Помоги проекту - поделись книгой:
– Великое дурно, бояре, внове снизошло за грехи наши на царев маестат: ведомо нам стало, что меж Устюгом Великим и Вологдой ходит вор, прилыгающий себя Димитрием. Этот самодельный Димитрий, вор и самозванец, коих Руси не внове видети, восхотел силу велику собрати и на Москву идти, дабы внове во царствующем граде Москве смуту учинити. О том ведомо стало от приказного человека Коровина, а к тому же прислан без промешки с листами от Измайлова и властей церкви новый посыльный. Государь не обмогся от той хвори, а новая весть и вовсе его скручинила. Жар да боли нещадные поднялись во брюшине…
Тут тихо вошел аптекарский боярин и, выждав, сообщил, что доктор готовит порошок.
– Какой порошок? – спросил патриарх.
Аптекарский боярин подергал на маковке скуфью, наморщил лоб и, придав лицу как можно более ученое выражение, пояснил:
– Составной сахар с питием теплым, да надобно мазати кишки бальзамом.
– А хворь какова?
– Доктор воду смотрел, глаголет, что-де кишки и печень по причине слизи, навернувшейся в них, лишены природной теплоты, и от того кровь понемногу водянеет и леденеет.
– Леденеет… – проговорил Филарет глухо.
Он знал лучше всех докторов, что болезнь идет от упадка духа, от беспомощности и страха, но как, чем лечить сей недуг, он не знал. Он видел, что мало мудрости в сыне и мало мужества. Для устранения последнего он решил женить сына как можно скорей.
Конечно, о Марье Хлоповой речь не может идти: она испорчена ее врагами перед самой свадьбой и ныне отослана в Тобольск. Но раз Салтыковы так сделали – не быть им в родстве: он, патриарх Филарет, женит своего сына на иноземке. Это и для крепости государственной важно, да и не внове такое повелось. Он понимал важность межгосударственных связей, особенно европейских, представлял, как все это будет выглядеть, как станет настаивать на том, чтобы иноземка приняла православную веру, а уж он, Филарет… Но что он сделает? Чем облегчит удар и для сына, любившего Марью Хлопову и не желающего никого больше видеть, и чем порадует его жену-иноземку? И тут Филарету вспомнились башенные часы, что будут висеть на башне Кремля, он представил их бой и подумал вслух:
– Это должно приглянуться…
– Чего велиши, государь? – спросил Мстиславский.
Филарет очнулся от дум, понял, что говорит свои мысли бесконтрольно. Насупился.
– Чего приговорим, бояре? – поставил он встречный, всегда готовый вопрос, заставлявший бояр вжимать головы в плечи, твердя молитвы.
– Перво-наперво государя надобно оздоровити, – сказал Мстиславский по праву первого боярина. – Помнится, как-то…
Мстиславский остановился: вошел боярин Романов. Он был одет по-дворцовому, не наспех, но заспан и угрюм. Сел на лавку возле патриарха – и ни слова.
– Помнится, – продолжил Мстиславский, – как-то раз вот этак же заболел царь Федор Иоаннович, а татарва была у самой Москвы подошедши, и казаки с ней заодно, и немцы…
Во царевом верху превыше всего ценились предания царского двора, и когда кто-нибудь из старых и родовитых бояр начинал рассказывать, заупокойная тишина водворялась в палате, а боярин тот ценился еще более высоко, ибо он – хранитель преданий. Сейчас все приготовились слушать одну из историй, но из Постельной послышался стон царя. Филарет и боярин Иван Романов направились туда.
– Федор Иванович, чего ты велиши? – спросил Трубецкой Мстиславского.
– Нечего фрягу слушати! Он за целый божий день малу хворь не выгнал?
– Не выгнал, – согласился Трубецкой.
Мстиславский повернулся к аптекарскому боярину:
– А коли он не выгнал аже малу хворь, ан выгонит ли сей муж ученый велику?
– Так чего велиши, Федор Иванович? – в свою очередь спросил аптекарский покорно.
– А то и велю: надобно нашего лекаря искати!
Патриарх и Иван Романов остановились в дверях из Крестовой. Они слышали разговор.
– Как искати? – спросил Романов.
– Есть ли таковой?! – воскликнул Филарет.
– Есть таковой! – тотчас ответил Трубецкой.
– Кто? Кто таков? – почти разом загудели бояре.
– А кто таков, о том повели слово молвити боярину Морозову Василию да Петровичу!
Морозов почувствовал, как от этих хитрых слов с их притворной ласковостью повеяло не только огнем недавней драки на Страстной неделе, но и холодом застарелой ненависти. Это было знакомо, и можно было бы по привычке грубо ответить Трубецкому, перерезать его мыслишки хлестким словом, если бы за словами самого Трубецкого не крылась досадная правда. Морозов сразу почуял, к чему гнет хитрец, и притворился простаком:
– Не ведаю, про что твердиши, Димитрий Тимофеевич.
