Помоги проекту - поделись книгой:
Он ушёл от нас видеть Бога как Он есть
Бог да благословит Вас всех!
Мне радостно видеть Вашу искреннюю любовь к отцу Софронию. Я находился рядом с ним в течение 30 лет, слушая его беседы, читая его книги, и все эти 30 лет мне так хотелось, чтобы весь мир услышал его слово, и, конечно, прежде всего, чтобы его услышал мой родной народ, моя страна, в которой я родился. «О, если бы только в Румынии прозвучало его слово!», — думал я постоянно. Почему я так думал? Не знаю.
Я уехал из Румынии юношей и был почти не знаком с тем, что такое Церковь, но, тем не менее, я чувствовал — то, что мы слышим от отца Софрония, является очень важным и драгоценным. Всей своей душой, всем существом я сознавал это. Нигде и ни от кого другого я не слышал подобного. Я встретился с ним, когда мне было 20 лет, но лишь гораздо позднее мне стало понятно, что встреча с отцом Софронием — это день моего рождения. В отличие от всех других детей я родился, когда мне было уже 20 лет.
И тогда я вспомнил слова апостола Павла, который говорит, что хотя наставников может быть и тысячи, но духовных отцов далеко не так много. «Я родил вас во Христе Иисусе благовествованием», — пишет он в послании к Коринфянам[2]. Мне стало понятно, что духовная жизнь весьма сходна с обычной земной жизнью. И духовное отцовство и духовная жизнь есть реальность, хотя для многих это и является чем‑то абстрактным, и даже неведомым. На самом деле земная жизнь есть лишь отражение той единственно подлинной жизни, которая называется духовной.
Для меня и для многих других отец Софроний был как раз таким духовным отцом. Говоря «для многих других», я имею в виду не только монашескую общину, но и тех, кто, поддерживая тёплую дружбу, приезжал к нам в монастырь издалека, и тех, кто не приезжал, но, восприняв от отца Софрония слово, хранил его и жил по нему. Как и они я тоже жил его словом, я был рождён им. Но было много и таких, которые, приезжая к нам в монастырь, ничего достойного и интересного не нашли для себя. И тогда они уезжали ни с чем. Приезжало много молодых людей, а потом по разным причинам они уезжали, однако, для тех, кто оставался с ним, отец Софроний был, как я думаю, именно духовным отцом. Вот в чём его значение для нас.
Прошло 20 лет с тех пор, как он перешёл в вечность, как он ушёл от нас видеть Бога как Он есть. Можно сказать, уже в земной жизни он в известной мере видел Бога как Он есть, а потому и нас учил, вдохновлял жить так, как жил сам. Что такое Церковь? Церковь есть наша матерь, или иначе говоря, утроба, в которой происходит зарождение Божьего творения, в ней мы рождаемся Богом в вечность. Ум отца Софрония был всегда обращён к вечности, а всё земное, хотя и имело великую ценность в его очах, всё же всегда оставалось земным, преходящим, временным, то есть мгновением, в которое ты вроде живёшь, но которое уже и прошло. Он пишет об этом[3] в своей автобиографической книге
Однако, видя нашу незрелость и невежество, видя, что мы недостаточно серьёзно относимся ко многим вещам — здесь я, конечно, прежде всего имею в виду себя, но, думаю, все мы были тогда, в начале основания монастыря, юными и неопытными — отец Софроний иногда с улыбкой говорил другим людям в нашем присутствии: «Мне надо быть для них и отцом и матерью». Многими годами позже я понял, насколько глубокими были его слова. Он сказал их шутя, по — доброму, но глубина их была большей, чем это могло показаться. Он жил это слово во всей его полноте и великом значении. Не обращая чрезмерного внимания на мелочи повседневной жизни, он, однако, всё учитывал и обо всём заботился, как это может делать только родная мать. Каждый человек был предметом его заботы. А ведь я его встретил, когда он был уже далеко не молодой, ему было 66 лет. Несмотря на свой возраст, он по — матерински опекал каждого из нас.
Помню, однажды поздно вечером к нам приехала из Франции сестра, которая позже стала монахиней в нашем монастыре. Она провела в дороге целый день. Думаю, в то время она добирались не самолётом, а поездом и на пароме. День был постный, я был на кухне и предложил ей чай, а может что‑то ещё. И вдруг зазвонил телефон. Это был отец Софроний, который жил в ста метрах от монастыря (бывшие соседи переехали в другое место, и Бог так устроил, что мы смогли купить их дом для отца Софрония). Он беспокоился, приехала ли сестра, и сказал, чтобы я открыл для неё рыбные консервы. Я всё сделал, как он мне сказал. Сестра передохнула, подкрепилась и пошла к себе в комнату. Годами позже она рассказала, что в тот вечер была настолько уставшей и голодной, что действительно те рыбные консервы придали ей новые силы. Она призналась, что и сама думала о рыбе, но не могла себе её позволить, был постный день. Отец Софроний был вдалеке, но как будто знал обо всём этом, и потому, позвонив, сказал мне,
В начале у нас был только один дом, в котором располагались и келлии и храм. Долгое время это была единственная церковь в монастыре. Утром и вечером мы собирались на молитву и там же служили литургию. Позже маленький храм стал тесен для постоянно возрастающего числа людей, и мы, с Божией помощью, построили новую церковь. Но тогда, в самые первые годы, всё находилось в одном единственном доме, и когда мы собирались вечером в церковь, то закрывали входные двери. Нас было всего пять — шесть человек. В церкви горели две лампады, мы начинали богослужение с предначинательных молитв и далее читали молитву Иисусову. Таковым было правило, которое установил сам отец Софроний, потому что оно позволяло молиться на разных языках. Богослужебных книг на французском и английском языках не было, они были только на славянском, да и то не все. Двое — трое из нас приняли православие во Франции в Русской Церкви, и нам было весьма затруднительно совершать полный суточный круг церковных служб. Поэтому мы читали только Иисусову молитву, в течение двух часов, при закрытых дверях. Иногда отец Софроний говорил: «Не закрывайте сегодня дверь, вечером к нам приедет такой‑то», но мы по невнимательности, бывало, забывали, что он сказал. И тогда, во время службы отцу Софронию приходилось выходить из храма, чтобы впустить приезжего. Мы забывали оставить дверь открытой, но он точно знал — кто‑то стоит снаружи и желает войти. Подобное случалось часто, и я всегда удивлялся таким «совпадениям».
Раз совпало, другой, третий… Даже неверующий поймёт, что в этом что‑то есть, но такому как мне надо ещё и объяснить как следует. С такими людьми самому Богу бывает нелегко. Думаю, святые люди, как, скажем, Никита Стифат отличались тем, что были гораздо более внимательными, и мне, конечно, стыдно за себя, но я верю, что ради молитв отца Софрония и всех вас Бог будет милостив ко всем нам.
Итак, ещё раз скажу, что отец Софроний, будучи подлинным богословом устремлённым
Каждый человек способен усвоить мысль: «Буду заботиться о ближнем», и тогда его отношение к людям будет нравственным. Именно на этом и была основана западная культура с её добрыми обычаями и взаимным уважением. Если же мы говорим о Духе Божием, то тогда всё сводится не к традициям и культуре, а к
Однажды меня спросили, что впечатляло меня больше всего в отце Софронии, и я не знал, что сказать. Я и по сей день не знаю,
Помню случай с девушкой студенткой из Греции. Она приезжала по воскресеньям, ни с кем не общаясь, но наблюдая за всеми. Потом она решилась заговорить со мной, и наша беседа была похожа на исповедь. «Знаете, — сказал я, — то, что Вы рассказали мне, есть исповедь. Если хотите, я могу прочитать над Вами разрешительную молитву». Она согласилась. Некоторое время спустя она сказала, что очень хочет встретиться с отцом Софронием, но боится: «Что будет, если он увидит всё то, что живёт во мне?» Она была немножко по — детски наивна, хотя ей и было за двадцать. «Не переживайте, — ответил я ей, — мы найдём удобный случай». Но то были девяностые годы, и по воскресеньям отец Софроний уже не выходил из домика. Да и вообще он не так часто общался с людьми. Иногда приезжали богословы или архиереи, чьё служение пользует всю церковь, и тогда он, превозмогая немощь, принимал их. Если приезжали страдающие болезнями, то он также шёл к ним. Многие больные раком обращались к нему с просьбой о молитве. Сначала они шли к нему и уже потом ложились в больницу, или наоборот, приезжали после лечения. Видя больных в таком количестве, я стал догадываться, что‑то здесь с ними происходит. Отец Софроний принимал каждого такого больного, неважно кем он был. Уже с трудом передвигающегося мы вели его под руку в Олд Ректори[7], где раньше была его келлия, небольшая церковь и кабинет. Проходя мимо иконописной мастерской, вдруг откуда ни возьмись появляется та девушка, сама не знающая, что ей делать. «Иди же, иди», — шепнул я ей, и она робко подошла к отцу Софронию. «Отче, — говорю я громко, чтобы и девушка слышала, — она так долго ждёт встречи с Вами, но боится». «Боится? — сказал старец, глядя ей прямо в глаза, — Но у меня же нет зубов!» Всё — лёд треснул.
Я встретил его, когда ему было 66 лет, и у него на самом деле совсем не было зубов, а из‑за чувствительности дёсен он не мог носить и протез. «У меня не осталось зубов», — часто говорил он тем, кто боялся его, особенно молодёжи.
Как я сказал выше, в Англии он сначала был никому неизвестен, но только не Богу, видящему то, что не могут видеть люди. С ним приехало пять человек, чуть позже две монахини вернулись обратно во Францию, и отец Софроний остался с тремя монахами — «тремя мушкетёрами», как он их называл. Для англичан они были чужестранцами, въехавшими в их страну, неохотно принимавшей приезжающих на жительство, и то как это случилось, как им разрешили въезд — чудесная история. Для англичан русский старец не представлял ничего замечательного — в Англии вообще отношение к иностранцам спокойное. Более того, хотя христианская духовная жизнь и представляет собой неописуемое величие, она неведома для не знакомых с ней — всё сокрыто внутри. И отец Софроний оставался сокрытым для многих, смотрящих на внешнее, предпочитающих не замечать его, отворачиваться, презирать, мешать, уязвлять, отталкивать в прямом и переносном смысле. Иногда ему доставалось и от церковных властей, но он никогда не сходил с духовной высоты до уровня земных дрязг. Всё земное было для него преходящим, имеющим великое значение только последствием для вечности[8]: ведь иногда и незначительный эпизод может повлиять на вечность, на спасение.
Итак, в отце Софронии нас поражала его доброта, вместе с которой мне было дано пережить и нечто дотоле неведомое — чувство свободы. Я не мог понять, почему рядом с ним или в его монастыре меня посещает это неведомое мне состояние свободы.
Первый раз я встретился с ним в августе 1962 года. Я приехал в монастырь погостить, и не думал становиться монахом ни в Англии, ни в другой цивилизованной стране. Всё что я искал — это опытного духовного отца, который помог бы мне разобраться, действительно ли я имею монашеское призвание или мои чувства — юношеское чудачество. Услышав о таком человеке, я сразу отправился к нему и остался на месяц. Позже я часто вспоминал о той свободе, которую испытал рядом с ним, но не знал как объяснить её. Я не совершал ничего, за что в обществе мог бы оказаться лишённым свободы, и тем не менее рядом с ним я почувствовал себя свободным в высшей степени. Как мне подсказал позже афонский монах, сие произошло потому, что сам отец Софроний был
Конечно, говоря подобным образом о человеке или о жизни рядом с ним, мы выражаем суть пережитого, на деле же всё было очень просто, незаметно. Если ты духовно невнимателен, то вообще всё пройдёт мимо — проживёшь с таким человеком пятьдесят лет, да так и не поумнеешь. Один из его духовных чад, живший с отцом Софронием ещё на Афоне, а позже ставший архимандритом в Греции, приезжая к нам в монастырь, говорил: «Бестолковые, неужели вы не понимаете, он — святой! Он бросает вам пыль в глаза, и вы ничего не видите!» Но мне кажется, то была не пыль, а простота жизни. Он жил и был самим собой, и именно этим учил нас жить свято. До встречи с отцом Софронием я думал, что святой — это какое‑то уникальное, редчайшее явление в истории человечества; что святого надо поставить на пьедестал высотой пятнадцать километров и смотреть на него в перевёрнутый бинокль, чтобы он казался нам как можно более далёким. Но меня отец Софроний учил: «Ты хочешь увидеть святого? Посмотри в зеркало. Или ты думаешь, что тот, кого ты видишь в зеркале — не святой? Хорошо, пусть пока не святой, но он — святой в процессе своего творения». Я перифразирую, он мне не говорил таких слов, но думаю именно сие он имел в виду.
