Стихотворения и поэмы. Дневник

Белла Ахмадулина

Стихотворения и поэмы. Дневник

Предисловие

Б. Ахмадулина стала знаменита с первой же строки как поэт, как личность, как образ. Взлет этой славы, начавшейся с оттепели, не прекращается уже более сорока лет. Чистый, серебряный звук.

Эпитет «серебряный» очень подходит, поскольку трудно себе представить другого русского поэта, второй половины XX века, столь непосредственно воспринявшего и развившего традиции «века серебряного». Блок, Пастернак, Мандельштам и, в особенности, Ахматова и Цветаева – не только прямые предшественники, но и герои ее поэзии.

В той прямо-таки альпинистской связке поэтов, взошедшей на нобелевский Олимп, Милош – Бродский – Октавио Паз – Уолкотт – Шеймуз Хини, Ахмадулина заслуженно и естественно завершает и ряд, и век. Бродский неоднократно, и устно и письменно, именно так высоко и требовательно оценивал ее поэзию (теперь это звучит как завещание).

С уходом Бродского отсчет русской поэзии XX века завершается Ахмадулиной. Бесстрашие и мужество поэта, проявленное в достаточно тяжкие годы, снискало ей славу бескомпромиссного гражданина, но никак не исказило и не огрубило чистоты и высоты ее поэтического голоса.

Закончу притчей из жизни. Есть у нас одна великая камерная певица, более известная и признанная среди великих музыкантов, чем отмеченная государством. Прощаясь со сценой, на одном из последних своих концертов она исключила из репертуара одну вещицу, уже трудную для ее физических сил. Один из филармонических «ценителей», пытаясь подольститься тонкостью своего суждения к присутствовавшему на концерте великому музыканту, стал рассуждать на эту тему. Маэстро посмотрел на него, как на вещь: «О чем вы лепечете? она же у нас единственная». Довод исчерпывающий. Ахмадулина у нас – единственная. Со своим до сих пор звонким верхним «ля»[1].

<…>

Белла прошла все-таки помимо печатного слова, мы ее воспринимаем как диск, как пластинку, и все здесь сидящие конечно, восприняли ее через ее выступление. Это какое-то явление, сочетание позы, жеста, звука голоса, интонации – всего. Это не только слова на бумаге, иначе с этим тоже огромная борьба и превозмогание <…> Она часто оговаривается о своей, так сказать, тоске по романтическому выражению, потому что она сама себе всегда была самым строгим судией. И в стихотворении «Сад-всадник» – моем любимом, надо сказать, и я не берусь его здесь читать за Беллу, – есть такая формула: «избранник-ошибка». Вот это сочетание полного сознания собственной избранности, без которого нет поэта, и такая глухая история, которая сопровождала нас 20 или 30 лет, которые избранничество было ошибкой, а не судьбой. И превращение этой ошибки в избранничество и в судьбу – это суть, вот, по-моему, подвига Беллы внутри ее поэтического страдания. И там же, в этом же стихотворении «Сад-всадник», такая строчка обронена: «Все было давно, а судьбы не хватило». Знаете, когда… когда вы читаете одни из самых замечательных ее стихотворений о русской поэзии, и они прежде всего посвящены русским поэтам, т. е. людям, живым, – где она кормит пирожными Мандельштама, где она так восчувствует судьбу Цветаевой и Ахматовой, как мало кому было дано, судьбу Блока, – то вы понимаете, что это не просто соизмерение, вечное соизмерение живущего русского поэта с судьбой великого предшественника. Это не только какая-то обделенность по сравнению с той судьбой, которой поэт восхищен, а это выковывание собственной судьбы, которая невозможна по меркам уже прошедших поэтов. И таким образом, самому человеку, самому поэту, который выковывает свою судьбу в том времени, которое ему было отпущено, вот это увидеть со стороны не дано, но только этому он посвящает всю свою жизнь.

Я думаю, что у Беллы – судьба, и судьба, я бы сказал, очень страшная и глухая, и вся ее слава, которая затмила ее работу поэта, – это тоже та же самая несправедливость, которой обычно расплачивается русский читатель со своим поэтом. Он может его либо убрать, либо не понять, либо способствовать его уничтожению, либо признать так, чтобы его уже не видеть. Это все формы прижизненной ампутации поэта, и через все это должен пройти поэт. И мне кажется, что Белла это прошла, прошла с тем же жестом, который у нее как в слове, так и в жизни безукоризнен и нем.

У нее жест всюду. Вот в стихах я очень люблю период ее заточения, так сказать. Добровольного заточения, когда она сама себя, как боярыня Морозова, с помощью друзей заточала – то в Тарусу, то еще в какую-то другую ипостась – и писала там стихи, так близкие к жизни. И там все время идет комментарий о немоте, и все время есть этот жест: так жизнь моя текла. Помните, это как будто бы человека нет…

Как отметил Фазиль Искандер: у нее не так много таких гражданских мотивов в ее лирике, – однако поведение ее было абсолютно гражданским, я также отмечаю, что всюду, где был запах благородства, всюду, где была возможность поведения, этот человек выступал как благородный человек и осуществлял поведение, независимо от того, чем это ему грозило. Но я не вижу, честно говоря, более антисоветских вещей, или антикоммунистических, или противорежимных, или каких-то угодно, чем все еще продолжавшая при любом режиме работать погода, пейзаж, Бог – это были самые страшные категории, самые невыносимые для режима. И если вы подумаете, сколько у Беллы погоды, то вы подумаете, что этот поэт не мог существовать при этом режиме.

Для меня как для прозаика самые дорогие вещи в поэзии – это там, где поэзия пересекается с прозой. У нее сплошная погода, у нее лирика – это один сплошной дневник безвременья. Она всегда ставит дату, потому что жить у нее и проживать определенные озарения – это есть поступок, это есть поведение, это есть событие этого безвременья. Я прочитаю еще одно стихотворение, позволю себе, поскольку это гораздо лучше всего, что можно рассуждать о стихах. Вот стихотворение-дата, которыми насыщено ее творчество, оно все продатировано. И это стихотворение на классическую тему. Казалось бы, его мог написать Пушкин (как Белла часто любит читать «Цветок засохший, безуханный…»). Это стихотворение «Бабочка». Я выбрал еще его потому, что, по заверению Набокова, в русской литературе, в русской поэзии не было ни одного стихотворения про бабочку.

День октября шестнадцатый столь тёпел,жара в окне так приторно желта,что бабочка, усопшая меж стекол,смерть прервала для краткого житья.Не страшно ли, не скушно ли? Не зря лиочнулась ты от участи сестер,жаднейшая до бренных лакомств явисредь прочих шоколадниц и сластён?Из мертвой хватки, из загробной дрёмыты рвешься так, что, слух острее будь,пришлось бы мне, как на аэродроме,глаза прикрыть и голову пригнуть.Перстам неотпускающим, незримымотдав щепотку боли и пыльцы,пари, предавшись помыслам орлиным,сверкай и нежься, гибни и прости.Умру иль нет, но прежде изнурю ясвечу и лоб: пусть выдумают – какблагословлю я xищность жизнелюбьяс добычей жизни в меркнущих зрачках.Пора! В окне горит огонь-затворник.Усугубилась складка меж бровей.Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник —и Воскресенье бабочки моей[2].

<…>

Трудно после Беллиных стихов, даже когда они звучали из чужого горла, что-то говорить о поэте. Вы сами слышали. Я столько сказал самой Белле при жизни и написал, что у меня спутались и стихи, и то, что я говорил, и то, что я думал.

Невозможно вернуть человеку то, чем ты ему обязан, когда его уже нет. Это называется скорбь, по-видимому. А скорбь обозначает любовь. <…>

Ну само собой, что стихи не сразу доходили до сознания, не сразу были понятны, хотя сразу завораживали, даже в домашнем кругу. Мне было непонятно, как они доходят до людей, потому что это весьма все сложно и весьма непонятно. И вот сейчас слушая, как ее исполняют, и отдавая должное, я восхищен тем, как это делали только что перед вами, я понял, что она умела разделить себя надвое всегда. То, что с ней творилось за столом, нам неизвестно, да и ей-то, наверно, не было известно, пока шло вдохновение. Когда она первый раз это читала мужу, друзьям, то это не было понятно и известно ни друзьям, ни мужу, ни ей самой. Потом это становилось вроде бы почти понятно, потом становилось как бы тем, что уже было и прошло, тем, что написано. То, что написано, – это прошлое. И вот как расстается поэт с собственным текстом, совершенно непонятно. Но он его кладет в стол или его публикуют. Текст начинает жить своей жизнью, живет, иногда переживает поэта, это считается счастливой судьбой.

С Беллой вот все как-то не так, поскольку Бог одарил ее, не знаю в какую очередь, каким талантом, но в том числе он одарил ее и голосом, и жестом, и великолепными актерскими, конечно, данными, хотя она иронизировала, что «назовут меня актрисой». Но эта была эпоха безгласности полной, когда, по-видимому, еще вот эта вынужденность родила нам такие замечательные образцы, когда не было ни техники, а была только цензура и идеология, когда воедино сошлось и изображение, и слово, и звук, и сцена. Они сошлись воедино без ущерба в трех людях. Как бы у нас всегда существовала снобистская оценка, где мы со стороны цеха знаем, что это настоящая поэзия, а это плохая, а это туда-сюда. И вот вдруг сошлось, как две волны. Совершенно непонятно, люди воплотились в образе, тексте и исполнении, вы понимаете, что это друзья Беллы. Недаром она понимала, что они делают, а не просто дружили слава со славой. Вот сошлись эти три голоса. Не было еще попсы. Не было навязчивого телевидения. Не было ничего, кроме случайного зала, и, кстати, магнитофон. Магнитофон подорвал половину советской системы, я уверен. Вот появились Булат Окуджава, Владимир Высоцкий и Белла Ахмадулина, когда изображение и слово сошлись воедино. Но меньше всего к этому подходит Белла Ахмадулина…

Про Высоцкого только сейчас становится понятно, что он был, кстати, заодно и великий поэт, настолько слава его перекрывала его собственные стихи, я помню, как он сам страдал оттого, что его считали исполнителем, а не поэтом. Булат Окуджава хорошо находил баланс и как-то разговаривал душа с душою, его душа говорила с нашей душой. А Владимир Высоцкий, между прочим, своротил такие глыбы народного сознания, что его впору сравнивать с Сахаровым, Солженицыным: он сдвинул горы.

Что касается Беллы Ахмадулиной, она осталась поэтом: ворочая залом, который не должен был ее так уж хорошо понимать. Или может, она впервые понимала себя, когда выходила на сцену. Может, она не понимала себя до того, когда она выходила к вам. И каждый раз текст должен был ожить в сознании, он ни разу не лежал спокойно на бумаге. Вот в этом секрет голоса Беллы. Он собственный, как эти ожившие в «Ознобе»[3] знаки препинания. Так он лежит. Он шевелящийся текст. И поэтому, наверно, лучше ее никто не исполнит, хотя сегодня я принял исполнение всей душой, потому что услышал его, как будто я его читаю с листа.

Вот я думаю, что это невероятное облако под названием Белла, с ее красотою, с ее голосом, с ее позой, с ее невероятными совершенно, между прочим, подвигами в языке, рифме, в ритме, образной системе, то есть как будто бы мы забываем, что она поэт, а в какой-то момент начинаем только догадываться, еще не догадались, что же она делала с русским словом и как она им владела. Вот владеть языком – это очень странное выражение, надо сказать. Русский язык очень забавен в своих ухищрениях. Владеть языком. Нет, язык владел ею настолько, что только настоящая женщина могла так ему отдаться, и поэтому спор о том, женщина – поэт или не женщина – поэт, тут отсутствует тоже. Хотя у Беллы необыкновенно героичны все образы поэтов ХХ века, уж о Пушкине и Лермонтове я не говорю, там другое. Но все, что было за ХХ век, ею воспето, от Блока, включая Цветаеву, Ахматову, естественно Мандельштама; хотя это ее герои, но ни один из этих людей не существовал настолько отдельно от бумаги, как существовала Белла. Поэт – это гений, гений вовсе не как назначение, а как маленькое божество, которое посещает отдельно взятую личность[4].

Андрей Битов

Стихотворения

Новая тетрадь

Смущаюсь и робею пред листомбумаги чистой.Так стои́т паломнику входа в храм.Пред девичьим лицомтак опытный потупится поклонник.Как будто школьник, новую тетрадья озираю алчно и любовно,чтобы потом пером ее терзать,марая ради замысла любого.Чистописанья сладостный урокнедолог. Перевернута страница.Бумаге белой нанеся урон,бесчинствует мой почерк и срамится.Так в глубь тетради, словно в глубь лесов,я безрассудно и навечно кану,одна среди сияющих листовнеся свою ликующую кару.1954

«Дождь в лицо и ключицы…»

Дождь в лицо и ключицы,и над мачтами гром.Ты со мной приключился,словно шторм с кораблем.То ли будет, другое…Я и знать не хочу —разобьюсь ли о горе,или в счастье влечу.Мне и страшно, и весело,как тому кораблю…Не жалею, что встретила.Не боюсь, что люблю.1955

Цветы

Цветы росли в оранжерее.Их охраняли потолки.Их корни сытые жирелии были лепестки тонки.Им подсыпали горький калийи множество других солей,чтоб глаз анютин желто-карийсмотрел круглей и веселей.Цветы росли в оранжерее.Им дали света и землине потому, что их жалелиили надолго берегли.Их дарят празднично на память,но мне – мне страшно их судьбы,ведь никогда им так не пахнуть,как это делают сады.Им на губах не оставаться,им не раскачивать шмеля,им никогда не догадаться,что значит мокрая земля.1956

Невеста

Хочу я быть невестой,красивой, завитой,под белою навеснойзастенчивой фатой.Чтоб вздрагивали рукив колечках ледяных,чтобы сходились рюмкиво здравье молодых.Чтоб каждый мне поддакивал,пророчил сыновей,чтобы друзья с подаркамистеснялись у дверей.Сорочки в целлофане,тарелки, кружева…Чтоб в щёку целовали,пока я не жена.Платье мое белоезаплакано вином,счастливая и беднаясижу я за столом.Страшно и заманчивото, что впереди.Плачет моя мамочка, —мама, погоди.…Наряд мой боярскийскинут на кровать.Мне хорошо боятьсятебя поцеловать.Громко стулья ставятсярядом, за стеной…Что-то дальше станетсяс тобою и со мной?..1956

«Мне скакать, мне в степи озираться…»

Мне скакать, мне в степи озираться,разорять караваны во мгле.Незапамятный дух азиатствадо сих пор колобродит во мне.Мне доступны иные мученья.Мой шатер одинок, нелюдим.Надо мною восходят мечетиполумесяцем белым, кривым.Я смеюсь, и никто мне не пара,но с заката вчерашнего дняя люблю узколицего парняи его дорогого коня.Мы в костре угольки шуровали,и протяжно он пел над рекой,задевая мои шароварыдерзновенной и сладкой рукой.Скоро этого парня заброшу,закричу: «До свиданья, Ахат!»Полюблю я султана за брошку,за таинственный камень агат.Нет, не зря мои щёки горели,нет, не зря загнала я коня —сорок жён изведутся в гареме,не заденут и пальцем меня.И опять я лечу неотрывнопо степи, по ее ширине…Надо мною колдует надрывнои трясет бородой шурале…1956

Павлу Антокольскому

I

Официант в поношенном крахмалеопасливо глядит издалека,а за столом – цветут цветы в карманеи молодость снедает старика.Он – не старик. Он – семь чертей пригожих.Он, палкою по воздуху стуча,летит мимо испуганных прохожих,едва им доставая до плеча.Он – десять дровосеков с топорами,дай помахать и хлебом не корми!Гасконский, что ли, это темпераменти эти загорания в крови?Да что считать! Не поддается счётутот, кто – один. На белом свете он —один всего лишь. Но заглянем в щёлку.Он – девять дэвов, правда, мой Симон?Я пью вино, и пьет старик бедовый,потрескивая на манер огня.Он – не старик. Он – перезвон бидонный.Он – мускулы под кожею коня.Всё – чепуха. Сидит старик усталый.Движение есть расточенье сил.Он скорбный взгляд в далекое уставил.Он старости, он отдыха просил.А жизнь – тревога за себя, за младших,неисполненье давешних надежд.А где же – Сын? Где этот строгий мальчик,который вырос и шинель надел?Вот молодые говорят степенно:как вы бодры… вам сорока не дашь…Молчали бы, летая по ступеням!Легко ль… на пятый… возойти… этаж…Но что-то – есть: настойчивей! крылатей!То ль всплеск воды, то ль проблеск карасей!Оно гудит под пологом кровати,закруживает, словно карусель.Ах, этот стол запляшет косоного,ах, всё, что есть, оставит позади.Не иссякай, бессмертный Казанова!Девчонку на колени посади!Бесчинствуй и пофыркивай моторно.В чужом дому плачь домовым в трубе.Пусть женщина, капризница, мотовка,тебя целует и грозит тебе.Запри ее! Пускай она стучится!Нет, отпусти! На тройке прокати!Всё впереди, чему должно случиться!Оно еще случится. Погоди.1956

II

Двадцать два, значит, года томудню и мне восемнадцатилетней,или сколько мне – в этой, умуныне чуждой поре, предпоследнейперед жизнью, последним, что есть…Кахетинского яства нарядность,о, глядеть бы! Но сказано: ешь.Я беспечна и ем ненаглядность.Это всё происходит в Москве.Виноград – подношенье Симона.Я настолько моложе, чем всеостальные, настолько свободна,что впервые сидим мы втроем,и никто не отторгнут могилой,и еще я зову старикомВас, ровесник мой младший и милый.1978

Грузинских женщин имена

Там в море паруса плутали,и, непричастные жаре,медлительно цвели платаныи осыпались в ноябре.Мешались гомоны базара,и обнажала высотапереплетения базальтаи снега яркие цвета.И лавочка в старинном паркебела вставала и нема,и смутно виноградом пахлигрузинских женщин имена.Они переходили в лепет,который к морю выбегали выплывал, как черный лебедь,и странно шею выгибал.Смеялась женщина Ламара,бежала по камням к воде,и каблучки по ним ломала,и губы красила в вине.И мокли волосы Медеи,вплетаясь утром в водопад,и капли сохли, и мелели,и загорались невпопад.И, заглушая олеандры,собравши всё в одном цветке,витало имя Ариадныи растворялось вдалеке.Едва опершийся на сваи,там приникал к воде причал.«Цисана!» – из окошка звали,«Натэла!» – голос отвечал…1957

«Смеясь, ликуя и бунтуя…»

Смеясь, ликуя и бунтуя,в своей безвыходной тоске,в Махинджаури, под Батуми,она стояла на песке.Она была такая гордая —вообразив себя рекой,она входила в море голаяи море трогала рукой.Освободясь от ситцев лишних,так шла и шла наискосок.Она расстегивала лифчик,чтоб сбросить лифчик на песок.И вид ее предплечья смутногодразнил и душу бередил.Там белое пошло по смуглому,где раньше ситец проходил.Она смеялася от радости,в воде ладонями плеща,и перекатывались радугиот головы и до плеча.1957

«Вот звук дождя как будто звук домбры…»

Вот звук дождя как будто звук домбры —так тренькает, так ударяет в зданья.Прохожему на площади Восстаньяя говорю: – О, будьте так добры.Я объясняю мальчику: – Шали. —К его курчавой головёнке никнуи говорю: – Пусти скорее нитку,освободи зеленые шары.На улице, где публика галдит,мне белая встречается собака,и взглядом понимающим собратасобака долго на меня глядит.И в магазине, в первом этаже,по бледности я отличаю скрягу.Облюбовав одеколона склянку,томится он под вывеской «Тэжэ».Я говорю: – О, отвлекись скорейот жадности своей и от подагры,приобрети богатые подаркии отнеси возлюбленной своей.Да, что-то не везёт мне, не везёт.Меж мальчиков и девочек пригожихи взрослых, чем-то на меня похожих,мороженого катится возок.Так прохожу я на исходе дня.Теней я замечаю удлиненье,а также замечаю удивленьепрохожих, озирающих меня.1957

«О, еще с тобой случится…»

О, еще с тобой случитсявсё – и молодость твоя.Когда спросишь: «Кто стучится?» —Я отвечу: «Это я!»Это я! Ах, поскореевыслушай и отвори.Стихнули и постарелиплечи бедные твои.Я нашла тебе собрата —листик с веточки одной.Как же ты стареть собрался,не советуясь со мной!Ах, да вовсе не за этимя пришла сюда одна.Это я – ты не заметил.Это я, а не она.Над примятою постелью,в сумраке и тишине,я оранжевой пастельюрисовала на стене.Рисовала сад с травою,человечка с головой,чтобы ты спросил с тревогой:«Это кто еще такой?»Я отвечу тебе строго:«Это я, не спорь со мной.Это я – смешной и стройныйчеловечек с головой».Поиграем в эту шалостьи расплачемся над ней.Позабудем мою жалость,жалость к старости твоей.Чтоб ты слушал и смирялся,становился молодой,чтобы плакал и смеялсячеловечек с головой.1957

«Не уделяй мне много времени…»

Не уделяй мне много времени,вопросов мне не задавай.Глазами добрыми и вернымируки моей не задевай.Не проходи весной по лужицам,по следу следа моего.Я знаю – снова не получитсяиз этой встречи ничего.Ты думаешь, что я из гордостихожу, с тобою не дружу?Я не из гордости – из гореститак прямо голову держу.1957

Снегурочка

Что так Снегурочку тянулок тому высокому огню?Уж лучше б в речке утонула,попала под ноги коню.Но голубым своим подоломвспорхнула – ноженьки видны —и нет ее. Она подобнаглотку оттаявшей воды.Как чисто с воздухом смешалась,и кончилась ее пора.Играть с огнем – вот наша шалость,вот наша древняя игра.Нас цвет оранжевый так тянет,так нам проходу не дает.Ему поддавшись, тело таети телом быть перестает.Но пуще мы огонь раскурими вовлечем его в игру,и снова мы собой рискуеми доверяемся костру.Вот наш удел еще невидим,в дыму еще неразличим.То ль из него живыми выйдем,то ль навсегда сольемся с ним.1958

Мазурка Шопена

Какая участь нас постигла,как повезло нам в этот час,когда бегущая пластинкаодна лишь разделяла нас!Сначала тоненько шипела,как уж, изъятый из камней,но очертания Шопенаприобретала всё слышней.И забирала круче, круче,и обещала: быть беде,и расходились эти кру́ги,как будто кру́ги по воде.И тоненькая, как мензуркавнутри с водицей голубой,стояла девочка-мазурка,покачивая головой.Как эта, с бедными плечами,по-польски личиком бела,разведала мои печалии на себя их приняла?Она протягивала рукии исчезала вдалеке,сосредоточив эти звукив иглой исчерченном кружке.1958

Лунатики

Встает луна, и мстит она за мукинадменной отдаленности своей.Лунатики протягивают рукии обреченно следуют за ней.На крыльях одичалого сознанья,весомостью дневной утомлены,летят они, прозрачные созданья,прислушиваясь к отсветам луны.Мерцая так же холодно и скупо,взамен не обещая ничего,влечет меня далекое искусствои требует согласья моего.Смогу ли побороть его мученьяи обаянье всех его примети вылепить из лунного свеченьятяжелый, осязаемый предмет?..1958

«Живут на улице Песчаной…»

Живут на улице Песчанойдва человека дорогих.Я не о них.Я о печальнойневедомой собаке их.Эта японская породаей так расставила зрачки,что даже страшно у порога —как их раздумья глубоки.То добрый пес. Но, замираяи победительно сопя,надменным взглядом самураяон сможет защитить себя.Однажды просто так, без делаодна пришла я в этот дом,и на диване я сидела,и говорила я с трудом.Уставив глаз свой самоцветный,всё различавший в тишине,пёс умудренный семилетнийсидел и думал обо мне.И голова его мигала.Он горестный был и седой,как бы поверженный микадо,усталый и немолодой.Зовется Тошкой пёс. Ах, Тошка,ты понимаешь всё. Ответь,что так мне совестно и тошносидеть и на тебя глядеть?Всё тонкий нюх твой различает,угадывает наперед.Скажи мне, что нас разлучаети всё ж расстаться не дает?1958

Август

Так щедро август звёзды расточал.Он так бездумно приступал к владенью,и обращались лица ростовчани всех южан – навстречу их паденью.Я добрую благодарю судьбу.Так падали мне на плечи созвездья,как падают в заброшенном садусирени неопрятные соцветья.Подолгу наблюдали мы закат,соседей наших клавиши сердили,к старинному роялю музыкантсклонял свои печальные седины.Мы были звуки музыки одной.О, можно было инструмент расстроить,но твоего созвучия со мнойнельзя было нарушить и расторгнуть.В ту осень так горели маяки,так недалёко звёзды пролегали,бульварами шагали моряки,и девушки в косынках пробегали.Всё то же там паденье звёзд и зной,всё так же побережье неизменно.Лишь выпали из музыки однойдве ноты, взятые одновременно.1958

«По улице моей который год…»

По улице моей который годзвучат шаги – мои друзья уходят.Друзей моих медлительный уходтой темноте за окнами угоден.Запущены моих друзей дела,нет в их домах ни музыки, ни пенья,и лишь, как прежде, девочки Дегаголубенькие оправляют перья.Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страхвас, беззащитных, среди этой ночи.К предательству таинственная страсть,друзья мои, туманит ваши очи.О одиночество, как твой характер крут!Посверкивая циркулем железным,как холодно ты замыкаешь круг,не внемля увереньям бесполезным.Так призови меня и награди!Твой баловень, обласканный тобою,утешусь, прислонясь к твоей груди,умоюсь твоей стужей голубою.Дай стать на цыпочки в твоем лесу,на том конце замедленного жестанайти листву, и поднести к лицу,и ощутить сиротство, как блаженство.Даруй мне тишь твоих библиотек,твоих концертов строгие мотивы,и – мудрая – я позабуду тех,кто умерли или доселе живы.И я познаю мудрость и печаль,свой тайный смысл доверят мне предметы.Природа, прислонясь к моим плечам,объявит свои детские секреты.И вот тогда – из слёз, из темноты,из бедного невежества былогодрузей моих прекрасные чертыпоявятся и растворятся снова.1959

«В тот месяц май, в тот месяц мой…»

В тот месяц май, в тот месяц мойво мне была такая лёгкостьи, расстилаясь над землей,влекла меня погоды лётность.Я так щедра была, щедрав счастливом предвкушенье пенья,и с легкомыслием щеглая окунала в воздух перья.Но, слава Богу, стал мой взори проницательней, и строже,и каждый вздох и каждый взлетобходится мне всё дороже.И я причастна к тайнам дня.Открыты мне его явленья.Вокруг оглядываюсь яс усмешкой старого еврея.Я вижу, как грачи галдят,над черным снегом нависая,как скушно женщины глядят,склонившиеся над вязаньем.И где-то, в дудочку дудя,не соблюдая клумб и грядок,чужое бегает дитяи нарушает их порядок.1959

Нежность

Так ощутима эта нежность,вещественных полна примет.И нежность обретает внешностьи воплощается в предмет.Старинной вазою зеленойвдруг станет на краю стола,и ты склонишься удивленныйнад чистым омутом стекла.Встревожится квартира ваша,и будут все поражены.– Откуда появилась ваза? —ты строго спросишь у жены. —И антиквар какую платуспросил? —О, не кори жену —то просто я смеюсь и плачуи в отдалении живу.И слёзы мои так стеклянны,так их паденья тяжелы,они звенят, как бы стаканы,разбитые средь тишины.За то, что мне тебя не видно,а видно – так на полчаса,я безобидно и невинносвершаю эти чудеса.Вдруг облаком тебя покроет,как в горних высях повелось.Ты закричишь: – Мне нет покою!Откуда облако взялось?Но суеверно, как крестьянин,не бойся, «чур» не говори —то нежности моей кристаллыосели на плечи твои.Я так немудрено и нежнонаколдовала в стороне,и вот образовалось нечто,напоминая обо мне.Но по привычке добрых бестий,опять играя в эту власть,я сохраню тебя от бедствийи тем себя утешу всласть.Прощай! И занимайся делом!Забудется игра моя.Но сказки твоим малым детямостанутся после меня.1959

Несмеяна

Так и сижу – царевна Несмеяна,ем яблоки, и яблоки горчат.– Царевна, отвори нам! Нас немало! —под окнами прохожие кричат.Они глядят глазами голубымии в горницу являются гурьбой,здороваются, кланяются, имя«Царевич» говорят наперебой.Стоят и похваляются богатством,проходят, златом-серебром звеня.Но вам своим богатством и бахвальством,царевичи, не рассмешить меня.Как ум моих царевичей напрягся,стараясь ради красного словца!Но и сама слыву я не напрасноглупей глупца, мудрее мудреца.Кричат они: – Какой верна присяге,царевна, ты – в суровости своей? —Я говорю: – Царевичи, присядьте.Царевичи, постойте у дверей.Зачем кафтаны новые наделии шапки примеряли к головам?На той неделе, о, на той неделе —смеялась я, как не смеяться вам.Входил он в эти низкие хоромы,сам из татар, гулявших по Руси,и я кричала: «Здравствуй, мой хороший!Вина отведай, хлебом закуси».– А кто он был? Богат он или беден?В какой он проживает стороне? —Смеялась я: – Богат он или беден,румян иль бледен – не припомнить мне.Никто не покарает, не измеритвины его. Не вышло ни черта.И всё же он, гуляка и изменник,не вам чета. Нет. Он не вам чета.1959

Мотороллер

Завиден мне полёт твоих колес,о мотороллер розового цвета!Слежу за ним, не унимая слёз,что льют без повода в начале лета.И девочке, припавшей к седокус ликующей и гибельной улыбкой,кажусь я приникающей к листку,согбенной и медлительной улиткой.Прощай! Твой путь лежит поверх меняи меркнет там, в зеленых отдаленьях.Две радуги, два неба, два огня,бесстыдница, горят в твоих коленях.И тело твое светится сквозь плащ,как стебель тонкий сквозь стекло и воду.Вдруг из меня какой-то странный плачвыпархивает, пискнув, на свободу.Так слабенький твой голосок поет,и песенки мотив так прост и вечен.Но, видишь ли, веселый твой полётнедвижностью моей уравновешен.Затем твои качели высокии не опасно головокруженье,что по другую сторону доския делаю обратное движенье.Пока ко мне нисходит тишина,твой шум летит в лужайках отдаленных.Пока моя походка тяжела,подъемлешь ты два крылышка зеленых.Так проносись! – покуда я стою.Так лепечи! – покуда я немею.Всю легкость поднебесную твоюя искупаю тяжестью своею.1959

Автомат с газированной водой

Вот к будке с газированной водой,всех автоматов баловень надменный,таинственный ребенок современныйподходит, как к игрушке заводной.Затем, самонадеянный фантаст,монету влажную он опускает в щёлкуи, нежным брызгам подставляя щёку,стаканом ловит розовый фонтан.О, мне б его уверенность на миги фамильярность с тайною простою!Но нет, я этой милости не стою:пускай прольется мимо рук моих.А мальчуган, причастный чудесам,несет в ладони семь стеклянных граней,и отблеск их летит на красный гравийи больно ударяет по глазам.Робея, я сама вхожу в игру,и поддаюсь с блаженным чувством рискасоблазну металлического диска,и замираю, и стакан беру.Воспрянув из серебряных оков,родится омут сладкий и соленый,неведомым дыханьем населенныйи свежей толчеёю пузырьков.Все радуги, возникшие из них,пронзают нёбо в сладости короткой,и вот уже, разнеженный щекоткой,семь вкусов спектра пробует язык.И автомата темная душавзирает с добротою старомодной,словно крестьянка, что рукой холоднойдаст путнику напиться из ковша.1959

Твой дом

Твой дом, не ведая беды,меня встречал и в щёку чмокал.Как будто рыба из воды,сервиз выглядывал из стёкол.И пёс выскакивал ко мне,как галка, маленький, орущий,и в беззащитном всеоружьеторчали кактусы в окне.От неурядиц всей землия шла озябшим делегатом,и дом смотрел в глаза моии добрым был и деликатным.На голову мою стыдаон не навлёк, себя не выдал.Дом клялся мне, что никогдаон этой женщины не видел.Он говорил: – Я пуст. Я пуст. —Я говорила: – Где-то, где-то… —Он говорил: – И пусть. И пусть.Входи и позабудь про это.О, как боялась я сперваплатка или иной приметы,но дом твердил свои слова,перетасовывал предметы.Он заметал ее следы.О, как он притворился ловко,что здесь не падало слезы,не облокачивалось локтя.Как будто тщательный прибойсмыл всё: и туфель отпечатки,и тот пустующий прибор,и пуговицу от перчатки.Все сговорились: пёс забыл,с кем он играл, и гвоздик малыйне ведал, кто его забил,и мне давал ответ туманный.Так были зеркала пусты,как будто выпал снег и стаял.Припомнить не могли цветы,кто их в стакан гранёный ставил…О дом чужой! О милый дом!Прощай! Прошу тебя о малом:не будь так добр. Не будь так добр.Не утешай меня обманом.1959

«Опять в природе перемена…»

Опять в природе перемена,окраска зелени груба,и высится высокомернофигура белого гриба.И этот сад собой являетвсе небеса и все леса,и выбор мой благословляетлишь три любимые лица.При свете лампы умираетслепое тело мотылькаи пальцы золотом марает,и этим брезгает рука.Ах, Господи, как в это летопокой в душе моей велик.Так радуге избыток цветажелать иного не велит.Так завершенная окружностьсама в себе заключенаи лишнего штриха ненужностьей незавидна и смешна.1959

«Нас одурачил нынешний сентябрь…»

Нас одурачил нынешний сентябрьс наивностью и хитростью ребенка.Так повезло раскинутым сетям —мы бьемся в них, как мелкая рыбёшка.Нет выгоды мне видеться с тобой.И без того сложны переплетенья.Но ты проходишь, головой седойоранжевые трогая растенья.Я говорю на грани октября:– О, будь неладен, предыдущий месяц.Мне надобно свободы от тебя,и торжества, и празднества, и мести.В глазах от этой осени пестро.И, словно на уроке рисованья,прилежное пишу тебе письмо,выпрашивая расставанья.Гордилась я, и это было зря.Опровергая прошлую надменность,прошу тебя: не причиняй мне зла!Я так на доброту твою надеюсь.1959

«Ты говоришь – не надо плакать…»

Ты говоришь – не надо плакать.А может быть, и впрямь, и впрямьне надо плакать – надо плаватьв холодных реках. Надо вплавьодолевать ночную воду,плывущую из-под руки,чтоб даровать себе свободудругого берега реки.Недаром мне вздыхалось сладков Сибири, в чистой стороне,где доверительно и слаборастенья никнули ко мне.Как привести тебе примерытого, что делалось со мной?Мерцают в памяти предметыи отдают голубизной.Байкала потаенный омут,где среди медленной водыпосверкивая ходит омульи пёрышки его видны.И те дома, и те сараи,заметные на берегах,и цвета яркого саранки,мгновенно сникшие в руках.И в белую полоску чудо —внезапные бурундуки,так испытующе и чутков меня вперявшие зрачки.Так завлекала и казниламеня тех речек глубина.Гранёная вода Кизирабыла, как пламень, холодна.И опровергнуто лукавствомое и все слова твоинапоминающей лекарствоцелебной горечью травы.Припоминается мне снова,что там, среди земли и ржи,мне не пришлось сказать ни слова,ни слова маленького лжи.1959

«Влечет меня старинный слог…»

Влечет меня старинный слог.Есть обаянье в древней речи.Она бывает наших слови современнее и резче.Вскричать: «Полцарства за коня!» —какая вспыльчивость и щедрость!Но снизойдет и на меняпоследнего задора тщетность.Когда-нибудь очнусь во мгле,навеки проиграв сраженье,и вот придет на память мнебезумца древнего решенье.О, что полцарства для меня!Дитя, наученное веком,возьму коня, отдам коняза полмгновенья с человеком,любимым мною. Бог с тобой,о конь мой, конь мой, конь ретивый.Я безвозмездно повод твойослаблю – и табун родимыйнагонишь ты, нагонишь там,в степи пустой и порыжелой.А мне наскучил тарарамэтих побед и поражений.Мне жаль коня! Мне жаль любви!И на манер средневековыйложится под ноги моилишь след, оставленный подковой.1959

Светофоры

Геннадию Хазанову

Светофоры. И я перед нимистановлюсь, отступаю назад.Светофор. Это странное имя.Светофор. Святослав. Светозар.Светофоры добры, как славяне.Мне в лицо устремляют огнии огнями, как будто словами,умоляют: «Постой, не гони».Благодарна я им за смещеньеэтих двух разноцветных огней,но во мне происходит смешеньеэтих двух разноцветных кровей.О, извечно гудел и сливался,о, извечно бесчинствовал спор:этот добрый рассудок славянскийи косой азиатский напор.Видно, выход – в движенье, в движенье,в голове, наклоненной к рулю,в бесшабашном головокруженьеу обочины на краю.И, откидываясь на сиденье,говорю себе: «Погоди».Отдаю себя на съеденьеэтой скорости впереди.1959

Чужое ремесло

Чужое ремесло мной помыкает.На грех наводит, за собой маня.Моя работа мне не помогаети мстительно сторонится меня.Я ей вовеки соблюдаю верность,пишу стихи у краешка стола,и все-таки меня снедает ревность,когда творят иные мастера.Поет высоким голосом кинто —и у меня в тбилисском том духане,в картинной галерее и в кинозавистливо заходится дыханье.Когда возводит красную трубупечник на необжитом новом доме,я тоже вытираю о травузамаранные глиною ладони.О, сделать так, как сделал оператор,послушно перенять его примери, пристально приникнув к аппаратам,прищуриться на выбранный предмет.О, эта жадность деревца сажать,из лейки лить на грядках неполитыхи линии натурщиц отражать,размазывая краски на палитрах!Так власть чужой работы надо мнойменя жестоко требует к ответу.Но не прошу я участи иной.Благодарю скупую радость эту.1959

Пятнадцать мальчиков

Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше,а может быть, и меньше, чем пятнадцать,испуганными голосамимне говорили:«Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств».Я отвечала им примерно вот что:«Мне некогда».Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.Пятнадцать мальчиков надломленными голосамимне говорили:«Я никогда тебя не разлюблю».Я отвечала им примерно вот что:«Посмотрим».Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.Они исполнили тяжелую повинностьподснежников, отчаянья и писем.Их любят девушки —иные красивее, чем я,иные некрасивее.Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно,а подчас злорадноприветствуют меня при встрече,приветствуют во мне при встречесвое освобождение, нормальный сон и пищу…Напрасно ты идешь, последний мальчик.Поставлю я твои подснежники в стакан,и коренастые их стебли обрастутсеребряными пузырьками…Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,как будто победил меня,а я пойду по улице, по улице…50-е

«Я думала, что ты мой враг…»

Я думала, что ты мой враг,что ты беда моя тяжелая,а ты не враг, ты просто враль,и вся игра твоя – дешевая.На площади Манежнойбросал монету в снег.Загадывал монетой,люблю я или нет.И шарфом ноги мне обматывалтам, в Александровском саду,и руки грел, а всё обманывал,всё думал, что и я солгу.Кружилось надо мной вранье,похожее на воронье.Но вот в последний раз прощаешься,в глазах ни сине, ни черно.О, проживешь, не опечалишься,а мне и вовсе ничего.Но как же всё напрасно,но как же всё нелепо!Тебе идти направо.Мне идти налево.50-е

«Жилось мне весело и шибко…»

Жилось мне весело и шибко.Ты шел в заснеженном плаще,и вдруг зеленый ветер шиправздымал косынку на плече.А был ты мне ни друг, ни недруг.Но вот бревно. Под ним река.В реке, в ее ноябрьских недрах,займется пламенем рука.«А глубоко?» – «Попробуй смеряй!» —Смеюсь, зубами лист беруи говорю: «Ты парень смелый.Пройдись по этому бревну».Ого! – тревоги выраженьев твоей руке. Дрожит рука.Ресниц густое ворошеньенад замиранием зрачка.А я иду (сначала боком), —о, поскорей бы, поскорей! —над темным холодом, над бойкимозябшим ходом пескарей.А ты проходишь по перрону,закрыв лицо воротником,и тлеющую папиросув снегу кончаешь каблуком.50-е

«Чем отличаюсь я от женщины с цветком…»

Чем отличаюсь я от женщины с цветком,от девочки, которая смеется,которая играет перстеньком,а перстенёк ей в руки не дается?Я отличаюсь комнатой с обоями,где так сижу я на исходе дня,и женщина с манжетами собольиминадменный взгляд отводит от меня.Как я жалею взгляд ее надменный,и я боюсь, боюсь ее спугнуть,когда она над пепельницей меднойсклоняется, чтоб пепел отряхнуть.О, Господи, как я ее жалею,плечо ее, понурое плечо,и беленькую тоненькую шею,которой так под мехом горячо!И я боюсь, что вдруг она заплачет,что губы ее страшно закричат,что руки в рукава она запрячети бусинки по полу застучат…50-е

Сны о Грузии

Сны о Грузии – вот радость!И под утро так чиставиноградовая сладость,осенившая уста.Ни о чем я не жалею,ничего я не хочу —в золотом Свети-Цховелиставлю бедную свечу.Малым камушкам во Мцхетавоздаю хвалу и честь.Господи, пусть будет этовечно так, как ныне есть.Пусть всегда мне будут в новостьи колдуют надо мнойродины родной суровость,нежность родины чужой.1960

Спать

Мне – пляшущей под мцхетскою луной,мне – плачущей любою мышцей в теле,мне – ставшей тенью, слабою длиной,не умещенной в храм Свети-Цховели,мне – обнаженной ниткой серебра,продернутой в твою иглу, Тбилиси,мне – жившей, как преступник, – до утра,озябшей до крови в твоей теплице,мне – не умевшей засыпать в ночах,безумьем растлевающей знакомых,имеющей зрачок коня в очах,отпрянувшей от снов, как от загонов,мне – с нищими поющей на мосту:«Прости нам, утро, прегрешенья наши.Обугленных желудков нищетупозолоти своим подарком, хаши»,мне – скачущей наискосок и вспятьв бессоннице, в ее дурной потехе, —о Господи, как мне хотелось спатьв глубокой, словно колыбель, постели.Спать – засыпая. Просыпаясь – спать.Спать – медленно, как пригублять напиток.О, спать и сон посасывать, как сласть,пролив слюною сладости избыток.Проснуться поздно, глаз не открывать,чтоб дальше искушать себя секретомпогоды, осеняющей кроватьпока еще не принятым приветом.Как приторен в гортани привкус сна.Движенье рук свежо и неумело.Неопытность воскресшего Христаглубокой ленью сковывает тело.Мозг слеп, словно остывшая звезда.Пульс тих, как сок в непробужденном древе.И – снова спать! Спать долго. Спать всегда,спать замкнуто, как в материнском чреве.1960

Свеча

Геннадию Шпаликову

Всего-то – чтоб была свеча,свеча простая, восковая,и старомодность вековаятак станет в памяти свежа.И поспешит твое перок той грамоте витиеватой,разумной и замысловатой,и ляжет на душу добро.Уже ты мыслишь о друзьяхвсё чаще, способом старинным,и сталактитом стеариннымзаймешься с нежностью в глазах.И Пушкин ласково глядит,и ночь прошла, и гаснут свечи,и нежный вкус родимой речитак чисто губы холодит.1960