– Будто и не ведает! Я ведаю, а он нет! – издевался Трубецкой, сразу став центром внимания. – А ведь не моя жена твоей, а твоя – моей сказывала ныне ввечеру, что-де ести на Москве богатыреват лекарь, что-де тот лекарь, всяку хворь удаляющий, ведом тебе.
– Почто сокрытие твориши, боярин? – страшным шепотом спросил Романов.
Морозов слышал сегодня за обедом от жены о Соковнине. Она советовала немедля сообщить во дворец, что, мол, Соковнин большой мастер лекарской хитрости, травяных заговоров и всякого-всего, отчего исчезают будто бы все болезни. Однако, будучи человеком, понимающим всю пустоту таких разговоров, он не только не осмелился советовать во дворец, да еще со слов жены, такого лекаря, каким был совершенно неученый, хотя и безвредный человек Соковнин, но даже решил накрепко забыть об этом разговоре. Однако молва, пущенная по злобе на мужа самой Соковниной, скоро облетела все боярские дворы, что было самым неприятным и чего все-таки следовало ожидать. Следовало, а он, Морозов, упустил это из виду, оставаясь при своей точке зрения. Теперь все смотрели на него, и нужно было продолжать игру до конца.
– Мне недосуг пребывать в праздных говореньях с женами, когда ести дела государевы многие, а если ты, Трубецкой Димитрий да Тимофеевич, так празден да ловок и все знаеши, то ты сам и скажи, кто тот человек!
– И скажу!
– Да сам и приведи его сюда! – нанес Морозов окончательный удар.
Трубецкой опешил. Он понял, что проиграл. Более того: он понял, что теперь ему придется назвать имя Соковнина и – не приведи бог! – потом отвечать за соковнинское лечение.
– Кто же таков? – нетерпеливо стукнул патриарх посохом об пол.
– Соковнин, – упавшим голосом произнес Трубецкой.
– Соковнин? Так по какому умыслу он молчал? Трубецкой!
– Чего велиши, государь патриарх?
– Поди без промешки к своему коню и скачи к Соковнину! Скоро велю!
А среди бояр зашелестел шепоток.
– Ах Соковнин! Ах козел нестриженый! – ворчал Романов.
– И хоть бы раз сказал, что-де лечение ему ведомо! – поджав губы, возмущался аптекарский боярин, в душе желавший, чтобы у Соковнина ничего не вышло.
– Раньше мне сказывали, что он всю семью и всю дворню сам лечит, – вставил постельничий.
– Кнутом! – буркнул Морозов, но его неуместную шутку решили не заметить.
– Сейчас станем вопрошати, почто он таким умышлением задался, почто не сказывал, что лечит? – скаля зубы, ехидно сказал Мстиславский.
Их разговорам не было бы конца, но тут вошел доктор. Робко переступил широкий сосновый порог и засинел в дверях широченными штанами, как у Ричарда Джексона, забелел округлым брюшком, шаркнул мягкими туфлями без каблуков, покланялся всем, начиная с патриарха, на нем же и закончил поклоны.
– Чего надобно? – угрюмо спросил Филарет.
– Он составил порошок… – неуверенно пояснил аптекарский дьяк.
– Возьми его и выкинь подале! А ты, друговерный, ступай спати, у нас свои доктора хитроумны ести и не внове!
Доктор понял. Он растерянно обвел взглядом сначала бояр, потом стены, обтянутые синим шелком, поднял глаза к расписанному, в ангелах, потолку и снова поклонился – одним общим поклоном. После этого он неуверенно повернулся к выходу, будто надеясь, что его окликнут, но его не окликнули.
– Доктора́! – хмыкнул постельничий.
– Одно разоренье казне!.. – вздохнул Романов.
– Сейчас свой придет, нестриженый, – не то скрыто подсмеиваясь, не то в надежде заметил Черкасский.
Морозов едва сдержался. Он хотел попросту сказать, что не следует обманываться надеждой на ложное умение Соковнина, что Соковнин – человек, не способный ни на что, кроме как затваривать прекрасные меды, и потому может только повредить здоровью царя, но сказать такое он не мог. Нет, не мог. Он не Пожарский и не Козьма Минин, которому, судя по всему, не бывать больше на Боярской думе, и все равно тот бы мог, а он…
И в ожидании неприятной сцены, а еще больше в предчувствии будущих неприятностей и позора Соковнина, думного дьяка, давно нравившегося Морозову, он опустил голову и закрыл лицо ладонями.
– Опристал[166] еси? – обеспокоенно наклонился к нему Филарет.
– В зело великом надрыве душа моя пребывает… – тихо ответил Морозов.
– Молись, сын мой. Отпрянет сомненье, и да снизойдет благодать!
Морозов понял, что никуда отсюда не вырваться, пока не кончится это невежественное и позорное представление. Придется сидеть и ждать, слушая пустые, смешанные со злоязычием разговоры.
– А ведь доктор при ученом званье! – вдруг подтолкнул его бес на рожон.
