Большое Гнездо

— О чем говоришь ты? — удивилась Мария. — По словам твоим поняла я, что мужа твоего уже нет в живых?.. Когда это случилось? И отчего винишь ты в несчастье своем других?

— Оттого и виню, что не было на нем никакого греха. И Пашка он не убивал, а лишь вступился за честь жены своей: хуже кобеля был Пашок, одно слово — зверь лютый. Избил он его и сам искал у Ратьшича справедливости.

— Нешто не поверил ему Кузьма? — перебила ее княгиня. — Пошел бы ко князю. Всеволод милостив…

— Был и у Всеволода Зоря, да не захотел его выслушать князь.

— О чем бормочешь ты, холопка! — вскипела Мария. — Почто хулу возводишь на Всеволода?

Губы ее задрожали, щеки покрылись бледностью. Феодора отшатнулась, закрыв лицо руками.

— А дале, дале? — впилась в нее глазами княгиня. — Дале-то что?

— Велел бить Зорю батогами Ратьшич… Люто били его, ох люто. Так и забили до смерти. Отца тоже прибрал господь. Куды было мне податься?..

Мария с трудом перевела дыхание. Испуганная игуменья, хлопоча возле нее, обмахивала ей лицо убрусцем.

— Да что же ты, княгинюшка? — лепетала она. — Испей водицы вот… Ликом-то, ликом сошла. А ты изыди! — прикрикнула Досифея на черницу. — Изыди, говорю. Будет тебе нынче епитимья… Бесовское отродье…

Монашка отняла руки от лица, глаза ее были сухи, губы крепко сжаты.

— Почто лаешь меня, игуменья? — сказала она, без жалости глядя на изнемогающую от скорби Марию. — Почто хулишь?

— Почто? — вскинулась Досифея, гневно стуча об пол кипарисовым посохом. — По то и хулю, что змею пригрела в сердце своем. Нет в ней ни жалости, ни сострадания. Княгиню, матушку нашу, речами непотребными извела… Да слыханное ли это дело?!

Во дворе монастыря громко загрохотало било. Феодора быстро перекрестилась и вышла из кельи. На лестнице послышались шаги монахинь, спешащих на дневную молитву. В затянутое слюдой окошко бился надоедливый шмель…

4

День князя с утра до позднего вечера полон забот. Сразу же после трапезы отправился он на конюшню — смотреть подаренного булгарским ханом коня.

Еще издали услышал Всеволод возбужденные голоса людей, крики и смех. Челядины, конюшие и «молодшие» дружинники собрались в толпу, и взгляды всех были устремлены вовнутрь конюшни, откуда доносилось возбужденное ржанье, стук копыт о деревянный настил и неспокойная возня. Вдруг из ворот выскочил парень с разбитым а кровь лицом, злобно выругался и остановился как вкопанный перед князем. Подначки и смех затихли, люди, пряча улыбки, низко склонились.

Старший конюший, крепкий мужик с длинными, свисающими до подбородка усами и черными точечками маленьких глаз, смущенно сказал:

— Зверя подарил хан, а не коня. Не подступишьси…

— Экой ты нескладный какой, — упрекнул Всеволод. — Честишь доброго коня, а хан прислал его мне с любовью. Лучшего выбирал в табуне.

— Да погляди-ко, княже, — стал оправдываться конюший, — у него и глаза бесовские. Одно слово — нечистая сила.

— Третьего гридня облягал, — послышалось в толпе. — Верное слово — зверь…

Всеволод прошел через расступившуюся толпу, остановился в воротах. Еще вчера, когда проводили перед крыльцом подаренного ханом коня, в богатой сбруе, был он прекрасен в своей дикой нетронутости: сам серый, в белых яблоках, ноги тонкие, стройные, шея выгнута, морда длинная — с глубокими, трепещущими от возбуждения ноздрями… И так поразил Всеволода подарок, что снился конь ему и ночью. Будто наяву это было. Вел коня в поводу кривоногий булгарин с рассеченным наискось лицом, с вывернутыми губами, в которых застыла злорадная усмешка. Страшно и сладко было князю во сне: гладил он коня по вздрагивающей холке, положив левую руку на луку, ногу вставлял в тонкое стремя… А дальше не видел себя Всеволод. Дальше все во сне путалось и переплеталось.

— Поостерегись, княже, — послышалось за спиной. — Не ровен час — скакнет. Вона как глазищами-то косит…

Конюший дышал над ухом лучным перегаром, качал головой.

— Зови булгарина, — сказал кто-то. — Пущай выводит сам свово беса.

— Ишь ты, — дернулся Всеволод, — а мы, чай, вовсе оробели?

И твердо шагнул в конюшню.

Конь вскинулся на поводке, замесил воздух острыми копытами, заржал, откидывая красивую голову. В толпе охнули.

— Держи его, держи, — сквозь зубы прохрипел Всеволод. Конюший, весь красный от напряжения, вцепился, изогнувшись, в поводок. Грузное тело князя мотнулось в воздухе — и вот он уже в седле. Конюший отшатнулся, кинул Всеволоду повод — князь поймал его в воздухе, потянул на себя. В толпе разом выдохнули, люди раскинулись в стороны от ворот. Кого-то сшибли, кто-то закричал по-заячьи. Конь вымахнул на простор, на миг замер, ослепленный ярким солнечным светом, — малиновый кожух распахнулся у Всеволода на груди.

Ему бы годков десять сбросить с плеч, ему бы ловкости в теле и прежней силы в ногах — тогда бы не одолел его булгарский конь. Но время берет свое, не поворотишь его вспять, не стряхнешь, как дорожную пыль с корзна, — и рухнул Всеволод с коня, покатился по мягкой траве.

— А-а! — заорал, страшно выпучив глаза, конюший. И было с чего орать: нынче он за князя в ответе.

Люди, забыв про коня, кинулись к Всеволоду. Однако князь уже был на ногах. Потирая ушибленное колено, он добродушно улыбался:

— Чего гомозитесь? Аль впервой падать?..

Мужики засмеялись — сначала тихо, потом все громче и громче.

— А и верно, — раздались крики. — Чего испугались?!

— Доброго коня подарил князю булгарский хан.

— А ну, Еська, — подначивали иные конюшего. — Теперь твоя очередь!

— Лови его, братцы!..

Гридни заулюлюкали, погнались за конем — вертелись, прыгали вокруг него, задорно смеялись.

Князю подвели его любимого вороного скакуна. Все еще чувствуя боль в ноге, Всеволод вскочил в седло, повел по двору краем глаза — конюший уже вертелся на взлягивающем булгарском коне, — и в сопровождении двух дружинников выехал за ворота детинца.

Много городов повидал на своем веку Всеволод — был и в Новгороде, и в Чернигове, в Городце и Киеве, в Ростове и Рязани, бродил мальчишкой по улицам Царьграда и Аахена, но во Владимире при виде деревянных изб, могучих валов и церквей его охватывало особое чувство. Сюда въезжал он явно и тайно, под пение церковного клира и в ночной тиши, в украшенном золотом и серебром княжеском одеянии и в кольчуге простого воина. Сколько раз трепетало его сердце при виде Золотых ворот, сколько раз останавливался он в задумчивости, глядя на огненно горящий на солнце крест Успенского собора. Здесь, под сводами протопоповых палат, прощался с отходящим в мир иной Микулицей, а вон там, за углом, высилась ныне сгоревшая усадьба боярина Захарии, дочь которого Евпраксию сватал он за своего удалого дружинника Давыдку. Умер Захария, снесли его, как простого смерда, на погост, исчезла в безвестности удалившаяся в монастырь Евпраксия, Кузьма Ратьшич казнил предавшего князя Давыдку. Казалось, давно ли везли по этой улице на красных санях умершего в Городце на Волге брата Михалку и Всеволод, обливаясь слезами, припадал щекой к его почерневшему, неживому лицу. Двадцать лет минуло с того скорбного дня. Двадцать лет минуло с того дня, когда вели дружинники в поруб плененного Глеба со Всеволодовыми племянниками Мстиславом и Ярополком и горожане, придвигаясь к пленникам, кричали и требовали суровой расправы. И по сей день еще звучит в ушах князя возмущенный гул толпы, и по сей день видит и не может забыть искаженные ненавистью лица людей… Сюда возвратился он после победы над Святославом, отсюда уходил в поход против непокорной Рязани. Видел он здесь и блеск и разорение, казнил Андреевых убийц, с берегов тихоструйной Клязьмы грозил непокорным князьям. И здесь прикипело его сердце к привезенной из далекого далека асской княжне, которую он нарек своей женой.

Причудливо переплетались в жизни быль и небыль. И сказки и песни, пропетые ему матерью его в колыбели, оставили в сердце князя незабываемый след.

Но все меньше и меньше возвращался Всеволод мыслями своими к былому. Все больше ожесточалось сердце. Израненное алчностью и коварством князей и близких, все чаще молчало оно, подчиняясь рассудку. Все чаще замирали на языке слова, дарующие милость побежденным. И думалось Всеволоду: уйдет он из жизни, не исполнив своей мечты. Рухнут своды Золотых ворот, захиреют, покроются плесенью стены соборов, обветшают крепостные валы, сгниют избы, и волки устремятся стаями на опустевшие улицы города. И потому, спеша, как он думал, творить добро, все чаще творил он зло. А сотворив, каялся и отмаливал грех у иконы Владимирской божьей матери.

И все-таки верил князь: объединится Русь в едином порыве, ибо другого пути для нее нет. И в том находил себе оправдание.

Верен он заветам деда своего Владимира Мономаха, который говорил: «В доме своем не ленитесь, но за всем присматривайте сами; не надейтесь ни на тиуна, ни на отрока, чтобы гости не посмеялись ни дому, ни обеду вашему».

Ехал Всеволод к кузнецу Морхине — поглядеть, как кует он дивные свои мечи. Нет таких мечей ни у греков, ни у немцев, ни у шведов. Оттого и предлагают за них заморские купцы самые дорогие товары. С одного удара рассекает Морхинин меч кольчугу, разваливает надвое крепкие щиты.

Неугасаемый огонь денно и нощно пылает в кузне у Морхини, вздыхают меха, стучат по наковальне тяжелые молоты.

Сам Морхиня — не богатырь, низок он и худощав, но рука у него цепка, свита будто из одних только жил. Бугрятся крепкими корневищами мускулы у Морхини под рубахой, пот крупными каплями стекает по его лицу.

— Здравствуй, княже, — кланяясь с достоинством, приветствовал Всеволода кузнец. — Куды уж и посадить тебя, не ведаю. Черно у меня в кузне, и лавки не прибраны.

— О чем речь твоя, Морхиня? — отвечал князь. — Не меды-брагу пить приехал я на твой двор, а взглянуть на колдовскую твою работу. По всей земле говорят про тебя: нет-де на Руси искуснее мастера. Да и мой меч с твоею меткою. Вот крестик, а вот и буковка…

Расцветая от похвалы, кузнец улыбнулся:

— Без крестика и без буковки вижу — мой. Дай-ко сюды его, княже.

Всеволод вынул из ножен, протянул Морхине меч. Тот принял его с уважением, провел черным пальцем по тонкому лезвию, легким взмахом руки рассек упругий воздух.

Юноты, стоя спиной к пылающему в горне огню, глядели на князя восторженно. И еще дивились они кузнецу: всяко говорили про Морхиню, иные-то мастера и поругивали его за глаза, а у кого гостил Всеволод, с кем вел ласковые беседы? То-то же…

— Нынче есть у меня и получше мечи, — задумчиво сказал вконец размякший Морхиня. — Сбегай-ко, — обратился он к одному из юнот, — принеси-ко тот, что висит у меня над лавкой…

А пока юнота, быстроного выскочив за дверь, отсутствовал, стал показывать князю свою работу.

В тот день проковывал он новую пластину для лезвия: складывал вдвое стальную полосу, указуя молоточком, подбадривал второго юноту — бей сюды, не жалей силы. Громким звоном отвечала на каждый удар тяжелая наковальня.

У Всеволода вспыхивали глаза:

— Веселое ремесло у тебя, коваль. А и сноровка какова!..

— Не трудно сделать, а трудно задумать, — откликался Морхиня. — Чай, не в одних руках сила.

— Всякий спляшет, да не как скоморох, — вторил ему князь. — Вижу нонче и сам: не зря про тебя байки складывают.

— В байках что правда, а что и ложь. Куды метишь?! — заорал вдруг Морхиня на юноту, разом забыв, что рядом с ним князь.

— Сюды бей, сюды, — отходя так же быстро, как и вспыхнул, постучал он по пластине молоточком.

Понравился Морхиня князю, в кузне, у жаркого огня, отлетали прочь тревожившие его с утра недобрые мысли. И все больше утверждался он в правоте замысленного и содеянного. И выплавлялось из хаоса мыслей: объятая пожарами Русь, распластанная как этот меч под ударами молота. И выйдет она из горнила краше прежнего — голубою сталью сверкнет в глаза заносчивому чужеземцу. А пришелец думал из своего далека: лепят на Руси горшки, обжигают в печах податливую глину…

Вбежал с сияющими глазами юнога, посланный Морхиней, онемев от восторга, протянул князю в обеих руках тяжелый меч.

— Вот мой тебе подарок. Не обижай отказом, возьми, княже, — сказал, отрываясь от работы, Морхиня. — А вместе с подарком низкий тебе поклон. Не в одной дружине — и в наших руках сила твоя. Сослужит добрую службу сей меч — вспомнишь володимирского коваля.

— Спасибо тебе, коваль, — растрогался Всеволод, принимая подарок. — И за дорогой подарок спасибо, а еще боле — на добром слове.

Объехал Всеволод до полудня почти всю ремесленную слободу: побывал и у городников, и у мостников, и у древоделов, заглянул к стеклянникам, бочечникам, судовщикам и опонникам. Все ему были рады, всюду показывали свое умение и мастерство.

Вечером он пир пировал со своей дружиной. Ласков был и добр — многим сам подносил чашу с вином, одарял мехами и золотом.

Глава вторая

1

Спроси любого во Владимире: кто не знал бывшего заморского купца Веселицу?

Славный был купец, отчаянный — хаживал он с товаром за тридевять земель и всегда возвращался с прибытком. Такой уж был он удачливый: там, где другой берет ногату и рад, Веселица возьмет гривну. И не шибко старался — счастье само его искало. Двор его был не то чтобы самый большой во Владимире (у иных купцов хоромы тягались с боярскими), а ладный: стулья под избой из крепкого дуба, чело любовно украшено резьбой, по углам аккуратно выдолбленные потоки, резные подзоры и полотенца останавливали изумленных прохожих; останавливались прохожие перед избой, дивилсь, покачивали головами. А Веселица поглядывал на них из оконца и улыбался от счастья, в гости зазывал, угощал щедро, ни медов ни яств для добрых людей не жалел.

Самый веселый дом во Владимире был у Веселицы: с утра до вечера толпились на его дворе скоморохи, для убогого и сирого было здесь надежное пристанище.

Разносили гусляры славу о Веселице, девки заглядывались на него, смущенно вспыхивали, встречаясь с купцом на улице. И многих из них одаривал Веселица своим вниманием.

Собирал молодой купец в тереме друзей, пил с ними привезенные издалека сладкие вина, добродушно слушал их похвальбу, полуприкрыв глаза, накручивал на палец черный ус. Водил друзей по дому, показывал погреба и скотницы. Ничего не таил от людей и не ведал еще тогда, что приглядывается к нему боярин Одноок, паучьим взглядом оценивает выставленное напоказ добро.

Хоть и тучен боярин и неповоротлив с виду, да слуги у него поворотливее поворотливого: все выведают и в точности донесут боярину.

Примечал Веселица на пирах в своей избе незнакомых мужичков, но разве могло прийти ему в голову, что каждый круг воска, каждая беличья шкурка и каждый мешок зерна занесены уж Однооком в секретную перепись и что по переписи той выходило: нет у молодого купца за душой ни резаны, а как надумает он отправиться с обозом на далекие края, тут ему и не обойтись без оборотистого и ловкого боярина. Через подставных лиц ссужал боярин деньги под товар, договор скреплял крестоцелованием в присутствии посадника.

Время быстро течет, это только кажется, что с утра до вечера без конца. У Веселицы же за пирами и громкими забавами текло и того быстрее.

И вот уж стоял он в терему у Одноока, ждал, когда проснется боярин, мял в руках лисью шапку.

Не спешил резоимец, давал помучиться молодому купцу, с коварной усмешкой поглядывал на него в дверную щель. Вышел к полудню, рыгая от обильной трапезы, с удивлением рассматривая гостя: а это кто, мол, такой, почто пожаловал не зван?

— Не прогневись, отец мой, что оторвал тебя от важных дел, — униженно обратился к нему Веселица, — а без твоей подмоги мне ноне никак не обойтись…

— О чем тужишь? — успокоил купца Одноок. — Слава о тебе идет по всему городу, и в тереме моем ты — желанный гость. Садись да сказывай, какая одолела тебя кручина.

Сел Веселица, долго не тянул, хоть и сказывал по обычаю степенно. Внимательно выслушал его боярин, покачал головой.

— Знал ты, к кому идти, купец. Не тужи. Деньгами я тебя выручу, велю открыть заветную кубышку, а ты мне вернешь все, до третьего реза, а ежели не вернешь, то взыщет с тебя посадник, как и записано будет в книге…

На том и били по рукам. И счастливый Веселица отправился с обозом, а Одноок прикинул, сколько выручит с товара. Богато выходило — молодой купец любил размах.

А вернулся из дальних краев ни с чем. Приехали боярские людишки на двор к купцу, стали отбирать и складывать в возы собольи меха, грузиться воском и медом. А посадник следил, чтобы все было по сговору. Две лишние лисьи шкурки прихватил Одноок — пришлось вернуть. Да не шибко убивался по ним боярин.

— Приходи еще, Веселица, — прощаясь, сказал он молодому купцу. — Авось в другой раз повезет. Счастье переменчиво.

Но и в другой раз не повезло Веселице. И так раз от разу все меньше и меньше оставалось в его скотницах добра; все больше и больше становилось добра в скотницах у боярина.

Скоро совсем уж нечем стало купцу торговать. Поутихли на его дворе пиры, нищие и те обходили стороной: что возьмешь у задолжавшего боярину изгоя?!

Настал день, когда и саму избу взял за долги Одноок, выгнал Веселицу.

— Прощай, купец, не поминай лихом. Отвернулось от тебя счастье — назад не воротишь.

— Пустил ты меня по миру, отец мой, — грустно сказал Веселица и отправился жаловаться на Одноока посаднику. Но посадник, хоть и был ему молодой купец по душе, ничем не смог помочь. Только и присоветовал:

— Поклонись еще раз боярину. Может, смягчится, может, и оставит избу, а по книгам выходит, что правда На его стороне…

Горд был Веселица, к боярину кланяться не пошел, а вырыл себе землянку на окраине посада под берегом у Клязьмы и стал побираться с нищими у Золотых ворот.

Видя бывшего удачливого купца грязного и в рубище, нищие потешались над ним:

— А каково попировал, Веселица?

— Не кажной реке своим устьем в море впасть. Мелок ты на быстринке. Вот тебя Одноок всего и вычерпал.

А по вечерам, деля добычу, били его и отбирали последние медяки. Плакал Веселица ночами в своей землянке, копил в себе злобу. Хмурым сделался и неразговорчивым.