Несколько мертвецов и молоко для Роберта

И сейчас, скорее всего, был почтальон. Это звонила не она и не тетка, а больше прийти ко мне некому. У меня совсем нет друзей. Когда забирали на войну три с лишним года назад, их не было тоже. Приятели — да, были всегда, но настоящего друга, с кем можно было поговорить по душам и чтобы он понимал тебя, а не смотрел, как на чудовище или сумасшедшего, такого нет, пожалуй, никогда не было. Три года назад там был хороший товарищ, но его убили, снайпер влепил ему пулю прямо в глаз. Я мог бы назвать его и другом, но это было бы неверно, все дело в том, что мы с ним никогда об этом не говорили и выдранный из журнала листок я не успел ему показать.

Свечи, расставленные на полу, на краю ванны, на полочке для мыла и зубной пасты, на трубе рядом с ее бельем, продолжали гореть, и от их огня запотело зеркало и нагрелся воздух. В ванной становилось очень душно, и тогда я принялся дуть на них: пламя, колеблясь, гасло, оставался черный обгоревший кончик, торчавший из расплавленного воска, от которого поднимались к потолку тонкие полоски белого дыма. Запах стоял, как в комнате, где отпевают покойника. Я хорошо помню этот запах.

Несколько лет назад, когда умерла от рака одна наша дальняя родственница, ее, перед тем как похоронить, отпевали в небольшой деревенской церквушке. Народу в нее набилось тьма — родня, знакомые, соседи, и все обливались потом, потому что окна и двери были закрыты, а дело было в жаркий июльский день.

Как сейчас помню, мы обступили гроб с телом родственницы, когда его втащили в церковь и поставили на широкую лавку четыре здоровенных мужика с белыми повязками на рукавах, а потом кто-то сказал, что мужчинам нужно встать по правую сторону гроба, женщинам по левую, и тогда все мужчины перебрались к стене, женщины встали у трех деревянных колонн, а меня, сопливого мальчишку, прижали к самому гробу.

На деревянных колоннах висели три огромные иконы, судя по надписям на них, на первой был изображен Святой Мефодий, на второй — Святой Варсонофий, на третьей — Спаситель Игнатий; у всех троих были хмурые, злые лица. Я стоял в изголовье гроба, в каких-то сантиметрах от страшного синего лица, по которому ползали жирные мухи и которых муж покойницы, стоявший справа от меня, то и дело отгонял платком; тогда мухи, громко жужжа, взлетали с мертвого лица и садились на нас.

Всем нам дали по зажженной тощей свече, и мы должны были их держать. Батюшка, молодой, с реденькой бородкой, как у Арамиса из кинофильма «Три мушкетера», установил в ногах и в изголовье покойницы по две такие же тощие свечи и зажег их красивой зажигалкой. Потом он принялся распевать свои молитвы, помахивая кадилом с тлевшим ладаном, и иногда подкладывал новые кусочки, очень похожие на сухой кошачий корм. На пару с батюшкой причитала пожилая женщина в синем рабочем халате, и всякий раз она путалась — начинала какую-нибудь молитву, а батюшка тут же сердито ее перебивал началом другой. Больше всего мне запомнилась фраза, которая часто повторялась: «Научи меня оправданиям твоим…»

Она била по моим мозгам, а предназначалась, видимо, Господу Богу.

В церкви и без того было очень жарко, душно, а когда зажгли несколько десятков свечей да еще батюшка задымил своим кадилом, и вовсе стало нечем дышать. Запах был почти такой же, как сейчас в ванной, правда, тогда еще сладковато воняло формалином. Да еще потом из-под мышек родни, знакомых и соседей покойницы.

Батюшка отпевал покойницу на совесть: не меньше двух часов. У меня кружилась голова и подкашивались ноги. Я с нетерпением ожидал, когда наконец кончится вся эта канитель, и, если бы не держался одной рукой за край гроба, в другой я торжественно держал зажженную свечу, наверное, запросто мог свалиться без чувств на скрипучий деревянный пол, до того мне было плохо. Уходить было нельзя, и все мы терпели. Батюшка, не переставая гнусавить свои псалмы, скрипел половицами, кругами расхаживая вокруг гроба и меня, — я был единственным из ребятишек, кто затесался сюда и крепко, чтобы не свалиться на пол, держался за край гроба. На страшное синее лицо и ползавших по нему мух я старался не смотреть, но потом, когда родственницу отпели и принесли на маленькое деревенское кладбище, нужно было с ней попрощаться, поцеловать ей руки и лоб, и, честно говоря, меня холодный пот прошиб в жаркий июльский полдень, когда прощаться очередь дошла до меня.

Лучше бы никуда и не ездил, сидел бы себе дома, обреченно подумал я тогда. Сперва задыхайся пару часов в церкви от духоты, чадящего ладана, запаха формалина и батюшкиного гнусавого голоса, а теперь еще и расцеловывай покойника.

Маленький мальчик, который боялся мертвецов, с ужасом глядел на скрещенные синие руки, ползавших по ним мух и никак не мог заставить себя склониться над гробом и прикоснуться к ним губами; мне казалось, стоит к ним приблизиться — и они тут же оживут и схватят меня за нос. Сзади напирала толпа ждущих своей очереди, чтобы попрощаться. Видя, что я замешкался, кто-то нетерпеливо и незаметно ткнул мне в бок кулаком: дескать, поторапливайся, уродец. Получилось вполне деликатно, но было больно.

Пришлось наклониться и ткнуть плотно сжатыми губами в холодные пальцы, которые почему-то, к моему удивлению, остались неподвижными и поленились схватить меня за нос. Зато потом, когда я поднес свое лицо к белой повязке на лбу покойницы, ее-то и следовало целовать, черные губы мертвой родственницы вдруг раздвинулись, и она улыбнулась мне, показав желтые и какие-то полупрозрачные зубы. Может быть, все это мне просто померещилось, как померещилось и то, что она подмигнула мне своим чуть-чуть приоткрытым глазом, внутри черного зрачка была страшная пустота, но я так напугался, что, не притронувшись к повязке на лбу, отскочил от гроба и нырнул в толпу, не попрощавшись с родственницей до конца. Мне было тогда лет двенадцать, я все еще спал вместе с матерью и до ужаса боялся покойников.

На меня никто не обращал внимания, все шло своим чередом, две женщины принялись голосить. Наверное, подумал я, мне действительно все померещилось, мертвая родственница, чинно лежа в своем гробу, и не думала улыбаться мне и подмигивать. Тем не менее к гробу я больше не подходил. Даже когда его накрыли крышкой и на длинных полотенцах опустили в могилу — нужно было подойти и бросить в могилу горсть земли, но я этого не сделал. Я сидел на лавочке возле старой могилы, заросшей вишней, и на ржавой табличке пытался разобрать фамилию похороненного здесь человека. Это мне не удалось, зато я узнал, что родился он в 1927-м, а был похоронен в 1948-м. Двадцать один год всего прожил тот человек на белом свете. Столько сейчас мне, и тот человек, тоже когда-то молодой парень, давно сгнил в земле, а я лежал сейчас в своей ванне, окруженный, словно покойник, свечами, и от их черных, обугленных кончиков продолжали подниматься к потолку, к пауку, тонкие полоски белого дыма. Запах стоял, как в помещении, где отпевают покойника, как в той деревенской церквушке. Из-за запаха я и вспомнил ту историю.

«А может быть, — вдруг подумал я, — мертвец — это я сам, и паук над моей головой отпевает меня?»

7

Негромко журчала вода, набираясь в ванну. Когда она начинала покрывать мое тело, как покрывает во время прилива часть берега, я убирал пятку и немного спускал воду. В дверь больше не звонили, на третьем или четвертом этаже не была слышна музыка, а я все лежу в своей ванне, торопиться мне некуда. Я жду. Может быть, все-таки она придет, и мы снова, как раньше, будем вместе. Проклятая война разлучила нас, похоже, навсегда, но верить в это я отказывался. Я все еще надеюсь, поэтому жду. Поэтому дверь в ванную приоткрыта, чтобы не прозевать ее звонок. Наивный дурак, ведь у нее должен быть ключ.

Колпачок с кровью стоял на прежнем месте. Я поднес его к паутине.

Паук даже не пошевелился. Я встряхнул колпачком, и несколько капель застряли в паутине, остальные упали мне на грудь, рядом с каплями подсыхавшего яда.

Пить мою кровь паук отказывался, так же решительно, как она отказалась принять мою любовь. Кровь дезертира. Кровь извращенца, маньяка и чудовища — последние слова принадлежат ей, она наградила меня ими перед тем, как уйти. Она, принцесса, фея из сказки, ушла. Чудовище и извращенец из фильма ужасов остался, торчит день-деньской в ванной, онанирует и кончает, глядя на ее белье, а потом собственной кровью хочет напоить паука, который живет в паутине под потолком.

Я вылил кровь из колпачка, завинтил его обратно на флакончик с яблочным шампунем и посмотрел на себя в зеркало, предварительно протерев его рукой, потому что оно было запотевшее и мутное; из глубины его на меня уставился странный тип с стеклянными, как у наркоманов, глазами, с тощей грудью, заляпанной спермой и кровью, с огромными, если растянуть губы в улыбку, желтыми клыками сверху и глубокими, как у взрослого мужика, залысинами. Жалкая, непривлекательная и легкозапоминающаяся внешность. Настоящий уродец. Вдобавок дезертир. Внизу, там, где зеркало я не протер, за мутными капельками на поверхности, прятался сморщенный член дезертира, жалкий, как все остальное. Тот, ради кого она меня бросила, настоящий красавец, из тех, что нравятся любой женщине: высокий брюнет с голубыми глазами. Еще он богат, я же нищ, как церковная крыса. Наверное, все дело в нем, голубоглазом брюнете, а не в том, что я, как она выразилась, чудовище, маньяк и извращенец.

Я натянул губы, обнажив свои огромные клыки. Оскал получился замечательный. Из-за этих клыков в школе со мной не хотели дружить девочки, а благодаря большим и оттопыренным, как у гоблина, ушам я получил прозвище Ушаноид. Теперь еще эти залысины… Мне двадцать один год, а волосы начали выпадать еще там, на войне, и все это, наверное, от нервов. Если так будет продолжаться, скоро стану совсем лысым. Можно и не ждать.

На полочке оставался еще один станок для бритья, одноразовый «Жиллетт». Там же были крем для бритья, помазок.

Я намочил волосы (проторчал в ванне несколько часов, а они все еще оставались сухими), потом, выдавив немного крема в ладонь, прямо в ней взбил помазком пену и равномерно распределил ее на влажных волосах. После этого стал их сбривать.

Когда станок забивался, я подставлял его под струю воды и хорошенько промывал. Сперва я сбрил узкую полоску между залысинами (точно такая же у Кортнева из группы «Несчастный случай»), потом выбрил макушку, после этого принялся за виски и затылок. Брить самому себе затылок — это не так сложно, как может показаться, нужно лишь приловчиться и помогать второй рукой, натягивая кожу и почаще промывая лезвие. Я так приспособился, что и в зеркало почти не смотрелся. На башке было несколько прыщей или болячек, я срезал их, текла кровь. Когда не осталось ни единого волоска, я подставил голову под струю холодной воды, затем смочил лосьоном после бритья и снова посмотрелся на себя в зеркало. Теперь залысин не было, гладкая голова отливала синевой, уши из-за отсутствия волос, казалось, сделались еще больше, а порезы продолжали кровоточить. Один порез был настолько глубоким, что сочившаяся кровь, сползая по лбу, подбиралась к моему левому глазу.

Я на секунду закрыл глаза, а когда открыл их снова, из глубины зеркала на меня смотрел Леша Храмов, он учился в параллельном классе, а в седьмом его придавило грудой стекла, когда он и еще несколько мальчиков помогали завхозу выгружать его из грузовика позади школы. Он с товарищами был внизу, а завхоз с грузовика подавал им большие листы стекла, которые они осторожно брали рукавицами и носили в мастерскую, а потом что-то случилось с этим грузовиком, вроде бы немного приподнялся кузов, и все стекло поехало вниз. Завхоз с грузовика сразу спрыгнул, и Лешины одноклассники успели отскочить в сторону, а вот сам он не успел ничего сделать, стопки тяжеленного стекла с противным скрипом скатывались с кузова и падали на Лешу, заваливая его. Когда его откопали из-под груды разбитого стекла, он был уже мертв и весь изрезан. Во время перемены вся школа бегала смотреть на него, пока его не увезли в морг. У него было прозвище Лысый за то, что частенько брил голову наголо, и в тот раз она у него тоже была обрита и блестела так, что в ней, как в осколках стекла, отражалось солнце. Еще оно отражалось в крови, которая не переставала сочиться из многочисленных порезов.

На похороны Леши согнали всю школу, и все мы были страшно рады, лишь бы не учиться. Старшеклассники несли гроб, все остальные просто смотрели. Леша лежал в гробу в костюме, при галстуке, с лысой в порезах головой, как у меня сейчас, вот только крови у него уже не было. Вид у него был какой-то непривычно серьезный и важный, потому что раньше он вечно кривлялся, и смотреть на него было совсем не страшно. Его мать работала в нашей школе техничкой и почему-то на похоронах сына не плакала. И совсем никто не плакал, как будто его никому не было жалко. Правда, один из моих одноклассников, стоя рядом со мной, то и дело шмыгал носом, и я решил, что он хочет заплакать, но потом выяснилось, что он едва сдерживался, чтобы не заржать. Он сам рассказывал мне об этом после похорон. Дескать, ему показалось очень смешным, что мертвый Леша с лысой головой лежит в гробу и у него такое подходящее для этого момента прозвище — Лысый. Мне тогда это смешным вовсе не показалось, но я почему-то все равно улыбнулся тому смешливому подонку, показав свои клыки, — обычно, когда я улыбался, я прикрывал рот ладошкой.

С кладбища нас на автобусах привезли обратно в школу, где в столовой были накрыты столы, а у входа на старой парте стояла Лешина фотография, у которой один нижний угол был перетянут черной лентой. Поминки проходили шумно, словно отмечали какой-нибудь веселый праздник. Напившись лимонаду, мы были хуже пьяных. А что вы хотели? Дети все-таки.

Сперва за столами негромко переговаривались, а потом, освоившись, стали ржать во все горло, галдеть и бросать друг в друга конфетами, которые были на столах. Завуч, костлявая женщина, носившая парик, не могла с нами справиться, орала, отвешивая направо и налево затрещины, и обзывала нас дикарями и монстрами. А мы, словно обезумев, никак не могли угомониться, вовсю давали волю эмоциям, снимая скопившееся напряжение, разве что на ушах не ходили.

Траур в школе длился недолго. Через несколько дней Лешину фотографию убрали, и все забыли про него, как забыли про безумство на поминках. А я почему-то Лешу всегда помнил, хотя и не очень хорошо был с ним знаком. Вспомнил и сейчас. Увидел в глубине зеркала, живого, с лысой головой в кровоточивших порезах.

— Привет, Леш, — сказал я.

— Привет, — ответило отражение, и я увидел, что это не Леша Храмов, а я сам, голый, лысый и жалкий. Дезертир, заляпанный спермой и кровью.

Тот шустрый семиклассник, который любил брить голову, вечно кривлялся и задирал на переменах девочкам юбки, заглядывая под них в надежде найти ответ на ночные поллюции, давно был мертв. Я собственными глазами видел, как он лежал в гробу под охапками гвоздик и роз, и было это лет семь назад. Скорее всего, он умер девственником и его мальчишеское жало, не выбросив в теплое влагалище ни одного заряда спермы, давно сгнило. Ваш покорный слуга все еще был жив, торчал день-деньской в ванне и вызывал эякуляции, глядя на ее белье, — черные полупрозрачные трусики когда-то прижимались к ее теплому влагалищу, несколько дней назад, совсем недавно.

Я улыбнулся, и отражение тоже улыбнулось, показав огромные клыки и подтверждая, что это я. У Леши таких клыков не было, были нормальные, ровные зубы, и теперь его облезлый череп скалит их в темноте внутри гроба. Наверное, он улыбается мне. Наверное, я сошел с ума…

Меломан, который живет на третьем или четвертом этаже, ушел из ванной, прихватив свой магнитофон. Жаль. Я еще раз с удовольствием послушал бы Джорджа или Б. Моисеева. Очень жаль.

Я вытер со лба кровь, потом наконец-то намылил мочалку и стал неторопливо мыться.

8

Когда я вышел из ванной и сел у окна, как перед телевизором, было три часа дня. Когда я залезал в нее, было восемь утра, семь часов в ней просидел и, если не придет она или тетка, залезу в ванну еще вечером. Свежевыбритую голову пощипывало.

Я надел ее махровый халатик, белый с розовым, он был мне как раз, и от него действительно пахло ее телом. Каждая женщина имеет свой запах и, если ты ее любишь, этот запах лучший на всем белом свете, хотя он и состоит всего из трех компонентов: пота, выделений из теплого влагалища и духов, которыми она пользуется. Ее любимыми всегда были «Сальвадор Дали» и, пошевырявшись в одном из выдвижных ящиков книжного шкафа, можно найти несколько пустых флакончиков в форме губ и носа. Если бы я служил дизайнером на какой-нибудь парфюмерной фабрике, придумал бы духи, можно одеколон, под названием «Клыки Дезертира» или «Член мертвого семиклассника» — как будет выглядеть флакончик, догадайтесь сами.

Перед домом растут огромные тополя, и в начале лета пух от них так застилает асфальт и лавочки возле подъездов, что кажется, это снег и снова началась зима. У аллергиков в это время обострение, они сидят дома, а ребятишкам забава: они бросают в пух спички, поджигая его.

Сейчас август, и пуха на грязном асфальте и двух лавочках возле нашего подъезда уже не было. За тополями видна большая трансформаторная будка из красного кирпича, а за ней, через дорогу, начинаются ряды гаражей.

Я устроился на кухне, смотрел на улицу сквозь тюль и вспоминал, как однажды из нашего подъезда выносили завернутое в покрывало тело двадцатичетырехлетнего парня, татарина по имени Рашид, который работал водителем грузовика и попал в автокатастрофу. Он жил с родителями и младшим братом на пятом этаже, а в своем подвале, где у него стояли диван, два кресла и старый радиоприемник, перетрахал, наверное, всех местных шлюх. С улицы можно было заглянуть в подвал через небольшое застекленное и зарешеченное окошко, и, когда он забывал выключить свет, я, сопливый школьник с едва прорезавшимися клыками, и еще несколько пацанят и девочек (иногда это были сестры Филькины) из нашего дома толпились возле этого мутного окошечка поздним вечером и подсматривали, как Рашид, сверкая своей белой задницей, подпрыгивал на очередной шлюхе. Нам были слышны их громкие стоны, а когда Рашид узнал, что за ним подглядывают, он, вместо того чтобы рассердиться, специально перестал гасить свет, собственными трусами протер изнутри матовое от пыли стекло и каждый раз так старался повернуть свою партнершу, чтобы нам, придуркам любопытным, было лучше видно ее задницу в красных прыщах, противную сморщенную грудь или мохнатое влагалище. Видимо, ему очень нравилось делать это, когда на него смотрят. Выглядывая из-за спины шлюхи, когда она была сверху, выставив на обозрение огромную задницу с широко раздвинутыми ягодицами, он довольно щерился и показывал нам язык в белом налете.

Посмотреть на то, что выкаблучивает Рашид, стали приходить из соседних домов. Почти каждый вечер у маленького окошка собиралась порядочная толпа ребят, затевавших возню за лучшее место. Некоторые из зрителей еще не ходили в школу, иные здоровенные балбесы давно закончили ее и отращивали усы и жиденькие бородки. Обычно старшие бесцеремонно теснили младших, заявляя, что на «сеанс» дети до восемнадцать лет не допускаются. Младшие не оставались в долгу, отвечая, что это не кинотеатр, где на каждое место есть билет, и старались пробраться к заветному окошку ближе. На «сеансах» неизменно присутствовал младший брат Рашида, противный десятилетний татарчонок с гнилыми зубами по имени Марат. Он гордо сообщал всем подряд, что там, на диване, сверкает голой задницей его родной брат, но на него смотрели с презрением, потому что все об этом и так давно знали. Изо рта у него вечно воняло не пойми чем.

Рашид мог бы стать настоящей порнозвездой нашего района, если бы на своем «ЗИЛ-130» не врезался в другой грузовик, груженный репчатым луком, который, рассказывали, собирали потом по всей дороге.

Его хоронили погожим летним днем, и я так же, как сейчас, через тюль смотрел, как его выносят из подъезда. Прощаясь с ним, под окнами вовсю сигналили десятка три больших грузовиков, а мать прогнала меня тогда от окна, сказав, что смотреть в окно на покойника — очень плохая примета.

Сейчас никого не хоронили, можно было смело пялить глаза на улицу. Народу возле подъезда не наблюдалось, лишь автомобили подъезжали к гаражам и отъезжали от них. Когда по дороге прогромыхал чем-то в кузове грузовик, я снова подумал о Рашиде. Наверное, он давно сгнил в своей могиле, как Лешин член, и его никто не вспоминает, ни шлюхи, перетраханные им в подвале на наших глазах, ни даже братец с гнилыми зубами, а я почему-то до сих пор помнил его. Я хорошо помню всех мертвецов, с которыми когда-то был знаком и которые когда-то были живы, а не гнили в своих могилах.

9

Когда мне надоело смотреть в окно, я пошел в комнату, включил телевизор и развалился на тахте. Халатик при этом распахнулся, и все мое жалкое добро вывалилось наружу. Стесняться мне было некого, я был в доме совсем один, если, конечно, не считать паука.

Я не очень люблю смотреть телевизор (разве что фильмы ужасов и старые отечественные комедии, вроде «Афони» и «Бриллиантовой руки»), но делать мне было нечего, потому и включил его. Те почти три года, что жил у тетки, я только и делал, что смотрел телевизор, частенько засыпая под него. Я даже выяснил, что есть телепередачи, под которые хорошо засыпать, и есть такие, под которые ни за что не уснешь.

Лучше всего усыпляет «Подводная одиссея команды Кусто», и не потому, что до чертиков скучно, наоборот — передача интересная; просто убаюкивающе действуют сцены из жизни разных там животных, рыб и приятный голос переводчика.

А вот под «Угадай мелодию» и «Два рояля» заснуть невозможно — Пельш и Минаев, ведущие, от избытка эмоций то и дело кривляются, жестикулируют и так орут, что иногда не только участников, но и оркестра не слышно. Какой там сон? Да и сами передачи, в отличие от «Подводной одиссеи Кусто», мне не нравятся. Еще не нравится «Утренняя звезда», где Николаев, этакий Гумберт Гумберт российского пошиба, регулярно меняет своих помощниц, словно нимфеток по мере созревания. Сперва у него была, помню, Маша, потом вроде бы Юля, а теперь еще черт знает кто. Когда она повзрослеет, он найдет и ей замену. Гнусно все это.

По первому каналу шли новости — опять в стране одни несчастья. Где-то сошел с рельсов пассажирский поезд, пропасть жертв. Там, откуда я убежал, опять обостряется обстановка. Наши футболисты опять кому-то продули. Была и хорошая новость: американская официантка выиграла в казино тридцать семь миллионов долларов.

Я на другой канал и переключаться не стал, просто выключил телевизор и вернулся в свою ванну.

10

— Привет, приятель? — сказал я пауку, включая воду, ложась в холодную ванну и пяткой затыкая сливное отверстие.

Пауку, видимо, надоело сидеть в своей паутине, и он решил попутешествовать — болтался на своей призрачной паутинке прямо над моей головой. Не знаю, что потом случилось у него, но паук вдруг свалился ко мне в ванну, я едва успел голову убрать. Воды было совсем чуть-чуть, на дне, еще не успела набраться, и паука я быстро выловил и положил его на край ванны, возле свечи, и он от воды весь съежился и сделался похожим на нитяной катышек.

Я слегка подул на него.

— Эй, приятель, ты чего? — сказал ему. — Решил оставить меня совсем одного? Давай-ка вставай? Не хватало мне еще одного мертвеца!

Паук лежал возле свечи и не шевелился. Мне было жаль его, как родного, но чем ему помочь, я не знал. Все-таки это не человек, утопленник, наглотавшийся воды, которому нужно делать искусственное дыхание, разводить руки в разные стороны и дуть в рот. Как поступают в подобных случаях с пауками, я решительно не знал.

Я снова подул на него. Мне хотелось, чтобы он ожил и снова сидел в своей паутине, рядом с дохлыми мухами и тараканом, приползшим от соседей, а не валялся, как мертвый нитяной катышек, возле свечи.

В голову мне пришла сумасшедшая мысль: набрать «03» и вызвать «скорую». А когда бригада этих придурков в белых халатах ввалилась бы ко мне в дом, отвести их в ванную комнату и, ломая руки и роняя слезы, потребовать, чтобы они до последнего боролись за жизнь моего приятеля-паука и подключали к нему разные приборчики и кислородный баллон.

