Мария Башкирцева

– Это ваши барышни? – спросил он.

– Да, святой отец».

Святому отцу было в то время 84 года. Папа произнес перед гостями маленькую речь на французском языке, напомнил, что нужно ежедневно, не откладывая до последнего дня жизни, приобретать себе отечество, которое не Лондон, не Петербург, не Париж, а Царствие Небесное, и дал свое благословение людям, четкам, образкам.

По словам Марии, кардиналы смотрели на нее восхищенно, потому что им ничто человеческое не было чуждо.

В Риме Башкирцева брала уроки живописи. Ее учитель, молодой поляк, привел с собой натурщика, лицо которого вполне подходило для Христа. Мария признается, что несколько оробела, когда он сказал, чтобы она прямо рисовала с натуры, так, вдруг, без всякого приготовления. Она взяла уголь и смело набросала контуры. «Прекрасно, – сказал учитель, – теперь сделайте то же самое кистью». Мария взяла кисть и сделала, что он сказал. «Отлично, – сказал учитель еще раз, – теперь пишите». Она стала писать, и через полтора часа все было готово: «Мой несчастный натурщик не двигался, а я не верила глазам своим. С Бенза мне нужно было два-три урока для контура и еще при копировке какого-нибудь холста, тогда как здесь все было сделано в один раз – и с натуры – контур, краски, фон. Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою».

Кроме живописи продолжаются занятия пением: «Сегодня профессор Фачио заставил меня пропеть все ноты: у меня три октавы без двух нот. Он был изумлен. Что до меня – я просто не чувствую себя от радости. Мой голос – мое сокровище! Я мечтаю выступить со славой на сцене. Это в моих глазах так же прекрасно, как сделаться принцессой.

Мы были в мастерской Монтеверде, потом в мастерской маркиза д\'Эпине, к которому у нас было письмо. Д\'Эпине делает очаровательные статуи, он показал мне свои этюды, все свои наброски. Madame М. говорила ему о Марии как о существе необыкновенном, как о художнице. Мы любуемся и просим ее сделать мою статую. Это будет стоить двадцать тысяч франков. Это дорого, но зато прекрасно. Я сказала ему, что очень люблю себя. Он сравнивает мою ногу с ногой статуи – моя меньше: д\'Эпине восклицает, что это Сандрильона. Он чудно одевает и причесывает свои статуи. Я горю нетерпением видеть свою статую».

В общем, жизнь шла весьма приятная. Как-то, выходя из коляски у крыльца отеля, Мария заметила двух молодых римлян, разглядывавших ее. Потом она увидела их же на площади перед отелем. Посланная для сбора информации служанка выяснила, что это совершенно приличные молодые люди, а один из них, тот, который наиболее ею заинтересован, – это племянник самого кардинала Антонелли (в дневнике Марии он обозначен буквой «А»).

Пьетро Антонелли был красив. Матовый цвет лица, черные глаза, правильный римский нос, маленький рот и чудные усы – таков портрет претендента на ее руку. Как им сказали, он очень весел, остроумен и хорош собой, но несколько «passerello», что по-итальянски значит «разгильдяй». Но это только придавало в глазах Марии ему веса и пикантности. Она решила, что занятия живописью и пением подождут. Начинаются ее римские каникулы.

Башкирцева идет на парадный бал – костюмированный и в масках. Она надевает черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черную газовую тунику, убранную серебряными кружевами, черную бархатную маску с черным кружевом и светлые перчатки. Роза и ландыши на корсаже завершают эту очаровательную картину. В таком виде Мария производит большой эффект.

Бывшие на этом бале трое ее соотечественников подумали, что узнали ее, подошли ближе и начали громко говорить по-русски в надежде, что Мария как-нибудь выдаст себя. Но она вместо этого собрала целый круг людей вокруг себя и заговорила по-итальянски. Разочарованные русские ушли, поверив, что это итальянка.

Конечно, Пьетро Антонелли нашел Марию. Они общались под масками, якобы не узнавая друг друга. Она называла его притворщиком, молодым фатом, беспутным, а он серьезнейшим образом рассказывал, как в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь, до какой степени теперь всем пресыщен и что никогда не любил. Десять раз Мария оставляла своего молодого собеседника, и десять раз он снова находил ее. А напоследок несчастный сын священника унес перчатку незнакомки и поцеловал ей руку.

В дневнике Мария подробно описывает диалог, состоявшийся между нею и Пьетро Антонелли на балу. Практически это фрагмент романа, который мог бы быть ею написан.

«– Сколько раз ты любила? – спросил он.

– Два раза.

– О! О!

– Может быть, и больше.

– Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.

– Какая самонадеянность… Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?

– Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюблен в нее до безумия.

– Это не очень-то любезно с твоей стороны – говорить таким образом.

– Что ж делать, если это так?

– Ты, слава Богу, достаточно лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?

– Нет, никогда. Она никогда не рисуется… Можно сказать что угодно про нее, только не это!

– Однако очень заметно, что ты влюблен.

– Да влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.

– Фи! Разве я не лучше сложена?

– Все равно. Дай мне цветок. – Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.

– Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен? – Он засмеялся.

– Я терпеть не могу священников. Я был военным.

– Ты? Да ты был только в семинарии.

– Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.

– Э, милый мой, ты честолюбив, и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.

– Что за очаровательная маленькая ручка! – воскликнул он, целуя мою руку, – операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер».

Согласитесь, что это весьма удачная проба пера для молодой писательницы.

Со временем Пьетро Антонелли начинает слишком часто появляться на страницах дневника. Мария увидела его с балкона, он ей поклонился. А дальше снова все, как в романе: «Дина бросила ему букет, и руки десяти негодяев протянулись, чтобы схватить его на лету. Одному удалось это; но А. с величайшим хладнокровием схватил его за горло и держал своими нервными руками, пока наконец несчастный не бросил своей добычи. Это было так хорошо, А. был в эту минуту почти прекрасен. Я пришла в восторг и, забыв о том, что покраснела, спустила ему камелию, и нитка упала вместе с нею. Он взял ее, положил в карман и исчез. Barberi летят, как ветер, посреди гиканья и свистков народа, а на нашем балконе только и говорят об очаровательной манере, с которой А. отнял букет. Действительно, он был похож в эту минуту на льва, на тигра; я не ожидала такого со стороны этого изящного молодого человека. Это, как я сказала сначала, странная смесь томности и силы. Мне все еще видятся его руки, сжимающие горло негодяя.

Вы, может быть, будете смеяться над тем, что я сейчас вам скажу, но я все-таки скажу. Так вот – таким поступком мужчина может тотчас же заставить полюбить себя. Он имел такой спокойный вид, держа за горло этого бездельника, что у меня дух захватило. Я опять горю нетерпением, я хотела бы заснуть, чтобы сократить время до завтра, когда мы пойдем на балкон».

Но по закону жанра на горизонте появляется еще один претендент на руку и сердце Марии. На бегах на соседнем балконе в Корсо появляется «очень юный, очень светловолосый и очень толстый» молодой человек. Это граф Виченцо Брускетти, обозначенный в дневнике буквой «Б». Граф покорен Марией, она бросает ему камелию, он дарит ей букет цветов, на следующий день – бонбоньерку с цветами, а еще через день делает предложение руки и сердца, но Башкирцева ему отказывает, он ей не нравится. Иное дело Пьетро Антонелли!

Он приходит на балкон к Башкирцевым, общается какое-то время с ее матерью, как того требует вежливость, а потом садится возле Марии. Начинаются беседы, описание которых тут же перекочевывает в дневник, обычные беседы влюбленных молодых людей, овеянные очарованием юности.

«– Ну, как вы поживаете? – говорит А. своим спокойным и мягким тоном. – Вы не бываете больше в театре?

– Я была нездорова, у меня и теперь еще болит палец.

– Где? (и он хотел взять мою руку.) Вы знаете, я каждый день ходил к Аполлону, но оставался там всего пять минут.

– Почему?

– Почему? – повторил он, глядя мне прямо в зрачки.

– Да, почему?