Все замолчали, прикидывая в головах крамолу этих слов.
В Постельной снова ударили часы.
Глава 14
Трубецкой выдержал свою роль пристава до конца: он поднял Соковнина с постели неистовым криком, разбудил весь двор, сам раздавая приказания конюху и воротнику, посмеивался на вопросы Прокофия Федоровича, рычал, торопя, щипал дворовых девок, забегавших с зажженными свечами. Наконец он стянул хозяина с крыльца, сам подсадил со смехом на лошадь, растрепанного, неодетого.
– Почто этак, Димитрий да Тимофеевич? Я думный дворянин, а не вечный человек…
– Не пыши и не дыши, а не то велю связати! Трогай!
– Эстолько лет верой и правдой… Впору выслуги ждати, а ныне опала за опалой… По воровскому листу[167] накатили на меня, грешного… Димитрий да Тимофеевич, кто довел?
Но Трубецкой ни словом не проговорился о деле. Опытный царедворец, он не пояснил причину и не давал тем самым Соковнину подготовиться во время дороги к ответам.
– Что это у тя за девка? – спросил он, отводя Соковнина от мучительных догадок, когда выехали за ворота.
– Кака така девка? – бесстрастно спросил Соковнин.
– А смугла да темноволоса, что лошадка ладная… Продай, думный, злата не пожалею!
– Липка-та? Она не вечная – она отцову пятерку отживает, кабы была в холопях…
– «Кабы, кабы»!
– Не сердись, батюшко, Димитрий да Тимофеевич! Как всё по дружбе, так ее испоставлю тебе на время, только скажи, бога ради, чего супротив меня затеяно? А?
Трубецкой молчал. Молчал до самого Пожара и даже на площади перед Кремлем не отозвался. Соковнин услышал голоса стрельцов под Флоровской башней, различил во мраке ее громадный приземистый четверик и вслух заскулил:
– Видали мы и от прежних государей себе опалы, только чести нашей природной не отнимали, все сыскивали вправду, а ныне какой чести от государя дожили? – Соковнин остановился, поняв, что эти причитания могут только повредить, и схватился за соломину, протянутую Трубецким: – А девка-та, Липка-та, зело ладна!
– Продай, говорю!
– Так ведь посадских она кровей…
– Испоставь, болван нестриженый, на мясоед[168]!
– Открой, Димитрий да Тимофеевич! Никому не обмолвлюсь, чего говаривано промеж нас…
– Скажу! – буркнул Трубецкой, не разжимая зубов, и звук этот означал: «Молчи!»
Они въезжали под арку отворенных ворот, под приподнятую на сажень решетку, мимо стрелецких факелов.
И снова Кремль. Уже третий раз кряду. Второй день намечен, а чего ждать? Прокофий Федорович глянул назад – посветлел восток, а впереди, за Боровицкими воротами, и левее их, за Хамовниками, и правее, над Тверской дорогой, везде еще висела непроглядная тьма.
Бояре ждали Соковнина в Ответной палате, где, по обыкновению, сидели иноземные посланники в ожидании думного приговора по их просьбам. Филарет всех увел в Ответную, чтобы не мешать царствующему сыну, только что забывшемуся тяжелым, болезненным сном.
Как только в дверях появился Соковнин, растерянный и растрепанный, всем своим видом выявляя подавленность духа, Филарет тотчас указал ему посохом на лавку, а Трубецкому лишь кивнул в знак благодарности за службу скорую. С минуту Филарет неотрывно смотрел на приведенного, отнимая этим молчанием у того последние силы. От хитрого Трубецкого Соковнин узнал, когда привязывали коней под Иваном Великим, что требуют его на совет – про царево здоровье думать, поскольку царь занемог от вестей о самозванце, но толком Трубецкой ничего не объяснил…
– А не остояться ли тебе, думный дворянин, посередь палаты? – спросил Мстиславский, обращая свой вопрос больше к Филарету, чем к Соковнину.
Патриарх кивнул – и Соковнин вышел на середину. Теперь он был виден всем во всей своей худобе тела и растерянности. Некоторое время он еще пытался выловить взгляд Трубецкого, но тот уткнулся носом в грудь и не шевелился. «И чего умыслили? Государь во хвори лежит, а я почто тут?»
– А ну-ко, Соковнин, ответствуй без хитрости и пословно: почто сокрытие велико твориши в сей час роковой для государства? – дрожащим, наполненным торжественностью голосом, как в соборе по большим праздникам, заговорил Филарет.
«Обманул! – высверкнула догадка у Прокофия Федоровича. – Не про здоровье царя речь – это про памятцу нынешнюю речь. Неверно, видать, выписка дана…»
– Али ты слухом слаб?
– Истинно, государь патриарх… Искони в российской земле лукавый дьявол всеял плевелы свои…
Бояре переглянулись.
– Ты говори толком: почто сокрытие твориши перед думой Боярскою и пред самим государем и великим князем всея Руси?
Поделиться книгой: