Пожар на Хайгейт-райз

– Чарли! – заорал брандмейстер, обращаясь к промокшему насквозь и перепачканному грязью пожарному, проходившему, сильно хромая, в нескольких шагах от них. – Чарли!

– Да, сэр? – Чарли остановился, потом подошел к ним. Брови у него были сожжены, глаза покраснели, он был здорово вымотан.

– Ты был там, сзади, – ты лошадь вывел?

– Не было там никакой лошади, сэр. Я специально глядел. Нельзя ж было допустить, чтоб животное погорело.

– Да нет же, была там лошадь! – возразил Питт. – У доктора Шоу имеется двуколка, он на ней на вызовы ездит…

– И двуколки там не было, сэр. – Чарли был непреклонен. – Конюшня была еще цела, когда я туда добрался. Ни лошади, ни двуколки. Или их держали где-то в другом месте, или он уехал.

Уехал! Может, доктора Шоу и на самом деле здесь вообще не было и в пожар он и на сей раз не угодил? И в этом огненном аду погиб один только Эймос Линдси?

Кто может сказать? И кого спросить? Томас повернулся обратно к пылающему в ночи пожару, ко все еще громко потрескивающим обломкам и искрам, к ревущему пламени. В дальнем конце тесной толпы – повозок с насосами, лошадей, множества ведер с водой, лестниц, усталых и обгоревших людей – он заметил две темные фигуры, Джозайю и Пруденс Хэтч; они стояли чуть поодаль друг от друга, сгорбленные, погруженные каждый в свои горестные переживания. Фигура в рясе – Клитридж, конечно, – металась поодаль, ряса развевалась, в вытянутой руке – фляжка с водой; Лелли тем временем заворачивала в одеяло совсем юную девушку, кухонную служанку, которую так сильно трясло, что Питту было это видно даже во всей этой суете и дыму. Лакей Линдси – тот, с прилизанными волосами, – стоял один, совершенно ошеломленный, словно человек, заснувший стоя.

Томас обошел это скопление лошадей и ведер и еще работающих пожарных и направился в другой конец толпы. Он был уже на противоположном тротуаре, когда услышал стук копыт. Инспектор автоматически оглянулся в ту сторону, к центру Хайгейта, желая увидеть, кто это приехал. Больше пожарных насосов здесь уже не требовалось, к тому же никакого звона колоколов слышно не было.

Это была двуколка; лошадь шла почти галопом, колеса бешено вертелись и подскакивали при такой быстрой, отчаянной езде. Питт сразу понял, что это доктор Шоу, еще до того, как разглядел его, и почувствовал огромное облегчение, за которым, правда, сразу же последовали мрачные раздумья. Если Шоу остался жив, значит, по-прежнему вполне возможно, что именно он устроил эти два пожара: первый – чтобы убить Клеменси, второй – чтобы прикончить Линдси. Но почему именно его? Может быть, за те несколько дней, пока он оставался в доме Линдси, Шоу каким-то образом выдал себя – неудачной фразой, случайным словом, даже, возможно, чем-то невысказанным, когда оно должно было прозвучать? Мысль была болезненно-горькая, но если по-честному, ее нельзя было отринуть прямо с порога.

– Питт! – Шоу чуть не свалился с подножки двуколки, он даже не подумал о том, чтобы привязать лошадь, оставив ту идти куда вздумается. Он схватил Томаса за руку, едва не сбив его с ног. – Питт! Бога ради, что тут произошло? Где Эймос? Где слуги? – Лицо у него было такое несчастное и мрачное, что было просто невозможно ему не посочувствовать.

Инспектор протянул руку и поддержал его.

– Со слугами все в порядке. А вот Линдси, боюсь, оттуда не вытащили. Мне очень жаль.

– Нет! Нет! – хриплый выкрик вырвался из глотки Шоу, и он бросился вперед, налетая на людей, расталкивая их в своем стремительном рывке прямо к ревущему пламени.

После секундной задержки Томас бросился за ним, перепрыгнув через шланг и случайно задев пожарного, который отлетел в сторону. Шоу он поймал совсем близко от горящего дома, где стоял невыносимый жар, а рев пламени оглушал, словно слышался со всех сторон; схватил доктора, сбил его с ног, повалил на землю.

– Вы ничего там не сможете сделать! – крикнул он, перекрывая рев и грохот. – Вы только погибнете!

Шоу закашлялся и попытался встать на ноги.

– Но там же Эймос! – Он был близок к истерике. – Я должен… – Тут он замолчал, уперев руки в колени, и уставился в пламя. До него наконец дошло, что его попытка совершенно ничего не даст. И что-то у него внутри сломалось; он уже не сопротивлялся, когда Питт поставил его на ноги и мягко сказал:

– Давайте отойдем, не то вы обгорите.

– Что? – Шоу, по-прежнему не отрываясь, смотрел на бушующее пламя. Они стояли так близко к нему, что жар жег им лица, а яркость огня заставляла щуриться, но он, кажется, едва ощущал и понимал это.

– Пошли назад! – крикнул Томас, когда рядом с грохотом и в снопе искр упала горящая балка. Более не раздумывая, он ухватил Шоу за руку и потащил прочь, словно это было испуганное животное. В первый момент инспектор испугался, что доктор вот-вот упадет, но тот все же наконец подчинился ему и, шатаясь и спотыкаясь, пошел, не заботясь, ушибся он или нет.

Питт хотел сказать ему что-то утешительное, но что можно было сказать? Эймос Линдси был мертв – единственный, кажется, человек, который понимал Шоу и кого не оскорбляли его резкости и колкости, кто видел за словами доктора незаурядный ум и добрые намерения. Это была уже вторая ужасная утрата для Шоу менее чем за две недели. В такой ситуации невозможно было отыскать слова, которые не звучали бы глупо, бессмысленно и даже оскорбительно; любые выражения могли лишь выдать полную неспособность хотя бы отчасти понять его боль. Молчание, по крайней мере, ничем не могло повредить, но Питт все равно чувствовал себя бессильным, неспособным справиться с положением.

Клитридж, спотыкаясь, уже пробирался к ним; на его лице были написаны решимость и отчаянный ужас. Он явно не имел ни малейшего представления, что следует сейчас сказать и что сделать, разве что никоим образом не желал уклоняться от исполнения своих пастырских обязанностей. Но в последний момент его выручило дальнейшее развитие событий. Лошадь, запряженная в двуколку, испугалась, когда рядом упали какие-то горящие обломки, отпрыгнула в сторону и рванула прочь.

Это, по крайней мере, Клитридж мог понять. Он покинул Шоу, для которого ничего не мог сделать и горе которого ужасало и смущало его, бросился к лошади, ухватился за вожжи возле самой ее морды и повис на них всем своим значительным весом, не давая ей вырваться.

– Тихо! Стоять! Спокойно! Все в порядке, не надо бояться, моя девочка. Стой на месте! – И – вот чудо-то! – на сей раз добился полного успеха. Животное замерло на месте и больше не дергалось, только все дрожало и закатывало глаза. – Спокойно, – еще раз повторил он с облегчением и повел лошадь через улицу, подальше от ревущего пламени и подальше от Шоу.

– А слуги как? – наконец заговорил доктор. Он развернулся на каблуках и чуть покачнулся. – Что со слугами? Где они? Они не пострадали?

– Не слишком серьезно, – ответил Питт. – С ними все в порядке.

Клитридж еще находился через дорогу от них, возле лошади и двуколки, отводя их подальше, но теперь к ним направлялся Олифант, младший священник. Его юное лицо было освещено пламенем пожара, фигура казалась какой-то дурацкой в пальто, которое было ему слишком велико в плечах. Он остановился перед ними и заговорил тихо и уверенно:

– Доктор Шоу, я снимаю комнату у миссис Тернер на Уэст-Хилл. У нее есть еще свободные комнаты, и вы можете переехать туда на сколь угодно долгое время. Здесь вы ничем и никому не можете помочь, и я думаю, что чашечка крепкого чаю, горячая ванна, а потом добрый сон помогут вам в преддверии завтрашнего дня.

Шоу открыл было рот, собираясь возразить, но понял, что слова Олифанта вовсе не свидетельство поспешного желания как-то его утешить. Это было предложение практической помощи, оно напомнило ему, что завтра будет новый день, так что независимо от боли и шока, которые он сейчас испытывает, у него остаются долг и обязанности, а также и другие вещи, которые следует делать, которые будут необходимы и полезны, будут иметь смысл и значение.

– Я… – Он старался подойти к делу практически. – У меня… ничего нет… не осталось. Все пропало… опять…

– Конечно, – согласно кивнул Олифант. – У меня найдется для вас лишняя ночная рубашка, а также бритва, мыло и чистая сорочка. Все, что у меня имеется, в вашем распоряжении.

Шоу еще пытался удержаться в настоящем, как будто что-то еще можно было вернуть, избавиться от ужаса, который так и останется теперь при нем, если он сейчас отсюда уедет. У него, кажется, было такое ощущение, что если он со всем этим смирится, то оно станет действительностью. Питту это чувство было знакомо – иррациональное, но такое сильное, что удерживает человека на месте трагедии, потому что уйти оттуда будет означать ее признание, позволит ей стать реальностью.

– Слуги, – снова повторил Шоу. – Как быть с ними? Где они будут ночевать? Я должен… – Он пытался найти какой-то выход из положения, отчаянно старался придумать, чем можно помочь, и ничего не мог сообразить.

Олифант кивнул. Его лицо было красным в отблесках пламени, но голос звучал ровно:

– Мэри и миссис Уиггинс побудут у мистера и миссис Хэтч, а Джонс – у мистера Клитриджа.

Шоу посмотрел на него. Мимо прошли двое пожарных, поддерживая третьего.

– Утром будем искать им новое пристанище. – Олифант протянул руку. – Рядом полно людей, творящих добро и оказывающих реальную помощь, людей хорошо подготовленных и умелых. Так что не беспокойтесь. Они напуганы, но не пострадали. Им нужно выспаться и заручиться обещанием, что их не выставят на улицу.

Шоу недоверчиво уставился на него.

– Идемте, – повторил Олифант. – Здесь вы ничем не поможете…

– Но я не могу просто… просто уйти! – протестующе воскликнул Шоу. – Мой друг остался в этом… – Он беспомощно уставился в огонь, который теперь стал красным и потихоньку угасал, когда остатки деревянных перекрытий завалились внутрь, а за ними последовала кирпичная кладка. Он искал подходящие слова, хотел как-то объясниться, выразить тот водоворот эмоций, что бушевал у него в душе, – и не мог их найти. По лицу его текли слезы, смывая копоть. Руки были судорожно сжаты в кулаки, и он подергивал ими, словно все еще отчаянно хотел куда-то бежать, но не знал, куда и зачем.

– Можете уезжать, – продолжал настаивать Олифант. – Здесь уже никого не осталось, кому нужна помощь; но завтра вы снова понадобитесь людям – больным, испуганным людям, которые верят, что вы будете на месте и поможете им своими знаниями.

Шоу смотрел на него, и выражение ужаса на его лице постепенно сменялось замешательством и удивлением. В конце концов, не сказав ни слова, он послушно последовал за Олифантом, медленно переставляя ноги, словно был ранен и полностью, до боли вымотан.

Питт смотрел ему вслед и ощущал в душе странную смесь эмоций: жалость к доктору, сочувствие его горю и той страшной боли, которую тот явно сейчас испытывал, ярость по поводу бессмысленности всего этого и некую злость, потому что не знал, кого во всем этом винить, кого оберегать и за кем охотиться, чтобы поймать и наказать. Ощущение было такое, как будто где-то у него внутри поставили плотину и на нее давят накопившиеся проблемы, давят больно, готовые прорваться и вылиться в какое-нибудь нетрудное и мощное действие, – но никак не прорываются и не выливаются.

В горящем здании снова что-то рухнуло, выбросив тучу искр, – обвалилась еще одна стена. Пожарные что-то кричали друг другу.

В конце концов он ушел оттуда, вернулся по собственным следам и стал высматривать Мёрдо, а потом принялся за опрос несчастных свидетелей и ближайших соседей в надежде узнать, не видел или не слышал ли кто-то из них чего-то подозрительного перед тем, как вспыхнул пожар, кого-нибудь, кто торчал бы поблизости от дома Линдси; может, какой-то проблеск огня или какое-то движение.

Мёрдо был здорово поражен смятением собственных чувств по поводу того, что ему предстояло сопутствовать Питту во время визита к Латтеруортам. Помимо жара от продолжавшего пылать дома, у него еще и пощипывало кожу лица там, где она была немного обожжена. Глаза тоже щипало, из них текли слезы от едкого дыма, даже горло от него побаливало, а на руке красовался большой и болезненный ожог, куда угодил горящий уголек. Зато сам он замерз, так что, даже закутавшись в пальто, которое где-то нашел для него Олифант, весь дрожал и ежился от холода.

Констебль вспомнил, каким огромным и темным выглядит сейчас дом Латтеруортов, какие там роскошные интерьеры, ковры, картины, бархатные портьеры, стянутые изящными шнурами и ниспадающие волной на пол, как непомерно длинные юбки. Такую роскошь он видел только однажды, у Уорлингэмов, но их дом был гораздо более старый и в некоторых местах уже довольно обветшалый и обшарпанный. А дом Латтеруортов был совсем новенький.

Но еще острее в его памяти – отчего Мёрдо еще сильнее сцепил пальцы, совсем забыв про ожог, – было воспоминание о Флоре Латтеруорт с ее огромными темными глазами, с такой очень прямой и гордой посадкой головы и высоко поднятым подбородком. Особое внимание констебль тогда обратил на ее руки; он всегда внимательно смотрел на руки разных людей, а у нее были самые красивые, какие он когда-либо видел, – тонкие, изящные, с длинными узкими пальцами и великолепными ногтями; не толстые и неумело-бесполезные, как у большинства леди из высшего общества, – например, у сестер Уорлингэм.

Чем больше Мёрдо думал о Флоре, тем легче ступал по промерзшему тротуару и тем сильнее бунтовал его желудок при мысли о том, что вот сейчас Питт постучится в парадную дверь, украшенную бронзовой львиной мордой, и перебудит весь дом, заставит злобного и полного ненависти лакея открыть им дверь и впустить внутрь, и они будут стоять там, и с них на чистый ковер будет капать грязная вода, пока сам Латтеруорт не проснется и не спустится вниз. После чего Питт станет назойливо задавать ему разные вопросы, в конечном итоге совершенно бессмысленные и в любом случае вполне могущие подождать и до утра.

Они уже поднялись на крыльцо, когда Мёрдо наконец заговорил.

– Может, будет лучше подождать до утра? – запыхавшись, спросил он.

Констебль все еще немного опасался Питта. Временами он им восхищался, но иногда его раздирали противоречия, верность товарищам по участку, этакое местническое чувство – глубокое, полностью оправдывающее недовольство коллег и их злость, что их вроде бы недооценили и обошли. Но бо́льшую часть времени он был поглощен неудержимым стремлением раскрыть это дело и думал только о том, как помочь в расследовании, как дополнить то, что им уже известно. Он уже начинал уважать терпение Питта и его умение наблюдать и все замечать. Некоторые его умозаключения были такими, до каких сам Мёрдо ни за что бы не додумался. Он так и не понял, каким образом инспектор догадался о том, что произошло между Паскоу и Далгетти, – пока Питт вполне открыто не передал ему рассказ своей жены о ее посещении поминального обеда и не сообщил ему обо всех ее впечатлениях. В этот момент Мёрдо перестал испытывать к инспектору с Боу-стрит какую-либо неприязнь; невозможно не уважать человека, столь откровенно рассказывающего о своих наблюдениях и выводах. Он ведь легко мог изобразить высокомудрого и всезнающего, а Мёрдо знавал многих, кто так и поступил бы.

Питту не нужно было отвечать – потому что Мёрдо и сам отлично понимал, что лучше это сделать именно сейчас, и еще потому, что входная дверь распахнулась настежь, едва Томас успел постучать. В освещенном холле стоял сам Альфред Латтуруорт, наспех, но полностью одетый. Лишь отсутствие галстука и не подходящие друг к другу пиджак и брюки свидетельствовали о том, что он одевался впопыхах. Вероятно, он был одним из тех многих, кто толпился рядом с пожаром – обеспокоенных, любопытствующих, желающих помочь, озабоченных – или же просто желающих досмотреть все до конца.

– Дом Линдси. – Латтеруорт выпалил это скорее как утверждение, нежели как вопрос. – Бедняга! Хорош’ был человек. А что насчет Шоу? Его на эт’ раз достали?

– Вы считаете, что идет охота за Шоу, сэр? – Питт вошел внутрь, Мёрдо последовал за ним.

Латтеруорт закрыл за ними дверь.

– Вы чё, дураком меня считаете, а? За кем еще они, по-вашему, охотятся? Сперва эт’ был его собственный дом, теперь дом Линдси… Не стойте тут. Лучш’ проходите внутрь, хотя я вряд ли чего могу вам рассказать. – Его северный акцент был сейчас слышен более явственно – он здорово волновался. – Если б я кого-т’ видел, вам не пришлось бы миня разыскивать, я б и сам к вам заявился.

Питт проследовал за ним, Мёрдо шел на шаг позади. В гостиной было холодно, угли в камине уже погасли и почернели, но возле него стояла Флора. Она также была полностью одета – в сером, теплом зимнем домашнем платье, ее лицо было бледно, а волосы убраны назад и повязаны шелковым платком. Мёрдо вдруг почувствовал себя ужасно неловко; он никак не мог куда-нибудь пристроить собственные ноги, не знал и куда девать грязные, обожженные руки.

– Добрый вечер, инспектор. – Девушка вежливо кивнула Питту, потом Мёрдо и даже, кажется, чуть улыбнулась. – Добрый вечер, констебль Мёрдо.

Она даже запомнила его имя! У него аж сердце подпрыгнуло. И она ему улыбнулась, не так ли?

– Добрый вечер, мисс Латтеруорт. – Его голос звучал хрипло, в конце он даже дал петуха.

– Чем мы можем вам помочь, инспектор? – Флора снова повернулась к Питту. – Может, кому-то нужен… кров? – Ее глаза умоляли его ответить на вопрос, который она так и не задала.

Мёрдо набрал воздуху, чтобы ей ответить, но Томас успел раньше, так что констебль остался стоять с открытым ртом.

– Ваш отец считает, что пожар был организован преднамеренно, с целью убить доктора Шоу. – Он внимательно наблюдал за нею, дожидаясь ее реакции.

Мёрдо пришел в ярость. Он видел, как ее лицо лишилось последних остатков какого-либо цвета, и уже был готов броситься вперед и подхватить ее, если она начнет падать, но не осмелился. В этот момент он ненавидел инспектора за подобную жестокость, да и Латтеруорта тоже – за то, что тот ее не защитил, а ведь это его прямая обязанность и преимущественное право.

Флора прикусила губу, унимая дрожь, глаза наполнились слезами. И она отвернулась, чтобы их скрыть.

– Не над’ по нем плакать, девочка, – мягко сказал Латтеруорт. – Он тебе ни подходил. Да и своей бедной жене тож’. Он был жадный и честолюбивый человек, ни понимающий, что хорошо и что плохо. Поплачь лучш’ по бедному Эймосу Линдси. Хороший был малый, по-своему хороший. Туповат и грубоват немного, но ничего страшного. Не надо реветь. – Он повернулся к Питту. – А вы могли б получше выбирать время для своих визитов и свои выражения! Болван неуклюжий!

Мёрдо страшно возмутился и никак не мог решить, что делать. Предложить ей носовой платок? Утром он был вполне чистый, как всегда по утрам, но сейчас он наверняка ужасно воняет дымом; и не сочтет ли она его слишком нахальным, слишком много себе позволяющим?

У Флоры тряслись плечи, она беззвучно рыдала и выглядела такой убитой, что была похожа на смертельно обиженного ребенка.

Констебль не мог больше этого выносить. Он достал из кармана платок, выронив при этом ключи и карандаш, подошел к девушке и протянул руку, чтобы ей его передать. Ему уже было наплевать, что может подумать Питт и какую детективную стратегию он осуществляет. И еще он сейчас ненавидел Шоу – это было совершенно новое чувство, какого никогда раньше не испытывал, потому что Флора так оплакивала доктора, что просто сердце разрывалось.

– Он не погиб, мисс, – тупо сказал он. – Он был на вызове, а теперь ужасно расстроен. Но он никак не пострадал. Мистер Олифант, младший священник, забрал его к себе, он там переночует. Пожалуйста, не плачьте так…

У Латтеруорта даже лицо потемнело от гнева.

– Вы же сказали, что он погиб! – Он резко повернулся, сверля Питта осуждающим взглядом.

– Нет, мистер Латтеруорт, – возразил Питт. – Вы сами пришли к такому выводу. Мне очень жаль это сообщать, но погиб мистер Линдси. А доктор Шоу в полном порядке.

– Опять был на вызове? – Латтеруорт уставился на дочь. Брови у него нахмурились, рот плотно сжался. – Готов спорить, что эт’ прохвост сам чиркнул спичкой!

Флора резко дернулась, выпрямившись. Все лицо у нее было залито слезами. Пальцы судорожно сжимали платок Мёрдо, но теперь ее глаза сверкали от гнева.

– Ужасно так думать, и ты не имеешь никакого права даже думать такое, не говоря уж о том, чтобы произносить это вслух. Это совершенно безответственно!

– Ох, и ты, канешна, хорошо знаешь, что эт’ такое, ответственность, девочка моя, – ядовито заметил Латтеруорт, не обращая никакого внимания на Питта и Мёрдо. Его лицо налилось красным, голос звенел от обуревавших его эмоций. – Таскаисси к нему в любое время дня и ночи, ток’ чтоб его увидить, воображаишь, что я ничего не знаю… Да все я знаю, клянусь богом! И весь Хайгейт знаит! И сплетничаит про эт’ за чашечкой чаю, как будто ты какая-то дешевая шлюха…

Мёрдо, услышав это слово, ахнул, как будто его ударили в живот. Он бы скорее позволил какому-нибудь вору или пьянице нанести ему целую дюжину ударов, чем слышать это обвинение в адрес Флоры. Будь на месте Латтеруорта кто-нибудь другой, он бы тут же сбил его с ног – но тут он был бессилен.

– …и я дажи никак не могу назвать их лжецами! – Латтеруорт задыхался от бессильной ярости, так что все готовы были его пожалеть – все, исключая Мёрдо. – Бог ты мой, если б твоя мать была жива, она б все глаза себе выплакала, если бы эт’ видела! Я впервыи за все время, прошедшее с ее смерти, ни жалею и ни горюю, что ее больше с нами нет, – впервыи!

Флора пристально смотрела на него, еще сильнее выпрямившись. Щеки ее раскраснелись, глаза сверкали, и она набрала в грудь воздуху, чтобы ответить ему. Но потом на ее лице появилось совершенно несчастное выражение, и она ничего не сказала.

– Что, ответить-то нечиво? – требовательным тоном осведомился он. – Никаких оправданий ни найти? Да уж, чиво нет, тово нет. Можешь ток’ утверждать, какой эт’ замичатильный человек, если б ток’ я ни знал его так же хорошо, как ты, так?

– Ты несправедлив ко мне, папа, – ожесточенно ответила она. – И к себе тоже. Мне очень жаль, что ты столь дурно обо мне думаешь. Но можешь думать все, что угодно.

– Ток’ ни нада вот так воображать и заноситься, девочка. – Лицо Латтеруорта отражало одновременно гнев и боль. Если бы она посмотрела на него более внимательно, то могла бы разглядеть в его взгляде еще и гордость и остатки разбитых надежд. Но он выразился явно неудачно. – Я твой отец, а не какой-нибудь юный болван, что волочится за тобой. Ты ищще ни слишком взрослая, чтоб я ни мог посадить тебя под замок, если придется. Я готов принять любого парня, жилающего на тебе жениться, хотя сама ты на таких и внимания не обращаишь. Ты слышь миня, девочка?

Флора вся дрожала.

– Не сомневаюсь, что тебя слышат все в этом доме, папа. Включая служанок в мансарде под крышей…

Его лицо от гнева налилось красно-лиловым цветом.

– …но если кто-то окажет мне такую честь и станет за мною ухаживать, – продолжала она, прежде чем отец успел что-то ей возразить, – то я, несомненно, буду рассчитывать на твое одобрение и благословение. Но если я полюблю его, то выйду за него замуж, что бы ты о нем ни думал.

Флора повернулась к Мёрдо и чуть дрожащим голосом поблагодарила его за информацию, что доктор Шоу жив и здоров. Потом, по-прежнему сжимая в руке его платок, вылетела вон из комнаты, и они услышали ее шаги через холл и вверх по лестнице.

Латтеруорт был слишком взволнован и обескуражен, чтобы искать оправдания и извинения за эту сцену.

– Ни магу сообщить вам ничиво такого, что вы б уже ни знали сами, – резко сказал он, когда в гостиной восстановилась тишина. – Я услышал колокола и пошел посмотреть, точно так, как половина соседей, но до эт’ ничиво ни видел и ничиво ни слышал. А теперь я намерен вернуться обратно в постель, а вам лучш’ заняться собственными делами. Спокойной вам ночи.

– Спокойной ночи, сэр, – тихонько ответили полицейские и пошли к выходу.

Это была не единственная ссора, свидетелями которой они стали в ту ночь.

Паскоу был слишком расстроен, чтобы принять их; его слуга отказался их впустить, ссылаясь на приказание хозяина. Полицейские молча побрели прочь, сохранив еще какие-то надежды разузнать хоть что-то полезное, и направились к дому Хэтчей, чтобы опросить горничную Линдси, а та, вся завернутая в одеяла, тряслась так безудержно, что не могла удержать в руках чашку. Она ничего не могла им сообщить, разве только то, что была разбужена колоколами пожарных и так напугалась, что не знала, что делать. Потом в окне появился пожарный и вытащил ее наружу, через крышу, а потом по длинной лестнице на землю и в сад, где она насквозь промокла, попав под струю из шланга – видимо, случайно.

Зубы ее громко стучали о край чашки, и Питт понял, что она вряд ли может сообщить что-нибудь полезное, и вообще не способна что-либо сообщить. Так что даже надежда выяснить хоть что-нибудь касательно того, кто поджег эти два дома со всеми их обитателями внутри, не заставила Томаса расспрашивать ее и дальше.

Когда ее увели наверх и уложили там в постель, он обратился к Джозайе Хэтчу, который сидел с осунувшимся лицом и с затуманенным взором, обращенным внутрь себя, продолжая в ужасе вспоминать это страшное происшествие.

Питт некоторое время озабоченно наблюдал за ним – тот, казалось, сейчас вообще уйдет в себя, погрузится в созерцание собственного шока. Так что, вероятно, заставить его говорить и думать, как ответить на вопросы, будет меньшей пыткой, чем можно было бы предположить. Это, по крайней мере, отвлечет его от мрачных мыслей о чудовищных разрушениях и потерях и от страха перед злодеем, который, несомненно, находился где-то рядом. Этот страх был весьма заметен по подергиванию его век и дрожанию уголков рта.

– В какое время вы сегодня легли спать, мистер Хэтч? – начал Томас.