Помоги проекту - поделись книгой:
Сергей Королев, ведущий конструктор в области ракетостроения, Игорь Курчатов, руководитель советского проекта по созданию атомной бомбы, и Михаил Келдыш, главный теоретик космической программы
Советский Союз, вне всяких сомнений, был пионером в области исследований космоса. В конце концов именно здесь впервые в мире вывели на орбиту искусственный спутник и запустили в космос первого человека{158}. Советские ракеты создали стране устойчивую репутацию мощной и надежной державы (хотя, как и в США, здесь тоже были и грандиозные провалы). Студентом я был в Москве 12 апреля 1961 года, когда Юрий Гагарин впервые облетел Землю, позднее у меня состоялась короткая встреча с ним{159}. Я помню, что достижение Гагарина стало высшей точкой в утверждении советского самосознания. Советскую науку и технологии называли лучшими в мире. Энтузиазм тысяч празднующих людей, которых я видел на улицах, был абсолютно искренним. В истории скачкообразного развития российских технологий это был, несомненно, самый яркий момент.
Юрий Гагарин, первый человек, совершивший полет в космос, и Сергей Королев, руководитель советской космической программы
После завершения программы «Шаттл» США в течение некоторого времени зависели от России в вопросах транспортировки грузов на Международную космическую станцию. Ракете «Союз», которая применяется для этих целей, если говорить о ее разработке, уже более сорока лет. Но она продолжает оставаться наиболее часто используемой и надежной ракетой в истории. Было проведено свыше 1700 ее запусков.
Еще одним примером превосходства советского ракетостроения может служить использование советских ракетных двигателей американскими космическими компаниями после распада Советского Союза и окончания холодной войны{160}. В 1960-х – начале 1970-х годов в Советском Союзе было произведено большое количество ракетных двигателей НК-33, многие из которых были законсервированы на складах. В 1990-е годы американская компания – разработчик ракетных двигателей Aerojet закупила 36 двигателей НК-33 для использования в запусках коммерческих спутников. Ракетные двигатели, разработанные в Советском Союзе, оказались лучше двигателей Aerojet.
Превосходство советских ракетных двигателей свидетельствует о том, что в технологических проектах, которым руководство страны отдавало приоритет и обеспечивало щедрое финансирование, результаты часто были весьма впечатляющими. На развитие космических технологий и ядерного оружия выделялись практически неограниченные ресурсы, как финансовые, так и кадровые. Вопрос экономической целесообразности при этом вставал крайне редко.
Сегодня в России, США, других странах этот подход выглядит устаревшим. Русская беспилотная миссия на Марс в ноябре 2011 года не смогла покинуть околоземную орбиту{161}. США пытаются сократить стоимость своей космической программы путем приватизации отдельных ее направлений, стимулируя частные компании к созданию ракет-носителей для вывода на низкую околоземную орбиту. НАСА уже сотрудничает в реализации этой программы с Rocketplane Kistler, SpaceX, Orbital Sciences Corporation и Boeing. России угрожает опасность утраты превосходства в космосе, если она не сделает чего-то подобного. Это напоминает историю развития компьютерных технологий на раннем ее этапе. Когда эту область финансировало преимущественно государство, в период с 1940-х до начала 1960-х годов, Советский Союз успешно выдерживал конкуренцию с западными странами. Но когда компьютеры стали коммерческим товаром, Россия осталась далеко позади. И хотя в области космических исследований государство всегда будет играть определенную роль, источники некоторых инноваций в этой сфере, вполне вероятно, будут носить предпринимательский характер. А именно этого России очень не хватает. Стоит отметить, что в 2012 году доля России в крупнейшем космическом коммерческом секторе спутниковых коммуникаций и телекоммуникаций (с объемом более 100 млрд долл.) составляла менее 1 %{162}. Даже в космических технологиях в России сохраняется та же модель, которую мы так часто видели в этой книге.
Атомная энергетика
Россия является мощным международным игроком в области атомной энергетики. Исторически ее сильные стороны в данной сфере уходят корнями в советскую программу ядерного оружия. Однако и в постсоветский период российское правительство продолжило продвигать атомную энергетику, так что в этой технологической сфере страна обладает экспортными преимуществами. Государственная корпорация «Росатом» образовала акционерную дочернюю корпорацию «Атомэнергопром», которая является крупнейшим в мире экспортером ядерных энергетических установок. «Росатом» вместе с различными дочерними компаниями обеспечивает полный цикл услуг в сфере ядерной энергетики – от добычи урана и производства топлива до проектирования и строительства ядерных реакторов и продажи ядерных энергетических установок. Она также предлагает важный спектр услуг по конверсии и обогащению урана, обладая самыми большими мощностями по обогащению в мире. Для обогащения урана здесь применяется технология с использованием газовых центрифуг, этот метод менее затратен, чем технология на основе газовой диффузии, используемая в Европе и Америке. Россия экспортирует треть всего ядерного топлива, потребляемого станциями Западной Европы.
В настоящее время Россия обладает реальными преимуществами в области ядерных технологий. Озабоченность по поводу безопасности, возникшая после аварии на Чернобыльской АЭС в 1986 году, препятствует дальнейшему развитию ядерной энергетики на Западе. Это объясняет, почему с наибольшим успехом ядерные энергетические установки Россия продает Китаю, Ирану, Индии – странам, в которых присутствует серьезная поддержка программ развития ядерной энергетики на государственном уровне.
В целом же в будущем российский экспорт ядерных технологий может оказаться под давлением. После аварии на атомной электростанции «Фукусима-1» в 2011 году многие государства начали пересматривать свою политику в области ядерной энергетики. Германия решила от нее отказаться. Франция, которая осталась сторонницей использования ядерной энергетики, в основном полагается на собственные технологии, хотя и использует возможности России в области обогащения урана. После событий в Японии гораздо большее внимание, чем раньше, уделяется вопросу разработки более безопасных ядерных технологий, при этом происходит существенное смещение акцентов, например в сторону использования мини-электростанций. Также появляются новые технологии производства топлива для ядерных реакторов, такие как лазерное разделение изотопов. России придется приложить серьезные усилия, чтобы сохранить свои экспортные позиции. Для этого в стране существует впечатляющая база для проведения исследований в области ядерной энергетики.
Часть II
В чем источники проблемы?
Как можно объяснить «российскую» модель, когда впечатляющие технологические изобретения раз за разом наталкиваются на неспособность развить их в качестве инноваций? Мы наблюдали это в военной промышленности, когда Тула сначала в XVII, затем в начале XIX века была одним из крупнейших мировых центров по производству оружия; в железнодорожной промышленности, когда в 1847 году американские инженеры назвали Александровский завод в Санкт-Петербурге самым современным из тех, что они когда-либо видели; в энергетике, когда в 1870-е годы Лондон и Париж были ослеплены «русскими лампами», осветившими модные авеню; в авиации, где русские еще до Первой мировой войны создали комфортабельный пассажирский самолет; во время индустриализации, когда были построены крупнейшие в мире металлургические предприятия и гидроэлектростанции; в биологии, где в 1920-х – начале 1930-х годов русские были лидерами в «новом синтезе» эволюционной биологии и генетики; в полупроводниковой промышленности, в которой русские инженеры опередили в некоторых отношениях развитие мировой отрасли на целое поколение; в компьютерных технологиях, ведь Россия в числе первых создала одну из самых быстродействующих в мире ЭВМ; в лазерных технологиях, когда русские привлекли внимание мировой научной общественности своими исследованиями и получили за них Нобелевские премии; в космической отрасли, где русские первыми в мире вывели на околоземную орбиту искусственный спутник Земли и запустили человека в космос.
Во всех этих случаях высокий первоначальный потенциал идей не был реализован. Вместо этого мы раз за разом наблюдали то, что можно назвать не иначе как грандиозным провалом в попытках удержания ранее достигнутого преимущества. Как итог, современная Россия играет незначительную роль на международном рынке высоких технологий. И российские лидеры вновь вынуждены делать то, что делали их предшественники со времен Петра I: модернизировать свою промышленность.
Ни в одной другой стране мира подобная модель интеллектуального, творческого превосходства и вместе с тем технологической слабости не проявляется в такой мере, как в России. Это явление мирового значения, которое требует объяснения. Эта модель определяет судьбу России как государства, не только привыкшего к своей технологической отсталости, но и нашедшего оправдание для авторитарного стиля управления – от Петра I до Сталина и Путина. Неспособность России поддержать технологическое развитие – это не просто глава в мировой истории развития технологий. Это важный ключ к ее политической и социальной эволюции, одна из причин, почему российские лидеры могут игнорировать демократию и призывать к насильственной модернизации через политическое принуждение, не отдавая отчета в том, что, поступая так, они только усугубляют роковую модель.
Россия представляет собой наглядный пример общего принципа, по которому единожды внедренная технология не распространяется автоматически, не становится неотъемлемой частью общего технологического развития. Чтобы поддерживать это развитие, требуется общество, способное оказать эту поддержку, стимулировать его, – общество, в котором инновация становится естественным процессом. Россия до настоящего времени мало в этом преуспела, и в итоге во втором десятилетии XXI века бывший и действующий президенты страны – Медведев и Путин – раз за разом призывают к технологической модернизации. Тот же призыв звучал из уст многих их предшественников: Горбачева, Брежнева, Хрущева, Сталина, Ленина, Александра II, Екатерины Великой, Петра I.
Каково место России во всемирной истории технологий? Провалы в технологическом развитии – это, конечно, явление, свойственное не только России. Вопросам технологических неудач на Западе посвящена обширная литература{163}. В большей части она касается печально известных примеров технологий, которые изначально казались замечательными, но так и не добились признания. Среди них первые вычислительные аналитические машины Чарльза Бэббиджа (1847–1849), видеомагнитофон Betamax компании Sony (1975), видеокамера Polyvision компании Polaroid (1977), карманные персональные компьютеры Newton компании Apple (1993) или сигвеи компании Segway (2001). Для интересующихся более далекой историей можно привести примеры «вертолета» или «танка» (1480-е годы) Леонардо да Винчи. Бразильцы до сих пор часто утверждают, что первым авиатором был Альберто Сантос-Дюмон (начало 1900-х годов), а вовсе не братья Райт. Во всех этих случаях блестящие изобретательские идеи не воплотились в коммерческий успех.
Является ли модель России, в которой технологические достижения сменяются невозможностью их практической реализации, просто еще одним примером феномена, с которым сталкиваются во всем мире? Нет. Неспособность России поддержать развитие технологий, которая с завидным постоянством длится уже больше трех сотен лет, к сожалению, придает ей отдельный статус. Ни одна другая страна не может похвастаться таким продолжительным рекордом как в положительном, так и в негативном смыслах. Вместо традиционных объяснений технологических провалов, в основе которых лежат характеристики конкретных устройств, например «опережает свое время», «слишком дорогой», «отсутствует финансовая поддержка», «неудачный дизайн», «слабое продвижение», в случае с Россией стоит говорить о крупных социальных препятствиях на пути технологического успеха. Только этим можно объяснить провалы, имевшие место в течение столь долгого времени.
Причины, объясняющие это, можно подразделить на несколько крупных категорий: связанные с отношением общества к коммерциализации науки, политические, социальные, экономические, правовые и организационные. Некоторые из них, например отсутствие эффективного законодательства в области инноваций, очевидны и легко объяснимы. Другие, например фактор сложившегося в обществе отношения к инноваторам, трудно сформулировать однозначно. Но именно они играют очень важную роль.
Глава 11
Вопрос отношения общества к коммерциализации научных идей
Одним из факторов, ограничивающих усилия России по развитию технологий, является отношение общества к коммерциализации научных идей. Он с трудом поддается анализу, его невозможно измерить в экономических категориях. В некотором смысле его можно назвать умозрительным. И все же вполне вероятно, что он самый важный из всех. Вплоть до настоящего времени русским так и не удалось в полной мере воспринять современную концепцию, согласно которой получение прибыли от технологических инноваций – занятие почетное, приличное и достойное уважения.
Мы воспринимаем ученого как человека, не имеющего корыстного интереса, который совершает свою работу на благо человечества. А предприниматель – это представитель буржуазии, который наживается на других.
В XIX веке, затем в советскую эпоху и, наконец, сегодня бизнес зачастую воспринимается русскими как нечто постыдное. Особенно это касается людей интеллектуального труда, представителей интеллигенции, которые считали (и зачастую по-прежнему считают), что заниматься коммерцией ниже их достоинства. В недавние постсоветские годы коррупционные связи успешных бизнесменов, в первую очередь олигархов, только усилили недоверие к бизнесу и бизнесменам.
Необходимо признать, что многие россияне не хотят западной, либеральной, конкурентной, рыночной системы отношений. Зачастую они мечтают о том, чтобы идти собственным путем, преследуя «высшие цели». Единственный ныне здравствующий российский лауреат Нобелевской премии физик Жорес Алферов говорил мне в декабре 2011 года, что считает распад Советского Союза «огромной политической, моральной и прежде всего экономической трагедией». Алферов – сопредседатель Консультативного научного совета фонда «Сколково» – российского аналога Кремниевой долины. Президент Владимир Путин тоже назвал развал Советского Союза «величайшей геополитической трагедией ХХ века». Подобные взгляды препятствуют вступлению России в современную глобальную высокотехнологичную экономику.
За последние 50 лет я совершил более сотни поездок в Советский Союз и Россию, их продолжительность в общей сложности составляет несколько лет. Я беседовал с несколькими тысячами русских ученых, инженеров, студентов как в формате официальных интервью, так и неформально. Только в период 2005–2013 годов я посетил примерно 60 университетов и исследовательских институтов по всей стране: от Санкт-Петербурга и Москвы до Томска, Новосибирска, Красноярска и Владивостока. Как инженеру мне было интересно общаться с инженерами и учеными. Тот факт, что я в свое время учился в МГУ им. М. В. Ломоносова, помогал в организации этих встреч. Я постоянно сравнивал увиденное в России с тем, что наблюдал в своем родном Массачусетском технологическом институте, где был профессором.
Когда я спрашивал студентов инженерных специальностей в MIT об их профессиональных целях, то получал самые разные ответы, но с удивительной частотой один звучал один: «Я хотел бы создать собственную хайтек-компанию и добиться успеха. Если у меня не получится стать новым Биллом Гейтсом или Стивом Джобсом, то по крайней мере я хочу создать достаточно ценную компанию, которую за хорошие деньги можно будет продать одному из действующих крупных игроков на этом рынке. Затем постараюсь найти идею и запустить новый стартап».
Могу ответственно утверждать, что я ни разу не услышал подобного ответа от российских студентов. Они, как и работающие ученые и инженеры, просто не задумываются над этим, хотя сегодня в России предпринимаются огромные усилия, чтобы изменить отношение общества к этому вопросу (подробнее – в заключительной части книги «Может ли Россия преодолеть свою проблему сегодня?»).
Мне всегда хотелось получить некую объективную информацию, способную подтвердить или опровергнуть мою точку зрения, основанную на личных наблюдениях. Найти подобную информацию довольно сложно. Однако кое-что мне удалось раздобыть. В 2010 году Европейский университет в Санкт-Петербурге проводил опрос среди российских ученых и инженеров по поводу их отношения к своей работе. Параллельно университет участвовал в более масштабном социологическом исследовании по данной тематике, которое проводил Университет имени Отто фон Герике в Магдебурге{164}. Несомненно, мне бы хотелось, чтобы было проведено больше интервью с учеными (их приняло участие в опросе всего несколько десятков), но все же и то, что удалось получить, вполне отражает общий образ мыслей.
Один из респондентов ответил: «В сознании [русских] людей отсутствует модель успешного ученого-предпринимателя. Мы воспринимаем ученого как человека, не имеющего корыстного интереса, который делает свою работу на благо человечества. А предприниматель – это представитель буржуазии, который наживается на других». (Респонденту был 41 год, то есть в момент распада Советского Союза ему было 21.)
Из ответа другого респондента: «Мы должны говорить о нашей неспособности коммерциализировать собственные продукты. Это не беда Советского Союза, это беда русского менталитета в целом… К сожалению, вплоть до настоящего времени в обществе не сформировалось положительного отношения к коммерциализации научных идей».
Один российский ученый (обладатель более 50 международных патентов) признался: «Я знаю, что у меня нет коммерческой жилки! У меня есть идея, и моя цель – реализовать ее. Когда мне удастся это сделать, когда я получу нужный результат, я опубликую научную работу или, может быть, запатентую свою идею. Что будет дальше – не мое дело. Попытки применить все это в бизнесе требуют очень много такой работы, которая мне неинтересна. А в результате другие люди [в других странах] воруют наши идеи. Сейчас, например несколько моих инноваций беззастенчиво используются компаниями в Китае и Израиле».
Другой молодой ученый ответил: «У нас нет культуры инноваций – нет опыта, нет традиций. Наши ученые продолжают оставаться советскими с точки зрения их отношения: для них бизнес – это что-то грязное. Наша научная культура практически не затронута предпринимательским духом»{165}.
Чем объяснить негативное отношение к коммерческим технологиям многих российских ученых? Ответ можно найти в необычном сочетании российских особенностей и устаревших идей, характерных для общеевропейской истории. Россия пострадала и от того и от другого: от старой общеевропейской болезни и от новой, присущей только ей.
В свое время в Европе с презрением относились к ремеслу торговца. Монархия, знать и церковь – все получали свой статус по праву наследования, а не добивались его или зарабатывали. Монархи правили государствами по божьей воле, а не благодаря личным способностям или достижениям; знать – из-за своего происхождения и роли защитников государя и государства. Церковь занималась духовными делами и давала религиозное обоснование существовавшего миропорядка. Этот порядок начал меняться в конце XVII века, сначала в Нидерландах, затем в Англии, Северной Америке, а потом уже и в остальных странах Западной Европы{166}. В обществе укоренялась новая идея: можно быть уважаемым, даже заслуживающим восхищения гражданином и при этом получать прибыль от своего умения производить или продавать товары, предлагать услуги. В некоторой степени эта идея была связана с протестантизмом и зарождающимся капитализмом (тезис Вебера[40]), но в некоторых странах она развивалась и без этих сопутствующих элементов.
В Россию эта идея пришла гораздо позднее, чем в большинство стран Западной Европы. До самого заката Российской империи значимость монархии, знати и церкви превышала значимость буржуазии. Престиж был связан с силой, социальный статус купцов и предпринимателей был невысоким. Протестантизм на территории православной России не имел распространения{167}, а капитализм, пришедший сюда в конце XIX века в изрядно урезанном с точки зрения Запада виде, пришелся не ко двору многим критикам: как тем, кто все еще был подвержен романтическим идеям крестьянского идеализма, так и тем, на кого оказали влияние марксистские идеи, пришедшие из Западной Европы{168}. Если успешными бизнесменами или финансистами оказывались евреи, еще одной причиной враждебного отношения становился антисемитизм. К концу XIX века в России сложилось небольшое эффективное научное сообщество, но большинство ученых занимались «чистой наукой» и были слабо связаны с практической деятельностью (за редкими исключениями, каким был, например, выдающийся химик Дмитрий Менделеев){169}. Так сформировалась мощная российская математическая база (например, в области неевклидовой геометрии), а также базы в области теоретической физики и химии (но не в промышленности, основанной на этих областях знаний).
На образ мышления, превалировавший в России в последние десятилетия царского режима, наложился поток радикальных идей, крайне критичных в отношении капитализма, конкуренции и частной инициативы. Революционеры-марксисты, пришедшие к власти в России в 1917 году, были, безусловно, модернизаторами. Но основным двигателем модернизации они считали государство, систему государственного планирования, а не деятельность индивидуальных предпринимателей. Таким образом, концепция новатора, получающего деньги за реализацию своих идей, распространение которой в царской России уже отставало по сравнению с большей частью Европы, в советской России окончательно сдала свои позиции и стала почти аморальной. В Большой советской энциклопедии приводится определение «буржуазии» как «правящего класса в капиталистическом обществе, живущего за счет эксплуатации труда наемных рабочих». А предпринимателям необходимо нанимать рабочих. В 2006 году в новой российской энциклопедии прежнее определение заменила новая формулировка: «Буржуазия – это социальный класс, имеющий капитал». Тем не менее старое определение еще широко используется, да и новое едва ли можно назвать позитивным в части оценки роли буржуазии{170}.
Для российских ученых, работающих за счет господдержки в государственных исследовательских институтах, в том числе и в институтах Академии наук РФ, советская идеология, осуждавшая частное предпринимательство, не так уж неприемлема. Она дает им статус, в чем-то схожий с положением церкви в «добуржуазной» Европе: они жили в мире идей, и если их награда была обусловлена интеллектуальной деятельностью, то, как и в случае с церковью, она никак не была связана с практической реализацией этих идей.
Даже если некоторые ученые критически относились к политическому контролю, существовавшему в Советском Союзе, те из них, кто достиг высших должностей в своих исследовательских институтах, глубоко ценили особый статус, предоставленный им системой, включая доступ к магазинам спецобслуживания, больницам, санаториям, возможность выезда за границу. Особые привилегии, которыми пользовались ведущие ученые в Советском Союзе, независимо от их фактического вклада в экономику, помогают объяснить, почему, когда начался процесс распада Советского Союза, научная верхушка страны была в числе наиболее ярых защитников прежнего порядка{171}. И сегодня некоторые пожилые ученые с ностальгией вспоминают о своем положении в советское время. Они не хотят оказаться в мире экономической конкуренции.
В последнее время в России наблюдаются некоторые признаки изменения отношения к коммерциализации технологий. В российских бизнес-школах, на экономических факультетах университетов, в правительственных речах все больше говорится о «коммерциализации технологий»; появляются стартапы, бизнес-инкубаторы, научные и технические парки, «кластеры» для развития инноваций. Эта тенденция несколько слабее проявляется в научном сообществе, она пока не характерна для Российской академии наук, университетских факультетов точных наук. Но и там она постепенно начинает набирать обороты.
Совершиться этому переходу в России помогают несколько американских фондов. Американский фонд гражданских исследований и развития (CRDF), расположенный в г. Арлингтоне, в течение многих лет содействовал этому через офисы коммерциализации технологий, которые он помог создать во многих российских университетах, а также через специальную программу First Steps to Market Program («Первые шаги к рынку»). Программа The Eureka («Эврика»), запущенная в 2011 году, была ориентирована на те же цели и помогла наладить партнерские связи американским и российским университетам (в числе участвовавших в ней были Университет Пердью, Мэрилендский университет, Университет Калифорнии в Лос-Анджелесе, Нижегородский государственный университет и Санкт-Петербургский национальный исследовательский университет информационных технологий, механики и оптики). Во время недавнего посещения последнего я слышал, как молодой выпускник описывал компанию, которую он хотел бы создать, чтобы при помощи электроники бороться с дорожными пробками, одной из главных проблем крупных российских городов. Программа «Эврика» финансируется Американо-Российским фондом по экономическому и правовому развитию (USRF), Американским советом по международному образованию, фондом «Новая Евразия». И, конечно же, еще одним важным игроком в процессе внедрения коммерциализации технологий должен стать фонд «Сколково».
Слабым местом всех этих усилий является то, что они не предполагают социальных реформ, необходимых для обеспечения устойчивого технологического развития. Как подчеркивают в своей недавней книге Why Nations Fail («Почему одни нации богатые, а другие – бедные») Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон, инклюзивные[41] политические и социальные институты – это мощные факторы, стимулирующие экономическое развитие{172}. В России, где у власти стоит одна политическая партия, где ограничивается деятельность независимых негосударственных институтов, где заставляют замолчать тех, кто критикует политическую систему, где средства массовой информации находятся под контролем, развитие таких институтов – задача не из простых. Как отмечал Егор Гайдар, премьер-министр российского правительства во время президентства Б. Н. Ельцина: «Российская политическая элита хотела позаимствовать военные и производственные технологии, а не европейские институты, которые были основой достижений Западной Европы»{173}.
В завершение «поведенческой» главы я должен отметить, что несколько человек, читавших рукопись этой книги, спрашивали меня: «Почему ты используешь понятие “отношение”, а не “культура”? Разве эта проблема не относится к числу культурологических?» Полагаю, я мог бы использовать и термин «культура». Но это понятие кажется мне несколько обобщенным, немного размытым (в широком понимании, как его используют в антропологии), чтобы передать то, с чем я постоянно сталкивался в беседах с русскими учеными: их критическим отношением к предпринимательской деятельности. Я хотел заострить внимание именно на этом, использовав термин «отношение», потому что именно отношение этих ученых привлекло мое внимание и поразило гораздо больше, чем характеристики русской культуры в целом. Я хотел сделать акцент именно на отношении к прикладной науке и технологиям (в противовес фундаментальной науке и абстрактным идеям). Хотя, конечно, я мог бы применить и термин «культура», если бы он был интерпретирован читательской аудиторией соответствующим образом.
Глава 12
Политический режим
Политическая проблема, если сформулировать ее совсем кратко, заключается в авторитаризме. Цари, лидеры Коммунистической партии, а теперь и лидеры постсоветской «суверенной демократии» формировали и формируют политику, обуславливавшую технологическое развитие страны, зачастую игнорируя законы рынка и лучшие мировые практики, которые, по крайней мере во многих аспектах, определили развитие технологий во всем мире. Разумеется, Россия не единственная страна, которая следовала ошибочным курсом в области развития технологий. Примеры неудачных политических решений можно найти в истории всех промышленно развитых стран: Германии, США, Японии. Однако Россия выделяется из их ряда частотой неудачных решений, а также глубиной их последствий.
Граждане, являющиеся сотрудниками международных организаций, действующие вопреки государственным интересам, также будут считаться лицами, совершившими государственную измену.
«Политический авторитаризм» – это не то же самое, что «государственный контроль». Хотя централизованная государственная власть, как правило, не может похвастаться большими успехами в прогнозировании технологий, в демократических государствах она может играть полезную роль в их продвижении. Правительство Франции добилось успеха по крайней мере в некоторых общегосударственных мегапроектах, таких как создание сети скоростных железных дорог и электропоездов TGV, атомная энергетика. В других случаях, например в попытке создать французскую Кремниевую долину – технологический парк София-Антиполис юго-западнее Ниццы, достижения были скромнее. Особый случай – Китай: здесь государственная власть и централизованная, и не демократическая. Фактически Китай – это самый большой вызов для основного тезиса этой книги, что технологии оптимальны, а их развитие максимально в условиях демократического правового общества{174}. Многое покажет будущее, но до сих пор Китай был гораздо более успешен в части расширения объемов массового производства, чем в создании собственных инновационных высоких технологий.
Мы уже убедились в том, что российские правители во все времена были более заинтересованы в развитии технологий, которые способствовали наращиванию военной мощи, производили неизгладимое впечатление на наблюдателей или приносили пользу элите, нежели технологий, направленных на улучшение российской экономики в целом. Эта модель сохранилась до настоящего времени. Милитаризация деформировала технологическое развитие России. Петр I придал процессу модернизации России огромное ускорение. Но его изначальной целью было укрепление России как европейской военной державы, а не повышение качества жизни населения. Он модернизировал военные заводы, импортировал самые современные зарубежные технологии, и эти усилия принесли положительные плоды в ходе нескольких последующих войн. После его правления преемники продолжали поддерживать военную промышленность, но уже эпизодически, в те моменты, когда устаревание оборачивалось военными поражениями, как это было после Крымской войны. Кроме того, цари и знать, контролировавшие эту область, непременно желали иметь в личном пользовании богато оформленное оружие. И некоторые наиболее талантливые мастера посвящали свои усилия не инновациям, не массовому производству оружия для ведения победоносных военных кампаний, а созданию роскошно декорированных экземпляров для удовольствия царственных и иных благородных господ.
Похожее желание использовать технологии, в первую очередь для того, чтобы произвести впечатление, очевидно и для Хрущева и Брежнева, которые настаивали на том, чтобы советские космонавты совершали показательные полеты, приуроченные к важным политическим датам, таким как съезд КПСС или годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Вероятно, одна из самых опасных подобных демонстраций технологического превосходства имела место в 1963 году, когда Н. Хрущев приказал вывести на орбиту экипаж в составе трех космонавтов до того, как США произведут двухместный полет. Для выполнения этого приказа талантливому конструктору Сергею Королеву пришлось подбирать в экипаж космонавтов маленького роста, пренебречь осторожностью, не надевать массивных скафандров. Космонавтов разместили в небольшой капсуле настолько плотно, что они были похожи на сардин в банке. Это предприятие увенчалось успехом{175}.
Политические факторы существенно препятствовали внедрению инноваций на протяжении всей истории России. Русский пионер в области электроэнергетики Павел Яблочков, первый осветивший центральные улицы Парижа, долго прожил в этом городе и успел подружиться с российскими политическими эмигрантами, осевшими там, включая переводчика на русский язык книги Карла Маркса «Капитал». Этой связи было достаточно для подозрений царской полиции, после возвращения Яблочкова на родину за ним была установлена слежка.
Подобные примеры влияния политических факторов на инновации в изобилии можно найти и в советский период. Авиаконструктор Игорь Сикорский, спасаясь от репрессий, эмигрировал в США, где основал собственную, ставшую очень успешной, компанию. Один из создателей телевидения Владимир Зворыкин в 1919 году, во время Гражданской войны, уехал из России в США и работал на Вестингауза и корпорацию RCA. Олег Лосев был пионером в области развития полупроводников и диодов, но из-за своего сомнительного социального происхождения (он был из дворян) и частной предпринимательской деятельности в 1920-е годы его возможности по внедрению своих инноваций в экономику были крайне ограниченными. Инженер-химик Владимир Ипатьев был выдворен из Советского Союза и эмигрировал в США, где для компании Sun Oil Company разработал методы очистки нефти. Был вынужден эмигрировать и выдающийся генетик Теодозиус Добржанский, позднее он стал ведущим ученым Университета Рокфеллера. Этот список можно продолжать очень долго. Сегодня Россия продолжает страдать от утечки мозгов: ученые и инвесторы уезжают за границу в поисках лучших условий работы. В преподавательский состав многих западноевропейских и американских университетов (особенно их математических и физических факультетов) входят бывшие российские граждане, которые оставили родину по тем или иным причинам.
Советский Союз достиг впечатляющих успехов в индустриализации, но эти достижения были существенно деформированы политическими составляющими. Сталин, например, в приоритетном порядке поддерживал развитие авиации, но при этом желал международной славы гораздо больше, чем эффективности в этой области. К 1938 году Сталин мог заявить о 62 мировых рекордах, установленных его пилотами по дальности, высоте и скорости полетов. Ради установления этих рекордов летчики и авиаконструкторы шли на многое, создавали специально «заточенные» под рекорды самолеты, которые были экономически неэффективными, неспособными выдержать конкуренцию на мировом рынке. Но Советский Союз в то время пребывал в изоляции, страна не была активным участником мирового торгового рынка, так что вопрос конкурентоспособности создаваемых там самолетов с экономической точки зрения был не столь важным фактором. Но традиции в авиаконструировании, ставшие частью советской авиационной индустрии, поставили ее в очень невыгодное положение, когда Россия вышла на международный рынок.
Процесс индустриализации в СССР был серьезно деформирован политическими соображениями. Под лозунгом «завоевания природы» в отдаленных регионах, в суровых климатических условиях строились огромные города и заводы, неэффективные с точки зрения энергозатрат и транспорта. В результате сегодня Россия стоит перед невероятно сложной задачей: реорганизацией и перемещением значительной части своей промышленной инфраструктуры, если она надеется стать конкурентоспособной на мировых рынках, где определяющим фактором часто является именно экономическая целесообразность.
В постсоветский период российское правительство пытается осуществлять модернизацию более рационально. Оно объявило о приоритете высокотехнологичных проектов, таких как инновационный проект «Сколково», к реализации которого привлечены многие иностранные компании и университеты, в частности MIT. Однако политические проблемы никуда не исчезли. Например, в ноябре 2012 года Государственная дума приняла, а Владимир Путин подписал, закон, расширяющий диапазон действий, которые могут трактоваться как государственная измена. Он включает в себя предоставление «финансовой, материальной,
Глава 13
Социальные барьеры
Степень инновационных процессов напрямую зависит от социальной и географической мобильности общества, возможности людей жить там, где они хотят, их свободного движения в поисках оптимального расположения и ресурсов для своей технологической и экономической деятельности. Кремниевая долина в Калифорнии, высокотехнологичный кластер Route 128 в Бостоне, аналогичные районы в Израиле, Великобритании, других демократических странах возникли не потому, что правительства этих государств приказали своим гражданам отправляться именно туда. Талантливые люди сами решили, что это оптимальные места, где они могут заниматься тем, чем им хочется. Конечно, в демократических странах государство стимулирует развитие инноваций в определенных регионах за счет налоговых льгот, других мер поддержки. Более того, обязывает промышленные и оборонные предприятия переводить туда часть своих сотрудников.
Россияне, достигшие возраста 14 лет, должны лично извещать органы Федеральной миграционной службы, если они переезжают в другой регион страны с намерением остаться там на срок больше 90 дней.
Различия между авторитарными и демократическими странами – это зачастую вопрос о степени влияния государства, и эти различия очень важны. В демократических индустриальных обществах большинство перемещений наиболее активных инноваторов носит добровольный характер.
Со времен Петра I и до настоящего момента российское государство пыталось контролировать мобильность населения, как следствие, ограничивая инновационное развитие. Крепостное право ограничивало независимость тульских оружейников. Попытки покинуть арсеналы зачастую заканчивались суровыми телесными наказаниями, как мы видели на примере тульского рабочего Ивана Силина, которого до смерти засекли розгами за то, что он попытался бежать с завода. Огромная разница в судьбе Джорджа Стефенсона и Мирона Черепанова. Оба были родом из рабочих семей, оба создали действующие модели паровозов, но Стефенсону удалось привлечь частных инвесторов, переехать туда, где он смог найти рабочих, основать собственную компанию, в то время как крепостной Черепанов не мог о таком даже мечтать. Ему не удалось заинтересовать знатных хозяев в дальнейшем развитии своих инновационных идей.
И после отмены крепостного права российские граждане были в гораздо большей степени привязаны к месту проживания и работы, чем граждане западных индустриальных обществ. Контроль за этим осуществлялся как внутренний, так и внешний. Строго регулировались процесс отъезда за границу на учебу, мобильность «нежелательных» групп граждан: диссидентов, евреев, цыган. В разные периоды времени степень жесткости этого контроля варьировалась, а сообразительные люди обходили правила, зачастую благодаря взяткам или обману. Тем не менее система существовала и работала. Великий русский математик Софья Ковалевская, не имевшая возможности поступить в российский университет, смогла получить высшее образование в Швейцарии благодаря тому, что заключила фиктивный брак с молодым российским ученым (в конце концов фиктивные супруги влюбились друг в друга). Граждане были обязаны регистрироваться по месту своего проживания в полиции, за «подозрительными» организовывалась слежка.
В царской России существовал внутренний паспортный режим. В паспорте указывалось официальное место жительства. Люди были обязаны носить паспорта с собой, полиция могла в любой момент потребовать их для проверки. Если российские подданные хотели отправиться в заграничное путешествие, они должны были известить об этом полицию.
Когда была построена первая железная дорога между Санкт-Петербургом и Москвой, вопрос, как регулировать перемещение по ней людей, стал серьезной проблемой для властей. Сначала пассажиры должны были приезжать на железнодорожный вокзал за несколько часов до отхода поезда, чтобы зарегистрировать поездку у полицейских. Позднее правила сделались менее жесткими, но до последних дней существования Российской империи человеку, желавшему покинуть свое постоянное место жительства на срок, превышавший определенное количество дней, требовалось получить разрешение полиции. Этот рычаг использовался государством для стимулирования процесса урбанизации или ускорения модернизации, например при строительстве Транссибирской железнодорожной магистрали.
В период революций 1917 года система прописки была отменена, но затем вновь восстановлена в 1932 году. Ее пережитки сохраняются и в постсоветской России. В эпоху Советского Союза каждый гражданин имел паспорт, в котором делалась отметка о месте его постоянного жительства. Существовали разные виды регистрации (например, «постоянная», «временная», «служебная»), мобильность населения находилась под контролем. Часто гражданин мог жить в желаемом городе (таком, как Москва или Ленинград) лишь до тех пор, пока продолжал работать в конкретном месте (на определенном заводе или в министерстве). При этом ему зачастую предоставляли служебное жилье. Мысль о том, чтобы оставить работу ради того, чтобы заняться чем-то более инновационным в другом месте, или сменить работодателя, никому не могла прийти в голову. Такой человек потерял бы и жилье, и право проживать в этом городе.
В СССР осуществлялся строгий контроль за перемещениями иностранцев (когда я учился в Москве, я получил внутренний паспорт, в котором было указано мое место проживания, и меня предупредили, что я не имею права удаляться от города на расстояние более 45 км без специального разрешения милиции). Обычные жители не могли устроиться на работу, жениться, поменять жилплощадь, получить медицинскую помощь, государственное образование или пенсию без предъявления паспорта, а зачастую еще и трудовой книжки. Иногда обходить эти меры помогали взятки, обман (тот же фиктивный брак был возможностью переехать в другой город), но, тем не менее, определенные правила действовали всегда.
В условиях этих ограничений талантливый инженер, придумавший инновационную идею, ведущую к созданию нового рыночного продукта, знал, что шанс на ее воплощение появится только в том случае, если удастся убедить работодателя создать образец нового продукта. Если мы посмотрим на историю успешных инноваторов в других странах, негативные последствия подобного регулирования становятся очевидными. На Западе некоторые из наиболее инновационных продуктов в таких сферах, как электроника, лазеры, программное обеспечение и компьютерные технологии, были созданы сотрудниками крупных корпораций, которые уволились из них, чтобы основать собственные компании. Многие потерпели неудачу, но небольшой процент добился грандиозного успеха, изменившего целые отрасли. Компании Intel и Apple Computer, нынешние гиганты компьютерной индустрии, были созданы именно таким образом (Гордон Мур уволился из компании Fairchild Semiconductor, а Стив Джобс – из Atari).
Советское государство пользовалось инструментом прописки для продвижения нужных ему проектов. Когда в 1950-х годах возникла идея основать новый научный городок в Новосибирске, советское руководство понимало, что убедить переехать туда признанных ученых из Москвы и Ленинграда будет очень непросто. Тогда был предложен необычный стимул, связанный с пропиской: ведущим ученым, которые согласятся помочь создать академгородок в Новосибирске, разрешалось сохранить постоянную прописку в родном городе, так что они могли иметь служебные квартиры и в Москве, и в Новосибирске (фактически у некоторых из них в Новосибирске были даже коттеджи, что в Советском Союзе было большой редкостью). По всему Советскому Союзу были созданы закрытые научные города, допуск и проживание в которых находились под строгим контролем. Некоторые из них сохранились до сих пор. В советские времена в закрытых городах часто существовали особые системы снабжения и распределения, обеспечивавшие привилегии, недоступные обычным гражданам. Таким образом, система прописки могла быть использована и как кнут, и как пряник. К слову, новый инноград Сколково, который возводится вблизи Москвы, тоже обещает резидентам определенные привилегии.
В постсоветской России система прописки официально была отменена, но фактически сохранилась, хотя и в усеченной версии. Сейчас используется официальный термин «регистрация», но в народе ее по-прежнему называют «пропиской». Граждане России должны зарегистрироваться, если собираются пробыть в каком-то месте дольше 90 дней. Постоянное место жительства все еще указывается во внутреннем паспорте, проживание в частной квартире без регистрации является административным правонарушением. Иностранцы обязаны заполнять карту миграционного контроля и регистрироваться после того, как заселятся в отель.
В современной России система контроля за проживанием граждан не такая суровая, какой она была в советскую эпоху или в царской России. Но мобильность населения здесь по-прежнему гораздо ниже, чем в западных индустриальных странах. Отношение российских чиновников к мобильности населения очень напоминает отношение при советской власти. Людей на улицах все еще может остановить полиция, попросить предъявить паспорт и регистрацию. Особенно если речь идет о представителях групп, к которым относятся с предубеждением и подозрением, например о выходцах с Кавказа.
Большинство обычных российских граждан по-прежнему предпочитают оставаться жить в тех городах, где они родились. Гораздо более вероятно, что человек с высшим образованием родом, скажем, из Томска проведет там же всю свою жизнь, чем то, что образованный человек, например из Канзаса, Лиона или Манчестера, останется там до конца своих дней. Идея создать собственную компанию, найти для этого оптимальное место все еще малопривлекательна в России. На практике это препятствие для развития инноваций.
Глава 14
Правовая система
Нормативно-правовая база в области изобретательства, которую обычно называют патентным правом, до сих пор привлекает внимание относительно немногого числа историков и социальных аналитиков{177}. Между тем за юридическими тонкостями и туманными казуистическими определениями скрывается тема первостепенной важности для современных государств, поскольку здесь поднимаются очень важные вопросы: насколько эффективно общество стимулирует инновации своих граждан и вознаграждает их, насколько надежно оно защищает права изобретателей? За всю историю Россия никогда не обеспечивала своим передовым гражданам ни адекватного вознаграждения, ни эффективной защиты.
Царская Россия была автократическим государством. Царь-самодержец обладал абсолютной властью, право купца или изобретателя получать доход от своего бизнеса или изобретения рассматривалось здесь как некая привилегия, но не как правовая норма, – это была милость, которая давалась человеку и могла быть легко отобрана. Предприниматель никогда не чувствовал себя в безопасности. Царь и ближайшие советники боялись того, что по-настоящему успешные предприниматели или промышленники обретут реальную власть. Поэтому царское правительство никогда не выдавало патентов в их международном понимании – только «привилегии на изобретение», а Россия никогда не присоединялась к международным конвентам в области патентования.
Патентная система добавила топливо интереса в огонь творческой мысли.
Несмотря на то что Россия не имела эффективной патентной системы, аналогичной западной, изобретателям и предпринимателям все же предоставляли определенные уступки. В XVII–XVIII веках существенная часть концессий была предоставлена людям, занятым в торговле: иногда им давалось эксклюзивное право вести определенный вид бизнеса или торговать определенными товарами. Позднее, в XIX веке, привилегиями наделялись люди, которые предлагали новые продукты или виды бизнеса. В 1812{178}, 1833{179}, 1870{180} и 1895{181} годах в нормативно-правовые документы, касавшиеся области привилегий на изобретения, были внесены изменения. Все они представляли собой, скорее, незначительные модификации общего принципа, согласно которому право на коммерческое производство продукта было связано не с правом собственности, которым обладал отдельный изобретатель, а с особой милостью, дарованной государством и служащей государственным целям. Только государство могло принять решение о том, стоит ли то или иное изобретение продолжения работы над ним. Конечно, в надежде стимулировать развитие инноваций любое государство управляет своей патентной системой. Однако царское правительство было гораздо меньше заинтересовано в продвижении бизнеса, чем в сохранении контроля и власти.
Процесс получения подобной привилегии был удручающе утомительным. Американский изобретатель, обратившийся за получением русского патента («привилегии на изобретение»), очень удивился, когда получил официальный ответ через несколько лет. Он поздравил русских чиновников с тем, что у них «хорошая память», и признался, что давно позабыл о своем изобретении{182}. Как заметил ведущий ученый в области патентного права в царской России, «изобретатель всецело зависел от милости бюрократической машины»{183}. В итоге очень немногие получали привилегии на изобретение или хотя бы подавали заявки на их получение. В 1872 году в России было выдано всего 74 привилегии на изобретения, в то время как в США – 12 000 патентов{184}. Значительная часть привилегий на изобретения, почти 80 % их общего числа, была выдана иностранцам, которые хотели продавать инновации в России. Российские власти к иностранным предпринимателям относились с недоверием. Некоторые царские чиновники даже оправдывали сложность получения привилегий, называя это способом ограничения иностранного влияния в России{185}.
Продолжительность действия привилегии была короче, чем в других странах. Привилегию могли отозвать, если изобретение «не срабатывало», то есть если продукт не выводился на рынок{186}. Поскольку заручиться поддержкой инвесторов было в России делом очень сложным, срок действия многих привилегий на изобретение истекал, как правило, еще до того, как на свет появлялся новый продукт. Павел Яблочков получил привилегии на свою электрическую свечу в 1878 году; в 1879-м – на новые гальванические батареи, в 1880 году – на систему коммутации электричества. Однако найти финансовую поддержку в России он не смог, и выдающаяся инновационная деятельность Яблочкова не принесла в России никаких коммерческих результатов.
В начале XIX века возникла жесткая необходимость совершенствования механизма привилегий на изобретение. Эта инициатива пришла из текстильной промышленности, точнее, из ее прядильно-ткацкого сегмента, очень важного для российской экономики того времени. В конце XIX века Русское техническое общество, основанное в 1866 году и в котором преобладали промышленники и инженеры, начало лоббировать тему более адекватной защиты инноваций, подобной той, которая существовала в западноевропейских странах. Но царское правительство осталось при своем мнении. В результате между госчиновниками и изобретателями сложилось взаимное недоверие. Как писал один критик, «русский изобретатель сталкивался с практически непреодолимой стеной невежества и безразличия, и финансовые трудности только усугубляли ситуацию»{187}.
У русских изобретателей не было недостатка в блестящих идеях и оригинальных теориях, однако, чтобы претворить эти идеи в практические, действующие модели, им зачастую приходилось уезжать за границу. При этом если они уезжали, а затем пытались получить привилегию на изобретение в России, они сталкивались с дискриминацией. Международные конвенты по патентному праву проводились в 1873 году в Вене и в 1883-м в Париже. И хотя Россия отправляла на них своих представителей, страна отказалась присоединиться к международным конвенциям в данной области, не желая быть связанной никакими международными обязательствами.
Секретарь ученого комитета Министерства финансов А. Н. Гурьев в 1880-е годы открыто выступал за нелегальное копирование лучших западных технологий, причем под государственной протекцией. Подобная практика напрямую противоречила бы международным конвенциям по патентному праву. Но все равно среди заявок на получение привилегий на изобретения в России преобладали поданные иностранцами, а ввезенное из-за границы оборудование и приглашенные иностранные инженеры продолжали играть очень большую роль в российской промышленности. Это продолжалось вплоть до заката царского режима.
В советской России частная собственность была запрещена, и, как следствие, ей была чужда концепция «интеллектуальной собственности», принадлежащей некоему конкретному человеку. В. И. Ленин яростно критиковал западные патентные системы, обвиняя их в том, что они помогают капиталистам эксплуатировать рабочий класс, тормозят технологический прогресс за счет использования «превентивных» патентов (патентов, которые получают не для защиты нового продукта, а для защиты уже существующего, блокируя производство продукта-конкурента){188}.
30 июня 1919 года новое советское правительство издало Декрет об изобретениях, согласно которому все инновации объявлялись собственностью советского государства. Через несколько лет, в условиях нэпа, на свет появился новый закон, с более мягкой формулировкой. Однако еще через некоторое время вновь был введен запрет на интеллектуальную собственность для советских граждан, правда, иностранцам все еще предоставляли некоторые «патентные» права. В последующие годы (1930, 1931, 1941, 1951, 1959, 1961, 1966, 1968 и 1973) советское Положение об изобретениях и открытиях претерпевало изменения, однако его базовые принципы оставались неизменными: изобретения являются собственностью государства; советские граждане не могут иметь право на продажу инноваций или лицензий на них{189}.
Советское правительство настаивало на том, что этот закон более справедливый, чем принятые на Западе, так как «авторские сертификаты» выдавались отдельным изобретателям, а не компаниям, и эти люди получали скромную финансовую премию, если их изобретение признавалось особенно ценным для национальной экономики. При этом советским изобретателям не полагался период монопольного использования своего изобретения, они не могли создать собственный бизнес. Более того, именно государство принимало решение о том, было ли изобретение полезным и заслуживало ли оно премии. Как показывает практика, государство – о какой бы стране ни шла речь – не слишком хороший судья в подобных вопросах.
Поскольку целью советского закона об изобретениях было продвижение государственных интересов, сфера его применения была гораздо шире, чем в большинстве западных стран. Авторские сертификаты могли выдаваться не только за собственно изобретения, но и за «технические усовершенствования», «рационализаторские предложения», «научные открытия». Советский закон об изобретениях создал систему, которую в большинстве других стран назвали бы «ящиком предложений»: любая задумка, которая приходила рабочему в голову по поводу усовершенствования своего станка, любая научная идея могли претендовать на признание и авторский сертификат. Конечно, решение о ценности поступавших предложений принималось руководством государственного предприятия, и предложения, нарушающие привычный ход вещей, обычно игнорировались: самые передовые технологии всегда идут вразрез с традиционными процессами. Это, замечу, одна из причин, почему на Западе они зачастую не получают продвижения внутри крупных компаний, а развиваются как стартап.
Самой интересной чертой советской системы авторских сертификатов было то, что она распространялась и на научные открытия, то есть на открытия в фундаментальных науках, которые, по крайней мере на начальном этапе, могли вообще не иметь практического применения. Джеймс Свонсон, подробно изучавший этот аспект советского положения об изобретениях, называет его «одним из тех исключительно советских институтов, которые имели смысл только в условиях централизованной социалистической экономики». Он полагает, что делалось это из-за «сверхпатриотичной потребности завоевать национальное первенство в науке»{190}.
Необычность ряда положений советского закона об изобретениях и открытиях натолкнула некоторых западных наблюдателей на мысль, что, возможно, он действительно «справедливее» западной патентной системы, которая зачастую была на стороне компаний, а не их сотрудников. (Примером этого может служить история Теодора Меймана и его лазера.) Один из исследователей советского закона об изобретениях Манфред Бальц пришел к выводу, что это закон «не менее справедлив… в своем отношении к творческим личностям». Однако, как продолжал Бальц, «вне сферы этого закона оказалась эффективность советской экономической системы»{191}. А именно в этом и была загвоздка. История наглядно доказала, что он оказался экономически неэффективным. Как отметил экономист Джозеф Берлинер, неспособность продвигать творческие идеи и инновации была фатальной ошибкой советской экономической системы{192}.
Отчаяние советских инженеров, не имевших возможности претворить свои инновационные идеи в жизнь, было, пожалуй, наиболее ярко передано известным писателем Владимиром Дудинцевым в романе «Не хлебом единым», вышедшем в 1956 году. В нем повествуется об инженере, который разработал более совершенный метод выпуска металлических труб и тщетно пытается привлечь к нему внимание своего начальства, других чиновников, которые должны были быть заинтересованы в усовершенствовании производства. Он узнает, что все в первую очередь заинтересованы в наращивании объема производства, потому что получают за это награды, и выступают против любых инноваций, которые подразумевают временную остановку конвейера. Роман Дудинцева затронул настолько больную тему для советских инженеров (а к тому времени это была самая многочисленная группа образованных людей в Советском Союзе), что стал бестселлером.
Только в последние годы, после распада Советского Союза, Россия начала движение в сторону внедрения патентной системы, похожей на ту, что действует в западных странах. В 1992 году в России был принят новый патентный закон, за ним последовала серия законов, указов и нормативных актов, касающихся вопросов интеллектуальной собственности{193}. Впервые в истории России российские граждане получили возможность иметь полноценные патенты на свои инновации, а не «авторские сертификаты» и «привилегии на изобретение». Однако в этой области по-прежнему остаются проблемы, связанные с недостатком правоприменительной практики.
Закон 1992 года был принят до начала приватизации промышленных предприятий. Потому прямые или косвенные права на значительное число изобретений исследовательских институтов, промышленных предприятий, инновационных компаний оказались в собственности государства. Когда позднее во многих промышленных отраслях была проведена приватизация, было очень сложно определить истинных владельцев интеллектуальной собственности.
В отношении военных разработок и технологий двойного назначения позиция государства была гораздо яснее. Согласно законодательству, права на этот вид интеллектуальной собственности, созданной за счет средств госбюджета, всецело принадлежат Российской Федерации{194}. Однако в 1998 и 1999 годах по новому законодательству определение того, что составляет оборону и национальную безопасность, было расширено. Специальным постановлением правительства от 2 сентября 1999 года утверждалось, что эксклюзивные права на любые результаты научной и технической деятельности, финансируемой за счет средств государственного бюджета, принадлежат Российской Федерации, если только эксклюзивные права не были признаны ранее за кем-то другим. Можно заметить важную разницу между нормативными актами по интеллектуальной собственности 1992–1993 и 1998–1999 годов. В более раннем случае права на интеллектуальную собственность имели отдельные организации, права же государства не были определены. В законодательстве 1998–1999 годов признание прав государства на интеллектуальную собственность уже стало нормой, исключения составляли случаи, в которых «права были признаны ранее за кем-то другим». Что означала эта формулировка на практике, было по-прежнему неясно.
Поскольку большинство объектов интеллектуальной собственности продолжало создаваться при финансовой поддержке государства, руководство исследовательских организаций пребывало в сомнениях по поводу своих прав на эти объекты. Подвижки в сторону прояснения и нормализации ситуации начали происходить в конце 2001 года, когда правительство Российской Федерации издало новый указ, согласно которому государству принадлежат права на интеллектуальную собственность, созданную за счет средств госбюджета, если эти права «напрямую связны с обороной и национальной безопасностью страны, а также на ту собственность, промышленное применение которой является государственной задачей»{195} (точное значение завершающей фразы было пугающе неясным).
Во всех остальных случаях права государства на результаты исследований и разработок будут передаваться либо организации, разработавшей инновацию, либо другому экономическому агенту.
В последние годы российское правительство не оставляет попыток создать в России нечто напоминающее западную патентную систему, и в этом отношении наблюдается определенный прогресс. В конце 2005 года был предпринят важный шаг по модернизации законодательства в области интеллектуальной собственности, созданной государственными фондами. 17 ноября 2005 года правительство РФ приняло постановление «О порядке распоряжения правами на результаты научно-технической деятельности». Оно усилило права исследовательских организаций на результаты исследований и разработок, финансируемых за счет бюджетных средств.
Еще более важный шаг был сделан 2 августа 2009 года, когда был принят Федеральный закон № 217, разрешающий коммерциализацию результатов исследований, созданных в бюджетных образовательных и исследовательских учреждениях, с сохранением прав на интеллектуальную собственность теми учреждениями, где проводились эти исследования. Это была попытка скопировать американский Акт о внесении поправок в законы о патентах и товарных знаках от 1980 года, который еще принято называть актом Бея – Доула. Согласно ему университеты могли сохранять за собой права на интеллектуальную собственность и на результаты своей исследовательской деятельности. После его принятия во многих американских университетах открылись офисы передачи технологий, стимулирующие коммерциализацию результатов исследований.
В последние годы в России с большим энтузиазмом восприняли идею офисов передачи технологий. В некоторых случаях этот энтузиазм даже превосходил американский. Некоторые в США критически воспринимают акт Бея – Доула: они опасаются того, что стремление к коммерциализации скажется на основной образовательной функции университетов. Но в России к подобной критике не прислушиваются{196}. К тому же в России существует ничем не оправданное мнение, что в США вопросы интеллектуальной собственности по-прежнему находятся в центре горячих обсуждений, особенно в таких областях, как цифровые технологии{197}. Для России характерна тенденция к слепому копированию «завершенных систем» из других стран без понимания того, что эти системы вовсе не идеальные, что они находятся в постоянном развитии и содержат в себе острые противоречия. В своем порыве развивать коммерческое применение результатов научных исследований университетов и других исследовательских учреждений русские часто упускают из виду, что в большинстве западных университетов действуют жесткие правила, не допускающие неправомерного использования этих привилегий, коррупции, которая уже стала основной российской проблемой.
С наглядным примером этого я столкнулся в 2010 году, когда посещал факультет вычислительной техники одного из ведущих российских государственных университетов. Я узнал, что один из профессоров факультета параллельно возглавляет успешную частную компанию по разработке программного обеспечения. Когда я спросил его, где находится офис его компании, он ответил: «Здесь, в университете». Другими словами, профессор попросту использовал оборудование, коммуникации и студентов государственного вуза в целях собственного бизнеса. Я поинтересовался, не считает ли он, что что-то должен платить университету за пользование его электроэнергией, помещениями, компьютерами, кадрами. На что он ответил: «Я ему ничего не должен. Они должны быть рады, что я у них работаю». Сопровождавший нас американский юрист был поражен и заметил: «По сути, здесь вообще нет никаких правил». Хотя мой родной институт, MIT, – известный коммерциализатор исследовательских результатов, подобное злоупотребление там было бы невозможно.
Поделиться книгой: