Помоги проекту - поделись книгой:
Философия в затруднении
(Осень 1873 года)
Мысли и наброски
Часть первая
1 Перикл говорит, что зрелище афинских празднеств и драгоценных построек, разгоняет мрачное настроение. Мы, немцы, сильно страдаем от такого мрачного настроения. Шиллер надеялся, что поток простого и возвышенного вызовет нравственный подъем путем подъема эстетического. Вагнер надеется, наоборот, что моральная сила немцев обратится наконец к искусству и потребует от него достоинства и серьезности. Он относится к искусству так строго и серьезно, как только это возможно: только таким путем надеется он возродить его облегчающее радостное влияние. Все это у нас совершенно извращено и ненатурально: мы ставим всякие препятствия на пути людей, которые должны радовать нас искусством, мы требуем от них таким образом огромной гениальности и нравственной силы. Именно потому, что образование так тяжело дается нашим художникам и они должны затрачивать на борьбу все свои силы, мы, нехудожники, так слабы в наших моральных требованиях к себе самим: в принципах и воззрениях на жизнь царит дух любви к удобству. Легко относясь к жизни, мы теряем истинную потребность в искусстве. Когда жизнь наподобие афинской требует постоянного исполнения долга, самопожертвования, предприимчивости, трудов, тогда люди научаются почитать искусства, празднества и жаждать всех вообще плодов культуры. Отсутствие у немцев культуры зависит главным образом от их моральной слабости.
2
Всюду видны симптомы вымирания истинного образования, его полного истребления.
Торопливость, отлив волны религии, национальная борьба, мельчающая и вскрывающая наука, презренное стремление высших классов к деньгам и животным наслаждениям, отсутствие в них любви и великодушия.
Все яснее становится для меня, что люди образованные дальше всех ушли в этом направлении, с каждым днем они становятся все скуднее мыслями и любовью. Куда бы мы не заглянули, все служит наступающему варварству, искусство так же, как и наука! Великий поток варварства у порога! Что же нам делать, когда нам нечем защититься и мы стоим рядом с остальными?
Попробуй охранять те силы, которые еще остались, соединиться с ними и обуздать вовремя угрожающую опасность варварства. Надо отказаться от мысли о союзе с «образованными». Это худшие враги: они мешают врачу и лгут, будто болезни не существует.
Мудрость независима от знаний знающих.
Надежды можно питать только относительно низших необразованных классов. От классов ученых и образованных надо решительно отречься. А следовательно, отречься и от греков, которые понимали лишь эти классы и сами к ним принадлежали. Люди, которые ясно сознают, что такое нужда, наверное легко поймут, чем может быть для них мудрость. Больше всего надо опасаться, как бы современное образование не заразило необразованные классы.
Если бы явился теперь новый Лютер, он стал бы громить отвратительный образ мыслей имущих классов, их глупость и бессмыслие, благодаря которым они даже не предчувствуют грозы.
Где ищем мы народа!
Как только рабочее сословие поймет, что оно может легко обогнать нас в деле образованности и добродетели – с нами будет покончено. Но если этого не будет, тогда для нас настанет уже совсем конец.3. …………………………………………………………………..
4
Кто знает античную мораль, не может не удивляться тому, что многие явления рассматривались тогда с точки зрения моральной, которые нынче отнесены к области медицины; что многие расстройства души и ума передавались тогда заботам философа, теперь врача, а что теперь успокаивают нервы почти исключительно при помощи разного рода наркотиков. Древние были воздержаннее в жизни, и притом сознательно воздержаннее; они умели сдерживаться и отказывать себе во многом, чтобы не терять власти над собою. Поучения их морали всегда проистекают из живого примера людей, живших согласно известным правилам, которые они и преподавали. Я не знаю, о каких отдаленных и превыспренных вещах учат нынешние этики: но знаю, что они считают человека за какое-то диковинно-духовное существо и находят неприличным брать его антично-нагим и говорить о его необходимых и его «низменных» потребностях. Стыдливость заходит так далеко, что можно думать, будто современный человек обладает лишь кажущимся телом. Мне думается, что вегетарианцы с их советом есть меньше и проще принесли гораздо больше пользы, чем все наши моральные системы вместе. Нет сомнения, что прежние воспитатели человечества были бы вынуждены снова предписать более строгую диету.
Думают сделать здоровым современного человека воздухом и солнцем, жилищем и путешествиями, наконец лекарствами и ядами медицины.
А все то, что тяжело человеку, считается неподходящим: за правило принято болеть и выздоравливать приятным и удобным образом. Но такая продолжительная ничтожная жизнь и отсутствие самовоспитания как раз и производят всеобщую нервность и бессилие.5 Наше время питает склонность к сильным односторонностям, потому что в них сказывается по крайней мере жизненная сила, а сила необходима, что-нибудь должно быть создано. Если налицо одна слабость, то все силы направляются на сохранение существующего во что бы то ни стало. Во всяком случае, тогда нет никаких новообразований, которым можно бы было порадоваться. Сравните это с человеком чахоточным, которому страстно хочется жить, но который постоянно должен думать о здоровье, т. е. о самосохранении. Когда эпоха выдвигает значительное количество подобных характеров, она начинает чтить силу даже грубую, даже враждебную: например желтую, но здоровую фигуру Наполеона у Марвица.
6
Остальные науки (естествознание, история) могут лишь объяснять, но отнюдь не повелевать. Если они и повелевают, то лишь доказывая пользу того или другого поступка. Но каждая мистика, каждая философия скрывает в себе какую-нибудь возвышенную противоестественность, какую-нибудь очевидную бесполезность. Что же, надо ли поставить над ними крест, как и над поэзией, которая есть своего рода бессмыслица?
Счастье человека покоится на том, что где-нибудь существует для него неоспоримая истина, будь то более грубая (благо его семьи, как высший его двигатель), или более тонкая, например вера и т. п. Когда опровергают это, он перестает слушать.
При современной огромной подвижности философ должен служить тормозом: но в силах ли он быть им?
Часть вторая
1 Самое строгое направление философской мысли того и гляди обратится в теорию релятивизма: «человек есть мера вещей». Это ее конец: может ли быть что-нибудь надоедливее этих параличных сторожей, которые то и дело возглашают: «ни шагу дальше!» – «сюда вход воспрещается!» – «такой-то зарвался», – «мы ничего не знаем с абсолютной достоверностью» и т. д. Это почва совершенно бесплодная. Итак, с этим направлением мы покончили! Император Август, будучи мальчиком, приказал замолчать лягушкам, кричавшим вокруг его виллы и надоевшим ему. Светоний утверждает, что они с тех пор замолчали.
2 Надо помнить, что масса философии нами унаследована, что человечество почти насыщено ею. Сколько практической философии содержит в себе всякий разговор, всякая книга, всякая наука! В какой массе случаев становится ясным, как много унаследованной философии заключает в себе всякий человек! Даже у людей Гомера проявляется эта философия. Я хочу сказать, что человечество не перестанет философствовать, если даже кафедры останутся пустыми. Чего-чего только не поглотила и не усвоила себе теология, например всю этику. Такое миросозерцание, как христианское, должно считаться со всеми остальными теориями, бороться с ними, притягивать их к себе, или ставить границы между ними и собою – даже уничтожать их, если они сильны и самостоятельны.
3
Если бы философы захотели теперь мечтать о собственном государстве, то оно называлось бы не Платонополь, а Апрагополь, т. е. город праздных.
Третья часть
А) бессилие современной философии
1
Некоторые вещи приобретают прочность, только когда они становятся слабыми. До тех пор им грозит опасность внезапной и неожиданной гибели. Здоровье крепнет в старческом возрасте. Так и философия насчитывает как раз теперь самое большое количество ценителей и сторонников: она уж не мучит больше людей, многих она даже поддерживает, и они благодаря ей вправе открывать рот и болтать себе сколько угодно. Вещи крепкие и сильные находятся в опасности погибнуть, неожиданно сломаться, привлечь удар молнии. Со всеми полнокровными может случиться удар: но нынешняя уж философия, наверное, не умрет от удара. Особенно безвредной, а, следовательно, бессмертной стала философия с тех пор, как обратилась в историческую дисциплину.2 Поразительный недостаток любви в современных философах, которые заботятся лишь об избранных; к их мудрости не примешано ни капли веры. Мудрость должна светить всем, как солнце: даже в самую низкую душу должен проникнуть хоть бледный луч ее.
3 Отказывать людям в надежде на обладание! Философия и религия – это тоска по особого рода обладанию.
4 Науки похожи на деревья: можно держаться только за стволы и нижние ветви, а не за верхушки и крайние веточки: иначе и сам упадешь, и ветви обломятся. Так обстоит дело с философией: горе юности, которая хочет уцепиться за вершину.
5
Я ненавижу презрительное отношение к этому миру и осуждение его огулом: из них возникает искусство и мистика. Ах, я понимаю это бегство так: это стремление ввысь и выше мира.
Б) Ученость современной философии
1
Каждая философия должна уметь удовлетворить моему требованию: концентрировать человека, – в настоящее время этого не в состоянии сделать ни одна.2 Переделать философию в науку, как это делает Тренделенбург, значит окончательно сложить оружие.
3
Слово «философия» протестует против меня, когда я применяю его к немецким ученым и писателям: оно кажется мне неподходящим. Я бы желал, чтобы его избегали и называли ее впредь по-немецки сильно: мыслительное хозяйство.
Я буду так нескромен, что стану говорить народу мыслителей о немецком мыслительном хозяйстве. Где живет этот народ, спросит иностранец. Там, где живут пять мудрецов, на которых недавно обратили внимание в одном в высшей степени публичном месте, как на самую сущность немецкой философии: это Ульрици, Фршхаммер, Губер, Каррьер и Фихте-младший: что касается последнего, то о нем нетрудно сказать кое-что хорошее. Даже злой силач Бюхнер говорит о нем: «с рождением г. Фихте-младшего каждый человек, кроме самого г. Фихте, имеет сопутствующего ему гения. Но даже и этот фанатический приверженец материи согласится со мною, что в остальных четырех фосфоресцирует что-то, чего нет в Фихте. Итак, у одного нет никакого гения, четверо других фосфоресцируют, все вместе философствуют, или, по-немецки, занимаются мыслительным хозяйством. Но на них обращают внимание иностранцев в доказательство того, что мы, немцы, все еще народ мыслителей. Гартманна не называют, имея на то хорошие основания, у него действительно есть то, чего бы так хотелось иметь Фихте: благодаря этому чему-то он весьма невежливо водил за нос даже всю коллегию пяти мудрецов: из этого следует, что он сам вряд ли верует в народ мыслителей и, что еще хуже, в пятерых мыслительных хозяев. Но блажен, кто в них верует: вот почему имя Гартманна не блистает среди знаменитых имен нашего царства. Он силен духом, а царство принадлежит теперь только нищим духом.
Мудр ли г. Ульрици? Пребывает ли он в свете мудрости по крайней мере в качестве влюбленного в нее? Нет, к глубокому моему огорчению – нет! не виноват же я, если он не мудр. Куда как хорошо бы сознавать, что есть мудрец из Галля, мудрец из Мюнхена и т. д. Особенно жалко нам упускать Каррьера, изобретателя реалидеализма и деревянного железа: будь он чуточку мудрее, мы бы охотно объявили его совершенным мудрецом. Это ведь стыд и срам, что мы, великая нация, не имеем мудреца, а всего пять мыслительных хозяев и что Эдуард Гартманн дает понять то, что ему хорошо известно: именно, что в настоящее время чувствуется недостаток в философах.4
Симпатия к условиям первобытной жизни – это страсть нашего времени. Не глупо ли, будто даже теорию происхождения видов можно преподавать не вразрез с мистикой! Отрадно хоть то, что ничто не прочно, ничто не вечно, что все постепенно исчезает.
Незнакомство с Плутархом. Монтеня ставят выше его. Писатель наиболее сильно действующий (по Смайльсу). Есть ли хоть малейшая возможность появления нового Плутарха? Мы все живем в натуралистической приличнонравственной среде: лишенной стиля, античные характеры легко кажутся нам напыщенными.
У Грациана столько мудрости и ума в его суждениях о жизни, что в настоящее время никто с ним не может сравниться. Мы хорошие микроскописты жизни, наши романисты умеют наблюдать (Бальзак, Диккенс), но требовать и объяснять они не умеют.
По сравнению с древними и Монтескьё уже натуралист в этике, но безгранично богатый и глубокомысленный. А мы, натуралисты, бедны мыслью при всех наших познаниях. Какая вдумчивость, какое доверие к собственной этике видим мы в эпоху Дидро и Фридриха Великого!
Даже Минна фон Барнгельм, вся построенная на светском французском разговоре, для нашего времени слишком тонка.
Желал бы я, чтобы кто-нибудь показал нам, как мы с нашим возвеличением этического натурализма превратились окончательно в иезуитов. Естественное мы любим как эстетики, а не как моралисты: но моралистов вовсе нет! Подумайте напр, о Шлеймрахере.
Какой след философии найдете вы в воспитанниках философов, т. е. в «образованных людях?» Нам недостает лучшей темы для разговоров: утонченной этики. «Племянник Рамо». У нас нет этических знаменитостей: очевидно нет чутья, чтобы угадать их. А вместо того мы чтим теорию силы. Например: кто-нибудь скажет: Гегель плохой стилист, а другой: да, но у него так много оригинальных и чисто народных оборотов. Но ведь это относится к материалу, художник ценится не за то, что у него прекрасный мрамор, а за то, как он его отделывает. То же относительно области этики.1
Самое важное в мудрости то, что она не дает мгновению овладеть человеком. Но она не должна быть вследствие этого злобой дня: ее цель охранять человека от всех возможных ударов судьбы, вооружить его на все времена. Она очень мало национальна.2 Я думаю о первой ночи Диогена. Вся античная философия направлена была к простоте жизни и учила об известного рода отсутствии потребностей; это лучшее средство против всех мыслей о социальной революции. В этом смысле философские вегетарианцы сделали больше для человечества, чем вся новейшая философия: пока философы не станут достаточно мужественны, чтобы отыскивать новый образ жизни и показывать в этом отношении пример, до тех пор они ни к чему не нужны.
1
Какое влияние имеет теперь философия на философа? – Они живут так же, как и все другие ученые и даже политики. Шопенгауэр является уже исключением. Они не отличаются никакими особенными нравами. Они учат ради денег. Вглядитесь в жизнь их высших образцов, Канта и Шопенгауэра, – разве это жизнь мудрецов? Остается наука: к своему делу они относятся, как артисты, отсюда у Шопенгауэра жажда успеха. Философом быть удобно: к ним не предъявляют никаких требований, они все время занимаются вершинами: Сократ пожелал бы снова, чтобы философию свели вниз к человечеству: популярной философии нет вовсе, а если есть, то никуда негодная.
У философов найдешь все пороки нашего времени, и прежде всего его лихорадочную торопливость, а между тем они пишут о пороках. Еще очень молодыми они начинают уже стыдиться учиться.
Философы прежних времен стремились к душевному покою, нынешние к необузданному душевному беспокойству: так что человек весь уходит в свою должность, свое дело. Ни один философ не станет терпеть ругательства прессы, позволяя выходить в свет только еженедельным журналам.2
Существует искусство отдалять от себя вещи путем слов и имен, которыми их обозначают: иностранное слово делает для нас часто чуждым то, что мы очень близко знали. Когда я говорю: «мудрость, любовь к мудрости», то, конечно, я ощущаю нечто более близко действительное: но, как я уже сказал, не давать вещам чересчур приближаться к себе есть своего рода искусство. Ведь в словах родного языка лежит часто столько пристыжающего. Ну, кому же не было бы стыдно называть себя мудрецом, или говорить, что он становится им. Философ – это другое дело, это не так легко сходит с языка, как титул доктора, который носят, совершенно не думая, что он налагает соответственную обязанность быть учителем. Согласимся же, что иностранное слово освобождает нас от стыда и конфузливости; или, может быть, и в самом деле тут нет никакой любви к мудрости и иностранное обозначение должно, так же, как и звание доктора, обозначать лишь отсутствие содержания и пустоту понятия?
Иногда бывает страшно трудно доказать наличие чего-нибудь, до такой степени оно подавлено, затуманено, скрыто, разбавлено и ослаблено, а имена между тем могут быть красивы и к тому же соблазнительны.
Действительно ли то, что мы называем теперь философией, есть любовь к мудрости? Подставим без всякого смущения вместо слова «философия» выражение «любовь к мудрости», насколько эти понятия покрывают друг друга?3
Философом люди бывают прежде всего для себя, а потом для других. Быть им только для себя невозможно. Как человек, он имеет слишком много отношений к другим людям: а раз он философ, то он должен быть им и в этих отношениях. Я хочу сказать: если он даже строго отделит себя от людей, станет отшельником, то и этим он поучает и является философом для других. Как бы он ни вел себя, его философская натура имеет сторону, обращенную к людям.
Продукт философии прежде всего его жизнь (это раньше, чем «дела»). Это его творчество. Каждый продукт творчества обращен одной стороной к художнику, а другой к людям.
Каково воздействие философа на других философов и нефилософов. Государство, общество, религия могут спросить: «что дала философия? Что может она нам дать теперь?» С таким же вопросом может обратиться к ней и культура. Результат для нашего времени: из нее ничего не получится! Отчего же? Оттого, что они не философы для себя.
«Врач, исцелися сам!» должны мы крикнуть им.1
Надо серьезно взвесить, существуют ли вообще какие-либо фундаменты для зарождающейся культуры? Можно ли воспользоваться философией в качестве такого фундамента? – Но она никогда не была им!