Да и кто такие святые? Теперь мы знаем! Особенно после его смерти, если то можно назвать смертью. Ещё при жизни, и тем более в последние годы, нам вдруг стала становится понятнее его величина, и, мне кажется, многие со мной согласятся, он — не самый меньший из святых. Впрочем, что мы можем сказать о нём? Однажды мы его спросили, возможно ли оценить личность, как узнать насколько человек мал или велик? И он ответил: «Невозможно. Чтобы понять другого человека, или, например, святого, надо самому быть, по крайней мере, на той же высоте». С тех пор я оставил всякое стремление судить других. Зачем мне судить? Как правило, под словом
Благодаря отцу Софронию мне стала понятна
Читая внимательно Евангелие, особенно главу, в которой говорится о последнем Суде[12], Вы поймёте, что если ад и существует, то он сотворён отнюдь не Богом. Бог просто отделяет овец от козлов, Он не творил какого‑то особого места для грешников. Он говорит:
Но достаточно об аде, вернёмся к нашей теме. Любовь Божия такова, что знает только одно — принимать и спасать. Однако для разумных тварей, ангелов и людей, к которым Бог относится как к Себе Самому, как к богам, необходимо самим выбрать себе судьбу, определиться в жизни. И если мы настойчиво делаем противный воле Божией выбор, то наступает время, когда Бог уступает нашему желанию. Любовь Божия, всегда пламенная и благородная, и здесь остаётся жертвенной — нам даётся свобода, которая является самым великим даром и для людей и для ангелов. Даром опасным, страшным[13]. Последний Суд действительно разделит людей на два лагеря — на тех, кто говорил Господу: «Да будет воля Твоя», и на тех, кому скажет Господь: «Да будет воля твоя». Можно по — разному понимать слова Христа, что Он,
Наверно многие из вас знают, что в течение двух лет, прежде чем стать православным, я искал Бога в протестантизме. То было частью моего духовного странствия, поиском, испытанием. Протестанты верят, что если мы приняли Христа, то уже спасены. И поэтому многие из них идут и открыто свидетельствуют миру о своей вере в Господа Иисуса Христа. Этим они подтверждают себе свою спасенность. Как‑то я спросил пастора: «Правы ли православные, считающие, что возможность не наследовать спасение тоже существует?» Он ответил: «Нет, спасение — это словно рождение, когда ты уже не можешь родиться обратно». И знаете, я теперь совершенно согласен с ним, мы в какой‑то мере уже спасены. Над ищущими Бога не довлеет проклятие,
Некоторые говорят о судьбе, о выпавшем жребии. Можно мыслить и такими понятиями, вкладывая в них христианский смысл. Наша участь, или карма, если хотите — это слова из заупокойного богослужения
Однажды к нам в монастырь приехал юноша студент из Греции. Увидев отца Софрония в саду, он сразу подошёл к нему, слегка поклонился и попросил благословения. Старец тепло улыбнулся, и несколько шутливо спросил: «Как тебя зовут?» «Христодул[15]», — ответил тот. «А, раз ты слуга Христов, то это ты благослови меня!» — сказал старец. Годами позже до меня дошло, что отец Софроний каким‑то образом знал его имя, и специально разыграл такую сценку, чтобы как бы сказать юноше: «Если ты раб Божий, то я благословлю тебя». Старец прекрасно умел разыгрывать подобные сценки, зная с кем это можно и нужно делать, а с кем нет.
Другой молодой человек, подойдя к старцу, попросил у него слово. Отец Софроний положил на его преклонённую главу руку, помолчал, и сказал: «Бог не даёт мне слово». И всё, больше ни слова. Но старец был так нежен и внимателен, что на него невозможно было обидеться. Помню отец Эмилиан, игумен афонского монастыря Симонопетра, услышав об этом случае, с вдохновением сказал: «Вот подлинно христианин, который говорит лишь то, что Дух внушает ему сказать».
Недавно я просматривал свою статью, которую некогда написал об отце Софронии. Статья так и не была издана, я написал её слишком поздно. Думаю, «слишком поздно» — это вообще моё имя. В той статье я написал об отце Софронии как о
Чтобы сотворить небо и землю, Богу не нужна мастерская. Он говорит:
Причём, как учат нас святые отцы, прежде чем проповедовать слово, ты должен сначала его сам исполнить. Только тогда слово твоё будет иметь силу, энергию. Апостолы восприняли слово Христа и передали его нашим отцам, и мы, согласно традиции церковной, живя рядом с теми, кто хранит учение Церкви, воспринимаем чрез них энергию спасения, передающуюся наряду со всем прочим и через слово. Пока мы живём во плоти, для нас мысль, слово и дело представляются чем‑то отличным друг от друга, хотя на самом деле они едины. Современный научный взгляд на мир подтверждает сие, когда говорит, что материи как таковой не существует, всё — есть энергия. Даже стена, о которую ты бьёшься головой, по их мнению — не существует. Стена — это просто сконцентрированная энергия. Мысль — тоже энергия, причём пронизывающая вселенную. Но ведь об этом и говорил отец Софроний вместе со многими святыми отцами, унаследовавшими такое отношение к слову, по крайней мере, от самих святых апостолов.
В его монастыре всегда было важным чтение Апостола и Евангелия. Если так можно сказать, для отца Софрония не столько были важны уставы и обряды, сколько слово Божие и его понимание. Думаю, это — самое существенное, что я вижу в нём. Причём, я понял сие не сразу, а лишь со временем, мало по малу открывалось мне значение того, о чём я пытаюсь сказать. Возможно, что каждый из нас воспринял от него с самого начала нечто очень важное, но настоящее понимание приходит всегда позже.
Благодаря отцу Софронию, понятие личности и её значение стали обретать для меня смысл. Сам отец Софроний был личностью — не смею судить в какой мере, для этого самому надо быть хотя бы на том же уровне, но он был подлинно личностью, и теперь я постоянно стараюсь понять, что же такое личность. Личность — это нечто противоположное индивиду. На душевном, психологическом уровне их отличие в следующем. Например, в мире животном, каждый пёс — это индивид из рода собачьих, каждая кошка — индивид из рода кошачьих. Человек — тоже животное, но имеет в себе образ Божий, и потому находится совершенно на другом уровне, живёт иными понятиями. Индивид может чувствовать голод, и тогда он ищет
Однако Христос требует от нас
Человеку свойственно любить особым образом — его любовь духовная, жертвенная. Любовь есть энергия, чуждая смерти — смерть пред нею бессильна.
Можно было бы ещё многое сказать о личности, но подобные вещи начинаешь понимать по — настоящему, только пережив на опыте. Дай нам Бог по молитвам святых, по молитвам друг о друге жить так, чтобы всё время умножать познание духовное. Я говорил вам о слове как об энергии, стараясь объяснить,
Слово способно рождать нечто новое. Слово — это не просто информация, как мы привыкли думать о нём. Слово — это
Такие понятия как личность, слово, любовь, вечность, спасение — подразумевают одно и то же. Они — едины, просто мы не видим этого. Отец Софроний в последние годы жизни чаще всего говорил о личности, для него человечество было единым человеком, причём это — не отвлечённая идея. Зло чрезмерно умножилось, времена изменились, пороки разрослись невероятно. И переживая это, он повторял: «Как нам жить безгрешно? Ведь мы — одна из ветвей гигантского древа, часть огромного тела, именуемого Адамом. И этот организм отравлен ядом. Как возможно не быть отравленным вместе с ним?» Понять его переживание нам невозможно, ведь это можно ощутить только сердцем по благодати, и дай нам Бог подобное состояние. Будь сейчас отец Софроний рядом, я спросил бы его именно об этом — как он чувствует и понимает грех,
Говоря о личности, он подчёркивает её уникальность — личность включает в себя всех и каждого из потомков Адама. От Адама произошло человечество, он — не миф и не символ, а историческая реальность. И вот этих всех людей — уже умерших, живущих и имеющих ещё родиться на Земле — отец Софроний жил как одного человека. Человек есть образ Божий, и должен чрез свою аскетическую борьбу действием Духа Святого в нас стать подобным Богу. Бог по данному нам Христом откровению есть Троица Ипостасей, Личностей, и тем не менее Бог Един. Три Личности — единый Бог. Апостолы видели Христа и своею жизнью познали, что Он — Сын Отчий, пришедший от Отца и вознёсшийся к Отцу. Христос явил им Отца, а после Тайной Вечери возвестил и о Духе Святом, Утешителе, Которого даст им Отец[28]. Христос не раз говорил Своим ученикам о Духе как о Личности, и они познали Его как Личность в день Пятидесятницы. В Боге — Три Личности, не три Бога. Поэтому, когда мы молимся, то говорим: «Отче, Сыне и Святый Душе, Боже мой», но не «Боги мои». Чтобы выразить эту истину богословски понадобилось три века жизни в Церкви.
И о человеке апостол Павел и всё церковное учение говорят, как о едином теле. Все мы — члены одного тела[29]. Скажем, если я защемил палец автомобильной дверью, то не только палец сильно болит — волосы встают дыбом, в ушах звенит, всё тело содрогается. Тело — единый организм, так же как и человечество — один человек. Тело Христа — это Церковь, членами которой мы являемся. Много членов, все разные — но тело одно. И
В начале беседы я упомянул о случае с сестрой, приехавшей из Франции, о которой молился отец Софроний и который знал о часе её приезда. Он знал, что она голодная, однако просто знать — ещё ничего не значит, надо — чувствовать другого человека, заботиться о нём. Зная самого себя — что тебе нравится и что нет, что мучает и что утешает — ты можешь любить и ближнего как себя, не делая ему того, чего не хочешь, чтоб делали тебе. Или как говорит Христос:
Братья и сёстры, вот что такое Церковь, и именно это нам должно искать в Церкви. Мы воспринимаем Церковь и её традицию как правила, как каноны, чины, догматы, службы и так далее. Но живя рядом с отцом Софронием, стало понятно, что всё в Церкви — не чья‑то выдумка, а выражение личного опыта. Скажем, что такое богослужение? Это — выражение жажды найти жизнь непрестанной молитвы. Зная, что не все могут жить такой молитвой нам была предложена форма, которая по силам более — менее здоровому духовно и телесно человеку, чрез которую он может стать ближе к Богу.
Когда я стал монахом, то дети, видев меня, спрашивали: «Почему вам нельзя есть мясо? Почему вам нельзя жениться? Почему нельзя ездить домой?» Я задумался, и благодаря им, понял, что нам не то, что бы нельзя, нам — не нужно. Мне нельзя жениться? Но меня никто не останавливает. Дети говорят: «А что на это скажет отец Софроний?» «Думаю, что если я захочу, он позволит мне, и возможно даже благословит». Впоследствии я понял, что он действительно так поступил бы, если бы я очень — очень хотел жениться. Может он был бы печален, но разрешил бы. «А Вы можете поехать домой?» «Домой? — говорю, — но мой дом здесь…» «А есть мясо?» «Есть мясо? Не хочется, пост представляется чём‑то более важным для нас». Вдруг мне стало ясно, что правила даны не для того, чтобы связать монаха и его жизнь. Правила отражают чью‑то жажду и образ жизни, и те люди оставили нам уставы в помощь. Для здоровых людей они подходят, для больных или пожилых — иная мера, соответствующая их состоянию. Если у человека есть призвание к монашеской жизни, то эти правила соответствуют, согласуются с его внутреннем стремлением. Мы не против мяса, не против супружества, не против родного дома, который оставили, просто мы ищем нечто большее, вечное. Не по презрению оставили мы всё сие. И то, чего жаждет найти сердце, хочется искать с теми, кто ищет и хочет того же.
Сказанное о монашеских правилах относится и к церковным догматам. На западе отношение к слову
Этим бы я и хотел закончить своё слово. Церковь даёт нам всё необходимое на доступном для каждого уровне, и нам должно пользоваться этим как
Итак, пусть ключевым словом сегодняшней беседы будет слово —
Отец Софроний говорил: «Живите как один человек». То есть молитесь друг за друга, один за всех и все за каждого. И я добавлю: если ближний грешит против тебя, оскорбляет или обижает, постарайся не гневаться, не судить его, но помолись о нём, бедном. В этом твоя аскеза. Если священник или духовник не прав — молись за него. Если епископ каким‑то образом причиняет тебе скорбь — молись. Каждый пусть молится о других и о всей Церкви в целом, и тогда мы изменимся, мир станет иным. И этого достаточно.
О цели нашей жизни
Может у кого‑то есть неотложный вопрос? Потому что, как учил нас делать отец Софроний[31] я пришёл без всякой подготовки. Если нет вопросов, то тогда я просто поделюсь с вами тем, о чём сам размышляю уже долгое время.
Пока я жил здесь в монастыре, то всё время чувствовал, что питаюсь пищей, которую никак не могу усвоить из‑за нехватки времени. Сейчас же, находясь в некоем относительном покое, у меня есть время, чтобы хоть несколько размыслить о том, что мне было дано в эти 30 лет, проведённых рядом с отцом Софронием. Многое только теперь мне становится более понятным, а иногда я делаю для себя и настоящие открытия, касающиеся нашей монашеской жизни.
