Пожар на Хайгейт-райз

– Я вполне согласна с вами, – с чувством сказала Шарлотта. – Мысль никогда нельзя заключать в какие-то границы, и никому нельзя запрещать верить в то, во что он хочет верить.

– Вы совершенно правы, миссис Питт! К сожалению, далеко не все способны смотреть на это так, как вы. Паскоу и другие вроде него готовы сами себя поставить надо всеми и решать, что людям можно изучать, а что нет. Сам по себе он вовсе не неприятный человек – далеко не так, его вполне можно считать очаровательным, – однако его высокомерие и заносчивость переходят все границы.

Паскоу, видимо, услышал, что кто-то произнес его имя. Он протиснулся между двумя мужчинами, обсуждавшими финансы, и с горящими от злости глазами встал перед Далгетти.

– Это не высокомерие, Далгетти! – Его голос звучал низко и глухо, он едва сдерживался. – Это чувство ответственности. Если вы публикуете все, что только приходит вам в голову, вне зависимости от того, что это такое и кого это может оскорбить, это не свобода, а злоупотребление искусством печати. Это ничуть не лучше того, что всякий дурак будет вылезать на улицу и орать все, что придет в его башку, безразлично, правда это или ложь…

– А кто будет судить, правда это или ложь? – требовательным тоном осведомился Далгетти. – Вы? Вы что же, желаете стать единственным арбитром в вопросе о том, во что должен верить мир? А кто вы такой, чтобы судить о том, на что мы можем надеяться и чего хотим достичь? Как вы смеете? – Его глаза пылали гневом, как будто он уже представил себе такое чудовищное положение вещей, при котором какой-то смертный ограничивает мечты всего человечества.

Паскоу тоже взъярился. Он весь трясся от едва сдерживаемой ярости – его бесила тупость Далгетти, его нежелание понять то, что он имел в виду.

– Вы заблуждаетесь! – выкрикнул он, и его лицо залил ужасный румянец. – Это не имеет абсолютно ничего общего с ограничением мечтаний и устремлений человечества! И вам это отлично известно! Но это имеет прямое отношение к тому, чтобы не изобретать, не создавать кошмары… – Он дико замахал руками, задев за тулью украшенной перьями шляпы стоявшей рядом женщины и сбив ее ей на один глаз, но вообще этого не заметил. – Чего вы не имеете никакого права делать, так это гробить мечтания других людей, насмехаясь над ними – да-да! – это вы высокомерны и заносчивы, а не я!

– Вы пигмей! – заорал в ответ Далгетти. – Вы ничтожество! То, что вы несете, – полный вздор! И это отлично выражает ваши убогие и запутанные мысли. Я говорю о вашей неспособности выдвинуть хоть какую-то новую идею, разве что отчасти за счет какой-то старой, вашей неспособности вообще придумать что-то новое!

– А что, если эта ваша новая идея уродлива и опасна? – яростно выкрикнул в ответ Паскоу, рубя ладонью воздух. – И ничего не прибавляет к знаниям и счастью человечества? А? Ничтожество! А вы – сущий ребенок в интеллектуальном смысле. Вы духовный и моральный урод! Варвар! Вы…

К этому моменту их разгоряченные вопли привлекли внимание окружающих, все другие разговоры стихли, и Гектор Клитридж уже продвигался к ним, сам чрезвычайно возбужденный. Его одежды развевались, руки мелькали в воздухе, а лицо выражало сильнейшее волнение, а еще отчаянное замешательство.

– Мистер Паскоу! – умоляюще воскликнул он. – Джентльмены! – Он повернулся к Далгетти. – Пожалуйста, не забывайте про бедного доктора Шоу…

Вот этого ему говорить не следовало. Само это имя было для Паскоу как красная тряпка для быка.

– Отличный пример, просто прекрасный! – тоном триумфатора провозгласил он. – Именно он! Он всегда бросается…

– Вот именно! – Далгетти в возбуждении тоже рубанул ладонью воздух. – Он честный человек, он ненавидит идолопоклонничество! Особенно превозношение недостойного, бесчестного, бесполезного…

– Кто это утверждает, что это бесполезно?! – Паскоу даже подпрыгнул на месте, его голос теперь звучал фальцетом, но по-прежнему триумфально. – Это вы ставите себя судьей, это вы решаете, что нам следует сохранить, а что разрушить? А?

Тут Далгетти окончательно утратил контроль над собой.

– Вы некомпетентны! – выкрикнул он. Щеки его стали пунцовыми. – Вы двуличный осел! Вы…

– Мистер Далгетти! – тщетно умолял Клитридж. – Мистер…

Тут на помощь ему явилась Юлейлия. На ее лице были написаны осуждение и твердая решимость прекратить эту склоку. В этот момент она напомнила Шарлотте очень строгую няньку. На Далгетти она не обратила никакого внимания, разве что бросила на него мимоходом недовольный взгляд.

– Мистер Паскоу! – Голос ее звучал очень решительно, но она полностью держала себя в руках. – Вы ведете себя отвратительно! Это поминальный обед, вы не забыли? Обычно вы не выходите за рамки здравого смысла и помните, что соответствует моменту, а что нет. А сейчас вы явно забыли, что можете своим поведением оскорбить невинных людей, которые и без того находятся в печальном положении.

Паскоу сразу остыл и умолк. Сейчас он выглядел смущенным и даже удрученным. Она же явно не собиралась оставить его в покое, не нанеся последний удар.

– Вы только представьте себе, как себя чувствует бедная Пруденс! Вам что, одной трагедии мало?

– Ох, извините меня. – Паскоу был шокирован собственной несдержанностью, и его искреннее раскаяние было отчетливо видно. Далгетти его больше не занимал и не интересовал. – Мне ужасно жаль, что я вел себя столь безобразно. Прошу меня простить.

– Это непростительно! – Юлейлия была неумолима. – Но хотя бы теперь попытайтесь вести себя прилично. – Она повернулась к Далгетти, который уже опасливо на нее посматривал. – Ну, конечно! От вас я и не ждала проявлений сочувствия и понимания чувств других людей. Свобода – ваш бог, и я иной раз думаю, что вы готовы принести на его алтарь любого – в качестве жертвы.

– Это несправедливое обвинение. – Тот был искренне расстроен. – Совершенно несправедливое. Да, я выступаю за свободу, но вовсе не желаю кого-то обидеть… Я только добра желаю.

– Неужели? – Ее брови взлетели на лоб. – Тогда вы однозначно неуспешны. Вам следует крайне решительно пересмотреть свои принципы и притязания. И, соответственно, свое поведение. Вы неумно себя ведете.

Высказавшись таким образом, выплеснув из себя эту замечательно грозную тираду, миссис Клитридж покраснела и вдруг стала гораздо красивее, чем была все эти последние годы, с тех пор как была невестой. И еще она была даже напугана тем, что осмелилась произнести вслух, а тот факт, что ей удалось избавить всех присутствующих от ужасной и чрезвычайно затруднительной ситуации, лишь только сейчас дошел до ее сознания. Она вспыхнула, заметив, что глаза всех вокруг обращены на нее, и поспешно отошла в сторонку. Теперь уж было бы совсем нелепо притворяться, что она всего лишь помогала своему мужу. А он стоял, подняв руки и с открытым ртом, но ощущал ужасное облегчение, правда смешанное с тревогой и немного с обидой.

– Браво, Лелли, – спокойно сказал Шоу. – Вы были просто великолепны. И всех нас привели в чувство. – Он слегка поклонился ей, очень изящно и вежливо, потом отошел и остановился рядом с Шарлоттой.

Юлейлия снова сильно покраснела. Теперь, это было очевидно, от удовольствия, но так резко и явно для нее непривычно, что было больно на это смотреть.

– Нет, погодите… – протестующим тоном произнес Клитридж. Никто не понял, что он хотел сказать дальше, да он и сам, видимо, этого не знал. Но его перебил Шоу:

– Вы заставляете меня думать, что мы вновь оказались в детской. Вероятно, нам всем там самое место.

Он посмотрел на Далгетти и Паскоу. На его лице было насмешливое выражение, а вовсе не злость. Даже если он был недоволен тем, что только что произошло на поминальном обеде в честь Клеменси, это было незаметно. По сути дела, подумалось Шарлотте, это хоть немного отвлекло его от горя, от болезненного восприятия реальности. И сейчас он выглядел так, словно вознамерился продолжить эту ссору и еще более ухудшить ситуацию.

– Мне представляется, что мы давно уже выросли из всего этого, – резко сказала она, беря Шоу за руку. – Вам так не кажется, доктор Шоу? Склоки и перебранки – неплохое развлечение временами, но это занятие лишь для того, чтобы лишний раз потешить собственное самолюбие. А здесь совсем неподходящее для этого место. Нам всем следует быть достаточно взрослыми, чтобы помнить о чувствах других, а не только о себе. Надеюсь, вы с этим согласны? – Она совсем не была в этом уверена, но отнюдь не собиралась давать ему возможность сказать «нет». – Вы уже говорили мне о великолепной оранжерее сестер Уорлингэм, и я видела эти лилии на столе. Может быть, вы окажете любезность и покажете мне теперь эту оранжерею?

– С огромным удовольствием, – с энтузиазмом отозвался Шоу. – Другого занятии я все равно не могу себе сейчас придумать.

Он взял ее руку и положил поверх своей, потом повел ее через всю комнату, к двери в противоположной стене. Шарлотта лишь один раз оглянулась и увидела выражение ярости и неудовольствия на лице Лелли Клитридж, настолько заметное, что оно так и застряло у нее в памяти на весь оставшийся день. Оно все еще здорово досаждало ей, когда Шарлотта вернулась домой, в Блумсбери, и дала Томасу полный отчет обо всех событиях этого дня и о своих впечатлениях от них.

Глава 6

Питт проснулся в середине ночи, услышав громкий повторяющийся стук. Едва выбравшись из запутанных снов, он с трудом сообразил, что стучат в парадную дверь. Томас вылез из постели, услышав, что Шарлотта зашевелилась рядом.

– Стучат в дверь, – пробормотал он, протягивая руку к одежде.

Не было никаких оснований надеяться, что это просто кто-то явился к нему с какой-то информацией, которую можно выслушать и снова отправиться спать. Тот, кто стучался столь сильно и непрерывно, явно хотел его куда-то увести. Томас натянул брюки и носки; ботинки остались сушиться перед кухонной плитой. Потом он попытался запихнуть в штаны рубашку, но не справился с этим, потопал вниз, зажег газовую лампу в холле и отпер входную дверь.

От промозглого холода улицы его тут же затрясло, но это было не слишком значительное неудобство по сравнению с видом Мёрдо, его пепельно-бледным лицом и сигнальным фонарем в его руке, который отбрасывал желтоватый свет на камни мостовой и чуть рассеивал туман вокруг. И еще он высвечивал темный силуэт кеба, ожидающего у тротуара, влажные бока запряженной в него лошади и кебмена, закутанного в плащ.

Питт не успел ничего сказать, когда Мёрдо выпалил хриплым голосом:

– Опять пожар! – Констебль забыл добавить «сэр». Он сейчас выглядел очень юным, веснушки были отчетливо видны на его бледной коже. – Дом Эймоса Линдси горит.

– Сильно горит? – спросил Питт, хотя уже все понял.

– Ужасно! – Мёрдо с трудом пытался говорить спокойно. – Никогда ничего подобного не видел – жар чувствуется в ста ярдах, еще на дороге. Смотреть – глаза режет. Боже, как такое можно устроить?!

– Заходите, – быстро сказал Томас. Ночной воздух был очень холоден.

Мёрдо заколебался.

– У меня ботинки в кухне. – Инспектор повернулся и оставил его самому принимать решение. Потом услышал, как щелкнул замок, и Мёрдо на цыпочках прошел следом за ним.

В кухне Питт зажег газ, сел на стул с жесткой спинкой, натянул ботинки и туго их зашнуровал. Мёрдо дошел до плиты и остановился, наслаждаясь исходящим от нее теплом. Его взгляд скользнул по чисто вымытому дереву, по фарфору, сверкающему в шкафу; он уловил запах выстиранного белья, сохнущего на решетке, закрепленной под потолком над его головой. Черты его юного лица невольно немного разгладились.

В дверях появилась Шарлотта в своем домашнем халате. Ее босые ноги не издавали никаких звуков, неслышно ступая по линолеуму.

Питт слабо ей улыбнулся.

– Что стряслось? – спросила она, глянув на Мёрдо, потом снова на мужа.

– Пожар, – односложно ответил Томас.

– Где?

– У Эймоса Линдси. Иди спать, – мягко сказал он. – Простудишься.

Шарлотта стояла с побледневшим лицом. Ее волосы казались темными на плечах и медно-рыжими там, куда падал свет газовой лампы.

– Кто был в доме? – спросила она у Мёрдо.

– Не знаю, мадам. Мы еще ничего не знаем. Ребята пытались вывести слуг, но там такой жар, что волосы вспыхивают… – Он замолк, осознав, что говорит это женщине и что этого вообще не следовало говорить.

– Что-что? – переспросила она.

Констебль выглядел совершенно несчастным и виноватым, так ему было неудобно за свою оплошность. Он посмотрел на Питта, который уже был готов к выходу.

– Брови, мадам, – ответил он жалким голосом, и она поняла, что он слишком шокирован, чтобы прикрываться экивоками.

Томас быстро поцеловал Шарлотту в щеку и подтолкнул к выходу из кухни.

– Иди спать, – повторил он. – Торчать тут и простужаться – от этого никому проку не будет.

– А ты не мог бы мне сообщить… – Тут она поняла, чего просит. Отрядить кого-то, чтобы просто что-то ей сообщить, чтобы просто ее успокоить, унять ее страхи или подтвердить их, когда нужно заниматься совсем другими, срочными делами, было бы бессмысленной тратой времени и сил, а ведь там могут быть раненые и обожженные люди, а то и потерявшие близких, и им требуется помощь. – Извини.

Питт улыбнулся, тут же поняв ее, потом повернулся и вышел вместе с Мёрдо и плотно прикрыл за собой парадную дверь.

– Что известно насчет Шоу? – спросил он, как только они влезли в кеб и тут же поехали. Не было, видимо, никакой необходимости говорить кебмену, куда ехать. Через минуту лошадь сменила рысь на легкий галоп, и ее копыта быстро застучали по камням мостовой, а кеб начало мотать из стороны в сторону, и их теперь здорово бросало от одной его стенки к другой, а еще и друг на друга.

– Не знаю, сэр, пока невозможно сказать. Дом превратился в сущий ад. Мы его вообще не видели – кажется, дело плохо.

– А Линдси?

– Его тоже никто не видел.

– Боже ты мой, ну и каша! – произнес Питт себе под нос, когда кеб, мотаясь, завернул за угол. Внешние колеса на секунду зависли в воздухе, после чего с грохотом опустились обратно на мостовую. Удар был такой силы, что их обоих здорово тряхнуло.

Путь в Хайгейт был долгий и трудный, и они больше не разговаривали. Да и говорить-то было нечего; каждый углубился в собственные мысли, дал волю собственному воображению, представляя себе огненную печь, к которой они приближались, а еще вспоминая обгоревшее тело Клеменси Шоу, когда его выносили совсем недавно из других обугленных развалин.

Красное зарево они увидели издалека сквозь окошко кеба, как только экипаж завернул за угол Кентиш-Таун-роуд и выехали на Хайгейт-роуд. На Хайгейт-райз лошадь резко встала, кебби соскочил на землю и отворил дверцу.

– Я не могу заставить ее идти дальше!

Питт выбрался наружу, и на него тотчас же навалилась волна жара, окутав его удушающим, ядовитым, ревущим и полным сажи облаком. Все небо казалось красным, и в него уходил яркий огненный столб. Искры сыпались вокруг дождем, разлетаясь в воздухе; белые и желтые, они взлетали вверх на сотни футов, потом падали вниз, дотлевая на лету. Улица была заполнена пожарными насосами, лошади бились и ржали в ужасе, когда рядом с ними падали горящие обломки. Люди сдерживали их, пытались успокоить. Вокруг царила полная неразбериха. На земле лежали пожарные шланги, подсоединенные к Хайгейтским прудам; люди бегали с кожаными ведрами, полными воды, передавали их по цепочке, но все, чего им удавалось добиться, это только защитить ближайшие соседние дома. Дом Линдси уже ничто не могло спасти. Питт и Мёрдо остановились на дороге, и тут огромная часть верхнего этажа обвалилась и с жутким грохотом рухнула вниз. За ней начали один за другим падать и разбиваться о землю балки и стропила, и вверх футов на пятьдесят с ревом и грохотом рванула гигантская вспышка пламени; жар от нее заставил полицейских отскочить назад, на противоположный тротуар, за живую изгородь, хотя они стояли достаточно далеко от горящего дома.

Одна из лошадей пожарных дико заржала, когда ей поперек спины упала горящая доска, и воздух немедленно наполнился запахом паленой шерсти и плоти. Лошадь рванулась вперед, вырвав вожжи из рук пожарного. Другой пожарный так быстро, что никто не успел подумать, схватил ведро с водой и выплеснул его на спину животному, погасив одним движением и огонь, и боль.

Питт бросился вперед и схватил лошадь под уздцы, повиснув на ней всем своим весом, та задрожала и встала. Мёрдо, который вырос на ферме, снял пальто, обмакнул его в другое ведро с водой, набросил на спину животного и крепко прижал.

Брандмейстер уже шел к Питту. Его лицо было все в полосах сажи; только глаза просвечивали сквозь эту маску, покрасневшие и полные отчаяния. Брови у него обгорели, а под черной пленкой на лице виднелись жуткие красные рубцы и ожоги. Одежда его была порвана, пропитана водой и перепачкана так, что невозможно было определить, какой она была раньше.

– Слуг мы вытащили! – выкрикнул брандмейстер, и его тут же одолел такой приступ кашля, что он с трудом сумел с ним справиться.

Он махнул им рукой, чтобы отошли еще подальше, и полицейские последовали за ним, пока не нашли место, где ощущалась хоть какая-то ночная прохлада, уменьшающая наплывы жара и горелой вони, а рев пламени, грохот рушащихся стен и треск горящего дерева были менее слышны. Лицо пожарного осунулось, он выглядел измученным; его снедали не только горестные мысли, но и понимание того, что он ничего не успел и не смог сделать.

– Ни того, ни другого джентльмена мы не обнаружили! – Не было смысла добавлять, что теперь на это уже нет никакой надежды, это было и так всем ясно. В таком чудовищном пожаре не мог выжить никто.

Питт хорошо это понимал, и тем не менее слышать это от человека, говорившего на основании многолетнего опыта, бесконечных надежд и борьбы, заставило его ощутить внутри себя некую зияющую пустоту, что стало для него полной неожиданностью. Он только сейчас понял, как привлекал его доктор Шоу, даже при том, что Томас не забывал о версии, что именно доктор убил Клеменси Шоу. Или, возможно, он принимал эту версию только умом, но, по его внутреннему суждению, это было невозможно. А что до Эймоса Линдси, то в отношении него вообще не было никаких подозрений, один лишь интерес и некоторое теплое чувство, поскольку он был знаком с Зенобией Ганн. А теперь осталось только чувство острой боли от этой потери. Злость и гнев появятся позже, когда рана хоть немного заживет.

Питт повернулся к Мёрдо и увидел, как тот потрясен и несчастен. Он был молод, убийства еще не стали для него привычным явлением, так же как и внезапные трагические утраты. Томас взял его за руку.

– Перестаньте, – тихо сказал он. – Нам не удалось это предотвратить, но нужно поймать его до того, как он проделает это еще раз. Или ее, – добавил он. – Это могла быть и женщина.

Мёрдо все еще не мог прийти в себя.

– Какая женщина способна на такое?! – Он махнул рукой назад, но оборачиваться не стал.

– Женщины ничуть не менее мужчин способны на страсть и ненависть, – ответил инспектор. – И на насильственные действия, если у них есть соответствующие средства.

– О нет, сэр!.. – инстинктивно начал возражать Мёрдо.

Аргументы ему давали его собственные воспоминания. Острый язычок – да, конечно; или, может быть, пощечина; несомненно, жадность, иногда; а еще холодность, сварливость, стремление всегда командовать и все критиковать; и поразительная, лишающая дара речи нечестность и несправедливость. Но насилие, да еще вот такое…

На Питта тоже нахлынули воспоминания, и он заговорил снова.

– Некоторые из самых гнусных убийств, которые мне приходилось расследовать, были совершены женщинами. И некоторых из них я очень хорошо понимал – когда узнавал, почему они на это пошли, – и жалел. Мы еще так мало знаем об этом деле – нам неизвестны реальные причины и страсти, разыгравшиеся под поверхностью…

– Нам известно, что у Уорлингэмов полным-полно денег, и у старого Латтеруорта тоже. – Мёрдо старался собрать в памяти все, что ему удалось узнать. – Мы знаем… мы знаем, что Паскоу и Далгетти ненавидят друг друга, хотя какое это имеет отношение к гибели миссис Шоу… – Он замолчал, пытаясь вспомнить что-нибудь более важное. – Мы знаем, что Линдси писал статьи и эссе о фабианском социализме, хотя это тоже не имеет отношения к миссис Шоу. Но доктор эти идеи поддерживал.

– Нет, вряд ли то были чувства и страсти, чтобы устроить погребальный костер вроде этого, – горько сказал Питт. – Нет, Мёрдо. Мы не слишком много знаем. Однако, клянусь Господом, мы все выясним! – Он развернулся и пошел обратно к брандмейстеру, который сейчас распределял своих людей, направляя их на защиту соседних домов. – У вас уже есть какие-то соображения? Пожар начался таким же образом, как и в прошлый раз?

Брандмейстер повернул к нему свое перемазанное и несчастное лицо.

– Вероятно. Очень уж быстро все занялось. Нас уведомили двое – один заметил огонь с улицы спереди дома, вон оттуда, со стороны городка, а второй – с подножия холма, сзади, со стороны Холли-Виллидж. Значит, он возник сразу в двух местах. А если судить по скорости его распространения, то, думаю, мест возгорания было больше.

– Но вы же вывели слуг? Как? Почему не Линдси и Шоу? Или горели только хозяйские помещения?

– Да, так оно и было. Хотя к тому времени, когда мы сюда приехали, огонь уже охватил почти весь дом. У меня один пожарный здорово обгорел, а другой сломал ногу, вытаскивая оттуда слуг.

– А где они сейчас?

– Не знаю. Один малый носился тут вокруг в ночной рубашке и рясе, пытался помочь, да только мешался под ногами. Добрый самаритянин, надо полагать, только всем мешал. С ним была женщина, она действовала более разумно. Потом еще одна пара появилась, вон оттуда, оба в белом, смотрелись как привидения – но они притащили одеяла. Я слишком занят был, чтоб смотреть за ними, – вывели, значит, теперь в безопасности. Я лучше завтра на ваши вопросы отвечу…

– А лошадь вы вывели? – Питт и сам не знал, почему задал этот вопрос, разве что в памяти всплыла картина перепуганных животных – давно это было, в его юности.

– Лошадь? – переспросил брандмейстер, нахмурившись. – Какую лошадь?

– Лошадь доктора, которая возила его двуколку.