– Потому, что я ходил туда ради вас, а вас там не было. Он говорит мне еще много вещей в том же роде, закатывает глаза, беснуется и очень забавляет меня.

– Дайте мне розу.

– Зачем?

Согласитесь, что я задала трудный вопрос. Я люблю задавать вопросы, на которые приходится отвечать глупо или совсем не отвечать.

Б. преподносит мне большую корзину цветов; он краснеет и кусает себе губы; не пойму, право, что это с ним. Но оставим в покое эту скучную личность и возвратимся к глазам Пьетро А.

У него чудные глаза, особенно когда он не слишком открывает их. Его веки, на четверть закрывающие зрачки, дают ему какое-то особенное выражение, которое ударяет мне в голову и заставляет биться мое сердце».

В этом море «почему» и «зачем» плавают корабли понимания друг друга, живет желание услышать еще раз о себе любимой, о любви к себе любимой и вообще о чем-то нежном, хорошем, адресованном только тебе одной и больше никому в мире.

Роман развивается во вполне классическом ключе. Теперь по закону жанра герой должен спасти свою любимую, рискуя жизнью, или что-то в этом роде. Так и происходит. Дневник снова становится похожим на страницы литературного произведения, со своими главными героями, лихо закрученным сюжетом, неожиданными развязками.

«Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А. ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске. И мы выехали в поле – славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:

– Я в отчаянии.

– Что такое отчаяние?

– Это когда человек желает того, чего не может иметь.

– Вы желаете луны?

– Нет, солнца.

– Где же оно? – говорю я, глядя на горизонт. – Оно, кажется, уже зашло.

– Нет, мое солнце здесь: это вы.

– Вот как?

– Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.

– А увидев меня, вы полюбили?

– Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.

– Вы ведь говорили, что это прошло.

– Я шутил.

– Как же я могу различать, когда вы шутите, а когда серьезны?

– Да это сейчас видно!

– Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но сами вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви – еще менее.

– Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите, – говорит он, кусая губы и глядя в сторону. – В таком случае я ничто, я ничего не могу!

– Ну, полноте, что вы притворяетесь?! – говорю я, смеясь.

– Притворяюсь! – восклицает он, оборачиваясь с бешенством. – Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!

– Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо кто-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему, подмигнули и рассмеялись!

– Я – притворяюсь! О! Если так… прекрасно, прекрасно!

– Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.

– Вы не верите, что я вас люблю? – говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.

– Да нет, – говорю я едва слышно. – Держите свою лошадь, мы спускаемся».

И тут Мария пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски та вдруг поскакала галопом. Лошадь неслась, Мария пробовала ее удержать, но не могла этого сделать. Долина была очень велика, все усилия наездницы – напрасны, волосы ее рассыпались по плечам, шляпа скатилась на землю, Мария слабела, и ей стало страшно.

«Это глупо, быть убитой таким образом, – думала я, теряя последние силы. – Нужно, чтобы меня спасли».

– Удержите ее! – кричал А., который никак не мог догнать меня.

– Я не могу, – говорила я едва слышно.

Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, но тут он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове лошади, и я схватила его руку – чтобы удержаться и… коснуться ее.

Я взглянула на него: он был бледен как смерть, никогда еще я не видала такого взволнованного лица.

– Господи, – повторял он, – как вы испугали меня!

– О да, без вас я бы упала, я больше не могла удерживать ее. Теперь – кончено. Ну, нечего сказать, это мило, – прибавила я, стараясь засмеяться. – Дайте мне мою шляпу».

Понятно, что такие события невероятно сближают влюбленных. Они принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Пьетро Антонелли признавался, что он влюбился и совсем оглупел.

Мария пишет в дневнике: «Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал «я вас люблю», а я в сотый раз отвечала: «это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, воскликнул: «Вы не верите мне?» – стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! В эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза – большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованны, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал».

Мария называет Пьетро Кардиналино, то есть маленький кардинал. Он все больше и больше занимает ее мысли. Засыпая, она думает о том, что во сне быстрее пробежит время до завтра. Она думает о любви к Пьетро.

«Мой возраст – это возраст любви, поэтому не удивляйтесь, что я все время говорю о ней, позже я буду говорить о другом; и если сейчас мне трудно избежать этого слова, то позже мне будет трудно найти его».

Она готова к любви, нужна только искра, чтобы запалить невиданный костер страсти: «Господи! Я расцеловала бы в обе щеки того, кто сказал бы мне, что он тоже взволнован, лежит где-нибудь, как и я, на постели или на земле и, как и я, думает обо мне, и что он – я скажу сейчас «тоже» – любит меня».

Но есть еще один человек, чрезвычайно интересующийся Марией, это приятель Пьетро Антонелли герцог Клемен Торлония, племянник герцога Алессандро Торлония, князя Чивитта-Чези, герцога Чери. По словам Марии, он «фат, наглец, баловень, щеголь, настоящий парижанин и знатный господин». Семья его очень богата. Но герцог Торлония весьма далек от романтики, он оценивает Марию, как оценивают лошадь, обсуждая ее фигуру, тонкую талию и корсет. Он обращается с Башкирцевой как пресыщенный прожигатель жизни. Она для него отнюдь не та девушка, на которой женятся, в том числе и потому, что ее семья не принята в высшем свете, а члены этой семьи ведут весьма вольную жизнь. Но все страницы дневника Башкирцевой, на которых описаны семейные проблемы, не были опубликованы и, вероятно, никогда не будут опубликованы в интересах семьи, родных и близких.

Не издавались и тексты, которые казались матери Башкирцевой слишком откровенными. Например, такие записи: «Я не могу сказать, что люблю его, но с уверенностью могу сказать, что желаю его. «Безумная и развратная, – скажете вы. – В твоем возрасте!» – скажете вы также. Эх, чего вы хотите, я просто поверяю это, и думайте, что хотите… Я хотела бы быть в объятьях Пьетро… с закрытыми глазами; я до такой степени поддаюсь иллюзии, что мне кажется, будто он здесь, а потом… потом… я злюсь».

Это написано всего через два дня после прогулки на лошадях, когда Антонелли спас Марию от падения или, как ей кажется, от неминуемой смерти. Она действительно предельно откровенна, непозволительно откровенна по тем временам.

Мария пишет о том, как Пьетро поцеловал ее в щеку, и щека горела, а сама она покраснела от гнева, ведь она была осквернена, поскольку поцеловал ее не муж. Может случиться так, что они не поженятся, а значит, поцеловал ее посторонний мужчина. Совсем недавно она с уверенностью писала в дневнике, что не даст поцелуя никому, кроме мужа, и вот случилось, с ее точки зрения, падение. Она не рассказала матери о поцелуе в щеку, и мать вычеркнула упоминание об этом из дневника, вписав фразу, что Мария рассказывает матери все. Конечно, она хотела сделать как лучше, как приличнее, как положено. Ее можно понять и даже простить.

Мать вычеркнула и фразу о том, что Мария колеблется между двумя мужчинами, потому что кроме Пьетро она, вероятно, все же думает о герцоге Клемене Торлония. «Бедный Пьетро – не то чтоб я ничего не чувствовала к нему, напротив, но я не могу согласиться быть его женой. Богатства, виллы, музеи всех этих Рисполи, Дориа, Торлония, Боргезе, Чиара постоянно давили бы на меня. Я, прежде всего, честолюбива и тщеславна. Приходится сказать, что такое создание любят только потому, что хорошенько не знают его! Если бы его знали, это создание… О, полно! Его все-таки любили бы. Честолюбие – благородная страсть. И почему это именно А. вместо кого-нибудь другого?»

Был в Башкирцевой какой-то снобизм, который проявляется, например, в такой записи: «Вторник, 14 марта. Кажется, я обещала Пьетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.

– Почему вы не попросите лошадей у вашего отца? – говорю я ему.

– Я просил, но если бы вы знали, до чего все А. суровы. Мне было неприятно видеть его в этом жалком извозчичьем экипаже».

Вот так, господа, надо соответствовать! А то что же получается: любимый – ив «жалком извозчичьем экипаже»! Все должно быть или по высшему классу, или никак!