По сути, в монашестве нет ничего такого, что не относилось бы к жизни всякого человека, верующего в Бога. Может быть, путь монаха несколько особенный и более, я бы сказал, радикальный, но по сути — это то же самое, чрез что проходит любой христианин. Что такое христианская жизнь? Это — просто настоящая жизнь, и всё. Она исходит от Того, Кто сотворил и христиан, и не — христиан, и вообще весь мир. И Он пришёл на землю не для того, чтобы дать нам какую‑то новую религию, но чтобы открыть человеку то, что тот никак не мог понять за всю историю своего существования. Многое изобрёл человек, многое познал, за исключением лишь самого себя и своей подлинной природы. И тогда пришёл Бог, чтобы возвестить нам о нас же самих и о том, что единственно истинная жизнь — это Христос[32]. Что другое или, лучше, кто другой является жизнью? Конечно, никто, только Он — Бог. Мы же, находясь в падшем состоянии, даже не способны помыслить о том,
Всем нам более или менее знакома наша аскетическая литература. И я, основываясь на ней, хочу задать вопрос: «Должно ли быть послушным? Должно ли быть великодушными и всех прощать? Должно ли иметь терпение и другие добродетели? Хочет ли всего этого от нас Бог?» Я хочу ответить так: «Нет, не хочет». Говорю только для того, чтобы сделать несколько иной акцент. Богу от нас ничего не надо, но Ему нужны мы! Он хочет, чтобы мы были с Ним и были вечно счастливы. Что значит быть счастливым? Быть счастливым — это значит жить. Жить и не быть счастливым — это и есть ад. Бог не хочет ничего подобного. Он воплотился и сошёл во ад, нами же созданный, только для того, чтобы всех нас спасти даже оттуда. Согласно словам святого Силуана и отца Софрония и вообще всех святых, Бог хочет, чтобы мы жили вечно и блаженно.
Можно по — разному говорить о том,
Иногда я называю эту временную жизнь внутриутробным периодом, в течение которого мы готовимся к чему‑то грядущему и новому для нас, как и в утробе матери мы были заняты единственно подготовкой к своему рождению в жизнь земную, или другими словами, к своей смерти для жизни внутриутробной. Отсюда понятны и слова святых отцов, которые говорят, что самым важным в нашей жизни является только то,
Вот теперь, возвращаясь к своему вопросу в начале беседы, я могу сказать, что мы должны научиться быть и послушными, и не имеющими дурных мыслей, и великодушными, и вообще такими, к чему нам, как мы знаем, всегда должно стремиться. Лично я, а может быть и кто‑то из вас, долго не понимал того, что добродетели не являются тем, чего от нас требует Бог. Добродетели — не самоцель. Бог просто хочет, чтобы я был с Ним, и для этого мне необходимо стать добродетельным, то есть научиться и жертвовать собой, и быть смиренным, и любить Бога и ближнего, исполняя все заповеди Христовы. И тогда, если мы можем сказать, что целью нашей жизни является видение Бога, то мы также можем сказать, что целью жизни является исполнение Христовой заповеди о любви. Весь закон и пророки сводятся к одному единственному слову
Стать и быть воистину человеком означает жить в любви. Любить — это наша природа, любить — это и значит быть человеком. В данном контексте слово «любовь» не является нравственной категорией. Любить — это онтологическая реальность, это требование нашего духа. И вся суть в том,
Многое из того, что я вам говорю сейчас, мне было неведомо, и потому жизнь моя зачастую протекала неверно. Я, как и всякий падший человек, не мог мыслить по‑евангельски. Ища истину, я задавал вопрос «что есть истина?», а не «Кто есть Истина». Даже читая авву Дорофея и стремясь стяжать терпение, смирение, рассуждение и так далее, я не понимал конечной цели этого процесса. А цель, оказывается, — видеть Бога, став любовью, подобной Ему. Следует хорошо узнать качества Его любви, и уподобиться Ему именно в такой, божественной Христовой любви.
Быть человеком значит любить — вот что я понял наряду со многим — многим другим исключительно благодаря отцу Софронию. Об этом говорят, конечно, все святые отцы прежних времён, но отец Софроний выразил многие духовные вещи языком, более понятным современному человеку. Быть может сегодня род человеческий, все мы, потомки Адама, уже достигли своего зрелого и даже преклонного возраста, и потому нуждаемся в более глубоком понимании духовной жизни, о которой он так ясно говорит. Не знаю, но в любом случае то, что пишет отец Софроний, привлекает сегодня людей, ищущих ответы на важнейшие вопросы жизни. И они находят у него то, чего не понимали ранее и чего не нашли у других авторов. Состояние падения человечества умножается и язык, на котором мы говорим, деградирует. Но отец Софроний сумел понятно выразить на этом несовершенном языке то, о чём говорили и святые отцы, и апостолы, и Сам Христос.
Так, например, отец Софроний пишет о смирении как о качестве любви божественной[36]. Бог, возлюбив нас, отдаёт нам Себя без всякой мысли о Себе, без оглядки. И смирение не в том, чтобы ставить себя ниже всех, а в том, что Христова любовь, совершенно не думая о себе, не боится быть ниже других, или быть отвергнутой, или даже поруганной. Почему? Да потому что любовь есть жизнь, которую ничто не может уничтожить. Единственное, что грозит любви — это гордость, которая, как говорит святой Силуан[37], мешает любить. Вот почему смирение имеет такое великое значение. Да, как цель мы стремимся стяжать любовь, но смирение есть одна из составляющих этой любви. И смирение есть такое качество любви, благодаря которому любящий живёт жизнью возлюбленного. Без этого наша любовь обращена на нас самих, и является эгоизмом. Эгоизм — это синоним гордости. Любовь же божественная по самой своей природе стремится отдать себя тому, кого любит. Вместо замыкания в себе мы объемлем любовью и всё творение Божие и Самого Творца. И тогда нам даётся в обладание величайший и драгоценнейший дар — весь сотворённый мир, видимый и невидимый. Смирение позволяет забыть о себе, чтобы стало возможно вместить других. Надо опустошить себя, и тогда мы сможем принять дар. До тех пор, пока место в душе занято мною самим, я не могу вместить других, и остаюсь лишь с самим собой, что, другими словами, и называется адом.
Я, сам по себе, не имею жизни, моя жизнь — это Христос во мне, как говорит апостол Павел[38]. Христос, Бог и Творец, есть моя жизнь. И посмотрите, Бог — Отец является Жизнью и Источником жизни, но зачем Ему надо, чтобы кто‑то другой был причастен Его Жизни, зачем Ему давать в Себе место кому‑то другому? Разве Он нуждается в этом? Почему бы Ему не оставаться самодостаточным? Зачем Ему рождать Сына? Не знаю, как ответить на эти вопросы, но думаю, что именно Любовь Отца даёт рождение Сыну и исхождение Святому Духу. Бог изливает всю Свою Любовь на Сына и Святого Духа, потому что таков наш Бог. Ему ничего не надо, Он есть сама Жизнь, и однако Он любит других как бесценное сокровище и отдаёт им всю Свою Жизнь. Он не нуждается в нас, но мы нуждаемся в Нём. Наше земное бытие без Него есть всего лишь существование, без смысла и без цели. Оно обретает смысл, только когда мы становимся причастными Его Жизни. Наш путь на земле есть процесс нашего становления богами по благодати, когда мы тоже сможем сказать: «Я есть, я живу». Исходя из своего глубочайшего опыта, отец Софроний говорит, что имя Божие «Аз есмь Сущий» становится и нашим именем, и это — не ересь и не безумная гордость, но реальность и дар благодати в силу нашей причастности Ему. Когда я достигну состояния, которое мне хочет даровать Бог, я тоже не буду нуждаться ни в чём, став наконец‑то самим собой. Подобно Богу я смогу сказать тогда: «Аз есмь». Удивительно то, что став самим собой, я перестаю жить для себя самого. Содержанием моей жизни становится жизнь возлюбленных мною. Мы даём в себе место Богу, чтобы Он жил в нас, а сами живём в других.
Существует немало книг, в которых говорится о христианской нравственности и об её отличии от других этических систем. От отца Софрония я никогда не слышал о том, что христианская жизнь есть одна из форм морали. Христианство для него есть жизнь. Только теперь мне становятся более и более понятными эти слова, которые я часто слышал от него. Мораль, во — первых, есть нечто подобное ветхозаветному закону, о котором говорит апостол Павел. «Закон не по вере, но кто исполняет его, тот жив будет им»[39]. Тот, кто живёт нравственно, тот находится на определённой высоте, и это хорошо. Совесть человека подсказывает ему, что это верно. С другой стороны, мораль общественная зависит от состояния самого общества и, как мы видим, она меняется. То, что вчера было аморальным, сегодня принято за норму. Что такое общество? Собрание грешных людей, таких же, как я, которые совместно решают каких нравственных норм им придерживаться. Каждая религия, каждый народ, каждое государство и так далее имеют свою этику. В данном случае, мораль сводится просто к неким внешним правилам поведения, которые должно всем соблюдать, чтобы не причинять друг другу неудобств. Но неужели христианство является одной из подобных форм морали? Для того ли, чтоб установить какие‑то новые этические нормы пришёл Христос и умер на кресте?
Каждое поколение имеет какие‑то отличия в нравственных законах, но независимо от этого все умирают. Все умирают, но в каждом поколении есть люди, которые собираются Богом в небесную житницу как созревший урожай. Урожай этот — святые. Все мы, верующие во Христа, являемся святыми, правда, пока ещё в процессе своего становления и поэтому часто не похожи на настоящих святых. Но всё же мы уже встали на этот путь. Одним из великих благословений находится рядом с отцом Софронием, было то, что мне удалось избавиться от неправильного воззрения на святость и на святых. Святой — это не тот, кто стоит пьедестале выше всех. Святость не есть нечто совершенно недосягаемое для меня или что‑то отвлечённое и нереальное. Одна женщина поделилась со мной своей скорбью от того, что её дочь заявила: «Я не хочу быть святой, я хочу жить!» Я же сказал: «Знаете, а ведь она права, совершенно права». Христос пришёл именно для того, чтобы даровать нам жизнь. Хотя, конечно, девушка та имела неверное понимание святости. Потому что жить, это и значит быть освящённым, никакой другой жизни кроме святости не существует. То, что мы сегодня называем жизнью, есть лишь существование, иногда ничем не отличающееся от жизни животного мира. Если бы мы были животными, для нас было бы достаточно и этого. Жили бы как все другие существа, руководствуясь лишь своей животной природой, и через какое‑то время, умирая, исчезали. Однако, человек не таков, ему этого недостаточно. Помню, уже в самом раннем детстве меня потрясла мысль о смерти и о том, как мог Бог её сотворить. Я не знал правильного ответа и потому пережил глубокий кризис, отразившийся на моей дальнейшей жизни. Если бы тогда рядом со мной был отец Софроний, то он бы мне сразу помог, сказав: «Ну, конечно, смерть ужасна, и мы приходим в ужас от одной мысли о ней. Совершенно естественно, что ты не можешь принять её как нечто нормальное и восстаёшь против такого порядка вещей. Смерть несвойственна человеку так же, как и грех. Для человека естественно жить согласно заповедям Христа».
Когда люди сейчас говорят о нравственности, в том числе и о христианской, то мне кажется, что сам вопрос ставится неверно, и поэтому не может быть и правильного ответа на него. Как гласит английская пословица: «Задай глупый вопрос, получишь глупый ответ». Говоря о нравственности, люди не думают о вечности. И тогда возникает другой вопрос, который часто задают сами себе те, кто хочет покончить жизнь самоубийством. Они в отчаянии говорят: «Зачем мне всё это надо, зачем мне нужна эта жизнь?» Этот вопрос они по ошибке принимают за ответ, и потому решаются прекратить данную им жизнь. Но сам‑то вопрос задан верно. Если жизнь заканчивается смертью, то в ней действительно нет смысла. Человек — не кошка и не собака, и не листок на дереве, чтобы быть счастливым и довольным подобной судьбой. Пожить и исчезнуть навсегда? Нет, в нас присутствует некая жажда, свойственная самой человеческой природе. Не будь предмета желания, не было бы и жажды. Цыплёнок, вылупившийся из гнезда, не хочет молока. Только — только он появился на свет, но уже со всей серьёзностью взрослой курицы роет лапкой землю в поисках свойственной ему пищи. Кто научил его этому, какой институт? Ведь он только что родился. Сама природа его учит тому. В нас есть жажда, потому что есть то, что может её утолить. Мы хотим жить, потому что есть жизнь вечная. Адам восхотел стать богом, потому что он действительно был сотворён для этого.
Мне бы очень хотелось воодушевить вас во всех переживаемых вами трудностях. Переводя книги отца Софрония и помня его беседы с нами в монастыре, мне сейчас очевидно, что он хотел показать великое значение временной жизни, и как разумно следует относиться к ней. Из всякого случая надо стараться извлечь духовную пользу, чтобы всякий шаг приближал нас ближе и ближе к Богу, чтобы с каждым днём добавлялась новая клетка к нашему духовному телу. Неважно, доброе с нами случается или злое, все можно использовать во спасение. Даже если ты согрешил, грех бесследно исчезает при нашей исповеди и покаянии. После исповеди мы чувствуем себя освобождёнными и лёгкими вновь. Грех испаряется как ничто, так как он и есть ничто, но у нас остаётся драгоценный опыт покаяния и переживание боли греха. Это, конечно, не значит, что нам надо повторять ошибку блудного сына, я просто хочу сказать, что даже грех и падение могут обратиться на пользу. Покаянием мы избавляемся от греховного яда, отравляющего жизнь, и тогда пережитый опыт становится весьма ценным.
Бог попустил блудному сыну пройти весь тот путь, который он избрал для себя. «Ты попросил наследство у своего отца, — говорит ему Бог, — и вот чем закончил. Но этого ли ты хотел? Неужели ты действительно хочешь этим и закончить?» «Нет, конечно, нет, — отвечает он, — но что же мне теперь делать? Можно ли мне опять вернуться к отцу?» Сын пришёл в себя и говорит: «Да, я погубил свою жизнь, но мой отец праведный человек, он примет меня опять. Пойду к нему». Отец наш — праведный. Говоря сейчас слово «праведный», мы понимаем его в рамках юридического закона римского права, или как в Ветхом Завете. В те времена люди не понимали никакого другого языка, и Бог был вынужден говорить с ними на их языке: «око за око, зуб за зуб». Но праведность Божия отличается от праведности человеческой. Быть праведным — это быть добрым, милостивым, любящим. Праведность в Новом Завете понимается как бережное отношение к ближнему, так чтобы не ранить его, не причинить вреда его жизни, даже если человек не желает принять того, что является для него благом. Так Христос праведен по отношению к Иуде: Он не насилует его свободы, Иуда сам избирает себе то, что хочет, несмотря на то, что Христос многажды старался его спасти. Кто‑то говорил, что на Страшном Суде будут спасены все, кто хоть раз в жизни сказал Богу: «Да будет воля Твоя», и отринуты те, кому Бог скажет: «Да будет воля твоя». Вы, наверное, читали у святых отцов[40], что для настоящего монаха нет ничего более страшного, как услышать от своего духовного отца такие слова: «Ну, что ж, поступай, как знаешь». Монах переживает такие слова как смерть, и в них действительно сокрыта смерть.
Но вернёмся к блудному сыну, который говорит: «Мой отец праведен даже по отношению к наёмникам. Зачем же мне работать на этого тирана — дьявола, который принуждает нас делать такие дела, которые приносят смерть. Затрачивая столько же сил, я лучше буду трудиться у отца. Там я буду жить, здесь же мне не разрешают вкушать даже пищу свиней. Свиньи для них драгоценнее человека. Я недостоин быть с отцом, но пойду к нему». Пошёл и говорит: «Отче, прими меня как работника». И что мы видим? Его родной брат, не грешивший как он, смутился его приходом! Кто же из них двоих более твёрд в добре теперь? Блудный сын знает всю горечь греха и его уже ничто не оторвёт от отца. Хотя никому не посоветуешь идти опасным путём блудного сына, ведь он мог и не вернуться. Тьма может стать непроглядной, и ты уже не найдёшь дороги назад, как это случилось с Иудой, отвернувшимся от Христа, от призвания быть апостолом, от самой жизни.
Путь блудного сына — не пример для подражания. Отец, давая ему наследство, рисковал потерять своего сына. Бог, создавая свободных людей, тоже пошёл на этот риск, как пишет отец Софроний в своей книге[41]. Бог даёт Адаму свободу, потому что без свободы и добрый поступок не имеет действительной ценности. Такие добрые дела могут быть и хороши, но они не имеют значения для вечности. Можно прожить жизнь порядочным человеком, но не стяжать вечности. Бог же хочет, чтобы мы жили вечно, Он сотворил нас для этого. Его Любовь идёт на риск, давая нам свободу. Бог говорит: «Если человек образумится, пусть даже пройдя через многие падения и боль покаяния — Я приму его». Блудный сын вернулся в дом отчий, и радость наполнила душу родителя. Не потому, конечно, что он вернулся живым и здоровым, как сказал старшему сыну один из слуг, а потому что он был мёртв и ожил. Слуга не понимает радости отца, он всего лишь слуга.
И нам, как служителям Божиим, надо быть осторожными и внимательными в разговорах с людьми о Боге, чтобы не исказить евангелие Христово и не превратить благовестие в карикатуру, приписывая Богу свои собственные мысли. Именно этим и дорог нам отец Софроний, потому что в нем и чрез него мы познаем неискажённую мысль Бога о человеке. Исключительно благодаря ему мне стали понятны многие вещи, касающейся нашей жизни в Боге. То, как он относился к нам, было воистину нежной материнской заботой, несмотря на то, что мы иногда вели себя совсем не по — доброму. Некоторые приходили жить в монастырь, и причиняли ужасно много неприятностей и бед. Я, совсем ещё молодой, как‑то сказал ему об одном таком человеке: «Отче, почему бы Вам не отправить его из монастыря?» Он же ответил: «Нет — нет, нам надо заботиться о том, как помочь человеку в жизни, а не о том, как её разрушить». О человеке, разрушающем нашу монастырскую жизнь, он заботился, как бы не навредить его жизни. Говоря такие слова, он прежде много — много молился о нем, и потому, в конце концов, все устроилось к лучшему. Наш монастырь существует по — прежнему, тот человек не смог разрушить его. Он не разрушил и свою жизнь, он ушёл из монастыря довольно спокойно, и нашёл себе что‑то более ему подходящее. Но отец Софроний участвовал в его жизни, стараясь помочь обрести путь ко спасению. Некоторые из нас, и я в том числе, тоже причиняли вред обители, но Бог все покрыл.
Не раз отец Софроний говорил о состоянии современного мира, зашедшего в безвыходный тупик[42]. Из поколения в поколение продолжают случаться самые ужасные трагедии и катастрофы, и лишь по одной единственной причине — человек не хочет сказать всего одно слово: «Господи!» И поэтому человеку просто невозможно выйти из своего тупика. «Невозможно, — говорил он с болью в душе, — но для Бога, — добавлял он, — легко». То, что невозможно для человека, то для Бога легко. И я был так рад слышать, что для Бога это легко. Психологически трудно поверить в такие слова, но я верил ему. Может быть, потому что мне с детства была присуща вера в то, что Бог всемогущ. И если к тому же отец Софроний говорил, что для Бога легко все изменить, я вполне верю в это.
Итак, если мы носим в своём сознании мысль о том, что Богу неважно какой я есть, а важно только то, чтоб я наследовал жизнь, то тогда все, что случается с нами может послужить для нас шагом вперёд к желанной цели — к подлинному видению Бога и к преображению самого себя благодатью Божьею. Наступит день, когда и я смогу сказать: «Ныне и аз есмь благодатью Твоею, Боже, благодарю Тебя!» Вот какую цель жизни должно всегда иметь перед собой. И тогда, во — первых, все станет исполнено великого смысла и жизнь будет в радость, потому что даже то, что нам приходиться терпеть мы соотносим с конечной целью, с днём нашего рождения в новую вечную жизнь. Во — вторых, тогда меняется отношение и к смерти. Святые отцы говорят, что блажен непрестанно помнящий о своём исходе отсюда. Но каким образом помнящий? Неужели надо всегда себе говорить: «Я скоро умру, я скоро умру…» Конечно, нет, ты не сможешь тогда и жить. Просто надо воспринимать каждый случай в жизни как возможность нечто приобрести для грядущей вечной жизни, как подготовку ко дню своего рождения. Чтобы когда настанет час смерти, могила не поглотила меня целиком, но чтобы родиться, жить и далее совершенствоваться до полноты возраста Христова. Смерть тогда будет для нас торжеством, она является смертью только для тех, кто живёт лишь одной земной жизнью. Смерть отнимает все мирские удовольствия, и даже саму эту жизнь, так что плотской человек приходит в ужас: «Что теперь со мной будет?» Что будет? Нас ждёт ещё большая радость и избыток жизни, надо только готовиться к этому.
Помню, как отец Софроний, уже будучи не в силах ходить, незадолго до своей кончины, с сияющим лицом говорил: «Смерти для человека не существует. Человек не может умереть. Чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века. Если мы верим в это, то это и будет с нами». Он иногда по старческой немощи не мог выговорить и слов, но когда начинал говорить о Боге, то озарялся, мысли лились одна за другой, и мы не успевали переводить[43] за ним. Это было удивительно. Он говорил, что старость — это торжественное ожидание чего‑то великого.
Вот чем я хотел поделиться с вами. Мы живём не для того, чтоб стать терпеливыми, или послушными, и прочее, мы трудимся не для этого, но ради вечной жизни, чтобы видеть Бога как Он есть. Это заглавие одной из книг отца Софрония. Сам он не дерзал так назвать свою книгу. Ведь над отцом Софронием потом некоторые насмехались: «Кто хочет увидеть Бога пусть едет в Эссекс». Помню, прежде чем издавать книгу, в монастыре молились около месяца, и потом отец Симеон предложил такое название по — французски. Опубликована она была сначала на французском языке, потому что для публикации на русском не могли найти средств. Отец Софроний долго думал, не решаясь дать такое название. Но потом сказал: «В конце концов, отец Симеон прав. Как мы хотим видеть Бога: так как Он есть, или так как Он не есть? Да и все, что я написал в книге — именно об этом. Я говорю, что мы не можем видеть Бога, за исключением случая, когда живём в покаянии. Я повторяю то, что сказали и святые отцы»[44]. Так он согласился с предложенным наименованием книги, и понёс на себе ответственность и последствия.
Я же, пребывающий во мраке в отличие от святого Силуана и отца Софрония, думал: «А должно ли нам быть такими дерзновенными? Не лучше ли думать как‑то посмиреннее…» Тогда я не понимал, что быть смиренным — значит, быть реалистом. Смирение — это не отвергать дар, изливающийся от Бога, но стремиться к нему. Смирение — это осознать, что мы призваны к обожению и должны стать богами. «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений», — поем мы при погребении усопших, и эти слова, как говорил отец Софроний, являются содержанием жизни, также как и слова молитвы: «Сподоби, Господи, в день сей без греха сохранитися нам». В этом весь устав и монашеской, и христианской жизни. Все мировоззрение отца Софрония было сосредоточено именно на этой конечной цели — на видении Бога. Я хоть и понял это, но до сих пор, вот уже в течение сорока пяти лет, никак не могу усвоить, как следует. Ведь он всегда учил нас тому, чтобы мы стали святыми. Не воображать себя святыми по гордости, но стать святыми, как того желает Бог, и поэтому для человека стыдно не стать святым, потому что это значит остаться на уровне кошек и собак.
Как‑то в монастырь приехал один епископ, прежде не расположенный к нам, так как монастырь был для него неканоническим, состоящим из монахов и монахинь. Но вот, приехав, он отслужил литургию в день святых жён — мироносиц и начал говорить слово о том, как Христос благоволил, чтобы первыми к Его Гробу пришли жены, ставшие благовестницами для самих апостолов. И что великая мудрость старца Софрония проявилась именно в устроении такой смешанной обители. Он хвалил и превозносил старца так, что мы вынуждены были опустить глаза. Я же с нетерпением ждал,
Об именах и заповедях Божиих
Сейчас часто можно слышать, как некоторые говорят, что Бог не существует. Я долго размышлял об этом, анализируя само слово
Бог повелел Моисею идти в Египет, чтобы вывести оттуда народ Израильский. Но Моисей не чувствовал, что способен сделать нечто подобное, ведь он, хотя и был человеком образованным, но провёл много лет в пустыне и стал простым пастухом. «Вот, я приду к сынам Израилевым, — говорит он Богу, — а они, не поверив мне, скажут: как Ему имя? И тогда что я им отвечу?» И Бог сказал: «Я есмь Сущий, скажи им, что Сущий послал меня к вам»[45]. С этого момента мы знаем Бога как Того, Кто есть. Данное откровение имеет великое значение для человечества, как об этом пишет отец Софроний[46]. В наши дни мы не понимаем, какая сила заключена в призывании имени Божьего, тогда как в древние времена человек ясно сознавал, что в слове сокрыта энергия и имя является чем‑то очень важным. Ведь силою имени Божия Моисеем, да и вообще всеми святыми, были совершены бесчисленные чудеса.
Имя — это не просто слово, с помощью которого мы обращаемся к кому‑то. С первых же страниц Библии мы видим, что имя имеет совсем другое значение. Так Ева даёт своему третьему ребёнку имя Сиф, потому что он родился у неё «вместо Авеля, которого убил Каин». Имя Сиф имеет значение «вместо кого‑то», то есть мы видим, что имя всегда понималось, как слово, отражающее нечто весьма существенное в той или иной личности. Это что касается имён человеческих. Когда же мы говорим об именах Божиих, то надо знать, что в каждом божественном имени заключена сила, и призывать имя Божие означает благоговейно пребывать в Его присутствии.
Поделиться книгой: