Помоги проекту - поделись книгой:
– Разбивай сундук! – крикнул Рыбак.
– Не резон это, – остановил Чагин охотников. – Найдем самого, пусть ответит, как он посул в семге не брал! – И вдруг схватил испуганную женщину за руку: – Говори, куда ушел?
– К отцу…
– Ага-а-а… – промычал Чагин. – Слышали? Пошел под крылышко надежное. А ну все к воеводе! Пусть он нам выдаст его!
– К воеводе! – закричали кругом.
Толпа выросла на глазах. Народ, запрудив улицу, устремился к воеводскому дому.
– Я ему покажу! – надрывался Чагин, то и дело подергивая за рукава уездных мужиков, которым он должен был немедленно доказать, что он не присваивал денег, что Зубарев специально воду мутит, дабы отвертеться. – Я ему устрою! Только пусть отречется – по колено в крови ходить будет!
На подходе к воеводскому дому толпу встретил воеводский конюх Аким.
– Где Онисим? – спросил его Чагин.
– Не ведаю.
– А где воевода?
– Не ведаю. Не ходите к дому, он стрельцов позовет!
– Так это тебя он послал по стрельцы?
Чагин схватил Акима за грудь и ударил его по лицу. Кровь брызнула из носа и губ конюха.
– Бей его! – раздалось в толпе.
Увидели кровь, разгорелись страсти, и несдобровать бы Акиму, да Чагин увлек всех к воеводским воротам.
– Ломай! – крикнул предводитель, грохнув сапогом по калитке.
Вдруг из-за забора, в щель, послышался голос Онисима Зубарева:
– Вам чего тут надобно, гилевщики?
– Отдай посул! – приглушенно, почти по-дружески попросил Чагин, смяв нос о доску забора.
С другой стороны, в ту же щель, Онисим ответил:
– Не брал и не ведаю про посул!
– Что-о-о? – почти беззвучно, но страшно выдохнул Чагин и вдруг со стоном выкрикнул: – Забью, собака!
И в остервенении загромыхал кулаками по воротам.
– Налегай! – подхватила толпа.
И вот грохнулись сорванные с кованых крюков ворота, покривились столбы и с треском рухнула часть забора. Широко глянул на улицу воеводский двор. Недавно угрюмый и таинственный, теперь он казался совсем нестрашным, присмиревшим. Один-единственный стрелец у всех на глазах перепрыгнул через забор на задах, за житницей. Туда же скрылось человек пять дворни, остальные попрятались, кто куда мог.
– Убежали! Все убежали! – кричали в толпе.
– Это дворня, хозяева тут! – уверенно сопел Чагин, махая разбитыми в кровь кулаками.
Собаки сорвались на толпу в бесстрашной ярости. Одна схватила Рыбака за полу однорядки, раздернула полу до кушака. «Подпрела одёжка!» – почему-то весело подумал Рыбак. Он отвлекся на минуту, схватил оглоблю от колымаги и с одного удара уложил не успевшую увернуться собаку наповал. Вторая убежала к житнице, отлаиваясь.
– Ищите! – командовал Чагин и повел главных помощников и нескольких уездных мужиков по лестнице наверх.
Сапоги их простучали по настилу. Вот уже отворили дверь в сени, потом – в горницу, осмотрели две комнаты.
– Найдем! – уже по-хозяйски кричал Чагин, распаленный гневом, и смелость его передавалась остальным.
Никто не страшился сейчас этих покоев, увешанных иконами в золотых да серебряных ризах и лампадами.
Из горницы ворвались в покои боярыни. Та испугалась так, что вскрикнула и упала в обморок, увидев окровавленные кулаки Чагина. Ее постельничья девушка забилась за сундук, и ничего нельзя было от нее добиться – ни слова. Тогда принесли воды, окатили боярыню, а когда та пришла в себя, Андрей Ломов спросил, как можно ласковей:
– Матушка-боярыня, не бойся нас, мы ищем Онисима Зубарева. Где он?
– Нету его… – пролепетала боярыня.
– Врешь! – заорал Чагин. Он рванул на груди однорядку, достал медный крест и подошел к омертвевшей боярыне вплотную. – А ну целуй крест на том, что нет у вас в хоромах Онисима Зубарева!
Боярыня заревела в ответ и запросила пощады.
Чагин плюнул. Вышел в горницу. Напротив, в крестовой комнате, где от топота, крика, шапошных размахиваний потухли лампады, началась свалка.
– Родимые! Я за вас! Не забивайте, Христа ради! – плача, упрашивал Ноздря.
– Эй! Крови не пускать! – окликнул Чагин и хотел вмешаться, но кто-то потянул его к порогу.
– В терему! Они в терему схоронились! – раздались крики.
– Истинно, в терему зри супостатов! – закричал Чагин.
Кинулись к легкой лестнице в летнее строение над боярской клетью. Там, под самой крышей-луковицей, была выстроена светелка о трех окошках в цветной слюде. Первым по лестнице взбежал резвый парень, из уездных. Он подбежал к дощатой двери и восторженно крикнул вниз:
– Тут они! Слышу!
Чагин отстранил набежавших раньше его, дернул за скобу – осталась скоба в руке. Тогда он двинул плечом в дверь. Раздался треск, и Чагин вместе с дверью упал в светелку. В тот же момент раздался выстрел. Парень, что первым взбежал по лестнице, схватился за живот и упал замертво.
Лишь несколько мгновений стояла в светелке да и во всех хоромах тишина, все словно принюхивались к запаху пороха. Но вот поднялся с пола Чагин.
– Ах вы забойцы! Ах вы… – прохрипел он полушепотом, называя обоих – и воеводу, и Зубарева – убийцами еще и потому, что не видел, кто стрелял. – Ну, берегитесь, нехристи!
Самопал валялся на полу около постели, где после обеда любил отдыхать Артемий Васильевич. Стол, уставленный закусками и питьем, стоял у самого оконца. Хозяева опрокинули его и, толкая друг друга, кинулись к оконцу, стараясь вылезти на крышу.
– Держи забойцев! – кричала толпа.
– Онисима дайте! Онисима мне! – кричал Чагин, нацелив на побелевшего подьячего огромные черные руки с хищно растопыренными пальцами.
Онисима схватили и выволокли во двор. Злоба была столь велика, что уже не спрашивали денег, не уличали во лжи подьячего – все его били. От амбаров, от житницы, даже от винного погреба отрывались и подбегали, чтобы ударить Онисима. Вскоре с ним было покончено.
– Топить! – раздались крики.
– Топить его, собаку!
Разломали на задах двора забор и выбежали прямо на набережную. С высокого крутого берега тело Онисима раскачали за ноги и за руки, кинули неумело. Но оно долетело до края берега, ударилось о землю и свалилось в воду. Рыбак, а за ним еще целая туча охотников скатились вниз, чтобы его топить.
– Камней ему за пазуху! Камней! – надрывалась толпа.
– Во, во! Вот тебе великий посул! – скалил зубы Рыбак, накладывая камни за пазуху Онисиму.
– Гораздо! Топи таперя! – кричали подбежавшие.
Свалили огрузневшее тело в воду, оттолкнули жердями. Некоторое время золотилась над водой вздувшаяся пола праздничного кафтана, а потом груз и течение увлекли тело в глубину Сухоны.
Расправившись с подьячим, все вспомнили про винный погреб на воеводском дворе и полезли, покарабкались наверх по круче берега. На дворе воеводы гудела толпа. В амбаре вышибали крепкую дверь, но она не поддавалась. Пошли искать ключи. В доме на лестнице были выбиты точеные перила, и многие, кто побывал у винного погреба, сваливались вниз.
А в крестовой комнате извивался Ноздря.
– Тут богатство! – кричал он, прикладывая руки к груди. – Всё тут! А ключ – вот! – на шее у воеводы! У него!
Рыбак растолкал народ, вытащил воеводу из терема, распахнул его шитый золотом кафтан, сорвал ключ на тонкой цепочке.
– Где богатство? – подошел он к Ноздре.
– Вот! В сундучке-подголовнике. Такой у него устрой был – все богатство под головой…
Рыбак подошел к сундучку, но открывать не стал.
– Чагин! Давай ты!
Чагин боком пролез сквозь народ, взял ключ. Задумался. Впервые отпирал чужой сундучок, да еще воеводский. Переложил ключ из правой руки в левую, перекрестился и открыл.
– Наши! Наши копейки тут! – радостно закричал он. – Нюхайте – сёмгой пахнут!
– Истинно, пахнут! – пролез Кузьма Постный.
Навалились на сундучок, так что он заскрипел.
– Тихо! Считать будем!
– Считай, Кузьма! – приказал Чагин. – А ты, Ондрюшка, принимай.
Шумила в это время был на дворе. Он тоже подходил к погребу, отведывал малинового меда, но не брал его мед – так велико было возбуждение после расправы с Зубаревым. Ему уже становилось жалко подьячего, что-то, казалось, не так сделали посадские. Надо было отдать уездным те деньги, что собрали с них и не успели вернуть в монастырь, а с подьячим разобрались бы на досуге. «Поторопились..» – пришла ему в голову трезвая и страшная мысль, за которой уже вырисовывалось еще более страшное возмездие. С этим нехорошим предчувствием он направился было в воеводские хоромы за Чагиным и Андреем, но услышал, как крикнули:
– Стрельцы!
Этим кличем наполнился весь двор. Он долетел до боярской клети, где, разозленные воеводским обманом, Чагин и другие хотели выволочь и утопить заодно и воеводу. Деньги Чагин забрал себе и теперь на минуту задумался: топить воеводу или сначала разделить деньги по деревням. Тут-то и прилетела весть о стрельцах.
– Не разбредайся! На берег! – кричал Чагин.
И хотя многие, похватав кое-что из сундуков, со стен, из амбаров – воеводскую рухлядь, побежали по домам, на берег высыпало все же человек триста.
– Колья хватай! Топоры! – неслось со всех сторон.
Несколько лодок со стрельцами приостановились на середине реки. Сотник прокричал что-то. В ответ загалдели, затрясли вилами, топорами, жердями. Сотник выстрелил – пуля цокнула в воеводский забор и, ослабевшая, отскочила на землю. Стрельцы постояли на мелких гребках, подержали лодки против течения и отправились к своему низкому слободскому берегу. Толпа ликовала.
– О как!
– Устрашились!
– Мы бы им гораздо, робяты!
– Пусть токмо подчалят!
– Быти нашим падогам[107] на их шеях!
В криках еще больше набрались храбрости, искали нового дела. Вспомнили про воеводу, про погреба – пошли снова на широкий двор.
Воеводу вытащили на белый свет, как филина из дупла, кинули на землю перед людом.
– Топити его! – закричали со всех сторон. – Жил Устюг Великий без воевод и еще жити будет!
– Топити! – вдруг закричал Ноздря, заискиваясь перед Чагиным и перед всем посадским людом. – А добро наше! Вся мягка рухлядь: и соболя, и куницы, и лисы – вон в том амбаре!
Кинулись к амбару, будто прорвало плотину, – отхлынули от крыльца. Загромыхали в дубовую дверь кулаками, каменьем. Кто-то побежал за бревном, которым разбивали ворота. Кричали, суетились. Ноздря уже пролез к самой двери с ключом, но никак не мог открыть: руки тряслись от волнения да и толчки в спину не давали прицелиться к скважине.
– Дай-кось я, ты неловок! – вырвал у него ключ Рыбак.
– Отпрррянь! Отпрррянь! – рявкнул вдруг знакомый Ноздре голос.
Толпа раздалась. К двери рванулся высокий сутулый мужик, всклокоченный, без шапки, в одном пониточном кафтане[108] нараспашку. В распахнутом вороте рубахи – костлявая грудь, косо перечеркнутая грязным гайтаном креста. Почти все посадские узнали Ефима Чекушкина, воеводского кожемяку и скорняка, вечного человека.
– Дай ключ! – схватил он Степана Рыбака за руку, и несдобровать бы Рыбаку в захватистой лапе кожемяки, но кто-то из уездных хватил Чекушкина обломком доски по сутулой спине.
Поделиться книгой: