«Теория заговора». Историко-философский очерк

В начале работы автор предлагает пересмотреть один из главных стереотипов правого лагеря о тожестве масонских обществ и этнических (еврейских) тайных обществ. Подвергнув анализу этнический состав французских лож за последнюю четверть XVIII века, Белецкий приходит к выводу: «Не только иудеи основателями масонства считаться не могут, но даже с уверенностью можно утверждать, что в течение всего XVIII века и даже первой четверти XIX иудеи ни в одной стране в масоны не допускались»{478}. В дальнейшем присутствие иудеев в ложах больше всего зависело от национальной специфики той страны, где ложи находились. Так, французские ложи Великого Востока хоть и не отказывали в приёме иудеям, но последние практически не допускались к определению политики лож. Иная ситуация сложилась в Италии и Турции, которые стали полем сражения для «арийских» и «семитических» лож. Исследование положения в российском масонстве позволяет предполагать его моноэтнический характер. Белецкий обращает внимание на тот факт, что ведущие роли здесь играют преимущественно русские (П. Д. Долгоруков, М. М. Ковалевский, В. А. Маклаков и др.). Вследствие этого общеупотребительный термин «жидомасонство» неверен фактически и, как будет показано ниже, концептуально.

Делается заключение о существовании двух типов масонских лож: конфессиональных и гуманистических. Первые строят свою деятельность исходя из христианских идеалов, в политике или не участвуют, или придерживаются консервативных позиций. Второй тип лож — гуманистический, отрицая этнические разделения, не обращает внимания на национальность и религиозную принадлежность своих членов и стремится к активному участию в политической жизни, отстаивая демократические, либеральные принципы. Естественно, что иудеи в первую очередь вступают в гуманистические ложи, которые им ближе с этической и политической точек зрения. Но, будучи по своей природе склонными к скрытым действиям, иудеи уже достаточно давно освоили приёмы конспирологического воздействия на социально-политические процессы. Поэтому участие иудеев в масонском движении отнюдь не является общим положением, но лишь в какой-то степени отражает частную тенденцию.

Белецкий проводит своеобразную демифологизацию масонства, рассматриваемого «теориями заговора» в качестве двигателя или инициатора большинства значимых исторических событий. Указывается на то, что масонские организации в тех или иных странах не представляют собой элементов системы как таковой. На абстрактно-отвлеченные цели и задачи братства вольных каменщиков неизбежно накладывают отпечаток особенности национальной специфики, ситуативные политико-социальные процессы. Ярким образцом масонского «взаимодействия» служат, по мнению Белецкого, перипетии отношений между французскими и германскими ложами. Попытки выработать единую позицию по внешнеполитическим вопросам наталкивались не только на противоречия, существующие между гуманистическими (французскими) и конфессиональными (германскими) ложами. Так, франко-русский союз с точки зрения лож Великого Востока был крайне нежелателен: «Союз республиканской и свободомыслящей Франции с самодержавной и православной Россией представлялся масонам чем-то чудовищным и неприемлемым»{479}.

Многочисленные попытки наладить контакты по этой конкретной проблеме не приносят успеха. Дело в том, что примирению препятствовала ситуация во Франции, сложившаяся после франко-прусской войны. Именно жажда реванша толкнула либеральную Францию в сторону самодержавной России, разрушая все масонские кодексы и уставы, которые оказались всего лишь пустыми декларациями. Белецкий довольно пренебрежительно отзывается и о самих масонах, из-под его пера выходят такие яркие характеристики: «маниловские грёзы», «члены Совета ордена струсили», «старые плаксивые бабы». Таким образом, можно сделать вывод, что в своей, внешне выдержанной в конспирологическом тоне, записке Белецкий, по существу, или нивелирует, или опровергает основные положения «теории заговора». Амбициозные «сокрушительные» планы масонства оборачиваются пустой демагогией. «Здесь каждый вынашивает в себе речь и при случае её помещает, и когда он её произнёс, ему кажется, будто он что-то сделал»{480}.

Другим знаковым свидетельством отношения к «теории заговора» служит позиция Л. А. Тихомирова, мировоззрение которого прошло сложную эволюцию. Будучи активным и видным участником революционного движения в России, членом «Земли и воли», затем Исполнительного комитета «Народной воли», он в зрелом возрасте, находясь в эмиграции, испытывает религиозно-идеологический кризис. Последствием кризиса становится переход из революционного лагеря на сторону российской монархии и публичное покаяние в своих прошлых поступках. Вернувшись на родину, Тихомиров выступает с рядом публицистических работ, в которых критически рассматривает демократические ценности и республиканскую форму правления. Наибольшую известность ему приносит книга «Монархическая государственность», изданная в кризисном для русского общества 1905 году. В дальнейшем он сотрудничает с П. А. Столыпиным в качестве эксперта по рабочему движению.

Интерес Тихомирова к конспирологической проблематике, можно сказать, «запрограммирован» как особенностями его биографии, так и бурным течением истории России, активным деятелем которой он являлся. И действительно, некоторые работы философа поднимают тему, связанную с деятельностью «тайных обществ». Наиболее полно она представлена в «Религиозно-философских основах истории», произведении во многом итоговом, призванном синтезировать взгляды мыслителя на глобальные исторические процессы.

Базисом концепции Тихомирова становится тезис о невозможности бесконфликтного развития истории. «Если бы в человечестве не было бы ничего противодействующего сближению с Богом, то весь исторический процесс мог бы представлять картину мирной эволюции, простого созревания духовного зерна»{481}. Движение к Богу уже на стадии формирования христианства диалектически требует борьбы, которая актуализирует «тайные общества», делая их фактором религиозной истории. «Труднейшей борьбой, которую приходилось выдерживать христианству, была борьба против него со стороны тайных эзотерических учений, поддерживаемых тайными обществами»{482}. Как мы видим, Тихомиров разделяет эзотерические религиозные сообщества, противопоставляющие себя христианству, и собственно «тайные общества». Последние, выполняя вспомогательную функцию, не имеют ещё самостоятельного значения, то есть не становятся субъектами социальной действительности. Провиденциально заданная победа христианства превращает «тайные общества» в статистов истории, лишённых реальных возможностей деструктивного влияния. Разрушительный потенциал «тайных обществ» выявляется лишь при их переходе из области религиозной в сферу социальную. Подобный переход осуществляется иудаизмом, проигравшим сакральную битву христианству. Он в итоге трансформируется в еврейство, социально-политическую силу, уже способную оказывать воздействие на мировую историю. «Если тайные общества, борющиеся против христианства на почве старых языческих воззрений, создают для христианства жестоких врагов, то эти учения и общества по крайней мере не работают против тех национальностей, которые числятся или остаются христианскими»{483}. Все последующие «тайные общества», даже имеющие внешнюю религиозную окраску и относящиеся к разным культам и конфессиям, неизбежно замыкаются на инспирирующем их еврействе. Тихомиров причисляет к ним исмаилитов, тамплиеров, розенкрейцеров, иллюминатов, масонов.

Дальнейшие рассуждения философа строятся на подробном, практически дословном воспроизведении европейской конспирологической мысли того времени, с её устоявшимися схемами и стереотипами. Так, подчёркивается решающее значение событий французской революции, трактуемой исключительно как продукт усилий «тайных обществ», результатом которой становится первое крушение европейской монархии с помощью конспирологических приёмов. Внешняя подготовка к революции велась силами просветителей, главной задачей которых являлось целенаправленное расшатывание нравственных, религиозных основ французского общества. Кроме того, энциклопедисты, организуя шумные компании (издание энциклопедии, кощунственные нападки на церковь), реализуют операцию прикрытия, призванную отвлечь внимание от подрывных действий «тайных обществ». Сама революция, её главнейшие события, внутренние и внешние конфликты обретают адекватное понимание лишь при учёте конспирологического фактора. «Активная революционная деятельность в эту эпоху принадлежала мартинистам, иллюминатам и тамплиерским степеням. К ним принадлежала большая часть революционных деятелей. И эти лица также не всегда сходились между собой, и борьба, например, между жирондистами и монтаньярами была борьбой различных слоев в масонстве»{484}.

Для нас наиболее интересны выводы, к которым приходит Тихомиров, говоря о современном для него состоянии «тайных обществ», их влиянии на социально-политическую жизнь. С одной стороны, утверждается тезис о высоком уровне воздействия масонства на государственную политику западноевропейских стран, большая часть которых (Франция, Германия, Англия, Италия) фактически подчиняются диктату «вольных каменщиков». С другой стороны, философ высказывает мнение о невозможности полной победы «тайных обществ», чья деструктивная активность зачастую направлена не только на разрушение социальных институтов, но и на самих себя. Обосновывая данную мысль, Тихомиров приводит высказывание известного иезуитского антимасонского писателя П. Дешампа. «Вполне допуская существование единого центра управления, <…> мы, однако, склонны думать, что власть этого единого управления не всегда всеми признаётся, что в армии разных обществ возникают новые силы, иногда входят в конфликт с прежними, ищут самим овладеть высшей властью»{485}.

Соглашаясь с зарубежным конспирологом, русский философ указывает на религиозный фактор, не позволяющий одержать полную победу «тайным обществам», тотальное доминирование которых означало бы окончание человеческой истории. Но подобное завершение возможно лишь в рамках христианской историософии, то есть перехода человечества в иной эон бытия. Важно, что Тихомиров, выстраивая свою конспирологическую вселенную, практически не обращается к российскому опыту. Действительно, перечисляя «тайные общества», начиная с ассасинов и заканчивая масонством, приводя примеры грубого вмешательства «тайных обществ» в политические процессы европейских стран, автор обходит вниманием аналогичные явления в отечественной истории. Возникает знакомая нам уже проблема — насколько актуальна «теория заговора» для российской социокультурной практики? Указанный дефицит восполняется в другом, иной жанровой природы, сочинении Тихомирова.

На страницах опубликованного дневника Тихомирова за 1915—1917 гг. мы находим ряд показательных суждений автора, касающихся острых политических проблем. Он замечает объективный рост конспирологических настроений в обществе, связанных с несколькими причинами. Полоса неудач русской армии на театре военных действий становятся основанием для возникновения представлений о предательстве в высших эшелонах власти. Возрастание социально-политической напряжённости, приведшее в итоге к февральским событиям 1917 года, также способствует увеличению числа сторонников «теории заговора». «В публике ходят слухи, будто бы убийство Распутина не единственное, замышленное каким-то сообществом. Называют, что должны быть убиты также Питирим и Варнава. Рассказывают о заговоре в армии в целях того, что если вздумают заключать сепаратный мир или распускать Государственную] думу, то армия, продолжая войну, вышлет отдельные части в Петроград для произведения переворота»{486}.

Информационный вакуум, неопределённость властной иерархии, громкое политическое убийство; все перечисленные факторы идеально подходят для конспирологического конструирования. Определенно безжизненные, эмпирически ненасыщенные, удалённые от российских реалий схемы «теории заговора», воспроизведённые в «Религиозно-философских основах истории», должны обрести здесь свой эмпирический базис. Но мы сталкиваемся с несколько другим подходом. Размышляя о судьбе П. А. Столыпина, с которым, как мы уже говорили, автор тесно сотрудничал, Тихомиров делает неожиданный вывод, касающийся убийства председателя Совета министров. «Завёлся “раз в жизни” человек, способный объединить и сплотить нацию, и создать некоторое подобие творческой политики — и того убили. А кто убил его, Столыпина? Но кто бы ни подстроил этого мерзкого Богрова, а удача выстрела есть всё же дело случая покушения. Всё против нас, и нет случайностей в нашу пользу. “Мене, Текел, Упсарин” так и сверкает над Россией»{487}.

«Неожиданность» подобного пассажа заключается в отказе от онтологического основания «теории заговора» — признания логического, рационального основания исторического процесса. Любые попытки направленного воздействия разрушаются самим объектом воздействия, действительность содержит в себе настолько широкий спектр возможностей, что управление ими становится заведомо невозможным. Фаталистический взгляд на историю делает бессмысленными и нелепыми любые заговоры и тайные общества. Обратим внимание на схожесть, а где-то и совпадение позиций Амфитеатрова, Генца, Селянинова, Белецкого и Тихомирова. Приведя множество примеров могущества и силы «тайных обществ», они в конечном счете приходят к заключению о мнимости или относительности подобной опасности. Имея несовпадающие мировоззренческие ориентации, принадлежа к различным социальным группам и партиям, они, дополняя друг друга, позволяют создать нам целостное представление о развитии отечественной «теории заговора» начала XX века.

Учитывая, что реальная политическая ситуация в России, начиная с первых лет XX столетия, внешне способствовала формированию конспирологического менталитета, следует резюмировать: генезис «теории заговора» рассматриваемого периода не выходит за рамки реактивной фазы, не происходит качественного «скачка» в развитии конспирологии. Элементы и схемы «теории заговора» зачастую использовались в решении, как это показано на примере вопроса об интеллигенции, неконспирологической проблематики. В этом отношении Россия продолжала находиться, как и в XIX веке, на периферии мощного подъёма «теории заговора». Возникает вопрос, в чём же основная причина подобного отставания? На наш взгляд, её следует искать в особенностях формирования русских интеллектуалов. Фактически, подобная социокультурная группа отсутствует в отечественном пространстве эпохи. Нужно указать на важное отличие интеллигенции от интеллектуалов, ибо здесь может возникнуть определённая путаница вследствие семантической близости данных понятий. Главное, на наш взгляд, различие между русской интеллигенцией и западными интеллектуалами заключается в следующих моментах. Западные интеллектуалы являются продуктом закономерного развития европейского общества, они изначально выступали как активные участники создания общества нового типа. Последующее оттеснение интеллектуалов от рычагов машины власти не снимает изначальной укоренённости интеллектуалов в западном социуме.