Вряд ли они стали бы заниматься всем этим, а вот меня не забыли бы прихватить в психушку, это уж точно. Вдобавок там выяснилось бы, что я дезертир, и… Черт возьми, об этом даже думать не хотелось! Но все равно паука я прихватил бы с собой и устроил бы ему пышные похороны прямо в больничной палате в присутствии дураков соседей.

Я еще раз подул на паука, думая, что это действительно необходимо, и дул на него до тех пор, пока у него не оттопырилась одна ножка, потом другая, и мне стало ясно, что он жив. Через несколько минут он совсем обсох (и все это время я не переставал на него дуть), поднялся и медленно покарабкался по плиткам наверх, к своей паутине. Я не отводил от паука глаз и держал под ним раскрытые ладони на случай, если бы он вдруг сорвался. Все обошлось благополучно. Через полчаса, все это время я следил за пауком, он устроился в своей паутине, а я, развалившись в пустой холодной ванне, затыкал пяткой сливное отверстие.

Я был очень доволен. Паук снова сидел в своей паутине, я валялся в своей ванне, как вампир в гробу, на трубе висело забытое ею нижнее белье — черные трусики и бюстгальтер. Идиллия. Было бы совсем хорошо, если бы пришла она и, выслушав меня еще раз, поверила бы в мои чувства и в то, как я ее люблю, и осталась бы навсегда. И тогда я видел бы ее каждый день, и мы принимали бы ванну вдвоем, как это было очень давно, и я прикасался бы к ее телу, гладил его, прижимался к нему, как прижималось когда-то это забытое или оставленное специально, чтобы досадить мне, белье, и еще я целовал бы это тело — от кончиков пальцев ног до родинки на левой, как у лермонтовских героинь, щеке. И то, что находится между кончиками пальцев ног и родинкой, я тоже бы жадно целовал, ее бедра, ягодицы, клитор в раздвинутом влагалище, небольшой шрам на правой коленке и маленькую грудь с нежными розовыми сосками. Возможно, ей нравилось бы все это, и она покорно и с благодарностью принимала бы все эти жалкие ласки, на которые было способно мое не менее жалкое воображение.

Негромко журчала вода, набираясь в ванну.

Я прикрыл глаза и представил, как она открывает дверь и входит сюда, улыбаясь своей милой улыбкой. Воздух в ванной комнате моментально пропитывается «Сальвадором Дали», и она начинает медленно раздеваться, небрежно бросая свои вещи прямо на пол. Потом она поворачивается к зеркалу и поправляет волосы, а я, облизываясь, смотрю на ее ягодицы, зная, что сейчас она перешагнет стенку ванны и окажется в моей власти. Раньше ей всегда нравилось, когда я сзади, и мне это нравилось тоже, но теперь я хотел бы, чтобы она была в классической позе — лицом ко мне. И мы свободно уместились бы в этой тесной посудине, и я лежал бы сверху, а она, постанывая, подо мной, и я смотрел бы ей прямо в глаза, и губами чувствовал бы ее губы. Я бы не торопился и погуще развел бы свой яд, погружаясь в нее осторожно и медленно, как в девственницу, у нее там и правда все очень узко, и все ее выделения я хотел бы выпить, словно яблочный сок.

Намечтавшись, я снова надел ее халатик и снова пошел в комнату. Делать мне было совсем нечего, и я, послонявшись из угла в угол и перебрав в шкафу на одной полке книги (несколько исторических романов и фотоальбом «Русские художники от А до Я»), опять включил телевизор.

В это время заканчивалась какая-то гнусная передача, где выступали две грустные старухи и один плохо одетый бородач, в руках они держали персонажей из «Спокойной ночи, малыши» — Хрюшу, Филю и Степашку. Оказалось, что именно эти люди озвучивают всю живность из детской передачи, а потом одна из старух, та, что озвучивает Хрюшу, призналась, что делает это уже тридцать пять лет.

Я даже присвистнул от удивления. Надо ведь, полжизни человек просидел под столом, заставляя двигаться и говорить этого противного и вредного, в отличие от положительных Фили и Степашки, поросенка Хрюшу. Пропасть детишек, наверное, успела стать взрослыми за эти тридцать пять лет, кое-кто уже и умер давно, а старуха все еще сидит, как сыч, под столом, говорит визгливым поросячьим голосом и, глядя на ноги ведущего, грустит. Да и где тут веселиться? Просиди-ка тридцать пять лет под столом рядом с чьими-то ногами. Знай я все это раньше, в жизни не стал бы смотреть этих «Малышей», а ведь в детстве это была моя самая любимая передача, за уши нельзя было оттащить от экрана, и особенно мне нравилось, когда в ней показывали мультфильм про маленького гиппопотама, у которого маму похитил злодей, а сам он, ее сынок, ходил и искал ее всюду, и везде, когда у него спрашивали, как она выглядит, он отвечал, что она самая красивая, и ему приводили какую-нибудь шикарную красотку, а он обиженно отвечал, что его мама еще красивее, и все никак не мог найти свою уродину.

Передача закончилась, и все эти жалкие люди отправились, наверное, снова под свой стол.

Кстати, у моей тети, у которой я хоронился все это время, имеется в хозяйстве живность, и здоровенного борова она ласково зовет Хрюшей, собаку Филей, а несколько десятков кроликов Степашками. Еще осталось ворону Каркушу завести, и был бы полный комплект, шутят соседи и зовут ее тетей Линой, хотя ее имя — Татьяна.

Я выключил телевизор и лег спать.

Глава вторая

1

Утром меня разбудил условный стук в дверь. Пришла моя тетя, в руках у нее была большая сумка с продуктами, чтобы я, значит, с голоду не опух.

Прежде чем переступить порог, она долго и неодобрительно разглядывала халатик, который был на мне. Халатик моей возлюбленной. Тетя все знает о моей любви и не одобряет ее. Взгляд у нее, как всегда, жалостливый и немного подозрительный.

— Один? — спросила она и наконец-то вошла.

— Один. С кем же… Паук, правда, еще в ванной сидит.

— Кто-кто?

— Паук. В паутине. Он в воду вчера упал, а я его спас. Он у меня вместо приятеля.

Я улыбнулся, но улыбка, видимо, получилась жалкой, потому что тетино лицо оставалось серьезным.

Я отобрал у нее тяжеленную сумку, и мы прошли на кухню. Я поставил чайник, а она принялась выгружать из сумки свертки с мясом, домашней колбасой, маслом и еще всякой всячиной, все это она запихивала в холодильник, в котором и без того было полно продуктов, привезенных ею же в прошлый раз.

Потом она заглянула в ванную, и я показал ей паутину под потолком. Она посмотрела на меня, как на чокнутого, потому что, наверное, решила, что Паук — кличка какого-нибудь придурка вроде меня, но оказалось, что это самый настоящий паук, насекомое. Она схватила веник, намереваясь паутину убрать, но я запретил ей это делать — вырвал веник и выбросил под ванну…

Она не стала настаивать и больно щелбанула меня по затылку.

— Это чего еще?

— А что? — не врубился я сперва.

— С головой, спрашиваю, чего сделал?

— А-а… Побрил.

— И кто тебя так?

— Сам.

— Сам? — удивилась тетя. — И зачем?

— Не знаю, — соврал я. — Просто так, захотелось… — На самом деле я знал, для чего побрил голову — чтобы не были видны эти чудовищные залысины.

Тетя покачала головой.

— Лысый ты стал какой-то другой, страшный… И уши торчат, как две самоварные ручки.

Я хмыкнул, поблагодарив ее за комплимент. Иногда тетя напоминает мне ребенка, и говорит она иногда, словно ребенок — то, что думает и без задней мысли. И на ее детскую прямолинейность я никогда не обижаюсь. Страшный так страшный. Впрочем, могла бы и промолчать. И сам знаю, что не красавец.

— Она не приходила?

— Нет, — я понял, о ком это тетя. О той, что дороже мне всего на свете. — Она сказала, что не придет никогда, ты знаешь это. А ты не видела ее?

— Тоже нет, — ответила тетя и отвела глаза. Я понял, что она врет, но не подал и виду.

— А этот… ну, ее кавалер, — сказал я. — Может быть, она у него? Ты знаешь, где он живет?

— Нет, не знаю, — сердито отозвалась тетя. — И знать не хочу.

Она с решительным видом поднялась.