Философия для этой цели чересчур тонка и остра. Фактически философия увлечена потоком современного образования: она вовсе не господствует над ним. Разве только сделавшись наукой (Трэнделенбург). Возьмите, например, Шопенгауэра; на практике он эвдаймонолог (это мировая мудрость перезрелой старости, как у испанцев), в теории – учитель глубокого пессимизма.
Он осуждает современность с двух сторон. Иногда мне кажется, что другого выхода нет, как пользоваться здравым смыслом Шопенгауэра на практике, оставляя его мудрость для более глубоких потребностей. Кто не хочет примириться с этим, должен бороться за более высокие формы культуры.
Описание культуры – как соединения и гармонизации первоначально враждебных друг другу сил, которые отныне составят одну мелодию.2
Счастье отдельного индивидуума в современном государстве подчиняется общей пользе. Что это значит? Это значит, что меньшинство приносится в жертву большинству: это значит только, что низшие индивидуумы приносятся в жертву благу высшим. Высшие индивидуумы – это люди, обладающие творческими способностями, будь то моралисты или вообще полезные люди в широком смысле слова. Словом, самые чистые типы и исправители человечества.
Целью общества служит не существование государства во чтобы то ни стало, а такого государства, в котором есть возможность для высших экземпляров существовать и творить. Это же лежит и в основе происхождения государства: нужно заметить только, что часто ложное понималось, что такое высшие экземпляры: и за них часто принимались завоеватели, основатели династий и т. д. Когда нельзя больше поддержать существование государства, так что великие индивидуумы не могут больше жить в нем, то возникает страшное государство нужды и разбоя, где на месте лучших господствуют сильнейшие. Задача государства заключается не в том, чтобы возможно большее число людей жило в нем хорошо и нравственно: дело не в количестве, а в том, чтобы вообще в нем жилось хорошо и красиво, чтобы оно служило фундаментом культуре. Словом: цель государства – более благородное человечество, она, эта цель, вне его, а оно только служит средством.
Теперь отсутствует связь между всеми отдельными силами: и мы видим, как все враждует между собою, и благороднейшие силы стремятся уничтожить одна другую. Это можно доказать и на примере философии: она разрушает, потому что ничто не сдерживает ее в должных границах. Философ стал существом, представляющим собою общественную опасность. Он отрицает счастье, добродетель, культуру, наконец себя самого. Между тем в союзе со связующими силами он может быть врачом культуры.3
В области воспитания существуют два правила. Первое: надо как можно скорее определить в чем сила данного индивидуума и потом стремиться развить эту силу за счет менее значительных. Во-вторых: нужно вызвать все имеющиеся налицо силы и соединить их в гармоничное целое, т. е. усилить слабые, требующие особенного руководства, и ослабить чересчур сильные. Но что же будет служить при этом масштабом? Счастье индивидуума? Польза, которую он может принести обществу? Специалисты полезнее, гармонически развитые счастливее. И вопрос возникает снова: общество, государство, народ – должны ли они развить одну практическую силу или множество разных сил? В первом случае государство будет допускать специальное развитие индивидуума только в том случае, если данные частные качества соответствуют его целям, т. е. оно будет воспитывать лишь немногие индивидуумы соответственно их силе, во втором оно не будет обращать внимания ни на силу, ни на слабость, и как бы ни было слабо данное качество, оно должно быть развито. Если государство пожелает гармонии, то гармония эта может быть двух родов: или гармоническое развитие каждого индивидуума, или гармония между многими, из которых каждый развит специально. В последнем случае оно создает смесь многих, мощных и взаимнопротиворечивых сил: оно должно будет удерживать все крайние специальности от взаимной борьбы и взаимного уничтожения, оно должно связать их все единством цели (благом церкви, государства и т. п.).
Афины были именно государством первого рода, а Спарта второго. Государственный строй, подобный спартанскому, гораздо труднее и искусственнее, он подвержен вырождению и нуждается во враче, который постоянно наблюдал бы за ним. В наше время все запутано и темно. Современное государство становится все более спартанским. Возможно, что лучшие и благороднейшие силы атрофируются, благодаря невнимательному отношению к ним, или насильственному отводу в другое русло. Я замечаю, что это подготовляется не только наукой, но и философией. Они не могут уже служить защитой, потому что не имеют собственной цели, т. е. нет такого общества, которое включило бы в свои цели и их цель. Мы имеем нужду в основании, в противовесе ложным государствам – истинно культурного государства, как некоторого рода убежища культуры.Примечания
1
О, друг мой! я покидаю, наконец, этот мир, который требует, чтобы сердце разбилось или очерствело.
Поделиться книгой: