Причуды среднего возраста

Регулировщики заставляют поток автомобилей прижиматься к насыпи. Из-за этого вновь образуется пробка. Практически со скоростью пешехода машины проезжают то место, где произошла авария. Со скоростью пешехода: такая скорость позволяет как следует разглядеть место происшествия и удовлетворить свое любопытство. Полицейский размахивает обеими руками, направляя движение. Его ноги в грубых башмаках топчутся в луже крови, не до конца смытой дождем. Металлический парапет, ограждающий дорогу, кажется, специально изогнулся с трогательной податливостью, чтобы принять в себя, как в колыбель, эту груду искореженного металла, ощетинившуюся острыми углами обломков и осколков, на которой сходятся все взгляды. Остатки бензина продолжают вытекать из разбитой машины и, смешиваясь с дождевой водой, рисуют на асфальте радужные узоры. Разноцветные разводы вплотную подступают к двум фигурам, лежащим на земле под коричневыми покрывалами. Рядом валяется женская туфелька — розовая босоножка, вымазанная грязью. И «мишленовский» атлас. Голос полицейского бьется в голове Бенуа, пока он едет мимо — страж порядка выкрикивает: «Быстрее! Быстрее!», но нет никакой возможности прибавить скорость. Розовая туфелька. Несмотря на мрачный антураж, на мотоциклистов, на их ботинки, каски и эту разлитую кровь, может быть, из-за того, что машины движутся очень медленно и тихо, от всего этого веет какой-то безграничной нежностью. Не кощунственно ли это слово? Низкое вечернее солнце выглядывает из-за темных туч. Как же странно выглядят люди за стеклами машин, они будто постарели сразу на десять лет. Людям нужны такие наглядные призывы к порядку. Вот они с некоторым сожалением принимают свое обычное положение и вновь обращаются к дороге, слегка очистившееся пространство которой напоминает им о скорости.

Когда-то Бенуа благословлял страх, от которого у путешественников подводило живот при виде разбитой машины. Этот страх давал ему возможность обогнать их, поскольку как минимум на десять минут они погружались в глубокие раздумья и еле ползли по дороге. И вот сегодня его очередь поддаться страху. Его жесты потеряли уверенность, взгляд стал рассеянным. Не успела отгреметь гроза, как вечерний воздух вновь раскалился. Бенуа без всякой надобности решает проверить показания счетчиков на приборной панели; он наклоняется над ней как раз в тот момент, когда какая-то машина обгоняет его, обдав водой из лужи; ему кажется, что свет фар, блеснувший в зеркале заднего вида, резанул его по глазам. Что осталось от тех поездок, которые когда-то были для него праздником, от того времени, когда он мог играючи совладать со своим телом? Прежней слаженности как не бывало. Хотя от тех удовольствий все же осталось одно — удовольствие не думать ни о чем, кроме дороги. Возможно, в эту минуту Бенуа даже не помнит, что заставило его отправиться в путь. Он озабочен лишь тем, чтобы уберечься от летящих в него брызг. Его страх просто комичен. Мы частенько спрашиваем себя, что значит «стареть»? Так вот это оно и есть, как раз то самое — неспособность организма справиться даже с самыми мелкими неприятностями, неловкость и забывчивость там, где когда-то все решала энергия. И все же он старается держаться. Те, кто едет слева от него, наверняка видят — ах, там женское лицо! — видят его насупившийся профиль брюзги, страдающего одышкой. Сгущаются сумерки. Вновь начинает накрапывать дождь, а вместе с ним возвращается и это коварное скольжение шин на мокрой дороге, глухие звуки заносов, похожие на шуршание шелка, что характерны для вечера, поскольку именно с наступлением темноты нас начинает обуревать желание взлететь, заканчивающееся обычно резким визгом тормозов, когда мы вдруг представляем, как врезаемся в зад грузовику, который мирно покачивается еще в двух сотнях метров впереди нас. Заметив рекламу автозаправки, Бенуа перестраивается вправо и останавливает машину на залитой огнями площадке. То ли английские, то ли голландские автомобили, словно газели, перепрыгивают на своих мягких шарнирах все неровности асфальта. Черный как смоль работник бензоколонки с интересом наблюдает за ними, протирая ветровое стекло машины. Какой-то мужчина несет своей супруге, величественно восседающей в автомобиле, стаканчик с дымящимся кофе. Восемь часов вечера. Дети балуются с банкоматом. Лает собака, оглядывается на хозяев и снова лает. Чужая жизнь… На какое-то время она открывается тебе вместе с запахами близкого леса, грохотом проезжающих мимо машин, а главное — с голосами людей, произносящих какие-то пустяки, говорящих с разными акцентами. Полно, нечего тут сидеть привалившись к стенке. Не глуши в себе это биение, означающее, что силы твои еще не иссякли. Когда — то ты любил их, эти передышки в мелькании дней, когда рассеивается все несущественное, все наносное, чтобы уступить место самому сокровенному. Ты дышал тогда полной грудью. Словно шел вдоль ограды, за которой благоухал жасмин. Так зачем бояться их сегодня: ведь, по сути, жизнь как раз и состоит лишь из этих ощущений, которые сами по себе не могут составить счастье в его истинном понимании — слишком много суеты, — но помогают нам на нашем пути. Они как валуны на реке: дают нам возможность перебраться на другой берег. Люди. Посмотри на них: как у них все просто. У парней длинные шеи, легкий пушок на которых кажется светлее кожи. Их сестрицы, прогуливаясь, демонстрируют свою наивность северянок, томность и безразличие красивых животных, разбивающие твое сердце. То, что написано на их полных, пышущих здоровьем лицах, может, как раз и есть безмятежность? Может быть, они даже не подозревают, что это мгновение продлевает хрупкую и прекрасную минуту, эту слишком высоко взятую ноту, которая вот-вот сорвется. Может быть, они ничего не замечают и не ощущают: ни красно-фиолетового неба, ни промокшего леса, ни желания, которое пробуждают их светлоглазые девушки? А ну, вставай. Иди купи себе в автомате стаканчик кофе. Попроси, чтобы залили полный бак. Отвернись от тех, кто В КОМПАНИИ, от их спаянности и веселья. Ты один, не забывай этого. Не нарушай свой принцип. Не рвись между своими двумя ипостасями. Не строй из себя попрошайку, пристроившегося на обочине чужой жизни, которая тебе вовсе не нужна.

Сон что-то нашептывает ему на ухо. Лето никак не решится вступить в ночь: свет фар словно растворяется в зыбких сумерках. Ночь никогда не бывает черной, думает Бенуа. Иногда она бывает красноватой или желтой, иногда серой. Серая самая опасная. Серой ночью начинаешь слышать мелодии одиночества, монотонные истории, которые приносит нам сон, готовый вот-вот сморить нас. Бенуа без конца переключает радиоприемник с волны на волну, но разговоры его раздражают, а музыка укачивает. Из темноты выныривают грузовые автомобили, сигналят ему фарами и уносятся вдаль, оставляя за собой завихрения воздуха. Пять месяцев назад, зимой, Бенуа уже проделывал этот путь ночью. Он не позволял себе подобного удовольствия с тех пор, когда в двадцать пять лет на два дня сбегал с работы в погоне за иллюзией любви. Тогда на счету у него была каждая минута. Он выезжал из Парижа в десять часов вечера. В это время у водителей грузовиков был пересменок, и дороги становились посвободнее. Он любил слушать, как с каждой новой чашкой кофе все сильнее бьется его сердце. А потом было немного солнца, и лжи, и ввалившиеся, будто бы от любовной страсти, глаза. И вот в феврале все началось опять. Все было как когда-то, почти ничего не изменилось. Но теперь он ехал к Мари с присущей его возрасту маниакальной решимостью, и теперь страсть причиняла ему боль. От зимнего холода дороги обезлюдели. На полпути от Дижона к Доли он попал в снежные заносы. Снег вперемешку с песком скрипел под колесами. Ему даже в голову не приходило, что машину может занести, что сам он может погибнуть. Он перекусил сыром, который запил белым вином, остановившись в предгорьях Юры на заре, в тумане, тянувшемся в сторону Женевы. Продолжение пути было уже не столь триумфальным. Хотя у него все те же глаза, думает он, все те же руки, вцепившиеся в руль, но куда подевалось изящество? Не нужно больше вспоминать эту зиму. Тогда все было слишком пылко, слишком нежно. Вот, я все понял, я несу в себе всю ту усталость, что накопилась во мне за зиму. Мне пришлось все эти месяцы ездить к Мари. Почти два сезона, это долгое путешествие, куда более утомительное, чем одна ночь. Сейчас самое время немного отдохнуть. Поспать. Всего лишь мгновение, короткое-короткое мгновение. Моя усталость так явно дает о себе знать, что одна-единственная секундочка бездонного, как пропасть, сна, быть может, утолит ее? Здесь, где шоссе такое длинное, такое прямое и такое длинное, я могу прикрыть глаза, потому что не перестаю слышать сигналы точного времени по радио и голос диктора, торопливо зачитывающего экстренное сообщение о пожаре на складе автомобильных покрышек. Как мог загореться склад автопокрышек? Автопокрышки! Попробуйте-ка поджечь одну из них. Она может катиться, нагреваться, эта покрышка, ее заносит, она скрипит, но чтобы загореться…

Он никогда не узнает, как его машина вновь оказалась на шоссе. Должно быть, она незаметно съехала к ограждению, отделяющему дорожное полотно от насыпи, врезалась в него — от удара Бенуа проснулся — и отскочила на середину шоссе с этим жутким скрипом колес. Завтра люди будут качать головами, разглядывая черные полосы, которые резина наверняка оставила на асфальте. У Бенуа затряслись руки. Кровь гулко застучала в висках. Стрелка спидометра упала до пятидесяти километров в час. Какая-то машина обгоняет его, бешено сигналя. Сидящие в ней люди наверняка видели издали, какие он тут выписывал кренделя. Во-первых, нужно остановить дрожь в руках, остановить перекрывающий все другие звуки гул в ушах. Чуть прибавить скорость. Увидев синий дорожный указатель с латинской буквой «Р», он снимает ногу с педали. Опускает стекло и подставляет лицо ветру. Машина сама собой останавливается. В двадцати шагах впереди ужинает семья, рассевшись, словно в ресторане, вокруг складного столика, в центре которого горит лампа с отражателем. В духоте ночи среди куп деревьев и расставленных тут и там на площадке мусорных бачков, оформленных в виде швартовых тумб, более уместных в порту, все здесь кажется каким-то нереальным. Чей-то голос кричит: «Повтори это дедушке, Жорж! Повтори!» После чего раздается взрыв смеха, который больше уже не замолкает. Бенуа выключает огни машины. Его даже никто не заметил.

Воспоминания о всех остановках, таких вот, на обочине дороги, путаются у него в голове. Были среди них остановки в одиночестве, в задумчивости, иногда — в напряжении, словно перед битвой, осложняющем нам жизнь. Были остановки из-за усталости или из-за желания повеселиться, они случались во время их поездок в отпуск, когда Робер и Роже были еще совсем маленькими. А когда у них была собака, какие же из-за нее разыгрывались сцены, вечно ее поводок наматывался на бампер, и Робер страшно пугался и принимался топать ногами, если видел, что к ним приближается какая-нибудь машина. В памяти Бенуа почти нет воспоминаний, окрашенных бурной страстью. Неужели ему не о чем вспомнить, кроме как о семье? Эти воспоминания, будто мирно тлеющий огонек или легкая рябь на поверхности воды, которой не грозят никакие штормы. Бенуа украдкой выходит из машины. Теперь, после того, как он некоторое время сидел, затаившись, в темноте, он вынужден продолжать затеянную им игру. Иначе те, что ужинают вон там, могут принять его за бродягу или злоумышленника. (Стоит человеку ОСТАНОВИТЬСЯ, делает вывод Бенуа, как он сразу превращается в подозрительную личность. Неподвижность, как и молчание, подозрительна.) За туристическим столиком ужин в самом разгаре. Лампа, установленная среди тарелок, отбрасывает голубоватые блики. Отбрасывает таким образом, что видны лица ужинающих с открытыми ртами и улыбками, но какими-то жуткими, навевающими мысли о мертвецах. Когда Бенуа надоедает наблюдать за ними, он, стараясь не шуметь, проскальзывает под сень дерева, где намеревается немного передохнуть, привалившись к стволу. Зачем ему этот привал? Зачем он потратил эти скоротечные мгновения на то, чтобы, замерев на месте, наблюдать за четверкой набивающих брюхо туристов? Он даже не попытался вздремнуть, однако же едва он окажется на дороге, как сон вновь навалится на него. Но так уж получается: с самого утра он лишь тем и занимается, что останавливается, чего-то ждет, за кем-то следит. Такое впечатление, что он следит за самим собой. Именно это — его манера все время прислушиваться к себе наподобие того, как, бросив в колодец камень, рассматривают круги на воде — позволяет ему отличать напрасно прожитые дни от дней полнокровной жизни. Сегодня как раз такой вот нескончаемый, напрасно прожитый день, но этот день без конца заставляет его биться как в лихорадке. Тоже мне удовольствие! Лихорадка может свести человека в могилу. Меньше чем полгода назад любая мысль о Мари заводила его в непроходимые дебри, густые заросли, шумящие на ветру. Сегодня Бенуа похож на выбившегося из сил спортсмена. Какое убожество! Однажды, он так же остановился — когда это было? В первых числах марта — на стоянке, очень напоминающей эту, она так же была уставлена столиками и корзинами для мусора. Был конец зимы, стояло морозное утро, но солнце уже начинало пригревать. Тогда все еще было возможно. Задыхающийся человек не рассуждает о кислороде, он его вдыхает. В тот день он ехал к Мари в Оберланд. Вот уже месяц, как она отдыхала там у друзей. Он рвался к ней, как рвутся к свету и ласковому ветру. Но за подобный идеализм приходится дорого платить. Он увидел ее посмуглевшей, с выгоревшими волосами, всю будто облитую солнцем. Лишь глаза казались светлыми и ласково светились на ее загорелом лице, такие лица бывают зимой только у богатых людей.

В первый день после приезда он захотел вместе с ней спуститься с горы на лыжах. Все вокруг произносили неудобоваримые немецкие названия — это были названия лыжных трасс и местных ресторанов. Хозяйка дома, этакая фараонша с либеральными взглядами, сказала Мари: «Милочка, на первый раз тебе лучше всего отвезти своего приятеля туда-то. Возьми машину, дружок». Принадлежащее фараонше шале цвета меда было все устлано звериными шкурами, чем походило на сельскую гостиницу в Квебеке. Но по запаху можно было сразу понять, что ты еще в Европе. «Зимняя Мари» была полна сил и производила впечатление прекрасной лыжницы. Казалось, она совершенно не чувствует холода, несмотря на усиливающийся ветер, поднимающий снежную пыль, которая затягивала серой дымкой солнце. Оказавшись на вершине горы, Бенуа в своем анораке, навевавшем мысли о скудости послевоенных лет, затрясся от холода. Во все стороны открывался вид на заснеженные, словно ватные холмы, выступающие из тумана. А потом произошла эта заминка. Парни вокруг скалили свои людоедские рты с кремово-розовыми деснами над бесчисленным количеством зубов. Их зубы будто вырублены из скалы. Кое с кем из этих людоедов Мари была на «ты». Бенуа замер у края спуска подобно тому, как трусливые прыгуны с трамплина в воду останавливаются на вышке на самом краю доски. Его пальцы, вцепившиеся в лыжные палки, посинели. Порывы ветра гоняли снег по площадке, на которой дыбились сугробы. Бенуа слышал, как позади него щелкали замки безопасности, бряцало снаряжение, слышал удары металла о металл: это рыцари готовились к турниру, надевая доспехи, готовились к средневековому развлечению, к битве, звуки которой леденили ему кровь. Где она, пологая горка его юности, его уютные зимние башмаки, ременные крепления и деревянные лыжи? Затвор какого оружия щелкал у него за спиной? Парни один за другим устремились вниз с насмешливой и самодовольной легкостью. «Ну?» — читал он в глазах Мари. Он вдруг увидел себя со стороны: обвисшие лыжные штаны, оплывшая фигура, наморщенный из-за яркого солнца нос. Он качнул головой, сделав знак Мари спускаться без него. Он заплатил за спуск на канатной дороге и забился в кабинку. Один. Один такой. Внизу, когда краснолицый контролер с удивлением уставился на него, он указал рукой на лодыжку и пошел, специально прихрамывая, пока не скрылся с его глаз за углом здания. МУЖЧИНА! В тот день он здорово набрался. Друзья Мари весело смеялись, им и не такое приходилось видеть. От подобных ран не умирают, но требуется немало времени, чтобы они зарубцевались.

Он вихрем сорвался со стоянки, резко включив фары и осветив четыре недоуменные физиономии. Доставил себе маленькое удовольствие за неимением лучшего. И сразу попал все в те же мягкие объятия ночи. Мои глаза уже не те, что были раньше. Несмотря на ширину шоссе, огни встречных автомобилей, словно раскаленные гвозди, впиваются ему прямо в лоб. Он на секунду прикрывает веки и вдруг отчетливо слышит, как надрывно ревет мотор. Он бросает взгляд на спидометр: сто сорок километров в час. На поворотах его лихая машина слегка заваливается набок, утомленная необходимостью совершать подобные виражи. Он выключил радио. Желание заснуть, только что бывшее подспудным, становится навязчивой идеей, обещанием высшего блаженства. Мне следовало бы остановиться. Нужно найти место для ночлега. Может быть, в Дижоне? Нет, он с тоской думает об этой гостинице с шумным, как на вокзале, холлом, вспоминает усталое лицо портье… Лучше уж в Доли, у Шандиу. Но Доль находится на краю света. Сколько еще до нее? Часа два, не меньше. Столько ему не протянуть. Да и найти комнату в одиннадцать часов вечера — несбыточная мечта или ты решил помечтать? Я остановлюсь в том кафе, которое здесь открыли совсем недавно, чтобы позвонить. Далеко ли еще до него? Он смеется, сидя один в своей машине и думая об этом заведении, которое прозвали «авторестораном», оформленном в зелено-оранжевых тонах, вытянувшемся по горизонтали, затерянном в самой глуши Морвана посреди поля, залитого светом прожекторов, где сразу же представляешь себе, что с четырех сторон этого освещенного безлюдного пространства установлены сторожевые вышки с автоматчиками, следящими за тем, чтобы заключенные не смогли сбежать. Все, что в Америке нравилось ему, здесь вызывает насмешку. Да, именно насмешку, иначе не скажешь. Может быть, виной тому слепое подражание? Может быть, в нем говорит ДУХ ПРЕДКОВ? Перед ним миниатюрный уголок Франции — достойны похвалы все эти усилия и настойчивость по его обустройству — с лентой асфальта, проложенного, надо думать, за бешеные деньги и убегающей вдаль через холмы, с дикостью этой древней земли, которую считают давно истощенной, перенаселенной, тогда как на самом деле это настоящая пустыня и девственные леса, которых никто не касался со времен монахов-клюнийцев, и умирающие деревеньки, через которые никто больше не ездит и где куры разгуливают прямо посреди дороги. Ну и что, что сейчас ночь. Бенуа все это видит, он себе это представляет. Он любит эти полеты фантазии, это чувство единения с окружающей природой. Он таким образом отвлекается, проезжая через темные безлюдные места, через молодую поросль леса, через изрытые кроличьими норами поля, несясь со скоростью сто сорок километров в час по дороге, похожей на шрам в белесых складочках, обсаженной словно причесанными под одну гребенку елочками, двадцатый век, чего только не придумают… Не проваливайся, не позволяй себе провалиться в сон. Он опускает стекло. Проводит рукой по волосам. Встряхивается. Даже принимается что-то громко напевать. Поднимает стекло. Сине-белый указатель обещает ему, что через двадцать километров будет бензозаправка и кафе. Это ерунда: нужно продержаться еще семь или восемь минут, слушая, например, последние известия, потому что сейчас как раз десять часов, или прибавив газу — быстрая езда всегда отгоняет от меня сон. Он пробирается, время от времени подавая сигнал фарами, вдоль нескончаемой вереницы трейлеров с мотающимися туда-сюда прицепами. Справа гул моторов и гигантские колеса. Слева трава и кустарники. Мне ни за что не проехать здесь, глаза слипаются, она еле тащится, эта машина, можно подумать, будто она идет иноходью, главное — правильно ее направить, она должна пройти, здесь две такие пройдут, давай, ну, что ты еле тащишься, прибавь газу, жми! Если бы ты не был сейчас таким ходячим трупом, то поехал бы дальше. Там дальше Доль, Полиньи, милые твоему сердцу горы Юры. Ты и в час ночи был бы свеж, как форель из горного потока. Ты остановился бы у реки и выкурил бы сигаретку под шум воды. Потом была бы дорога, петляющая среди елей, и настоящее ликование, неужели ты все это забыл? А завтра в десять утра — Мари. Ее радостный возглас, когда ты скажешь ей по телефону, что ты уже здесь, всего в десяти километрах от нее. И всюду вокруг тебя будет старая добрая Швейцария с ее твердой валютой, с внушающим доверие говором ее жителей, с внушающими доверие вещами, и тебе захочется петь, ведь все это так соответствует твоим вкусам, вкусам другого времени, тем вкусам, в которые с громом и молнией, словно играючи, вклинилась Мари, подарила тебе свое тело, представь себе, как она бросится к тебе, в тебя, бросится так, что ты сразу же забудешь всю эту сегодняшнюю тягомотину, эти двенадцать часов, вязких, как клей, и тяжелых, как свинец, забудешь розовую туфельку, вымазанную кровью, забудешь свой стыд, свою боязнь жить, забудешь этот сладкий сон, который подкарауливает тебя и являет собой последнюю ловушку, расставленную на тебя той другой жизнью, достойной, солидной жизнью противников Мари, жизнью денег и порядка — порядка? Да, но такого, который вызывает у тебя смятение и горечь. Вы об умении держать данное слово? Но какие нагромождения лжи мы возводим ради этого, к каким прибегаем хитростям и уловкам, как при этом умудряемся не выдать себя, не разрушить иллюзию. Ты все это забудешь, будто выберешься из стоячего болота. Тебя подхватят волны озера по ту сторону гор, под яркими лучами солнца, и ты будешь там рядом с Мари. С «Летней Мари», уже не воительницей из горного Саанена, а Ундиной, Офелией, твоей насмешливой утопленницей, воскресшей и дерзкой Офелией. Ты поставишь все, что у тебя есть, на один-единственный номер и будешь ждать, не испытывая никакого трепета, вердикта судьбы. Ты сметешь любого, кто встанет у тебя на пути, стряхнешь с себя эти лохмотья никчемной нежности, сбросишь омертвевшую кожу угрызений совести. Тебе никогда больше не занять в обществе достойного места. Но разве это волнует тебя? Тебе больше никогда не придется вести жизнь приличного и тоскующего господина. Ты больше не сможешь позволить себе роскошь предаваться прекраснодушным переживаниям. Ты будешь мучиться из-за Мари, сражаться за Мари. Заставишь замолкнуть собственные сомнения. Заставишь других принять ее. Ты одержишь победу на всех фронтах. Твои сыновья примут ее. Город, время, работа — все ее примут. И все это почти у тебя в руках. Нужно только продержаться еще десять часов. Проехать через горы, пережить эту ночь. Что ж, пусть будет так, ты подлый Иаков, а твой ангел самого высшего разбора. Проще всего было бы сражаться с разбойником, с ангелом падшим. Тебе же нужно убить то, что ты так долго любил или делал вид, что любишь. Ты движешься не к небесам, путешественник. И не заря займется в финале твоей битвы. Вернее, заря, но не совсем та. Ты несешься на закат, в сумрак ада, счастливчик! Ты бросаешься в огонь и веселье ада. Ты победишь: честь — это уже не про тебя. Смотри-ка, а ты не заснул. Не закрыл глаза, внимательно следишь за тем, куда едешь: ты приговорен к счастью. Вот это, справа от тебя, этот караван-сарай, выкрашенный в цвета зеленого яблока и мандарина, над которым развеваются рекламные флажки супертоплива, это всего лишь этап на твоем пути к любви. Этап не лучше и не хуже любого другого. Остановись здесь.

На память ему вновь пришла Америка. Или, если не Америка, на которую здесь нет ничего похожего, то, по крайней мере, фантазии на тему о пространстве и времени и уже столько раз изведанное им чувство ностальгии по дороге. Может быть, все было бы гораздо проще, если бы мы всегда были уверены, что у нас за спиной достаточно места для отступления. Америка для Бенуа — это страна, куда при необходимости можно убежать, где можно переезжать из города в город, останавливаясь на ночь в уютном мотеле, где тебя никто не узнает. Он любит эту тишину, изредка нарушаемую грубоватыми репликами, которыми перебрасываются путешественники, слегка охмелевшие от долгой дороги. Они неспешно ехали многие и многие часы по бескрайним просторам, по прерии, которая даже во сне не дает теперь о себе забыть. Многие километры они исколесили по уродливым пригородам, опутанным проводами, ощетинившимся заборами и столбами, помигивающим вывесками мотелей, где даже самые жалкие, облезлые, с номерами по восемь долларов, но обязательно с голубой дырой бассейна манят к себе усталых путешественников зазывной неоновой рекламой в виде переливающейся всеми цветами радуги волны или рыбки. Вот они выбрали тот уровень удобств, который соответствует их амбициям, определив по соблазнительному подмигиванию слова «vacancy», что здесь их ждут свободные номера, и легким поворотом руля направили свою большую послушную машину к правому краю дороги. Машина послушно замерла перед дверьми административного здания. Они вышли из нее танцующей походкой. Перебросились несколькими словами с портье, расплатились, получили ключ. Снова погрузились в зеленый или розовый «бьюик» и тихонько подкатили, вернее, даже проскользнули к одному из домиков, точь-в-точь такому же, в каком ночевали вчера и будут ночевать завтра. Они могут, убив свою память, спастись от нее, припорошенной песком воспоминаний, бегством, похожим на бегство из города, где приключился пожар: все успокаивается и притупляется в уединении комнаты, в которой ласково мурлычет кондиционер. Сейчас они пойдут в полутемный бар, разместившийся в безвкусно оформленном зале без окон, где безразличная ко всему пианистка наигрывает «Хелло, Долли!», напевая в торчащий у нее из-под подбородка микрофон и едва не заглатывая его на особо чувствительных моментах. Официантка с голыми ляжками и прической а-ля Мария-Антуанетта подаст им пару-тройку коктейлей с сухим мартини, необходимых для поднятия настроения. После чего они начнут оглядываться вокруг, почувствовав вдруг потребность поделиться с ближним тем, как милостива к ним судьба. Или, наоборот, жестока, поди узнай! Однажды вечером, однажды ночью, на обочине шоссе, ведущего на Запад…

…Почему всегда, когда Бенуа выбивается из сил, он обращает взор к той Америке, которую сам себе выдумал, такой обыденной, такой, какая, в принципе, должна была бы вызывать у него страх и заставлять трепетать его нежное европейское сердце? Авторесторан не может внести полную ясность в этот вопрос. Почему эти картины Америки ассоциируются у него с Мари? С Мари, которую он хотел бы провезти по равнинам и пустыням, по Техасу и Неваде его мечты, с Мари, с которой он искал бы забвения по вечерам в местах, где обрываются все связи, где ничто и никто из тех, кто там живет, не может нас УЗНАТЬ. Злоумышленники, не совершившие никакого преступления, путешественники без определенной цели, каждую ночь нас ждали бы лишь удовольствия. Нас кормили бы диетической индейкой и салатом. Мы пили бы холодную воду с привкусом хлора из запотевших стаканов. Мы превратились бы в два безотказных аппарата для забывания. Забавные фантазии. Может быть, конгресс, на который он хочет повезти Мари, и Квебек с его безбрежными просторами гораздо больше, чем этот огромный авторесторан, оформленный в оранжево-зеленых тонах, виноваты в том, что душа его разрывается от желания хоть раз вырвать Мари из привычной ей обстановки и самому вырваться из ловушки? Или же виной тому просто легкая музыка, льющаяся из динамиков, дежурная любезность юных провинциалочек-официанток и приятное опьянение от красного вина («В нашем ресторане спиртное отпускается только с закуской»), которое чем больше становится, тем больше возрастает упрямая надежда на лучшее будущее, и возникает та самая потребность дружить со всем миром, какую испытывали путешественники там, где обрюзгшая шлюха в полумраке бара напевала песенку о любви образца 1945 года…

Ох, какое же это непростое дело! Бенуа хочет подарить Мари игрушку, какой никогда ни у кого не было, да не просто игрушку, а что-нибудь шикарное, он хочет сделать ей такой подарок, какой никто еще никому не делал, и хочет быть уверенным, что первым придумал такое. Ее глаза в Трувиле, он не может позабыть их взгляд… Мы всегда опаздываем и упускаем тот миг, когда в небе загорается новая звезда. С Мари он играет в Новый Свет. Это выражение вполне соответствует его сомнительной щедрости. Все остальное она уже познала. Но с ним до сих пор делила лишь радости второго порядка. «Да, да, принесите мне еще бутылку “Вольнэ”». На пороге появляются водители грузовиков, слегка растерянные и явно голодные. Они проходят по «ничейной полосе» паласа, разрисованного фруктами. Видно, как под закатанными рукавами их рубашек перекатываются мускулы. И тут же появляются давешние красотки, они сами или их сестры, в сопровождении отцов и братьев, матерей и собак, они идут, дерзко выставив свои тела, слегка прикрытые какими-то лоскутками, неким подобием голубых набедренных повязок из грубой льняной ткани, которая раньше шла лишь на нижнее белье, а теперь из нее понашили этих бесстыдных платьев, они приближаются, словно каравеллы, эти блондинки, кажущиеся легкой добычей, перед которыми порой начинаешь испытывать тот же страх, что и перед разгуливающими на свободе убийцами, ибо вожделение вместе с пульсирующей ненавистью, не отделимой от наслаждения, так же ужасно, как и убийство. Они приближаются. А за ними эти расплывчатые, не различимые в ночи лица, фигуры в костюмах, какие обычно носят торговцы или судьи, седые и тучные, в костюмах из легкой чесучи, дакрона, крилора или набивной ткани по итальянской моде, и в сандалиях, в которых потеют ноги в коричневых носках, этакие престарелые скауты, преподаватели географии. Вся эта компания усаживается за столы. Кто-то пьет газированную воду или бодрящий кофе. Кто-то заправляется более основательно, подобно Бенуа, методично и неторопливо отправляет в рот мясо, прислушиваясь к тому, как оно добирается до желудка, запивает его вином, чувствует прилив оптимизма и каждой клеточкой кожи ощущает бархатное прикосновение приближающегося к концу дня. «Принесите мне, пожалуйста, вина похолоднее». Мне наплевать на то, что бургундское не пьют холодным. Вокруг меня множество людей, все они двигаются, дышат. Разнообразие лиц. Ах да, мы же в Европе! Здесь особые лица. Не похожие на все остальные. Я хотел бы подарить Мари дни, чья обыденность придала бы нашим арабескам большую плавность и завершенность. Ночь, она уже делила ее со мной. Тот край, в который я сейчас еду и который люблю, это ее край, она знает его лучше, чем я. Слова… Как хочется научить ее им, нет, лучше добиться того, чтобы у нее само вырвалось, как вздох в минуту страсти, слово, которое никогда не обжигало ее рта, которое никогда не касалось ее губ. Подарить ей эти неторопливо отсчитывающие время и такие банальные минуты — въезд вечером в очередной городок между двумя рядами неоновых рекламных щитов, мягкое выруливание в тишине к домику, где мы будем спать, где мы разденемся, подарить ей всю эту обыденность жизни в другом мире, которую мы превратим в сплошной праздник, в музыку, на которую положим слова нашей любви: это моя Америка. И я хочу подарить ее тебе. Мы увидим, как клонятся к закату знойные дни, увидим каньоны, в одном из которых индейцы племени сиу перебили когда-то сотню всадников в синих мундирах, увидим ланей, небо, снежные бури. Нашу будущую жизнь я вижу словно некий пейзаж. Они ничего не знают, не знают, что такое настоящая любовь, эти любовники в запертых комнатах, в случайных гостиницах. Горе любовным историям, в которых нет места путешествиям. Мы будем слушать болтовню на конгрессе. Ты походишь по магазинам, где торгуют сапогами на любой вкус — меховыми, индейскими, солдатскими. Мне придется присутствовать на ужинах, на которых непременно найдется кто-нибудь, кто под самый конец вдруг поднимется и примется рассуждать о культуре. Ты же в нашем номере в гостинице «Бонавантюр», выходящем во внутренний дворик в японском стиле, будешь заниматься своим телом, умащивая и холя его до такой степени, что на него только молиться. Мы уподобимся тем людям, что с торжественными лицами сидят на заседании и готовы вытерпеть скучный доклад, потому что точно знают, что утром отправятся стрелять уток. Их ружья уже смазаны. Мы будем ехать с тобой преодолевая дождь и ветер от озера к озеру. Вечером ты сбросишь с себя одежду, и мне будет казаться, что это от тебя, от твоих волос исходит этот смолистый запах…

…Наблюдает ли кто-нибудь за ним? Догадываются ли окружающие его люди, все эти путешествующие семьи, супружеские пары, любовники, солдаты в форме, догадываются ли они, что этот мужчина, одиноко сидящий рядом с ними и уже заканчивающий свой ужин, встав, непременно пошатнется? Может быть, даже упадет? Не то чтобы он перебрал: эти пустые бутылки на его столе не бог весть что такое. Но усталость пьянит похлеще вина. Имеется в виду та усталость, что вырывает некоторых людей из почвы, словно сорняки: СО ВСЕМИ КОРНЯМИ. Есть все основания отнестись к этой усталости особым образом, поскольку означает она нечто особенное. Эта усталость может одновременно свидетельствовать об удачном и неудачном выборе, может быть сродни указующему персту режиссера, поднятому, чтобы ткнуть в козла отпущения и назначить его на неблагодарную роль принца, разве нет? Ну и ну! Да это просто клоун какой-то… Но кому сейчас дело до Бенуа? Он может что-то бормотать себе под нос, размахивать руками, но никто так и не обратит на него никакого внимания. Безжалостная формула «каждый за себя» срабатывает на все сто. Между тем Бенуа не торопится покидать это заведение, где все свидетельствует о том, что здесь останавливаются лишь ради короткой передышки в пути. Он спускается вниз, в туалет, споласкивает лицо, прикладывает смоченные горячей водой пальцы к векам, потом опять поднимается в зал и выпивает у стойки кофе. Ну заговорите же с ним! Подайте же ему наконец какой-нибудь знак, он ждет его с самого утра, все то время, что бегал по городу, умоляюще вглядываясь в лица, пытаясь обратить на себя внимание встречных девиц. Он готов удовольствоваться малым. Поговорить об автомобилях с атлетического вида водителями. Потолковать о деньгах и налогах с каким-нибудь отцом семейства. Или о Франции. Самое подходящее место поговорить о Франции, самое подходящее время, но кто готов рискнуть? Такса, семенящая на поводке за своими хозяевами, вдруг замирает на месте как вкопанная, заупрямившись и не желая двигаться дальше, и хозяева уступают ее капризу и отпускают поводок. Пес делает стойку на оклик Бенуа и дружелюбно помахивает хвостом. Но когда мужчина приседает, чтобы погладить его, он, памятуя о необходимости соблюдать дистанцию, уклоняется от незнакомой руки и придает своему взгляду свирепость, после чего разворачивается и бежит туда, где веселый голос выкрикивает его забавную кличку. А Бенуа, присевший на одно колено в самом центре ковра, стилизованного под ягоду малины, оказывается в одиночестве — такой взъерошенный, такой добродушный, — ему только и остается, что проводить взглядом презрительно виляющую задом собаку. Ах, Элен, твое одиночество… Самое время встать и направиться к выходу, вновь превратившись в приличного, занятого господина, который после сытного ужина, после ветчины и минеральной воды «Виши» собирается вернуться к своим делам, такой бодрый, такой шикарный. На дворе ночь? Ну и хорошо, что ночь. Ночью так легко дышится. Какой-то расторопный парнишка отчищает ветровое стекло его машины от разбившихся о него мошек, смывает их желто-красную кровь. Бенуа понимает: любое движение любого человека, в том числе и его самого — выйти на улицу, закурить сигарету, погладить собаку, — любое движение неизбежно принадлежит к какой-то категории и похоже на многие другие движения, которые уже тысячи раз производились, ощущались, повторялись до того самого момента, когда вдруг стало казаться, что ни одно из них больше не является законным и уместным. Малейшее движение стало казаться излишним. Излишне что-либо просить, излишне что-либо давать. Перед лицом того, что грядет, нужно оставаться совершенно неподвижным.

Ну вот. ОН УГЛУБИЛСЯ В НОЧЬ. Вы понимаете, что я пытаюсь вложить в эти слова? Вы стоите на краю этого островка света с красными огоньками распределительных колонок бензозаправки, тут кричат дети, тут семьи разбегаются в разные стороны, суматошные и счастливые, а потом вновь собираются вместе. Возможно, вы курите сигарету, позволяете себе расслабиться перед тем, как вновь пуститься в путь. Так ли все было, как мы говорим? И вы не видели ничего кроме того, что некий мужчина прошел к своей машине, сунул монету в ладонь мальчишке, завел мотор и вырулил на асфальт, истертый шинами проносящихся мимо машин.

Вы уже можете отвести от него взгляд, пожать плечами, встряхнуться — чему созвучны эти мысли на границе ночи? — и двинуться к этой фабрике по производству сандвичей, где кипит жизнь. На этот раз Бенуа Мажелан остается в одиночестве.

И вновь начинается пытка однообразием. Двери кафе захлопнулись за тобой. Ты въезжаешь в ночь, Бенуа. Ты тянешь в эту ночь и подвергаешь опасности всю эту дарованную тебе хрупкость. Ты тянешь туда кусок плоти, и эта плоть силой овладеет ночью. Ты берешь ее, обладаешь ею. Ты видишь, как она раскрывается тебе навстречу, да, раскрывается, даря любовь и готовя удар. Неважно, какой именно удар. Это ведь как воздух и вода с их обманчивой прозрачностью: ты врезаешься в нее, а она оказывается твердой, как камень, твой лоб трещит, из глаз сыплются искры. Так гибнет мошкара летними ночами. Мои фары никогда не смогут пробиться сквозь этот дремучий лес. Я лишь слегка касаюсь тьмы, которая расползается передо мной клочьями серой пакли. Впереди возникают скалы, гигантские утесы. Ты трешь глаза. Дорога растворяется перед тобой, она скрывается среди травы и деревьев. Ночью дороги имеют обыкновение прятаться от людей. Они вновь оказываются во власти земли и леса. Тебе уже пришлось пережить подобное в этом году в один из мартовских дней, когда ты так же ехал к Мари, было так же поздно или еще позднее? И в этом самом месте — ведь это уже Морван, настоящая ловушка для туч, с его холодным дыханием и ветром, нагоняющим дождь, не так ли? — ты медленно, совсем медленно начал осознавать, что перестаешь видеть, как параллельные линии дороги сходятся впереди, пересекаются в той точке, к которой ты направляешься. Впереди ничего больше не было, ничего больше нет, совсем ничего — как бы ты ни искал, — кроме тьмы, клубящейся и обволакивающей, а это легкое шуршание, ты слышишь его? Тебе не кажется, что если бы ты остановился и попытался нащупать ногой землю, то не нашел бы ее? На ее месте обнаруживается нечто уже не черное, но еще и не белое, чему ты долго не можешь подобрать названия, некая обманчивая и многоликая мягкость снега, все больше и больше слепящего глаза и вихрящегося вокруг, и вот уже снежные хлопья начинают кружиться в бешеном танце, а твоя машина, будто поддавшись этому сумасшествию, медленно-медленно, словно в задумчивости, движется наугад среди каких-то неясных выпуклостей, кустарников, смутных очертаний каких-то предметов, обрывистых скал.

Где я?

Я веду свою машину уже не к Мари, я гонюсь за этой вечно ускользающей зыбкостью, рвусь к темнице с мягкими стенами, что смыкаются, не давая прохода. Нет, не останавливайся! Я сегодня уже столько часов в пути. Я не допущу, чтобы меня сбили с него сейчас, когда я уже почти у цели! Что ты говоришь? Цель, снег в июне, серебристый смех Мари, эти слова: «В нашем ресторане спиртное отпускается…», и ночь, опять ночь, такая вот белая… Раскрой пошире глаза, да, да, так, давай, крути руль, еще, какой растерянный взгляд и вялые руки, они то и дело соскальзывают с руля. Как же ты боишься! А где-то в теплой постели лежит Мари. Думай о ней. Думай о ней, вспоминай, как касался ее своими ладонями и животом. Она вздыхает во сне. Ей снится, что она никогда больше тебя не увидит. Как она могла об этом узнать? Завтра, когда взойдет солнце, ты позвонишь ей. Иногда во сне у нее на висках и на локтях выступает пот. Она не знает, что по дороге к ней… Стволы деревьев припорошены белым с той стороны, откуда дует ветер. От удара снег осыпается, и дерево, у подножия которого урчит и дымится машина, оказывается единственным черным деревом на всем плоскогорье, попавшим под бурю. Абсолютно черным. Кто предупредит Мари? Ты увидишь, что с тайнами теперь покончено. Покончено со стыдом и обманом. У подножья Юры, где озеро… Завтра, когда встанет солнце, мы будем наслаждаться счастьем. К тебе приедет твой мужчина, твой путешественник, твоя опора и защита. Каким долгим был этот день, каким жарким, каким жестоким к нашей любви. Но вот он повергнут. Ты никогда этого не узнаешь. Ты не узнаешь об ошибке моих глаз и рук, о бешеной скорости, о небе в просвете между деревьями. Ты не узнаешь, что ночью на дорогах случаются бури. Ты не узнаешь об этой вате, в которой мне теперь лежать, об этой вате, об этом белом безумии, об этой огромной кровати, в которой я надеялся найти тебя, об этом крушении и покое. Я продолжаю двигаться вперед, веду свою машину — ты мой успех, ты ведь веришь в это? Правда? Ну, пожалуйста! Такой оглушительный, такой блистательный успех, ведь ты веришь в него, — я давлю ногой на педаль, кручу руль, въезжаю в ночь, пытаюсь обнять тебя, смотри, как мои руки тянутся к тебе. Не делай такие удивленные глаза. Разве ты не видишь, что я уже настолько близко, что могу дотронуться до тебя? Прикоснуться к тебе. К чему эти слезы? Ты ведь прекрасно знаешь, что больше всего на свете я люблю смотреть, как ты смеешься.