кочегары начинали топить не жалея угля, это означало, что у командирши сегодня стирка и она наказала мужу чтобы в батареях был «кипяток». И вот сейчас Анна переживала, что, уходя из дома, забыла накрыть этот злосчастный кран какой-нибудь тряпкой. Ведь не исключено, что кто-то из недоброжелателей или недоброжелательниц во время обхода квартир «стукнет», нет не комкору, он наверняка далек от этих «нюансов», «стукнут» начтыла и тогда вполне мужу придется выслушать много неприятного.

Когда в дверном проеме появился комкор, Рябинин прижался к стене.

— Добрый день, — поздоровался Агеев, еще толком не разглядев, показавшееся темным после яркого дня, помещение.

Лейтенант, пропустив начальников, выскочил от греха на улицу.

— Здравствуйте, — спокойно, без всяких следов мучивших ее переживаний на лице, ответила Анна.

Агеев огляделся, его глаза постепенно адаптировались. За прилавком он увидел высокую женщину, с очень полной, но в то же время по-женски рельефной фигурой, которую удачно подчеркивал туго ее облегавший белый халат. Батареи с помощью электрообогревателя уже подняли в помещении температуру, и Анна могла снять пальто, чтобы одеться «по форме». Ратников сделал едва заметный знак жене: все в порядке, к нам не заходили. Внутреннее напряжение немного отпустило Анну.

По сведениям, полученным от командира полка во время шестидесятикилометрового пути от Серебрянска до дивизиона, Агеев знал, что жена Ратникова вместе с мужем двадцать лет промоталась по «точкам». В этой связи он никак не ожидал увидеть жену командира дивизиона такой. По всему, эта должна быть уставшая, измученная некачественной жизнью, кажущаяся старше своих лет женщина, примерно такая, каких он видел в той же Новой Бухтарме, во время короткой остановки. Правда, он уже был удивлен тем, что большинство виденных им здесь на точке женщин измученными никак не смотрелись. Но они все моложе, некоторые намного и прожили в таких условиях меньше времени. Потому то, что комкор увидел в магазине… Ратникова смотрелась, пожалуй, даже лучше двадцатилетних лейтенантшь, во всяком случае на «вкус» полковника Агеева, человека худощавого и потому инстинктивно, на подсознательном уровне ценящего прежде всего здоровую женскую полноту.

Когда вошли в магазин, Ратников и сам несколько опешил. Он бы, пожалуй, не сразу узнал жену, если бы не знал точно, что за прилавком может стоять только она. Анна, пока полковники проверяли политзанятия, сбегала домой и привела себя в «порядок», призвав на помощь весь немалый арсенал имеющейся у нее импортной косметики. Подпудрилась слегка, почти незаметно, также чуть-чуть подрумянилась и тщательно разгладила, убрала, насколько было возможно морщины, «мешки» под глазами и прочие следы прожитых лет. Отсутствие прически скрыла большим оренбургским платком. Результат сего важнейшего для всякой уважающей себя женщины действа — умения подать себя, был налицо. За прилавком стояла ладная, самое большее 30–32 летняя, отлично выглядевшая блондинка.

Ощутив искренний интерес комкора и удивленный взгляд мужа, Анна поняла, что старалась не зря. Хотя полностью «прибарахлиться» как хотелось ей и не удалось. Особенное неудобство доставляло сковывающее чувство от невозможности отойти от прилавка, ибо тогда всем этим высокопоставленным мужчинам станут видны ее ноги… Нет, сапоги на ней отличные, те самые парадные, швейцарские. Но Анна в силу нестандартного соотношения своей маленьких ступни и полных икр всегда испытывала трудности с застегиванием молнии на сапогах. С годами это соотношение все более «усугублялось»: ступня оставалась прежней, а икры полнели, как и вся она, оттого застегивать сапоги становилось все труднее. Вот и сейчас, оставшись одна дома, она наведя «красоту» на лицо, не сразу сообразила, что застегнуть сама сапоги вряд ли сможет, а заставить некого: мужа из казармы никак не вызовешь, а сын в школе. Но делать было нечего, никакие другие сапоги она одевать не хотела, ни чешские «цебы», ни советские с растянутыми голенищами, но с ужасным каблуком на «манной каше», не говоря уж о валенках. Она все же попыталась застегнуть молнию на «швейцарках», но у нее ничего не получилось. Перед прочими парадными выходами и выездами это делал муж. У него получалось очень мягко и безболезненно, Анне лишь оставалось подавать, сидящему перед ней на корточках Ратникову, сначала одну, потом другую ногу. Недавно Анна пыталась привлечь к этому «мероприятию» и сына — мужа дома не случилось, а ей предстояло ехать в школу на родительское собрание. Не имеющий нужного опыта Игорь с такой силой потянул замок, что вместе с колготками защемил и немного ноги родной матери. Анна вскрикнув, едва не наградила сына пинком. Но сейчас не было и Игоря и она, промучившись минут пятнадцать, так и не смогла до конца застегнуть молнию.

На комкора Анна смотрела просто, без заискивающей улыбки, которую Агеев привык наблюдать у жен своих подчиненных, которые наблюдал и здесь, во время обхода квартир. Анна же явно видела не всесильного начальника мужа, а интересного мужчину, сделавшего головокружительную карьеру. Ей тоже бросилась в глаза молодость и не провинциальная холеность нового командира корпуса.

— Как торговля идет? — с особой интонацией, с которой обычно галантный, воспитанный мужчина обращается к импонирующей ему женщине, спросил Агеев.

— Спасибо, неплохо. У меня ведь здесь нет конкурентов, — улыбнулась Анна.

«О да она, кажется, и не дура, и это при таком лице и потрясающих формах — большая редкость», — отметил про себя комкор. Своим видом и приятным голосом женщина отвлекла его от невеселых раздумий, и настроение пошло на поправку.

— А вообще, как вы тут живете… Анна Демьяновна, кажется вас зовут, если не ошибаюсь? Какие заботы, просьбы?

— Не ошибаетесь. Спасибо, жаловаться грех, все нормально. Единственно, если вам не трудно, обяжите нашего начальника тыла, или политотдел полка более тщательно контролировать выделяемые в полковом Военторге дефицитные товары для «точек», особенно промышленные.

Анна просила, но просила в своей обычной манере, так будто делала одолжение, и, странное дело, комкор как маленький клерк засуетился, достал блокнот и с готовностью спросил:

— А в чем конкретно дело, я чем могу обязательно помогу, — хотя мог всего лишь кивнуть как в случае с матами для спорт уголка.

— Нас, продавцов с «точек», постоянно пытаются обмануть, несправедливо распределяют дефицитные товары, иногда их просто припрятывают. Ругаться и требовать фактуру бесполезно…

Анна не стала говорить, что тот «дефицит» через «черный ход» перепродается с переплатой гражданским «денежным» особям. Но и того, что сказала, оказалось вполне достаточно.

— Не может быть, не правда! — чуть не взвился начальник тыла, покраснев как вареный рак.

Боярчук ожидал неприятностей, упрёков за состояние казармы, столовой, свинарника, овощехранилища… но только не со стороны «магазина». Заметно смутился после слов Анны и Нефедов — он был в доле с Боярчуком и имел свой «навар» от торговли с «черного хода». На слова Боярчука Анна лишь снисходительно скосила в сторону начальника тыла свои подведенные глаза.

— А вы помолчите, товарищ майор! — впервые за все время посещения дивизиона повысил голос Агеев. — Потрудитесь проверить поступивший к вам сигнал и доложите мне лично.

Анна не стала окончательно портить отношения с «тылом» и не поведала, что этот «сигнал» она подавала уже не один раз, зато высказала просьбу касательно ремонта помещения магазина, и замены отопительных батарей. Все было аккуратно записано в «высочайшую» записную книжку, к полному ужасу Боярчука.

— Если еще какая нужда возникнет, Анна Демьяновна, выходите по телефону прямо на меня, мое имя отчество Николай Васильевич, чем могу помогу, — снова заверил комкор.

Совсем не об этом собиралась говорить Анна с комкором. Она хотела просить перевода мужа, рассказать как тяжело жить даже в частичном отрыве от цивилизации, большой жизни, без общепринятых городских удобств, в маленькой двухкомнатной квартире с двумя уже немаленькими детьми… Но увидев, насколько молод и неловко-растерянно оглядывается вокруг полковник, она устыдилась просить этого мажора, баловня судьбы о помощи. В том, что муж ни о чем просить не станет, а то его ночное обещание, не что иное как минутная слабость, она не сомневалась. Анна сомневалась в другом, действительно ли она так желает поскорее отсюда уехать, вновь стать обычной рядовой советской гражданкой. Регулярно встречаясь, будучи в отпусках со своими бывшими подругами по техникуму, она за исключением ванны, и горячей воды в кране находила немного прелести и в их существовании. Но, когда вспоминала о детях, о том, что дочь нуждается в постоянном врачебном внимании, а сыну для поступления в хороший ВУЗ необходима более качественная подготовка, занятия с платными преподавателями… она вновь склонялась к мысли, что надо переводиться. Тем не менее, окончательного решения так и не могла принять.

Уже собираясь покидать магазин, Агеев увидел выставленную на продажу книгу. Это была недавно вошедшая в моду документальная повесть писателя Карпова «Полководец». В книге описывалась жизнь и боевой путь генерала армии Петрова, одного из самых талантливых полководцев Великой Отечественной Войны. В первую очередь из-за личной скромности и интеллигентности он не удостоился славы Жукова, и в какой-то степени эта повесть восстанавливала историческую справедливость.

— У вас её еще не разобрали? — удивился комкор.

— Просто завезли больше чем нужно, по ошибке. Наши уже все купили, и несколько штук осталось. Вообще-то книги, особенно дефицитные, у нас редкость, — пояснила Анна.

— Дайте, пожалуйста, посмотреть, — Агееву неосознанно хотелось продлить общение.

Анне же ничего не оставалось, как отойти от прилавка к полке и на всеобщее мужское обозрение открылись ее шикарные, на высоком каблуке сапоги, застегнутые на три четверти длины золотистой молнии. А в не застегнутое туго выбивалась затянутая в ажурные опять же импортные колготки плоть, не пожелавшая быть заключенной в узких пределах щвейцарской кожи… На сами сапоги Анны Агеев не обратил внимания. Таких сапог, и даже более дорогих у его жены было несколько пар. В Москве у ее родственников имелось множество спецканалов по добыче дефицитного «импорта». Как и опасалась Анна, комкора привлекли не сами сапоги, а их некоторая незастегнутость. Это «вид» волновал: выпирающая и в то же время не безобразная, а привлекательно-нежная мощь женской плоти… Плоти, которой он не знал, о которой он мог лишь мечтать, грезить, но не видел вблизи, не ощущал. У его жены обычно с сапогами наблюдались обратные проблемы, почти каждые приходилось отдавать в мастерскую, ушивать голенища, и через платье у нее почти не проступали никакие формы. Николай Васильевич был обязательным, честным человеком и осознавал, сколь многим он обязан жене, тестю и их окружению. Он был хорошим супругом, отцом, зятем, но эстетического удовлетворения от вида данной ему судьбой на всю жизнь женщины, увы, никогда не испытывал. И вот сейчас он, полковник Агеев, командир корпуса, интеллигентный, воспитанный… чувствовал то, чего в себе вовсе не предполагал, что определялось лишь инстинктом. Он как ясновидящий, проникающий своим «зрением» через материальные преграды видел то… Если бы он знал, что на свете наберется весьма не значительный процент мужчин не мечтающих хотя бы глазами раздеть понравившуюся внешне чужую жену, он бы в своем «видении» не узрел бы ничего противоестественного, тем более для него, лишенного счастья видеть обнаженным тело женщины, которое по настоящему нравиться. Эта «болезнь» очень распространена. Сколько их таких, и мужчин, и женщин, даже тех, кто «по жизни» имели немало сексуальных партнеров и партнерш, но так и не познали этого истинного блаженства — лицезреть и владеть телом, которое тебе по-настоящему желанно.

«Видение» оказалось непродолжительным, ибо прервалось довольно неожиданно. Анна подала книгу и образ Венеры, не юной, из морской пены, а зрелой, заматеревшей моментально испарился, был вытеснен из сознания полковника… Рука, подававшая книгу, казалось, принадлежала совсем другой женщине, не этой роскошной красавице, будто сошедшей с полотен Рубенса, Ренуара или Кустодиева. Только тут Агеев увидел, что двадцать лет жизни на «точках» не прошли даром для этой внешне цветущей женщины. Это была рука скорее крестьянки, а не жены офицера, подполковника. Небольшие от природы ладони совершенно лишились женственной припухлости, вздутые вены и шелушащяяся несмотря ни на какие кремы кожа — результат многолетней ручной стирки. А застарелые, не сходящие мозоли, свидетельствовали, что эти руки привычны и к тяпке, и к лопате, и к колющей ботве сорняков. Ими возделывались закрепленные за каждой семьей небольшие земельные участки, и еще делалась Бог весть какая работа. Ведь жизнь-то «точечная» как ни крути в большей степени сельская. Несмотря на все ухищрения и заботу, Ратников не смог уберечь от старения так им любимые некогда пухлые ладошки Анны. Кран в батарее и прочие поблажки, он смог ей обеспечить только став зрелым командиром дивизиона, а до того, за более чем десять лет «рядовой» жизни на «точках», она успела-таки изрядно «ухайдокать» свои руки.

14

Устами одного из набоковских героев высказывалась мысль о прекрасной русской женственности, которая сильнее всяких революций и переживет все невзгоды, террор, войны… Это многоточие должно включать и семидесятилетний исторический опыт, попытку уничтожения в ряду прочих духовных основ России и той самой женственности. Как это делалось? Посредством разрушения начала всех начал, патриархальной старорусской семьи как основы воспитательного и трудового процесса, и замена её общественно-воспитательными институтами: детсад, пионерлагеря, комсомол и прочая, прочая… В результате, началось широкомасштабное омужичивание «прекрасной половины». Женщин чуть не поголовно призывали туда, где ей искони не место, на всевозможные мужские работы: на трактор, к станку, на башенный кран, на железную дорогу укладывать шпалы, в боевой самолет, в окопы… Разве не кощунство гнать девочек на передовую, под огонь, когда в тылу столько мужиков околачивалось? Даже у немцев-фашистов такого измывательства над своими женщинами не наблюдалось, у них на передовой санитарок не было, только санитары. Всему этому сопротивлялась и сопротивляется природное естество русской женщины, и дай Бог быть пророком тому герою Владимира Набокова.

Несмотря ни на что в цене русские женщины. Западные гении, интеллектуалы, бизнесмены, многие из них мечтали иметь и имели русских жен, любовниц. А сколько их стало жемчужинами гаремов, пресыщенных ласками красавиц со всего света, восточных владык. С 20-х по 60-е с риском для жизни охотились на южных границах Союза за женами офицеров-пограничников, воровали женщин из посольств торговцы живым товаром — риск в случае удачи многократно окупался, за русских женщин всегда щедро платили на подпольных невольничьих «тотализатарах». А скольких их поувозили в свои экзотические страны «лумумбовские» и прочие иностранные студенты. В не меньшей цене русская женщина и среди неславянских народов Союза, особенно южных. Какой носатый джигит или раскосый батыр не хотел привести в свой дом русскую невесту, пусть даже против воли родственников. И это при всем при том, что большинство тех же нацменов, особенно на Кавказе и в Средней Азии, русских как народ ненавидели, видели в них источник всех своих бед. Почему, неужто все дело опять же в той неистребимой русской женственности? Но ведь как советская власть старалась, какой непосильной и грязной работы на них навалила и мужской и женской, и в очередях заставила безвылазно стоять, и мозоли у многих из них не только на руках, но и на ногах, от скверной отечественной обуви, и одеваться она их заставила кое-как, и ели они черти что… Нет, не должно выжить в таких скотских условиях такое хрупкое и утонченное качество как женственность. Разве что, ее как огонь в очаге должны были хранить жены и дочери тех, кто рулил всем процессом построения «счастливого коммунистического завтра». Может так бы и случилось, но…

Еще на заре становления, так называемого, пролетарского государства не поделили власть пришедшие к ней хамы. Хамы интеллигенты и хамы-плебеи имели одну цель — уничтожить ненавистный им уклад жизни старой России и установить свой. Но на жизнь они смотрели по-разному. И те и те считали себя вправе лакомиться от «госпирога», но интеллигенты мечтали произвести себя в новую аристократию и заменить собой прежнюю, дворянскую. То есть, вселиться во дворцы прежней знати, жить легко весело и красиво, одеть своих жен и любовниц в дорогие вечерние платья, усыпать их отнятыми у дворян драгоценностями, увешать стены своих домов шедеврами мировой живописи… А их менее или вовсе необразованные и не столь искушенные «союзники» изысканными гурманами в области получения удовольствий от жизни не были и не могли быть. Набить брюхо хорошей пищей, напиться в усмерть хорошим вином, напоить «соратников» до блевотины и потешаться над ними, поплясать под гармонь, вот некоторые из любимых удовольствий властьимущих хамов-плебеев. А драгоценности и шедевры они предпочитали за валюту продавать за границу. Тем не менее, хамы-плебеи оказались расторопнее хамов-интеллигентов, ибо они в большей степени соответствовали поэтической «характеристике» настоящего большевика: «гвозди бы делать из этих людей…». Плебеи не брезговали и «кровя пустить» своим бывшим соратникам. Не вдаваясь особо в словесные перепалки, плебеи просто перестреляли интеллигентов, кого прямо в Союзе, кого за границей достали. А их подруг, не состоявшихся королев балов и цариц новых аристократических салонов, вместо декольтированных платьев обрядили в лагерные телогрейки и не мешкая отправили на лесоповал. И пришлось им несчастным запоминать предсмертные послания и веления своих мужей и любовников. Дабы потом поведать всему миру, какими они были чистыми и хорошими в своих помыслах, и не просто власти жаждали, а хотели осчастливить все человечество. И тут же прокол, клянутся, что партии не изменяли… Нет выше авторитета! Что для них народ, родина, да и человечество? Все для них партия, давшая власть. Те женщины, очень надеялись, что запоминать эти душещипательные послания придется не на долго — не смогут плебеи, эти малограмотные недоучки долго властвовать, и тогда… И тогда они, еще относительно молодые, в расцвете красоты, и в ореоле вдов мучеников заблистают-таки на олимпе жизни.

Просчитались сердешные. Плебеи «держали взятое, да так, что кровь с под ногтей выступала»… не их, конечно, кровь. И властолюбцев-интеллигентов они так «вычистили», что остались одни плебеи и на место почивших опять же приходили более молодые плебеи, такие же малокультурные, не давшие себе труда даже научиться правильно говорить по-русски, но опять «державшие взятое, да так…». А к тому времени когда к власти пришел очередной «гыкающий» генсек, с куда более слабыми «ногтями» чем у предшественников, и обстановка в стране стала более демократичной, и были, наконец, опубликованы те «послания будущим руководителям партии», их хранительницам оставалось думать разве что о душе, а не о балах-маскарадах.

Плебеи «во дворянстве» оказались намного сметливее, чем о них думали, к тому же осознавая свою интеллектуальную ущербность, они в руководящей деятельности не гнушались пользоваться теориями, разработанными истребленными ими интеллигентами, выдавая их, конечно, за свои. А вот сибаритства, эстетизма своих бывших соратников они так и не переняли, не смогли и в последующих поколениях создать высокоинтеллектуального аристократического слоя. Соответственно их жены и дочери, даже навешав на себя бриллианты, оставались в основном хамками-плебейками и среди них хранительниц женственности вряд ли стоит искать.

Может быть для страны было бы лучше, если бы в той кровавой схватке «под ковром» победили хамы-интеллигенты? Кто знает. Только хам, он всегда хам в любом обличье, и в пенсне и в лаптях, а враги и у тех и у других одни и те же, и не только дворяне, духовенство, купцы и казачество. После уничтожения оных их первейшим врагом стал хозяйственный мужик-трудяга, умелец-ремесленник, совестливый интеллигент, одним словом все не хамы. Они им также были не нужны, как в общем и сам народ русский, как и другие народы со своими вековыми национальными традициями. Им нужны были рядовые солдаты трудовой армии, чтобы беспрекословно претворяли в жизнь «громадье планов». Они ведь вознамерились не только строить государство нового типа, но и создать новый народ, отбросив все старое как ненужный хлам. Таким же ненужным хламом в «творениях» хамов-интеллигентов представала и женственность… пушкинская, лермонтовская, тургеневская, толстовская, чеховская, бунинская… Крамского, Нестерова, Кустодиева… Для «преобразователей рода человеческого» и «инженеров человеческих душ», все это было без надобности, ибо в труд-армиях прежде всего нужны женщины-работницы, женщины-колхозницы… крановщицы, путеукладчицы, трактористки…

Многого достигли хамы-плебеи, выполняя программу начертанную хамами-интеллигентами, но вот с женственностью прокол вышел. Сохранилась проклятущая и передается как-то из поколение в поколение, ею веет от картин в галереях, со страниц книжных, иногда с театральных подмостков и киноэкранов. Кто бы мог подумать, что для ее искоренения мало замучить, запугать, закабалить на государственной барщине советских, в первую очередь русских женщин. Надо было и в театрах, и в кино только производственную тему разрешать, всех старых писателей запретить, оставить одних идеологически верных, все картины из галерей на корню за границу продать, оставить только о революционерах, сталеварах и колхозниках. А то ведь получается сплошная пропаганда мещанства, обывательщины, одним словом контры. Да, не доглядели здесь хамы-плбеи, а особо их последыши. Слишком увлеклись производственной стороной своей деятельности: ядерным оружием, космосом, перекрытием рек, экспортом коммунизма за рубеж, а свой-то народ и проморгали. Так и не смогли полноценных трудармий создать. Были бы рядом хамы-интеллигенты, они бы наверняка увидели, подсказали. Но, увы, их под корень вычистили еще в 30-х, а что в результате? Вот, к примеру, смотрит какой-нибудь неустойчивый советский человек в «Третьяковке» на ту же «Незнакомку» Крамского и восхищается. И восхищается не столько талантом и мастерством художника, сколько самой моделью, ее красотой… женственностью. Но разве та «незнакомка» похожа на советскую девушку, комсомолку, спортсменку… от станка или с трактора, или на тех славных революционных дев в кожанках и с маузерами на тощих бедрах, что не задумываясь «пускали в расход контру»? Ну, никакого классового сознания, ведь она явная буржуйка, с детства сладко евшая и мягко спавшая (внешность сама за себя говорит). А одета как, какая на ней шубка, шапочка? Разве может быть такой рядовая трудармии, советская женщина? Ну, а если посмотреть на ту же картину без «идеологических очков». Наверное, глядя на эту красотку уверенно восседающую в пролетке… Именно уверенно, без страха быть как-то униженной, или остаться без колбасы или теплых сапог в зиму, уже второе столетие взирающая на зрителей, сама-собой возникает ассоциация — счастливая. Счастливая? Да, но наверное об этом позаботился ее отец, что ее кормил, одевал, учил и надо думать, делал все, чтобы она не занималась нелегким трудом. Или муж, который её всем обеспечил, то есть настоящий глава семьи, по всей видимости представитель тогдашнего среднего класса (чиновник, интеллигент, мелкий помещик, купец средней руки…). То есть она из того класса, который в СССР фактически почти не существовал, который всегда и везде являлся основным двигателем прогресса, создававший большую часть духовных ценностей, шедевров.

Без исключений ничего не бывает. Почти нет, не означает, что совсем нет. Имелись и в Союзе, где официально существовали три социальные общности: рабочий класс, колхозное крестьянство и трудовая интеллигенция, а на самом деле всего лишь две — властьимущая партийная номенклатура и малоимущая остальная масса, получающая гарантированную пайку… Тем не менее, имелась в Союзе и незначительная прослойка или отдельные индивидуумы, которые пытались жить по-мещански, и во главу угла ставили благополучие своих семей. Не всегда это у них получалось, не всегда они ладили с законом. Среди окружающей массы истинных гомо-советикус они смотрелись как некий анахронизм. Массовому сознанию было уже трудно переварить тот факт, что советский человек, может, например, не только о безопасности государства беспокоиться, но и о благополучии собственной семьи, здоровье и внешности своей жены и детей. Как это можно свои собственные интересы совмещать с государственными, да еще при этом использовать свое служебное положение. А почему бы и нет? Ведь государство недодаёт, недоплачивает, то есть обманывает своих граждан. А если государство не обеспечивает благополучия большинства своих граждан и при этом ориентируется на идеи-химеры, проводит дорогостоящую внешнеполитическую экспансию, заигрывает с социально-близкими ему люмпен-пролетариатом и люмпен-интеллигенцией, а спокойные хозяйственные, работящие домовитые презрительно именуются мещанами и обывателями?…

15

Командир корпуса уезжал, не дождавшись обеда. Он испытывал определенный душевный дискомфорт. Нет, ему не было стыдно перед местными офицерами за легко доставшиеся «тяжелые» погоны и еще более «тяжелую» должность, за свою безоблачную, защищенную со всех сторон жизнь. Но что-то отдаленно похожее он все-таки испытывал. Пожимая на прощание руку Ратникову, он сказал:

— Дела в дивизионе, в общем, у вас Федор Петрович идут неплохо. По отзывам полкового командования, у вас и с состоянием техники, и с воинской дисциплиной по сравнению с другими подразделениями заметно лучше. Да я и сам это вижу. Учебный процесс у вас организован, ну а что касается инцидента на политзанятиях, то будем считать, что его не было. Ваши аргументы в этой связи довольно убедительны, хоть и не бесспорны. Правильно я говорю? — Агеев обратился к стоящему рядом командиру полка.

— Так точно, товарищ полковник, — поспешил отозваться Нефедов. Он уже «просек», что комкору Ратников «глянулся» и теперь тоже подстраивался под эту «волну».

— Но не все, не все у вас мне понравилось. И дело даже не в том, что большинство служебных и хозяйственных построек тут в аварийном состоянии. Это действительно не ваша вина, но извините, вы, как и другие офицеры дивизиона со всем этим смирились, у вас у всех тут какая-то апатия. Надо с большим оптимизмом смотреть на жизнь, тем более, что у вас такая замечательная жена, — не удержался-таки Агеев.

Комкор был доволен собой, он нашел мудрые воспитательные слова на прощание.

— Всего хорошего, до свидания Федор Петрович. Позовите, пожалуйста, начальника политотдела. Скажите, что я его жду, — Агеев взялся за ручку дверцы УАЗика.

Стрепетов уединился в канцелярии с Пырковым. Ратников приоткрыл дверь. Замполит кротко и смиренно выслушивал наставления большого шефа. Весь его вид свидетельствовал о готовности разбиться в лепешку, если последует соответствующий приказ.

— Товарищ полковник, вас командир корпуса ждет в машине, — передал Ратников просьбу Агеева.

— Сейчас иду… Так ты все понял, Пырков?

— Так точно!

— Ну, давай, работай!

Стрепетов встал со стула, поправил сбившуюся папаху, собираясь следовать к машине, а замполит суетливо выбежал в коридор, всем своим видом показывая, что немедленно начинает претворять в жизнь только что полученные инструкции. Оставшись наедине с начальником политотдела, Ратников вновь, как и ранее после проведения политзанятий вдруг решился — когда еще получиться вот так с глазу на глаз, поговорить с таким человеком как Стрепетов. Ему казалось, что мучавшими его в последнее время вопросами о росте межнациональной напряженности в стране в целом, и в армии в частности можно поделиться только с ним, умудренным, опытным политработником. Молодой комкор в таких делах, наверняка, некомпетентен.

— Товарищ полковник, вы можете уделить мне несколько минут?

Конечно, если бы Агеев не произвел такого мягко-либерального впечатления, как раз в новом «перестроечном» духе, Ратников вряд ли бы решился задерживать Стрепетова, зная, что того ждет комкор. Но Ратников решился, а Стрепетов не отверг его просьбу:

— Давай, что там у тебя?

Начальник политотдела думал, что вопрос Ратникова действительно дело нескольких минут, потому не стал вновь садиться и в упор, прямо (они были одного роста) смотрел в глаза подполковнику.

— Понимаете, дело в том, — Ратников отвел глаза, взгляд полковника ему мешал сосредоточиться.-… Я тут, сделал для себя несколько выводов и считаю необходимым поделиться с вами. По-моему это крайне важно…

— Ты опять про политзанятия? — Стрепетов «красноречиво» взглянул на часы.

— Никак нет, хотя то, что я говорил про политзанятия, имеет прямое отношение к тому, что я хочу сказать сейчас.

— Ну, так не тяни, ближе к делу, — нетерпеливо «подтолкнул» Стрепетов.

Однако Ратников медлил, подбирая слова, чтобы начать поскладнее.

«Что еще там у него за выводы, и чего это он так волнуется? — соображал тем временем Стрепетов, глядя на подполковника. — Может жену свою к Агееву приревновал? Ишь как у того глаза-то загорелись. Тоже мне, интеллигентишка, тихоня, а туда же, увидел сдобную бабенку и поплыл. Конечно, его-то бабу с этой не сравнить, зато чья дочь. Нет родной, так не бывает, чтобы и конфетку съесть и на … сесть».

О Ратникове главный политработник корпуса знал много всего. Благодаря регулярным и подробным докладам Пыркова, Стрепетов был в курсе почти всей деятельности командира дивизиона. Из тех докладов получалось, что Ратнитков превратил дивизион в нечто, напоминавшее его родовое поместье. Знал и что Ратников имеет общие «дела» с директором соседнего совхоза Землянским. За незаконное выделение солдат для совхозных работ в «горячую» пору, директор «подбрасывал» на дивизион и продукты и делал подарки, типа телевизора для солдат. Он даже выделил целое паханное поле, половину которого Ратников разделил между своими офицерами, а на второй сажал опять же солдатскими руками свою личную картошку. Стрепетов вполне мог санкционировать официальное расследование, но не делал этого. Более того, он велел Пыркову весь компромат на Ратникова докладывать только ему лично, и ни ставить в известность более никого, включая полковое командование. Пырков образцово выполнял этот приказ, «стучал» на своего командира через голову полковых политработников, надеясь, что Стрепетов не забудет его преданной службы. Благодаря тем скрупулезным докладам Стрепетов оказался в курсе даже мелочей, типа наличия в квартире Ратниковых запрещенного крана в батарее и про «право сильного» которым пользуется Анна при дележе дефицитных товаров. Потому сегодня полковник с усмешкой следил за «маневрами» подполковника во время посещения офицерских квартир. Стрепетов не сомневался, что видит Ратникова насквозь, хотя…

Более всего Стрепетов удивился, что никто из офицеров и их жен по-настоящему не пожаловались на командира дивизиона. Одним страхом перед ним этого объяснить было нельзя. Что-то имело место еще, невидимое, скрытое. На лицо же был вполне жизнеспособный дивизион. Стрепетов на протяжении уже многих лет имел возможность сравнивать и видел, что этот «помещик» значительно лучше справляется со своими обязанностями, чем большинство прочих командиров отдельных «точек», и главное, он каким-то чудом, или нюхом умел избегать ЧП. Другие дивизионы, коих в корпусе насчитывалось несколько десятков, с регулярной периодичностью выдавали «на гора» эти самые ЧП: всевозможные «неуставняки», то есть избиение «молодых» «старослужащими», самоволки, дезертирство, самострелы… Таких «чистых» подразделений как у Ратникова в корпусе насчитывались единицы. Потому Стрепетов, принимая к сведению агентурные данные Пыркова, ходу им не давал. Федор Петрович, конечно, догадывался, что замполит на него «стучит», по должности положено, и не мог не удивляться, что данный «стук» не имеет никаких последствий, хоть грехов у него хватало. И сейчас зайдя в канцелярию, он прервал очередной донос замполита, а то, что он успел увидеть, было всего лишь спектаклем, наскоро разыгранным для него политработниками.

Нужные слова, однако, подбирались трудно и Ратников начал излагать довольно коряво и неубедительно:

— ЭЭЭ… товарищ полковник… мне кажется, что межнациональные отношения приобретают… эээ, все большее значение.

— Это не новость, — снисходительно усмехнулся полковник.

— Нет, я не то хотел вам… У нас сейчас все считают, что главная опасность в вооруженных силах это неуставные взаимоотношения между солдатами разных призывов, и за этим многого не замечают. А я вот вижу, что по мере увеличения в казарме процента лиц неславянских национальностей на первое место выходят именно национальные противоречия. И те же неуставные взаимоотношения все более начинают приобретать национальную основу, — Ратников несколько успокоился, и мысли стали легче воплощаться в слова.

— И что же ты от меня хочешь? Борись с этими проявлениями, — Стрепетов не мог определить куда «клонит» Ратников.

— Дело в том, что «болезнь» эта настолько запущена, что с ней надо бороться не в масштабе дивизиона, и даже не в масштабах корпуса, а в масштабах всех Вооруженных Сил. Может быть, даже в масштабах всей страны. Если вовремя не принять мер ситуация вполне может выйти из под контроля и привести к тяжелым последствием.

— Ну, ты как лектор заговорил. Давай по военному, конкретно. У тебя что-то случилось? — в лоб спросил полковник.

— Да у меня наметились некоторые нехорошие тенденции, и я уверен, они есть едва ли не во всех частях и подразделениях.

— Что именно? — продолжал требовать ясности Стрепетов.

— Как я уже говорил, сложившееся деление солдат по призывам уходит в прошлое, сейчас все заметнее становится деление по региональному и национальному признаку. Особенно в этом плане выделяются солдаты кавказских национальностей. Они создают, что-то вроде обособленных группировок и независимо от призыва стоят друг за друга, держаться вместе. Остальные пока еще разрозненны и делятся по старому по призывам, но думаю испытывая все большее давление со стороны сплоченных кавказцев и другие будут вынуждены, прежде всего, объединяться по национальному признаку. И вот тогда вполне может случиться страшное ЧП, перед которым померкнут нынешние неуставные взаимоотношения, — акцентировал последние слова Ратников.

— Интересное кино… — Стрепетов снял папаху и тяжело вздохнув, опустился на заскрипевший под ним стул. Он, наконец, уловил рациональное зерно в рассуждениях Ратникова. Аббревиатура ЧП всегда его напрягала, и сейчас услышав это буквосочетание, полковник понял, что скоротечного разговора не получится.

— Тут проявилась еще одна крайне нежелательная тенденция. Пользуясь своей спаянностью и взаимопомощью, кавказцы, за редким исключением, даже молодые, начинают вести себя как некое привилегированное сословие, всячески избегают грязной работы, ищут «теплых» мест службы. Это не может не вызвать раздражения остальных, и наверняка спровоцирует организацию других национальных группировок, славянских, среднеазиатских и так далее. Если казармой разделенной по призывам еще можно управлять, то разделенной по этническому признаку — будет невозможно. Но мы идем именно к этому, — убежденно резюмировал Ратников.

Стрепетов поморщился, словно от вкуса кислого яблока:

— Что же все-таки конкретно у тебя случилось?

— Дело в том, что росту межнациональной напряженности в казарме способствуют взгляды и поступки отдельных офицеров. Помните, мой замполит докладывал о старшем лейтенанте Малышеве, и уже потом политотдел полка переправил эту информацию к вам в корпус… Ну, вы еще сегодня сами упоминали, что у нас не все в порядке во взаимоотношениях солдат и офицеров, — Ратников решил, что уже достаточно «подготовил почву» и теперь можно выложить всю правду.

— Это тот инцидент между твоим офицером наведения и этим… как его… каптером?

— Так точно. Но там было кое что и кроме того, что вам доложили.

— Я так и думал. Когда мне доложили, что офицер обматерил солдата, я даже засмеялся. Я сам шофера своего каждые полчаса матерю. А тут как происшествие доложили, — полковник на этот раз уже невесело улыбнулся и тяжело оперся локтями о стол.

В дверь постучали. Опять позвали начальника политотдела в машину.

— Скажи минут через десять-пятнадцать, — отмахнулся Стрепетов.

Ратников удивленно посмотрел на полковника: как-никак сам комкор торопит.

— Чего ты на меня уставился. Он еще «сынок», обождет. А мне, как и тебе терять уже нечего, до пенсии как-нибудь дослужить и все, — в несколько необычной форме пояснил свое поведение полковник. В то же время про себя Стрепетов домыслил: «Хотя тебе, пожалуй, есть что, ты в этой дырюге лучше, чем иные в больших штабах устроился». Вслух же вновь подогнал. — Не отвлекайся, говори напрямую все, что там стряслось.

— Малышев вмешался, когда этот каптер, Гасымов, хвастал молодым лейтенантам, как они в Азербайджане деньги «делают» и над офицерами смеялся, что нищие и жизнь на «точках» гробят, — начал пояснять случившееся Ратников.

— Так, ну а он?

— Ну, он его и… дело в том, что Малышев имеет разряд по боксу.

— По морде врезал? — догадался Стрепетов.

— Так точно, — подтвердил Ратников.

— И правильно сделал, — совсем не характерно для политработника да еще такого высокого ранга высказался Стрепетов. — А он этот Малышев… что он за человек?

— Да, знаете, если бы не его шовинистические настроения, хоть к награде представляй. Отличный офицер наведения и комсомолец активный… ну и спортсмен хороший, — принялся расхваливать Николая Ратников, беззастенчиво преувеличивая его достоинства, кроме последнего. Что касается комсомола, то Николай разве что взносы платил исправно, и офицеры наведения в полку имелись поискусней и поопытней. Но Ратников решил представить его как молодого-перспективного, которого можно и простить.

— А я его помню. Он такой коренастый, приезжал от вашего полка на соревнования по офицерскому троеборью. Я ему диплом и кубок вручал… Помню-помню, крепкий парень, — на лице Стрепетова отобразился процесс припоминания.

— Так точно это он. Из него хороший командир может получиться, если более терпим будет. Но кавказцев он совсем не переносит.

— А он сам-то родом откуда?

— Ростовский.

— А может он просто завидует, что бакинские и тбилисские аферисты больше ростовских воруют? Ха-ха… Там ведь у них тоже вор на воре, Ростов-то я знаю, — вдруг развеселился полковник. — Ладно, это шутка. А что тот каптер, не сильно пострадал?

— Да нет, неделю с синяком под глазом походил.

— Ну, вы ребята молодцы, а наверх, значит, липу подали, да еще такую неправдоподобную. Как маленькие, ей Богу. В таких случаях вообще молчат, а не сказки сочиняют… А насчет твоих выводов… Что же ты все-таки предлагаешь? — вернулся к основной линии разговора Стрепетов.

16

Агеев терпеливо ждал своего начальника политотдела, прохаживаясь возле машины, время от времени обращался с каким-нибудь вопросом к почтительно стоящим рядом Нефедову, Кулагину, Боярчуку, поглядывал на часы. Но посылать вновь, напоминать Стрепетову, торопить его, он больше не стал…

— Не сочтите меня за хвастуна, но у себя в дивизионе я справлюсь, и Малышева в рамки поставлю и джигитов наравне со всеми полы мыть и сортир чистить заставлю. А вот чтобы предотвратить взрыв в масштабе страны, который если пустить все на самотек, вполне возможен, вот тут я не уверен, что его смогут предотвратить те, кто за страну отвечает. Для этого нужно пересмотреть всю воспитательную работу по межнациональной терпимости. Причем именно внутри страны, а не вообще, как у нас любят говорить, в мировом масштабе, — уточнил Ратников.

— А ты, что телевизор не смотришь, газет не читаешь? Работа эта и без твоих подсказок ведется. Руководство страны и партии перестраивается, вся страна перестраивается, — укоризненно заметил Стрепетов.

— Это совсем не то, — досадливо нахмурился Ратников. — Вся эта работа как раньше, так и сейчас направлена в основном в сферу международных, межгосударственных отношений, или касается чисто экономических программ. По-прежнему талдычат только и мире и дружбе с зарубежными народами, а у нас такового нет меж своими, внутри Союза. Твердят о помощи обездоленным и всяким революционерам где-нибудь в Африке и Латинской Америке, а ведь нам, прежде всего, о своих людях думать надо, у нас и своих обездоленных предостаточно, а в магазинах сами видели ни мяса, ни масла. В Сибири, говорят, в отдельных местах вообще голод, и в Средней Азии тоже…

— Эт верно… С войной этой, с Афганом наши главковерхи пролетели сильно, вот потому и пояса затянуть приходиться. Да вот только причины этой нашей нищеты не столь однозначны. Если бы в Средней Азии по-стольку не рожали, они бы в такую нищету не впали. Где ж это виданно, чтобы по десять человек детей в семье кормить. А вот на той же Украине относительно неплохо живут, и в Белоруссии, и в Прибалтике. Да ведь и каптер твой не врал, когда про жизнь свою кавказскую хвастал. Они там тоже не бедствуют. Слыхал, небось, статистику, в Тбилиси на одну тысячу жителей личных машин приходиться больше даже чем в Москве. А ты говоришь. А вот Россию-матушку, это верно, до ручки довели, — Стрепетов раздраженно отодвинул красный блокнот, лежавший на столе.

— Так оно так, товарищ полковник. Это мы русские так рассуждаем, зажрались нацмены, разбаловались, дескать, все у России на шее сидят и еще недовольны. А если поставить себя на их место, то и у них найдется, я думаю, немало поводов так же во всех бедах русских, Россию обвинить, — осторожно внес реплику Ратников.

— Хм… А ведь пожалуй ты прав, с разных чердаков одно и то же по разному видится, — неожиданно легко согласился Стрепетов.

— Вот и я о том, — с готовностью подхватил Ратников. — Живем-то мы большинство средних людей примерно одинаково, тем не менее, в нашей стране каждый народ, опять же в массе своей уверен, что другие нации за его счет живут. Прибалты уверены, что их Россия объедает, русские уверены, что у всех евреев под кроватями мешки с деньгами спрятаны, а на Кавказе вообще у всех по две машины и зубы сплошь золотые. А те же азербайджанцы наверняка уверены, что если бы имели возможность сами своей нефтью распоряжаться, жили бы как в арабских нефтедобывающих странах…

— Ну, это вряд ли, — перебил Стрепетов. К тому времени, когда нефть в цену вошла и доллары к арабам миллиардами потекли, в Азербайджане большую часть нефти уже выкачали.

— Да не важно, нефть, газ, или хлопок, не Азербайджан, так Узбекистан или Туркмения, но когда все происходит без соответствующих разъяснений со стороны государство сами собой рождаются слухи, домыслы и взаимная неприязнь, — продолжал доводить свои соображения Ратников.

— Ты что, меня просветить хочешь? Так я все это и без тебя знаю, — начал уже проявлять нетерпение и полковник. — Ты что собираешься в Политбюро петицию послать? Не советую, сам же и пострадаешь.

— Нет, товарищ полковник, вы меня сначала выслушайте, а предложения будут потом. Руководство страны вроде бы что-то делает, но все это на уровне деклараций, газетных статей. Но толку мало. Мы давно уже не живем как добрые соседи. Сейчас трудно сказать какой народ выиграл от нашего государственного устройства. Кто-то считает, что кавказцы, другие, что евреи, третьи, что русские, а на поверку, я в этом не сомневаюсь, все в проигрыше, все бедные, не получилось у нас коммунизма. Вся разница лишь в том, что некоторые еще беднее бедных…

Стрепетов внимательно слушал и даже не повел бровью, когда Ратников констатировал крах курса на построение коммунизма в стране.

— … И тут уже ни о каком едином советском народе не может идти речи, когда за едой и одеждой приходиться с пяти утра очереди занимать и полдня стоять. Даже между русскими и украинцами наблюдаются трения, а вроде что делить — одной матери дети, кровные братья. А наше руководство, будто ничего этого не видит, наоборот, только масла в огонь подливают своими непродуманными действиями. Вон кого только в космос не возили и француза, и индийца, не говоря уж о представителях соцстран, даже монгол слетал. А про своих, грузин, армян, прибалтов, узбеков и других забыли. Неужто, так трудно понять, что это их очень обижает. Потому может быть кавказцы и ведут себя так вызывающе, дескать, мы в другом свое возьмем, так будем воровать, что богаче всех в вашем Союзе жить станем. И прочие по-своему реагируют на каждое такое или подобное притеснение или пренебрежение к их нациям. У вас в Алма-Ате в республиканский университет славянину или какому-нибудь местному не казаху легко поступить? — задал вопрос Ратников.

— Да, есть такое. Не то чтобы совсем невозможно, но препоны ставят. У нас в управлении дети некоторых офицеров поступали, многих валили самым бессовестным образом. Экзаменаторы, особенно на гуманитарных факультетах почти сплошь казахи, — без видимого возмущения признал Стрепетов. И тут же поведал причину своей бесстрастности. — А мы вот с женой рисковать не стали, в позапрошлом году я сына к себе на родину в Серпухов отправил, а родственники уже в самой Москве репетиторов наняли… натаскали, поступил.

— А в России, наверное, тому же нацмену никак не поступить, — предположил Ратников.

— Ну, уж нет, — сделал несогласный жест полковник. — Они в те же центральные ВУЗы по национальным разнарядкам поступают на забронированные места. Не все конечно, но кого отсюда по блату отрядят… Ну, я тебя понял, ты хочешь сказать, что все, что в республиках сейчас твориться, это отголоски непродуманной национальной политики Центра?

— В общем да. Главная ошибка, я думаю, что там не учитывают специфику каждого отдельного народа, гребут под общую гребенку и чрезмерно публично расхваливают достоинства того или иного народа. И такие они свободолюбивые, гордые и так далее и тому подобное. А ведь каждый народ имеет не только достоинства, но и свои специфические недостатки. А эти недостатки почему-то не то, что не изучали, их вообще не замечают, не учитывают. Ведь не все так же легко притираются друг к другу. Некоторые так похожи, что и не отличить, и не только русские с украинцами и белорусами. Вон русского от мордвина или чуваша не различишь, фактически все у них одинаково, даже имена и фамилии. А вот с некоторыми… ну я бы сказал ничего общего. Мне вот недавно в руки попала книжка «Детские сказки чеченцев и ингушей». Прочитал, так у меня чуть волосы дыбом не встали от этих детских сказок. Там почти в каждый главный герой совершает убийство и отрезает голову своего врага. А они ведь на этих сказках детей своих воспитывают. Почему на это никто ни какого внимания обратить не удосужился, даже такую книгу огромным тиражом выпустить разрешили. Почему все это не изживается, а просто замалчивается. Так же как у нас у русских не осуждаются пьяницы и Емели-дураки, которые сидят на печи и ничего не делают, а в конце концов оказываются удачливее и счастливее всех. Я уверен с этого надо начинать и заниматься на самом верху… — пытался достучаться до Стрепетова подполковник.

— Ну, это все… — начал, было, полковник, но тут же замолк. — Ладно, а от меня-то чего ты хочешь? — Стрепетов равнодушно улыбнулся и вновь «красноречиво» посмотрел на свои японские часы «Сейку», привезенные им из заграничной командировки. Когда-то они производили фурор, но успели уже выйти из моды, и сейчас смотрелись чрезмерно громоздкими.

— Я лучше скажу, чего я не хочу, — Ратников стоял напротив сидящего полковника и, встретившись с ним взглядом, уже не отводил глаз. — Я не хочу, чтобы на мою старость пришлось время какой-нибудь большой заварухи, нестабильности сопровождающейся межнациональными столкновениями, не хочу, чтобы мой сын получил нож в спину от какого-нибудь спятившего фанатика-нацмена, а жена или дочь были изнасилованы, оказавшись где-нибудь на юге. Конечно, и зарезать и изнасиловать везде могут, но ведь не секрет, что чаще всего это на юге случается. А теперь чего я хочу. Хочу всего лишь, чтобы наша страна оставалась по-прежнему единой и могучей, но не такой бедной, хочу, чтобы между народами Союза стало меньше противоречий. Ведь за те столетия совместного проживания что-то и общее у нас у всех появилось и я надеюсь того, что нас объединяет, больше того, что разъединяет. А для этого, я думаю, надо обязательно скорректировать нашу внутреннюю национальную политику. Поэтому если бы вы, хотя бы передали наш разговор в общих чертах по своей линии в высшие политические инстанции, это возможно возымело бы определенное действие. Если надо, я могу изложить свое мнение письменно, более аргументировано.

Стрепетов по-прежнему был спокойно-равнодушен. Он даже слегка развалился на стуле… «Иш ты деловой, и меня хочет в свою авантюру втянуть. Эх ты, простота пошехонская», — думал полковник с чувством превосходства. Он не удивлялся наивности Ратникова, его вере в то, что к его «голосу» прислушаются там в Кремле, так же и к его искренней тревоге за будущее. У Стрепетова имелась своя доминанта, картина мира им самим выстроенная в сознании. Согласно ей все люди делятся вовсе не по национальностям, а на три группы, образно говоря, едут по жизни в вагонах трех классов. В третьем классе подавляющее большинство, рабочие, крестьяне, учителя, врачи, мелкие и средние руководители. Разница меж ними лишь в одном, кто-то ближе, а кто-то дальше сидит от «окна». В третьем классе едут тяжело, скучно, грязно, питаются плохо, едут в общем жестком вагоне, одним словом мучаются, кто меньше, кто больше. И те кто «протолкался» к окну на сидячие места, и те кто ютятся под лавками, толпятся в проходах, мало чем друг от друга отличаются и могут в процессе «поездки» меняться местами, или подсаживать на лучшие места своих детей. В офицерской иерархии в третьем классе едут все, вплоть до полковников. Таким образом, Стрепетов отводил самому себе весьма скромное место, у «окна» третьего класса. Вагон второго класса — это уже на порядок выше, своего рода мягкий, классный вагон. В нем размещаются: номенклатура областного звена, высокопоставленная интеллигенция, высшая артистическая богема, генералы, вплоть до генерал-полковников. Во втором классе уже «едет» не быдло, здесь просторно, вольготно, сытно кормят, здесь получаешь определенное удовольствие от жизни. Ну, и первый класс — это «пульман», в котором едут небожители, высшее руководство страны, руководство армии, экономики, культуры. Их воля священна, их слово — закон. Из вагона в вагон перейти крайне трудно, как вверх, так и вниз. Массовое смешение пассажиров из различных классов может произойти только при «крушении». Такое крушение имело место, когда пошел под откос поезд под названием «Российская империя».

Стрепетов всю свою жизнь посвятил прорыву во второй класс, и вот теперь он со всей беспощадной очевидностью осознал крах надежд, выпестованных в думах, мечтах и снах. Это, в первую очередь и предопределило его недоброжелательность в отношении Агеева, счастливчика, не приложившего почти никаких усилий, даже не осознающего, что только благодаря своей женитьбе он «автоматом» попал в этот вожделенный второй класс. Обида снедала Стрепетова, но он осознавал, что ничего не изменить — ему и его детям сидеть там, где они и есть, у окна 3-го класса.

Примерно та же ситуация, по мнению Стрепетова, существовала во всем мире, с той лишь разницей, что условия «езды» в вагонах одинаковых классов могли отличаться, в более богатых странах условия в третьем классе заметно лучше, чем в бедных. Ну и в странах капитала места пассажиров определяются не столько должностями и званиями, сколько размером капитала, которым они владеют. Общее же то, что первый класс везде самый маленький — небожителей много быть не может. Иного устройства жизни Константин Сергеевич Стрепетов не мыслил, считая, что ни идеология, ни национальность, ни вероисповедание не имеют никакого решающего значения. Стрепетова совершенно не трогали доводы и выводы Ратникова, он не сомневался, что до его увольнения в запас обстановка в стране останется незыблемо-спокойной, а потом у себя в Серпухове он будет отдален от всех этих буйных нацменов тысячами километров. А если и случиться в какой-то форме то, на что намекает этот подполковник, то пусть за все счастливчики из второго класса отвечают. Не все же задарма безгербецидные пайки жрать, да на должностных дачах в соляриях нежиться. Может, кто из них и в клоаку третьего класса кувыркнется. Ему это только в радость. Что касается первого класса, то здесь Стрепетов не сомневался — этих ничто не пошатнет, разве что крушение. Но такового он в ближайшие тридцать лет не прогнозировал. Если уж цари и их приближенные несколько столетий продержались в первом классе, то уж эти как минимум столетие продержаться тоже должны.

Стрепетов не спорил, но про себя смеялся над теми, кто в досужих разговорах называл руководителей страны тупыми, недалекими, маразматиками. Нет, все из первого класса для него были гениями, ибо владели высшей ценностью, когда либо существовавшей на Земле — властью над прочими людьми. А чтобы стать ее обладателем, не получить по наследству, а добиться, пробившись из вагона второго, а то и третьего класса, разве для этого не нужен ум, воля, изобретательность, твердость, терпение, изворотливость… мужество, наконец. Они сумели проявить все эти качества, пробиться в первый класс, к «рулю» и потому они имели право уже у «руля»… Нет, не расслабиться, иначе вырвут, оттолкнут, а просто потешить себя за труды, побаловаться, поозоровать. Ох, и терпеливы пассажиры советского поезда, такие терпели «виражи», что власть закладывала, и коллективизацию, и всякие дурацкие налоги и запреты, теперь вон и «афган» терпят. А вот «вираж» с кукурузой у Хрущева не получился — моментом руль рядом стоящие вырвали. Впрочем, это же свои, и вовсе не от народного возмущения. Быдло, как задыхалось в своем третьем классе, так и задыхается. Нет, не маразматики едут первом классе, там люди необыкновенные…

17

Немного помолчав, после того как Ратников кончил говорить, и вроде бы размышляя над услышанным, а на самом деле обдумывая, как бы ответить одновременно и убедительно и не отступая, от так называемой, генеральной линии партии и правительства, Стрепетов начал излагать:

— Ты все сильно преувеличиваешь и вообще не о том думаешь. Межнациональные трения они были, есть и будут. Но это не значит, что они могут поколебать основы государства.

— Да поймите же вы, это еще лет десять-пятнадцать назад так можно было рассуждать. Тогда еще русских и прочих славян было так много в сравнении с остальными, что эти противоречия действительно мало что значили. А сейчас, посмотрите, тот же состав призывной молодежи, он совсем не тот, что раньше и дальше крен в сторону увеличения числа призывников с юга будет еще более возрастать. Это же очевидно, на севере страны рождаемость резко падает, на юге остается по-прежнему высокой, то что раньше казалось ручейком неприязни, завтра превратиться в поток ненависти, — с явным волнением втолковывал свое Ратников.

— Не ломай себе голову над вопросами, за которые ты не отвечаешь. Нам с тобой сейчас прежде всего надо думать, как до увольнения в запас дотянуть, и там на гражданке устроиться. А о глобальном пусть там думают, — полковник ткнул пальцем в потолок. — У них возможностей что-то изменить побольше нашего. Ты лучше своими делами занимайся, а мысли о спасении державы брось, в них там никто не нуждается. Они туда, в ЦК и Политбюро не для того пробивались, чтобы кто-то снизу им что-то подсказывал. Они этого очень не любят, поверь мне. Более того эффект получится обратный — себе и семье своей жизнь испортишь, и более ничего. — Стрепетов посмотрел на подполковника и удовлетворенно отметил, что, кажется, заставил того задуматься и поостеречься от опрометчивых поступков. — Ну ладно бывай, пойду, а то и в самом деле юный комкор разобидится, вон сколько ждать заставили…

Стрепетов объяснил Агееву столь длительную задержку важностью инструкций ГЛАВПУРа по предупреждению неуставных взаимоотношений, которые он доводил до командира дивизиона.

Проводив начальство, Ратников вернулся в канцелярию, сел на свой стул, еще хранивший тепло после Стрепетова, бессильно опустил руки и понурил голову. Сейчас он завидовал фаталистам: легко жить в уверенности, что все образуется само собой, а ты лишь «переставляй ноги», идучи в толпе куда-то, к чему-то… К чему? Не все ли равно, там наверху знают, раз взялись управлять. Вот и Стрепетов, похоже, такой фаталист. А что если и выше, на самом верху… тоже фаталисты, тоже думают, что все само собой, как-нибудь…

— Ну, как Федор Петрович, вроде на этот раз отстрелялись? — источая оптимизм, в канцелярии появился замполит.

— Может быть, — устало-равнодушно ответил Ратников.

— Да, не те стали сейчас начальнички, побаиваются после «Указа», даже на обед не остались. Года бы два назад… Помните?

Ратников, конечно, помнил. Тогда каждый приезд всевозможных комиссий и проверяющих любого ранга завершался обязательным испытанием «зеленым змием» на прочность как проверяемых, так и проверяющих. Ратников тоже был вынужден пить. В брежневские времена много значили такие «достоинства» как: уметь много пить и не пьянеть, поддержать компанию непринужденным застольным разговором с анекдотами. За 60-е — 70-е годы в большие начальники (и не только в армейские) выбилось много особей обладающие именно этими специфическими «талантами», и подчиненных они часто оценивали по тем же «критериям». Ратников тоже не отказывался от подобных «приемов», но к сивухе страсти не питал и горбачевский «Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом» перенес безболезненно. Анна, конечно, была не в восторге от приходящего домой навеселе мужа, хотя он никогда и не напивался до скотского состояния, знал меру и вообще хорошо «держал удар Бахуса». Тем не менее, дома на этой почве нередко возникали размолвки, и самым тяжелым обвинением, которое в запале бросала Анна мужу, был укор в слабой от рождения дочери. Дескать, когда ты не пил родился здоровый Игорь, а как стал прикладываться — болезненная Люда. Ратников оправдывался как мог, объяснял, что если бы не пил с начальством как все, то это вызвало бы подозрения. Анна, когда остывала, осознавала справедливость доводов мужа, как и того, что в слабом здоровье дочери есть, наверное, доля и ее вины — дерганой и нервной стала она после нескольких лет «точечной» жизни.

— А вы здорово корпусных с политзанятиями приструнили. Они потом и проверять-то нас как-то с опаской стали, почти никуда и не лезли, ни с бойцами, ни с офицерами даже не побеседовали… Я, вообще-то и сам над этим подумывал, насчет политзанятий. Действительно, устарели эти лекции, — без умолку тараторил явно довольный замполит.

«Думать-то думал, а рта не раскрыл, хамелеон ползучий», — неприязненно подумал подполковник.

Дневальный прокричал построение на обед, в дверь канцелярии постучали, вошел дежурный.

Товарищ подполковник, повар спрашивает, куда девать те порции, которые для проверяющих приготовили?

— Пусть офицерам-холостякам отдаст…

Домой на обед Ратников пришел уже несколько «отойдя» и от треволнений, и от размышлений, но взглянув на жену, сразу нахмурился и нарочито грубо сказал:

— Есть давай.

— Ты это чего такой грозный пришел? — Анна подозрительно сощурилась.

— Да так, имеется причина, — не захотел при детях начинать разговор о произошедшем в магазине Ратников.

Сели за стол. Игорь тут же был прогнан матерью мыть руки. Люда как всегда ела вяло и оставила в тарелке почти всю капусту от борща. Игорь быстро уплел все, что перед ним стояло, и первым выскочил из-за стола, запустил в своей комнате кассетный магнитофон. Квартиру наполнил высокий пронзительный голос Андерса и низкий глухой Болена.

— Что получил-то сегодня? — вдогон через комнату спросил Ратников.

— По физике как всегда, — донеслось сквозь музыкальное сопровождение, что означало «отлично».

— А ты доча? — не забыл на этот раз Ратников и про Люду.

— Мы сегодня контрольную по алгебре писали, — с печалью в голосе поведала дочь.

— Ну и как?

— Не знаю, еще не проверили, — Люда отвела глаза, в которых читалась явная неуверенность в возможности получения хорошей оценки.

— Как у тебя все закончилось? — спросила Анна, как только они остались на кухне одни.

— Вроде нормально. Оргвыводов, похоже, не будет.

— Значит «новому» понравился дивизион?

— Дивизион? Не уверен, а вот ты понравилась, это точно, — как будто с осуждением сказал Ратников. — Я тебя сам едва узнал. Ну, прямо королева за прилавком.

— Скажешь тоже, — слегка зарделась польщенная Анна.

— Одеться и не так вызывающе могла бы, — вновь выразил недовольство Ратников.

— Бог с тобой, что я такого надела-то, только халат новый да платок.

— Халат уж больно тебя облегал, и сапоги… Нарочно, что ли не до конца застегнула, или не смогла?… Во, как для молодого полковника старалась. Я, значит, кормлю, одеваю, а смотрят другие, — пытался как можно строже говорить Ратников, но не мог унять, скрыть веселые смешинки в глазах. — Смотри, разозлишь, и сама той портупеи отведаешь, которой Игоря лупишь.

— Ах, как страшно. Наконец-то и ты увидел, что жена у тебя не уродина и еще не совсем старуха. Но для этого потребовалось, чтобы кто-то посторонний это заметил, — в унисон мужу заговорила Анна.

— Да уж. Только не мне, а тебе полковник скорее глаза-то открыл. Я же всегда говорил, что ты смотришься на все сто, а ты все старею, да толстею, на диету надо садиться. Вон как глазел, не иначе влюбился. А ты-то как, случайно не того? — подначил Ратников.

— Перестань ерунду нести, — не поддержала на этот раз «направление» разговора Анна. — Разве ему с тобой сравниться, хоть он и без пяти минут генерал. Его бы сюда, на твое место, наверное, за месяц все бы развалил, — без тени угодничества, на полном серьезе говорила Анна.

— Не знаю, надо попробовать поменяться с ним должностями, — усмехнулся Ратников.

— Никакого особого впечатления он не произвел. Так мальчик какой-то. Удивительно, как он, на вид такой слабохарактерный, так быстро до генерал-лейтенантской должности дошел. «Лапа», наверное, и в самом деле очень сильная у него. Стрпетов вон какой хват, и то, наверное, в тридцать пять, ни на должности генеральской, ни полковником не был.

— У мальчика этого такие толкачи, а Стрепетов безродный, вроде нас, просто повезло чуть больше. Слава Богу, Агеев этот пока еще своей интеллигентности не утратил, слушать не разучился, не горлопан. Но, думаю, со временем это у него пройдет, когда во вкус войдет. Тогда уж таких вот проверок как сегодня, бескровных, не будет, — грустно предположил подполковник.

Супруги вместе мыли посуду, стоя у раковины и как бы невзначай, но нарочно задевая друг друга.

— Тише ты, разыгрался, — взывала к благоразумию мужа Анна, но сама при этом не прекращала попыток затолкать его в угол, за рукомойник.

— Сама первая начала, — уперся на месте Ратников, изредка, осторожно «контратакуя».

— Я же не сильно, а ты вон как, — продолжала наваливаться Анна.

— Ничего себе не сильно, — не уступал Ратнков, в то же время с улыбкой одной рукой страховал жену, чтобы она случайно не оступилась, — ведь твоим бедрышком ГАЗ-66-й толкать можно.

Анна прекратила безуспешную борьбу и переведя дух укоризненно посмотрела на мужа:

— Господи, ну ляпнешь, так ляпнешь, хоть стой, хоть падай. Сколько я тебя учила, книжки читать заставляла, до подполковника вон дослужился, а комплименты как не умел говорить, так и не научился — лапоть деревенский.

— Лапоть говоришь… а я может быть этому комплименту у Лермонтова научился. Помнишь его стихотворение:

Люблю Дидро, ума ведро,

Но еще более Дидра,

Люблю изгиб ее бедра.

— Это не стихотворение, а скорее какая-то импровизация, — возразила Анна.

— Ну, вот и я тоже по-своему сымпровизировал, — засмеялся Ратников.

— Да уж, ты еще тот импровизатор, мужланская грубость и что-то напоминающее нежность в одном флаконе. Только при чем здесь Лермонтов, не вижу связи.

— Ну, куда уж нам, мы же не полковники и не комкоры, — опять с напускной обидой отвечал Ратников.

Анна отложила тряпку, вытерла руки, обняла мужа.

— Да что ты все про него? Ты же знаешь, мне кроме тебя никто не нужен, — она потянулась к нему губами…

— А что говорила… — Ратников стер со своих губ остатки помады, что Анна нанесла себе еще утром, когда готовилась к «встрече» комкора, и в свою очередь с силой притянул к себе жену.

— Мало ли что я говорю… А может мне нравится, что в том флаконе… Ты мне лучше расскажи о чем вы там еще говорили, — Анна красноречиво покосившись в направлении комнат где притихли дети, мягко высвободилась из объятий мужа.

Ратников хоть был и не прочь еще некоторое время ощущать «изгиб ее бедра», тем не менее подчинился и стал удовлетворять любопытство жены:

— Он еще спрашивал, часто ли у нас тут разводятся?

— А ты что?

— Я как есть сказал. А он тут же всех здешних женщин в декабристки произвел. Странный какой-то полковник.

— Не вижу ничего странного. Он из совсем иного мира, и наша жизнь ему просто дикой показалась, — высказала свое мнение Анна.

— Ну, так уж и дикой. Он что в другой Армии служил, или в другой стране жил? — возразил Ратников.

— Не в этом дело. Просто такие люди в другой атмосфере с детства воспитываются, в других квартирах живут, их родители не по дырам, а по столицам и заграницам служат. Детьми они в Артэке отдыхали, регулярно Большой, Ленком, Мариинку и прочие лучшие театры посещают, имеют такой же круг общения. И в санатории в бархатный сезон ездят. Помнишь, что тебе в «Жемчужине» старик-ветеран говорил?…. Потому он наверняка ужаснулся всему, что увидел у нас на «точке». Он, возможно, даже не знает, что большая часть страны живет еще хуже, а в нашей жизни тоже могут быть свои прелести, — вдруг сделала совершенно неожиданный вывод Анна.

18

Анну уже давно на досуге занимала некая мыслительная «игра». Она взвешивала все плюсы и минусы своей жизни. Многие женщины делают это, достигнув определенной зрелости и подводя некий промежуточный итог уже прожитых лет. Для сравнения она анализировала «житие» своих техникумовских подруг. То были в основном жены рабочих, мастеров-прорабов, инженеров, врачей… Чем дольше она об этом размышляла, тем чаще зависть к их городской жизни у нее уже не носила такого безоговорочного характера, как несколько лет назад. Да, у нее в квартире нет ванны, санузла, жилплощадь для такой семьи явно недостаточна, живут они в некотором отрыве от цивилизации, здесь может при непогоде пропасть электричество, зимой заметает дороги, детям до школы добираться на машине за двадцать километров… Все это весомые, большие «минусы». Но так ли уж хорошо и безбедно существование гражданских, городских жителей того же социального уровня, конкретно женщин, даже при условии относительно счастливого замужества? Да, некоторые ее сокурсницы жили в квартирах со всеми, принятыми считать таковыми в Союзе, удобствами. Имеют и дачи за городом, кое у кого есть даже личные машины. Но так ли уютны и удобны те квартиры? Нет, все без исключения живут в той же тесноте, а то и с родителями или коммунальными соседями. Дачи… маленькие на шести сотках, добираться да них в переполненных автобусах и электричках замучаешься. Ко всему этому прилагаются «естественные» прелести советской жизни: очереди, толкотня. А эта нищенски оплачиваемая работа, которая неминуемо провоцирует на воровство. Замучившись на работе, натолкавшись в очередях и транспорте, такая женщина приходит домой «чуть живая», а там ее вновь ожидает опять же «естественная» домашняя женская работа. Тут уж не до детей, не до мужа, не до ласки, не до любви. Нередко семьи от всего этого просто распадались. В Ярославле с семидесятых годов в автозаводском парке в первую очередь для «неустроенных» женщин стали организовывать танцы-вечера «кому за тридцать», прозванные в народе «последней надеждой». И некоторые незамужние и разведенные бывшие подруги Ани являлись завсегдатаями тех танцев.

Будучи в отпусках, Анна наблюдала жизнь тех подруг. Она очень сомневалась, удалось бы ей без ущерба для здоровья выдержать такую же жизнь. А ведь придется выдерживать, из Армии-то мужу уже через пять лет увольняться. Сейчас же она одиннадцать месяцев в году была лишена всеобщего «счастья» советских женщин. Да, на «точке» имелись свои специфические трудности, но толкотни в транспорте, очередей она была лишена, даже тяжелые сумки почти не приходилось таскать. И работа Анны никак не напоминала работу продавщиц городских магазинов: никто на тебя не кричит, никто не хамит, более того даже на покупателей будь то офицерши или даже сами офицеры можно и прикрикнуть, тем более на солдат. Да и за прилавком Анна не столько стояла, сколько сидела — кто здесь посмеет ей что-то сказать. И для переноски тяжестей всегда найдутся помощники, и режим работы она устанавливает для себя сама. Перед приездом детей из школы она магазин закрывала, чтобы приготовить обед им и приходящему на перерыв мужу. Таким образом, ее семья всегда имела качественное и своевременное питание. После работы Анна обычно не очень уставала (за исключением тех дней, когда ездила в полковой Военторг за товаром). Потому сил и нервов ей хватало и на детей, и на мужа. И еще одно немаловажное обстоятельство, оказывающее влияние на женское здоровье и особенно внешность — Анна имела возможность высыпаться по утрам. Отправив детей в школу, а мужа на работу, она вновь ложилась в постель и могла спать «впрок» аж до десяти часов, так как магазин открывала только в одиннадцать. Мелочь? Отнюдь. Недаром так долго сохраняли привлекательность многие дореволюционные барыни-дворянки, или сохраняют современные валютные проститутки. Первые развлекались, а вторые «работали» в основном вечерами и ночью, но потом они хорошо высыпались днем, чего простолюдинки до революции, а простые советские женщины после себе позволить не могли, разве что изредка в выходные.

Анна рассказывала своим старым подругам о своей «точечной» жизни, опуская подробности, которые по общесоветским нормам морали было принято считать наглостью — использование служебного положения мужа (хотя те, кто ту мораль утверждали и декларировали в своей повседневной жизнедеятельности нарушали ее в стократ больше). Потому в тех рассказах ее жизнь получалась окрашенной в основном в серые и темные тона. Подруги охали, ужасались и не могли взять в толк, как при такой жизни Анна так сохранилась. То, что она хорошо одевалась еще можно было объяснить достаточно высоким окладом ее мужа и местом ее собственной работы. Но как объяснить здоровый цвет лица, легкую походку, роскошную фигуру…? Анна же со своей стороны тоже долго не могла уяснить, отчего ее подруги-ровесницы после тридцати лет почти все постепенно становились либо худыми загнанными клячами, а если полнели, то несвежей, нездоровой полнотой. С годами она узнавала подробности их повседневных мытарств и собственная жизнь ей уже не казалась слишком тяжелой и безрадостной.

Имелись и еще более «замаскированные» от предубежденного советского самосознания факторы, свидетельствующие в пользу жизни в закрытых, обособленных воинских городках. Для женщин они выражались в значительно меньшей степени страха за себя и семью. Этот страх ниспослан женщине свыше, страх, в основе которого всего лишь меньшая по сравнению с мужчиной физическая сила. В этой связи женщины боялись везде и всегда. Разве, что всесильные властительницы типа Екатерины II были лишены того страха, или окруженные заборами и охраной жены и родственницы властьимущих. Страх простой советской женщины перед уличной преступностью значительно превосходил тот, что переживали ее «предшественницы», за исключением периода гражданской войны и более отдаленных исторических катаклизмов, «бессмысленных и беспощадных бунтов» и иноземных нашествий. Подруги Ани, такие же матери семейств, тоже боялись, за сыновей, что изобьют, порежут, или они сами свяжутся со шпаной и сядут в тюрьму, боялись за мужей, поздно возвращающихся с работы, боялись за дочерей, за себя. Боялась и Анна… один месяц в году, который они были в отпуске и проводили вне «точки». На этот месяц она вынужденно подстраивалась под обычную советскую бабу, от чего на «точке» успевала отвыкнуть. Это означало уступать дорогу подвыпившим компаниям хулиганистых подростков, не обращать внимания на матерную ругань рядом, сносить толчки и брань в очередях, в автобусах, все что в обычной советской жизни считалось нормальным обыденным явлением. У себя на «точке» она никому не уступала дороги и никого не боялась. Обычно все с ней были крайне вежливы и предупредительны. Правда, случалось, что солдаты украдкой слишком уж вожделенно смотрели ей вслед. Но ведь это, если отбросит ханжество, обычная деталь человеческих взаимоотношений, и для женщины даже приятная. Но в отпусках все эти дивизионные замашки приходилось срочно забывать и превращаться в обычную бабу. То есть бояться, как и все, с той лишь разницей, что другие настолько свыклись со своим постоянным страхом, что как бы и не ощущали его, он стал органичной, неотъемлемой частью их жизни. О, она не могла свыкнуться, и в конце отпуска уже чувствовала некую усталость от городской «цивильной» жизни.

Увы, всем вышеизложенным страх советских женщин не ограничивался. В восьмидесятые годы добавился еще один, перед ним трепетали все без исключения простые женщины имеющих сыновей, у которых приближался призывной возраст. Его организовали не хулиганы, его «подарило» всему советскому народу и в первую очередь женщинам-матерям советское руководство. Имя этого подарка: Афганистан, война. От этого страха некуда было спрятаться, его невозможно обойти. Живя много лет рядом с казармой, Анна видела, кому там приходится несладко. Она не сомневалась — Игорь не из таких, тем более сам вырос на «точке» и с малолетства знал все «законы» солдатского бытия. Но Афганистана она боялась панически, ведь сын со своим физическим развитием вполне мог попасть служить в десантные войска или спецназ и прямиком на войну, под огонь. Когда эта война только начиналась, Анна относилась к ней довольно равнодушно, ведь ее лично это никак не касалось — сын еще маленький, муж служит в таких войсках, которые в Афганистане не воюют. Но война все не кончается, и вот уже менее чем через два года могут забрать туда и ее сына. Она уже совсем по иному воспринимала эту войну и едва не молилась на новое руководство страны, на его новые инициативы во внешней политике надеясь, что оно вытянет страну из этой кровавой трясины. В то же время только «ждать у моря погоды» она не собиралась. При необходимости она даже готова была дать взятку, слава Богу средств для этого у них с мужем более чем хватало. Дать все равно кому, экзаменаторам в институте, куда будет поступать Игорь, в военкомате, когда будут распределять призывников по командам. Она даже продумывала вариант поступления сына в любой ярославский ВУЗ с военной кафедрой, дабы не рисковать, замахнувшись на престижный московский. Слава Богу, еще бабушка жива и квартира в Ярославле имеется, есть где жить парню, да и вторая там же неподалеку. О своих переживаниях и замыслах Анна пока не говорила мужу…

— Первый раз от тебя слышу, что у нас тут могут быть какие-то жизненные радости, — удивился словам жены Ратников. — Ты же всегда совсем обратное говорила.

Анна и на этот раз не открыла мужу все, что было заключено в ее словах. Его недоумение она рассеяла по-другому, основываясь на чисто женской логике:

— Если начистоту, то большинство женщин, знаешь, о чем мечтает?

— Да кто ж это знать-то может, у каждой своё. Я вот не всегда понимаю, чего тебе надо.

— Эх ты, двадцать лет, называется, семьей прожили, а так ничего и не понял. Да чтобы быть хозяйкой в своем доме, в своей семье, — вот чего почти каждая баба больше всего хочет, — Анна смотрела на мужа как на непонятливого ребенка. — А я здесь хозяйка, и никто, ни твои родственники, ни мои нам не помеха. — Не знаю, как бы ты с моей мамой, а я бы с твоей ни за что не ужилась, и вообще в доме должна быть одна хозяйка, — продолжала объяснять Анна.

— Хм, интересно, — Ратников с веселой подозрительностью воспринял услышанное, не решаясь уточнить, что жена имеет в виду под словами «я здесь хозяйка», только свою квартиру или весь дивизион.

— Да разве только это. Вспомни, как мы в горы ездили гулять на природу. Поверишь, до того я даже и не замечала, какая тут красота вокруг. А в 79-м помнишь, когда снегу зимой так много намело, что он до мая тут лежал. Помнишь, как мне тогда шлея под хвост попала, в середине апреля захотела на лыжах прокатиться. Тогда солнце так жарило градусов около двадцати наверное, и я купальник одела и на лыжах… ну у нас еще фотография есть, ты меня своим «Зенитом» снимал.

— Да-да… потрясающая фотография получилась…

В 1978году Ратников выписал вместо журнала «Физкультура и Спорт», другой спортивный журнал, «Спортивная жизнь России». Он был в то время куда более красочен и интересен, особенно, как казалось Ратникову, для Игоря, уже вовсю «болевшему» за спорт. Правда, иной раз на страницах этого журнала публиковались весьма необычные фотоснимки. Так однажды там напечатали двух олимпийских чемпионок по спортивной гимнастики Кучинскую и Петрик, каждая из которых восседала на богатырском плече тоже олимпийского чемпиона, борца-тяжеловеса Александра Медведя, одна на одном, вторая на другом. Конечно, тогдашнего еще маленького Игоря привлекали не такие пикантные фотографии, а красочные фотоснимки атлетов с прекрасно развитой и напряженной мускулатурой. Журнал также пропагандировал здоровый отдых на природе. И вот однажды пришел очередной номер, в котором на обложке поместили фото женщины в купальнике и … на горных лыжах. Она была изображена, то ли загорающей где-то на заснеженном горном склоне, то ли собирающейся скатиться по этому склону на лыжах. Этот снимок естественно не заинтересовал восьмилетнего Игоря. Ратников лишь мельком взглянул на него. Женщина ему не понравилась. По всему это была какая-то бывшая горноложница, ибо по лицу ей было уже прилично за тридцать, да и внешне она смотрелась слишком «спортивно», то есть суха и поджара, лишенная многолетними тренировками естественной женской округлости и мягкости линий. Он лишь заметил:

— Живут же люди, и на снегу загорать умудряются!

Более всех обложкой журнала заинтересовалась Анна, обычно к спортивной прессе интереса не проявляющая. Вначале она тоже позавидовала той горнолыжнице, потом обратила внимание, что она по всей видимости старше её и далеко не красавица, и тем не менее вот так может позволить себе загорать на снегу да еще позировать фотокорреспонденту… Вновь вспомнила об этом снимке она когда в следующем году случилась весьма поздняя весна и снег на северном склоне лощины лежал на целых две недели дольше обычного, а в апреле в ясные дни температура поднималась до 18 градусов в тени, а на солнце еще больше. Анне тогда еще не исполнилось и тридцати лет, в ней нет-нет, да и просыпалось девичье озорство. В солнечный выходной день она буквально «уломала» мужа выйти всей семьей на этот поздний снег. Четырехлетнюю Люду, укутанную в платки и одеяла, повезли на санках. Игорь сразу «урвал» вперед по уже сильно подтаявшей лыжне, глубоко «пробитой» еще зимой во время лыжных дивизионных соревнований, оставив далеко позади мать, и отца везущего на санках сестренку. Так они шли по лыжне пока не скрылись из вида дивизиона за ближайшим холмом, на который летом женщины ходили за родниковой водой. Здесь Анна, не опасаясь посторонних глаз, сняла с себя лыжный костюм и оставшись в купальнике, стала загорать, на манер той горнолыжницы. Ну, а Ратников щелкнул своим «Зенитом»… Испытала ли она удовольствие от того недолгого загорания? Не очень большое. Было все же довольно-таки прохладно, и если сверху припекало почти по-летнему, то снизу от потемневшего уже снега веяло почти зимним холодом. Но тогда им еще так хотелось хоть в чем-то быть наравне с теми… показываемыми по телевизору, снимавшимися в красочных журналах… Со временем это прошло.