Российская интеллигенция выступает как элемент культурной вестернизации, относящийся к модернизационному проекту. Сам же проект модернизации в своём основании не был культурологическим. В этом и заключается важная особенность так называемого «европейского периода» русской истории XVII-XEK столетий. Техническая сторона модернизации преобладала над социокультурной. «Университетский вопрос» русского общества сводился зачастую к банальному вопросу: чем может заниматься интеллектуал в России при отсутствии свободной социальной ниши? Очень ёмко и точно суть ситуации обрисовал В. В. Розанов: «Академия наук — есть. Восемь университетов — есть. Четыре духовных академии — есть. Да. Но это пока тринадцать кирпичных зданий, которые так же нельзя назвать “наукою”, как “казармы” нельзя назвать “армиею”. Есть “штаты Академии Наук”… “штаты университета”, “штаты духовной академии”… Но пока это — бюрократия»{488}. Говоря о бюрократии, философ имеет в виду невозможность существования интеллектуалов в особом измерении, свойственном именно интеллектуальному сословию. Знакомый нам Ф. Рингер, рассуждая о специфике западного интеллектуального социального сознания, отмечает склонность мандаринов-интеллектуалов к созданию замкнутого пространства, самодостаточного и иерархически выстроенного по внутренним корпоративным законам. В отечественном варианте это оказалось невозможным — предложенная иерархия являлась только лишь слепком государственной системы управления.

Во многом рождение русской интеллигенции было спровоцировано невозможностью реализации «интеллектуального проекта». И потому русская интеллигенция с момента своего появления была обречена на маргинальное положение. Она не только не могла реально влиять на социально-политическую жизнь, она должна была постоянно доказывать право на собственное существование в архаичной системе русского общества. Приведём по этому поводу достаточно известные слова В. Кормера: «Русский интеллигент отчуждён от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не другому человеку, не обществу, не Богу, — но своей земле, своему народу, своей государственной власти. <…> именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом»{489}. Поэтому закономерно, что в русской «теории заговора» интеллигенция выступает не только как её субъект, подобно западной модели, но и как объект. Кстати, русские конспирологи того времени уже понимали, пусть и интуитивно, связь «интеллектуала» с «теорией заговора». А. П. Пятковский не без зависти писал: «Резкий протест против еврейских “заговорщиков” выразился во Франции в самых различных кружках интеллигентного общества, исходя, — по выражению Франциска Сарсэ, — “от людей убеждённых и честных”. Здесь сошлись и подали руку друг другу “непримиримый” Рошфор и католик Дрюмон»{490}. «Теория заговора», как уже отмечалось выше, преодолевала внутренние противоречия европейского «интеллектуального сообщества», становясь площадкой для манифестации его значимости и социальной ценности. Последствия этого процесса, конечно, не были однозначно положительными для интеллектуалов, но по крайней мере обеспечивали интерес общества к «теории заговора» и её «пророкам». Русская интеллигенция не могла претендовать на подобное положение в силу онтологической несостоятельности своего социального статуса.

Следует ещё раз подчеркнуть несовпадение российской и западноевропейской моделей бытия интеллектуалов. Очень хорошо это просматривается в истории немецких интеллектуалов. Особое их положение было закреплено уже в конце XVIII века в «Прусском земском уложении» (1794 г.) — кодификации права королевства Пруссии на основе римского права. Интеллектуалам отводилась в нём особая категория — «слуги государства», с наделением их важными социальными и правовыми привилегиями. Не отставали от Прусского королевства и другие немецкие государства. Так, в Веймаре местные интеллектуалы являлись органической частью королевского двора. Более того, прусские интеллектуалы сумели взять под контроль университет в Галле, превратив его в кузницу административных кадров не только для королевства, но и для большинства северных немецких государств. Кстати, из этого следует важная особенность немецкого Просвещения. В отличие от большинства европейских коллег, немецкие интеллектуалы-просветители не были сторонниками критики действующей власти и осознавали себя в качестве носителей внесоциальных ценностей. Они культивировали идеал чистого, незамутнённого знания, видя в нём дорогу к гармонизации человеческой личности. Естественно, что сами интеллектуалы и воплощали в себе обозначенный идеал. Удалось немецким интеллектуалам, в отличие от своих неудачливых российских коллег, избежать и конфликта с церковью — одной из важных причин «беспочвенности» русской церкви. Пасторское сословие получало образование в университетах, что в конечном счёте поднимало престиж интеллектуалов в глазах обывателя. Ф. Рингер замечает по этому поводу: «Будущий пастор и даже будущий чиновник, учась в университете, вполне могли читать (и зачастую читали) античную литературу или изучать идеалистическую философию»{491}.

Напомним в этом контексте о знаменитом запрете на изучение и преподавание философии в России в 1850 году. В университетских курсах были оставлены лишь логика и психология. Определённый изыск содержался в том, что правом читать данные дисциплины обладали лишь профессора богословия. Инициатор запрета — министр народного просвещения князь П. А. Ширинский-Шихматов составляет записку на имя Николая I, в которой обосновывает вредоносное влияние философии, «особенно германской», на молодые умы. Ему же принадлежит известное высказывание о характере философии: «Польза от философии не доказана, а вред от неё возможен»{492}. Также были приняты некоторые общие меры по обузданию излишней тяги к образованию. В 1847 году был аннулирован разряд приватных слушателей, посещавших университетские курсы на добровольной основе. К середине 50-х годов XIX века общее количество студентов уменьшили до трёхсот на каждый из университетов. Московский и Петербургский университеты оказались вынуждены на три года прекратить вообще набор студентов, дабы соответствовать указанному количеству[20]. Немецкий же правящий слой, игнорируя «возможный вред», ещё в 1791 году вводит обязательный государственный экзамен для чиновников на основе университетского курса. Для немецких интеллектуалов наступает «золотой век», они становятся важным элементом государственного аппарата, власти и идеологии. В 1840-е годы один из государственных чиновников описывает механизм прусской государственной власти в следующих словах: «Король -главный чиновник — неизменно выбирает себе помощников из интеллектуальной элиты страны, признаваемой таковой посредством строгих (на практике или в теории) экзаменов. Он наделяет их огромной самостоятельностью, признавая тем самым их право на соуправление, и санкционирует деятельность своего рода аристократии профессионалов»{493}. Если попытаться кратко сформулировать коренное отличие между двумя моделями — немецкой и российской, то можно сказать следующее: немецкое интеллектуальное сословие, возникнув раньше общегерманского государства, приложило все усилия для его образования и укрепления[21]. В России интеллигенция появилась «незапланированно», как один из элементов уже существующего государственного устройства, на который власть в лучшем случае не обращала внимание, а в худшем — пыталась «обезвредить», вполне справедливо считая его чужеродным системе российского социального устройства.

В этих условиях важной задачей представлялась демонстрация высокого социального потенциала русской интеллигенции, возможности, пусть и в перспективе, прямого влияния на само общество. Исходя из этого, конспирологическое толкование интеллигенции не следует понимать исключительно как следствие негативного к ней отношения. За внешним разоблачением подчас скрывалось настойчивое желание обратить внимание на сам факт её существования. Русская интеллигенция пыталась и практически доказать факт своего бытия: участием в различных радикальных политических движениях. Европейские интеллектуалы, даже критически настроенные по отношению к социальной практике, предпочитали оставаться в рамках чистого теоретизирования. В период же крупных социально-политических катаклизмов интеллектуальное сословие, как правило, сохраняло лояльность по отношению к государственной власти, понимая свою добровольно-принудительную связанность с ней.

Продолжая анализ истории немецких интеллектуалов, обратим внимание на их отношение к началу Первой мировой войны. Несмотря на то что политические взгляды немецких интеллектуалов были совершенно разными, большинство безоговорочно поддержало «патриотический порыв», видя в нём возможность общенационального обновления: «Социал-демократы с песнями маршировали на фронт, а мандарины-интеллектуалы воспевали второе рождение “идеализма” в Германии. Они приветствовали смерть политики, триумф главных, неполитических целей над узкими интересами, возрождение моральных и иррациональных источников национального единства»{494}. Естественно, не забывали они указать и на конспирологическую угрозу со стороны врагов Германии. Э. Трёльч — один из крупнейших немецких философов того времени, оставив в стороне академические труды, выступал на многочисленных патриотических митингах. Выражая полную уверенность в превосходстве национального немецкого духа, он указывал на опасность со стороны «подрывных элементов», могущих нанести коварный удар в спину наступающей армии. Российские левые социал-демократы были потрясены известием о своих марширующих коллегах, забывших все принципы классовой солидарности и интернационализма, которые проповедовали младшим российским товарищам. «Классовых отступников» определили как «социал-предатетелей», пошедших на сговор с империалистической буржуазией. Российские марксисты в силу своего российского интеллигентного происхождения просто не могли понять всю степень инкорпорированности западных интеллектуалов в социально-общественные структуры.

Учитывая всё вышесказанное, нельзя не признать, что, несмотря на явный интерес к «теории заговора» в русском обществе, отечественная конспирология начала XX столетия была явлением отчасти провинциальным. Полем её деятельности было в основном освоение западноевропейского опыта и попытка его адаптации к российским условиям. Сами же построения русских конспирологов в силу их вторичности были обречены оставаться на окраинах уже сложившейся конспирологической вселенной. Следует указать, что под «вторичностью» и «провинциализмом» мы понимаем не примитивизм или откровенные заимствования русскими конспирологами традиционных мотивов западной «теории заговора». Речь идёт о социокультурном равнодушии русской читающей публики к конспирологическим построениям, её сосредоточенности на иных социально-политических объектах. Нормальное же развитие или хотя бы функционирование конспирологического сознания невозможно без диалога, включающего оппонирование, согласие/несогласие с предложенными схемами, без которых указанная конспирологическая вселенная останавливается и рассыпается. Отечественным авторам «теории заговора» поневоле пришлось обращаться к жанру монолога. Те, кто мог оценить их построения, обладая интеллектуальными способностями, априорно отвергали «теорию заговора», видя в ней лишь пример крайне правых политических взглядов. Те же, кто находился на этом правом фланге, не нуждались в столь сложных интеллектуальных построениях, предлагаемых русскими конспирологами. Мир социокультурный, подобно миру физическому, не терпит покоя — признака неизбежной энтропии. Казалось, что подобный диагноз фатально обрекает молодую русскую конспирологию на скорое и незаметное угасание. Но последовавшие грозные события внезапно изменили привычную картину: периферийная звезда русской конспирологии, изменив свой статус, сама становится центром притяжения, формируя свою непростую систему.

ГЛАВА 7.

«Теория заговора» и русская послереволюционная эмиграция

Качественное и количественное развитие отечественной конспирологии происходит после событий 1917 года. В результате революции и гражданской войны антибольшевистская часть российского общества оказывается в вынужденной эмиграции. Естественно, что в подобной ситуации актуальным и необходимым представлялось осмысление истоков и непосредственных причин национальной трагедии. Следует указать на тот факт, что политический спектр российской эмиграции был необычайно широк: от крайних монархистов до представителей социалистического лагеря (эсеры, меньшевики). В подобной ситуации, как это ни парадоксально, именно представители правой ориентации смогли существенно усилить свои позиции, несмотря на то что политические, социокультурные ориентиры данного лагеря оказались отвергнутыми большинством русского общества. Это объясняется рядом разнообразных факторов. «Внезапное» падение монархии, последующая эскалация политической борьбы — все это для значительной части эмиграции не соответствовало пониманию «правильного» развития истории. Неизбежно вставал вопрос о ревизии взглядов на историю и политику.

В этой ситуации конспирологические настроения получают объективное усиление и развитие не только среди монархической части русской эмиграции — непосредственных участников и очевидцев драматического поворота русской истории. Достаточно показательны в этом отношении слова известного русского эмигранта, философа и богослова Г. В. Флоровского: «Со стороны, с точки зрения публичного права октябрьская революция была только взрывом бунтарских, анархических тенденций и сил, сосредоточенных и руководимых заблудшей и преступной волей отдельных лиц. Охарактеризованное выше понимание исторической динамики сказалось в этой оценке тем, что большевистский переворот был всецело отнесён за счёт и ответственность его руководителей, которые будто бы его “сделали”, осуществили напряжением личной воли»{495}. «Сделанность» трактовалась как искусственное прерывание органического хода развития русского общества. В этом сходились представители как правого спектра эмиграции, так и умеренно левые, для которых октябрьская революция стала результатом предательства идеи социализма большевиками. Большой интерес в этом отношении представляют дневники видного деятеля монархического лагеря Ф. В. Винберга. В конце 1917 года он арестовывается по обвинению в принадлежности к контрреволюционному заговору под руководством небезызвестного В. Ф. Пуришкевича. Вместе с ним в заключении оказываются многие известные политики, промышленники, военные, представляющие различные партии и движения (от уже цитируемого С. П. Белецкого до В. Л. Бурцева)[22]. Все они, конечно, невольно становятся участниками своего рода «дискуссионного клуба», на площадке которого обсуждались различные вопросы. Но главным «нервом» дискуссии, безусловно, было обсуждение причин крушения самодержавия и последовавшего распада российской государственности. В дневнике Винберга отражаются как сами дискуссии, так и изменения в индивидуальном сознании автора, который исследует различные варианты ответа на поставленный вопрос: «Пережитые нами политические коллизии, катастрофы и пертурбации действуют, очевидно, под влиянием многих факторов, и взаимодействие их всех целиком трудно уловить и обнять в ясном своём понимании. Я двигаюсь ощупью, до истины добираюсь индуктивно, пользуясь крупицами знаний, которыми владею»{496}. Предлагается несколько версий: от признания «негосударственного» характера русского народа, склонного к асоциальности и анархизму, до теологического ответа, связанного с признанием особой жертвенной миссии России. Но в «сухом остатке» размышлений Винберга остаётся всё же конспирологическое объяснение социальной катастрофы: «Я думаю, что громадное влияние, которое имело всемирное масонство на подготовку, возникновение, развитие и ускорение нашей революции, является в наше время для каждого ясным, и не найдётся ни одного, хотя бы предубеждённого, образованного и компетентного в этом вопросе человека, который бы это влияние стал отрицать»{497}. Но за подрывной деятельностью масонства, по мнению автора, стоит подлинный вдохновитель разрушения России — мировой иудаизм, который столетиями разрабатывал тайные планы по порабощению христианской цивилизации. Винберг особо подчёркивает отсутствие у него априорной предубеждённости, неприязни в отношении евреев: «Что до меня касается, я никогда и близко ни к одному из погромов не стоял, а чувства мои к евреям были сами обыкновенные, общечеловеческие и, во всяком случае, человечные; до революции я совсем не был юдофобом»{498}.

В связи с последним замечанием позволим себе небольшое отступление от анализа дневников Винберга и отметим, что подобную трансформацию взглядов можно зафиксировать, как уже нами отмечалось, даже в либерально ориентированной части русского общества. Адекватным примером тому служит позиция известного русского поэта и прозаика Ф. К. Сологуба. В предреволюционные годы писатель полностью отождествлял свою политическую позицию с либеральными установками. Касалось это и «еврейского вопроса». Так, он был одним из инициаторов создания «Русского общества по изучению еврейской жизни» (1914 г.), вместе с Л. Андреевым и М. Горьким был избран в бюро общества, участвовал в качестве редактора и автора в сборнике «Щит» (1915 г.), содержащего публикации, защищающие российских евреев[23]. Но ситуация кардинально меняется под воздействием событий 1917 года, ярким подтверждением чему служит следующее стихотворение Сологуба:

Ещё гудят колокола, Надеждой светлой в сердце вея, Но смолкнет медная хвала По слову наглого еврея.    Жидам противен этот звон, —    Он больно им колотит уши,    И навевает страхи он    В трусливые и злые души. Иная кровь, иной закон. Кто примирит меня, арийца, С пришельцем из других сторон? Кто смоет имя: кровопийца?    Но будет день, — колокола,    Сливаясь в радостном трезвоне,    Нам возвестят: Русь ожила.    Опять в блистающей короне{499}.

Стихотворение примечательно двумя важными моментами. Во-первых, оно свидетельствует, как, впрочем, и позиция Винберга, о реактивном характере проявления конспирологических настроений. Реактивность обусловлена резким переходом не только от одной формы государственности к другой, но и трансформациями в наглядно-эмпирической социальной действительности. Кардинальное изменение социально-политического статуса евреев, большое число их в новых органах власти — в совокупности порождают всплеск антисемитских настроений. Во-вторых, перед нами образец расовой конспирологии, представленный в лаконичной, стихотворной форме, но от этого не менее явный. Указание на соотнесённости «крови» (раса) и «закона» (этико-политическая сторона), использование характерного символа «ариец» зримо подтверждают это. Показательно, что само стихотворение написано в 1924 году, спустя шесть лет после постановления СНК, запрещающего набатный звон, что говорит об устойчивости возникших конспирологических настроений, которые не растворились под влиянием относительной либерализации советской власти тех лет.

Возвращаясь к дневнику Винберга, отметим важный момент, близкий нашим концептуальным выводам по поводу бытования конспирологии в России начала XX века. Речь идёт о конспирологической интерпретации такого явления русской жизни и культуры, как интеллигенция. Винберг приходит к пониманию двоякой роли интеллигенции в крушении русской государственности. С одной стороны, она сама является жертвой жидомасонского заговора: «В развращении русского народа, в разрушении русской государственности, в порабощении нашей интеллигенции беспочвенной фразеологией, во всём виновато жидомасонство»{500}. С другой стороны, именно в среде интеллигенции первоначально возникает и стремительно развивается фермент национального разложения, постоянное стремление к дискредитации национальных, религиозных, культурных и нравственных основ русской жизни. Автор дневника делает примечательную запись: «Параллельно шло и просвещение в желательном духе русской интеллигенции. Кто из людей, знакомых с тайной работой нашего заклятого врага, следил как за литературой последних десятилетий, так и за общественной жизнью того же периода, должен был сильно беспокоиться, узнавая следы влияния жидомасонства и с негодованием понимая гнусную цель этого влияния — стремление развратить христианское общество, убивая уважение ко всему достойному уважения и осмеивая всё священное»{501}.

Винберг достаточно точно воспроизводит сложившийся социокультурный тренд отечественной конспирологии, в контексте которого интеллигенция трактуется как одно из проявлений деятельности «тайных обществ». Как мы видим, автор приходит к практически полному отождествлению интеллигенции с жидомасонством, видя в первой внешнее, но оттого не менее сильное и опасное проявление деструктивной деятельности второго начала. В завершение анализа дневника Винберга отметим возрастание его интереса к практической стороне конспирологии. Обвинённый в участии в монархическом заговоре, которого в реальности не существовало, что было доказано в ходе судебного процесса, он, как это ни странно на первый взгляд, приходит к выводу о возможности использования тактики заговора в реальной борьбе с большевизмом. Но подлинный подъём русской конспирологии происходит всё же несколько позже, а именно после окончания гражданской войны.

Подобное усиление позиций «теории заговора» проявлялось в двух планах. С одной стороны, возникает желание использовать потенциал «теории заговора», но уже в борьбе с большевиками. Внешняя лёгкость крушения монархии, а затем и государства, интерпретируемая с конспирологических позиций, толкает политически активный слой эмиграции на практическое применение «теории заговора». Зачастую обращение к заговорщицкой тактике далёких от подобного рода деятельности лиц, имеющих абстрактно-книжное представление о природе, специфике функционирования «тайных обществ», приводит к трагикомическим последствиям.

Так, известный русский философ И. А. Ильин, при всей «правизне» декларируемых им политических взглядов, внешне весьма скептически относился к конспирологическим построениям. Следует заметить, что «правый поворот» философа происходит лишь в годы эмиграции, до этого он был весьма близок к кругам либеральной интеллигенции, для которой «теория заговора» однозначно отождествлялась с «реакцией» и «мракобесием». Поэтому известная двойственность идеологической позиции даёт о себе знать и в постреволюционный период. Не случайно, давая негативную характеристику Н. Е. Маркову, своему оппоненту и противнику в монархическом лагере, Ильин особо подчеркивает его «юдофобство» и «масонофобство». Но в то же время, говоря о «Протоколах сионских мудрецов», философ признаёт, с известными оговорками, их подлинность. «Какой-то резолютивный документ революционного злоумышления, может быть, и лежит в основе всего. Это документ концентрированного ума и чудовищно-злой воли»{502}.

Последующая эволюция приводит Ильина к мысли о необходимости обращения к «конспирации» в борьбе с советской властью. Обращают на себя внимание отчётливые черты «теории заговора» в этом понятии. «Слово “конспирация” означает заговор. Искусство конспирации состоит в умении проводить заговоры “тайно” и доводить их до успешного конца»{503}. Подчёркивается, что эффективность действий разведывательных органов СССР против русской эмиграции основывается как раз на использовании конспирологических методов. «В наше время, в эпоху изощрённых физических и психических пыток, применения нового оружия подкожных и интравенозных впрыскиваний, а также гипноза, конспиративная работа требует особой подготовки, особой школы и сильной воли»{504}. Философ, учитывая значение «впрыскиваний» и «гипноза», пытается сформулировать основные принципы подобного противоборства, создавая своего рода методологическое руководство для заговорщика. Часть представленных советов отвечает критериям «здравого рассудка», хотя и не несёт в себе ничего принципиально нового. «Во всякой организации необходима известная постепенность оказываемого доверия, как бы лестница приобщения. Малознаемому человеку поручают сначала только ясные, маленькие и безвредные дела; и притом всегда с последующей проверкой. В лишнее же не посвящают никогда никого»{505}.

К числу основных качеств успешного заговорщика Ильин относит следующие: искусство маскировки, умение хранить тайну и умение распознавать людей. Даются следующие практические советы: «Тот, кто конспирирует, не должен экспонироваться, т. е. открыто фигурировать, рекламировать свою работу в газетах, опубликовывать своё имя, болтать о своей работе»{506}. В деле распознавания людей особо рекомендуется обращать внимание на глаза. «Глаза откровенного человека смотрят совсем иначе, чем глаза скрытного. Кто не уловит хитрости и злобы в глазах Ленина? Кто не уловит беспредельной самоуверенности и тупой жестокости в глазах Джугашвили?»{507} Особый изыск челоковедческим построениям Ильина придают рекомендации использовать хирологию, которая аттестуется как «научное изучение руки», необходимое в священной борьбе с большевизмом.

Понятно, что дилетантские упражнения в конспирологической практике не приносят философу ожидаемого признания. Тем не менее Ильин сумел оставить свой след в «теории заговора». Как уже отмечалось выше, для него характерен скепсис в отношении классического наследия: «масонофобства» и «юдофобства», поэтому, разрабатывая собственную конспирологическую концепцию, он был вынужден создавать оригинальный категориальный аппарат. Одно из его изобретений — понятие «мировая закулиса», оказывается весьма удачным и востребованным до сих пор. Говоря о «мировой закулисе», Ильин предпочитает не персонифицировать её состав, указывая на её главное отличительное качество — страх перед Россией. Основой страха является коренное социокультурное отличие русских от западных европейцев, включающее такие стандартные моменты, как православие, первенство свободы духа над свободой права, «дар вчувствования и перевоплощения». К этому следует добавить ряд факторов прагматического свойства: наличие огромных природных богатств, многочисленность русского этноса. Закономерно перерастание неприятия России в настойчивое желание её гибели, или, по крайней мере, максимального ослабления. В ход идут различные средства: от втягивания в ненужные, изматывающие войны и организации революции до диверсий идеологического свойства. Последние характеризуются «внедрением в Россию международной “закулисы”, упорным навязыванием русскому народу непосильных для него западноевропейских форм республики, демократии и федерализма»{508}. Таким образом, «мировая закулиса», хотя и лишённая конкретности определения, локализуется в сфере политической, что следует из поставленных ею целей и методов действия. «В мире есть народы, государства, правительства, церковные центры, закулисные организации и отдельные люди — враждебные России»{509}.

Повышенный интерес к конспирологическим вопросам имел и некоторое практическое следствие для людей, подобно Ильину, традиционно далёких от политической деятельности. Как мы уже заметили, уверенность в конспирологической природе революции порождает стремление к борьбе с коммунистическим режимом с использованием инструментария «теории заговора». Наиболее ярким примером тому служит «Братство Русской Правды» — квазиконспирологическая организация, созданная в 1921 году. Задачей «Братства» было свержение «режима еврейских большевиков» с помощью конспиративных операций, террористических актов, пропагандистской работы. Хотя среди организаторов и участников организации были достаточно известные в политической жизни лица: генерал П. Н. Краснов, герцог Г. Н. Лейхтенбергский, ведущую роль в «Братстве» играет С. А. Соколов-Кречетов. В отличие от своих соратников, Соколов-Кречетов не был профессиональным политиком или военным, но был второстепенным поэтом и достаточно успешным издателем. Принадлежавшее ему издательство «Гриф» и одноименный альманах занимали видное место в культурной жизни России: здесь публиковались И. Анненский, К. Д. Бальмонт, А. Белый, А. А. Блок, Ф. К. Сологуб.

Недостаток военного и политического опыта у Соколова-Кречетова компенсировался его литературными и издательскими навыками. Для большей части русской эмиграции «Братство Русской Правды» представлялось как максимально законспирированная организация, ведущая отчаянную борьбу с большевизмом на территории СССР. Подчёркнуто романтический антураж придавал «Братству» особый колорит: члены организации именовались братьями, вместо фамилий использовались порядковые номера, место пребывания и состав Верховного Круга держался в строжайшем секрете. Подтверждением же борьбы служили «отчёты», помещаемые в газете «Русская Правда», рисовавшие впечатляющую картину полномасштабной партизанской войны. Согласно этим отчётам, братские дружины, обозначаемые номерами, убивали представителей советской и партийной власти, уничтожали крупные отряды ГПУ, захватывали отдельные населённые пункты. В издании постоянно публиковались призывы, в псевдонародном стиле, к актам индивидуального террора, что также должно было ослабить советскую власть: «Бей комиссаров и комиссарчиков. Чем крупнее красная птица, тем лучше. Помни братский завет: “Бей змею в голову”. Но помни и другой братский завет: “Бей змею, да не пропускай и змеёнышей”»{510}. Явно недюжинный литературный темперамент и неплохое знание приключенческой литературы толкают Соколова-Кречетова на такой «практический» совет по борьбе с коммунистами: «Сделай лук потуже, а к нему стрелы с наконечниками из разогнутого рыболовного крючка. Смажь наконечник стрихнином либо салом с тараканьим ядом. Подстреливай в сумерках из-за угла коммунистов»{511}.

Несмотря на подобные «индейские» приёмы борьбы и явную фантастичность «отчётов», деятельность «Братства» привлекает внимание истеблишмента русской эмиграции. Митрополит Антоний, генералы П. Н. Врангель и Д. Л. Хорват, известный общественный деятель В. Л. Бурцев в том или ином виде оказывают помощь организации. Не остаётся в стороне и А. В. Амфитеатров, разочаровавшийся в смутных тайнах масонства, он становится членом «Братства», осуществляя мощную, со свойственным ему недюжинным темпераментом, пропагандистскую кампанию в эмигрантской прессе. Сетуя на невнимание к нуждам бойцов за свободную Россию, он не без пафоса пишет: «Хорошо известная мне боевая деятельность БРП, третий год делающая мне честь своею доверенностью, испещрена осечками по безденежью, которого не в состоянии преодолеть жертвенный героизм братьев, с беспредельным мужеством полагающих душу свою за други своя»{512}. Увы, в недалёком будущем А. В. Амфитеатрову придётся пережить очередное разочарование в «тайной организации», когда окажется, что все славные боевые эпизоды «Братства», совершаемые с «беспредельным мужеством», имеют единственный источник — неутомимую фантазию Брата № 1: С. А. Соколова-Кречетова.

Тем не менее примечательно следующее: достаточно опытные политики и общественные деятели, многие из которых имели личный опыт подпольной работы в дореволюционной России, на протяжении длительного времени поддерживали и пропагандировали миф о «Братстве». Объяснение этому частично даёт нам О. Будницкий: «Но если неведомые ранее миру люди подполья сумели стать властью в России, значит, их методы были вполне эффективными. Следовательно, надо бить врага его же оружием — террором, неосуществимым без заговора»{513}. Несмотря на громкий и явный провал «организации» Соколова-Кречетова, идея «конспирологического» свержения советской власти как продолжает своё развитие, так и находит новых сторонников. К ней обращаются представители младшего поколения эмиграции, формирующие политические движения и партии, которые в известной степени противопоставляли себя старой политической элите. Одной из наиболее массовых партий нового поколения становится Национальный Союз Русской Молодёжи, преобразованный впоследствии в Национально-Трудовой Союз Нового Поколения (НТСНП), делавший ставку на бескомпромиссную борьбу с коммунистами. Тайная подрывная деятельность понимается как основа подобной борьбы: «Борьба с большевиками, ведомая центром, в силу наших условий, должна вестись в формах конспирации, тщательно укрываемой от врагов, закрытой от друзей, непосредственно в ней участия не принимающих»{514}. Другая политическая организация, возникшая в эмиграции — Российское национал-социалистическое движение, также декларирует необходимость учитывать конспирологический фактор в борьбе против советской власти: «К силам, поддерживающим большевизм, относятся, в первую очередь, международные, надправительственные силы еврейства и масонства. РНСД считает поэтому одной из основных своих задач борьбу за раскрепощение русского национального сознания от иудейско-масонского гипноза и создание крепкого кадра зрячих борцов против тёмных сил»{515}.

Можно с уверенностью утверждать следующее: люди весьма далёкие от интереса к политике, для которых революция уже не являлась личной жизненной катастрофой, тем не менее имманентно воспринимали и транслировали конспирологические установки. Более того, конспирологической интерпретации подвергаются события прошлого, ранее воспринимавшиеся нейтрально. Показательным примером тому служат мемуарные очерки М. Н. Семёнова — русского литератора и издателя начала XX века. Близко общавшийся со многими деятелями русской культуры «серебряного века», принимавший активное участие в ряде изданий символистов, он в личностном отношении типологически совпадает с фигурой Соколова-Кречетова. Как и будущий создатель «Братства Русской Правды», Семёнов, следуя своей мировоззренческой ориентации и роду деятельности, мало интересовался текущими политическими процессами. Более того, предреволюционные годы он в основном проводит за границей, поэтому трагические социально-политические повороты русской истории не затрагивали его непосредственно. Тем не менее в его мемуарном наследии мы находим отражение указанного выше явления — ретроспективное осмысление в конспирологическом ключе как фактов собственной биографии, так и глобальных исторических событий.

В очерке «Преступление на улице Фраттина» Семёнов описывает подробности произошедшего в 1909 году в Италии преступления: жестокого убийства Э. Тарантовича — члена террористического крыла Польской социалистической партии. В полученном полицией анонимном письме соучастником преступления объявлялся русский писатель. Семёнову удалось выяснить, что автором доноса был мелкий авантюрист российского происхождения — некий Берлянд. Испытывая к Семёнову неприязненные чувства вследствие незначительного конфликта между ними, он решает опорочить его. Публичное разоблачение клеветника, его высылка за пределы Италии не снимает проблемы, а даже усугубляет ситуацию. Семёнов оказывается в центре инспирированного неизвестными ему силами скандала, публично объявляется погромщиком и агентом русской тайной полиции. Только спустя годы, после русской революции, писатель формулирует для себя причину своих несчастий. «В Италии осталось множество идейных друзей Берлянда — евреев и масонов, — и они не проиграли своего дела. На протяжении многих лет за мной следила итальянская иностранная полиция, я пережил несколько домашних обысков, попытку выслать меня из страны и многое другое»{516}.

Как мы видим, бытовой, по сути дела, конфликт становится исходным пунктом злоключений мемуариста. Заметим, что Семёнов прибегает к уже подробно рассмотренному нами выше приёму: соединению нескольких внешне не связанных эмпирических фактов посредством конспирологической установки, благодаря чему возникает эффект объективности и достоверности. Сама ссылка на совершенное преступление, в реальности которого невозможно усомниться, факт анонимного доноса, последующее разоблачение и наказание Берлянда — служат документальным, эмпирическим обоснованием «теории заговора». Мемуарист особо подчеркивает такие качества преследующих его сил, как планомерность, независимость от смены политических режимов, то есть их надполитический характер. «Только при фашистском режиме мне стало легче дышать, но даже и в этот период время от времени какая-то таинственная и сильная рука пыталась достать меня и вмешаться в мои предприятия, в мои дела, в мою личную жизнь. Таким образом, уже тридцать лет я искупаю вину за то, что опрометчиво написал заявление против еврея»{517}. Итак, даже установление фашистского режима в Италии, проводившего, как известно, весьма жёсткую политику в отношении евреев и масонов, не спасает Семёнова от преследований. Проекция конспирологической установки на личную жизнь автора нивелирует излишнюю теоретичность «теории заговора», придавая ей актуальность авторского «жизненного измерения».

Также большой интерес в этом плане представляют для нас воспоминания И. В. Чиннова — значительного поэта русской эмиграции. В них он рассказывает, в частности, о своём пребывании в парижской масонской ложе «Астрея», в которую вступил в 1948 году. Показательно, что отношение к собственному масонскому опыту носит у Чиннова достаточно иронический характер. «Я побывал там на многих собраниях. Безо всякого восторга. Потому что это сводилось к говорению слов. Речи говорили обычно люди, не имеющие дара слова»{518}. Обратим внимание на фактическую тождественность взглядов Амфитеатрова и Чиннова на личный масонский опыт: разочарование в одномерной сущности масонства, эзотеризм которого, выраженный преимущественно в обрядовой стороне, никаким образом не сопрягается с действительностью. Но, несмотря на личностное разочарование в эффективности масонского братства, тем не менее сохраняется парадоксальная убеждённость в реальном воздействии масонства на социально-исторические процессы. «Масоны имели очень большую власть в Европе и Америке. В Америке до сих пор на денежных знаках вы видите масонские символы — треугольник, всевидящее око — это око Великого Архитектора Вселенной»{519}.

Определённые сомнения высказываются Чинновым и по поводу непричастности масонства к свержению русской монархии, что всячески отрицалось представителями либерального лагеря. «Всё это было в достаточной степени безобидно, и я не могу ни отрицать, ни подтвердить уверения о том, что устроили революцию и свергли царя масоны. Они это отрицают. Может быть, отрицают неискренне»{520}. Зафиксируем важный, сущностный момент. Личный опыт Чиннова противоречит конспирологической установке, поэт убеждается в безвредности масонства, реальное содержание которого сводится к «говорению слов», политическому прожектёрству. Кроме этого отметим, что хотя Чиннов не занимал активной политической позиции, пытаясь быть поэтом «в чистом виде», но сотрудничал с либеральными изданиями русской эмиграции, что явно не противоречило его мировоззрению. Тем не менее эти факторы не служат препятствием для осторожного, с оговорками, но всё же признания «теории заговора», с воспроизведением наиболее распространённых конспирологических шаблонов и стереотипов (масонское влияние, эзотерическая символика на долларах, организация «вольными каменщиками» революции в России).

С другой стороны, возвращаясь к вопросу о теоретическом развитии конспирологии в среде русской эмиграции, следует заметить следующее. В поисках ответа на вопрос о столь катастрофически быстром крушении Российской империи русская эмиграция столкнулась со сложившейся европейской конспирологической традицией. Как мы отмечали выше, уровни развития «теории заговора» в России и в европейском социокультурном пространстве несопоставимы. В этом плане русская эмиграция открыла для себя множество новых источников, авторских разработок, концептуальных построений. В качестве примера сошлёмся на издательство «Долой зло!» М. К. Горчакова, существовавшее в Париже в 20-30-х годах прошлого века. Целью издательства было раскрыть «опасную для человечества работу тёмных сил, масонства, сектантства, социализма и иудаизма». Наряду с текстами отечественных авторов (Н. Е. Марков, Н. Д. Тальберг) издательство обращалось и к текстам западных конспирологов. Так, была издана известная во Франции работа «Евреи и Талмуд» Б. Флавье — автора антисемитских и антимасонских сочинений начала прошлого века. Переводчик работы — граф Д. М. Граббе, обосновывает необходимость для русского эмигрантского читателя освоения «азов» европейской «теории заговора», анализа не только текущей политической ситуации, но причин, приведших к столь трагическим результатам: «Стихийный рост антисемитизма, охватывающий все страны мира, грозит глубочайшими потрясениями и так уже неустойчивому мировому положению. Все говорят об еврейском вопросе, все трактуют его вкривь и вкось, и мало кто знает, в чём же состоит этот вопрос, и что же такое представляет из себя этот еврей, которого все ненавидят»{521}. Для этого, по мнению переводчика, необходимо обратиться к анализу еврейского мировоззрения, заложенного в священных текстах иудеев.

Сама работа французского конспиролога в информационном аспекте мало что давала подготовленному русскому читателю. В ней традиционно ставился акцент на роли Талмуда в формировании религиозного и социального облика еврея. Доктрина избранности еврейского народа, обоснование враждебности к иным этносам и религиям, делает евреев поневоле народом-заговорщиком: «Нужно усилие воли, чтобы заставить себя понять, что этот народ, проникший в нашу среду, внешне слившийся с нами, имеет нравственный и религиозный закон, не только чуждый законам христианских народов, но являющийся их прямым отрицанием и постоянным противоречием; закон говорящий: “убей” там, где христиане говорят: “не убий”, “воруй” там, где сказано “не укради”, “лги” там, где говорится “не лжесвидетельствуй”»{522}. Для русского читателя был важен тезис о чуждости евреев «законам христианских народов», свидетельствующий об опасности для всего христианского мира. Парадокс в том, что русские эмигранты могли почувствовать себя частью этого пространства, очутившись в положении изгнанников из страны, захваченной «общим врагом» христианской ойкумены. «Теория заговора», таким образом, послужила средством преодоления цивилизационного противоречия между Россией и Европой. Поэтому накопленный европейской конспирологией опыт активно осваивался, становясь важным элементом в построениях уже отечественных авторов. К этому следует добавить факт нового прочтения и осознания русской эмиграцией отечественных конспирологических авторов, труды которых преодолевают рамки маргинальности, приобретая статус если и не исторически достоверных источников, то отражающих, по крайней мере, объективистское понимание причин крушения российской государственности.

Происходит своего рода снятие в общественном сознании внутренних противоречий, политических двусмысленностей, свойственных отечественным конспирологам как в дореволюционную эпоху, так и после 1917 г. Так, один из видных российских авторов «теории заговора» Г. В. Бостунич (Шварц-Бостунич) проделывает значительную политическую и мировоззренческую эволюцию. В период Первой мировой войны он позиционирует себя в качестве крайнего монархиста и германофоба, выступающего за «выключение немцев за скобки цивилизованного мира, отречение и полное отречение, от мира тевтонских висельников»{523}. Но после февраля 1917 г. он уже обличает семейство «Гольштейн-Готторпов, по старому лжеименованию Романовых», обвиняя последнего российского императора и его окружение в попытке заключения сепаратного мира с Германией.

Ситуация изменилась после Октябрьской революции, приведшей к очередной мировоззренческой эволюции Бостунича, работы и взгляды которого приобретают ярко выраженный конспирологический характер. Теперь уже образ Николая II приобретает сакральные черты, его гибель становится символом торжества сатанинских сил. «Когда большевики заключили пресловутый “похабный” Брест-Литовский мир, то одним из тайных пунктов его было: выдача императора Николая II и контрассигнирование им тайной части договора. И император гордо отказался от спасения своей жизни и жизни своей семьи такой позорной ценой. Тот, кто в 1914 году торжественно сказал: “Не заключу мира, доколе последний неприятельский воин не уйдёт с земли русской”, тот в 1918 году предпочел умереть, но не войти в историю с клеймом изменника своему слову»{524}. Как мы видим, сам Бостунич не столь трепетно относился к изменениям собственных слов. И Россия, и Германия предстают как жертвы всемирного заговора против христианского мира, наивысшим достижением которого и является сокрушение двух империй. Следствием этого торжества выступает повсеместное распространение сатанинских и антихристианских символов. Дабы не быть голословным в своих выводах, автор отмечает, что даже распространённый головной убор в Красной Армии — будёновка, помимо своих утилитарных функций, служит ещё одним напоминанием об инфернальной природе Советского режима, так как её форма повторяет очертания рогатой головы дьявола{525}.

Но помимо непосредственного отклика на трагические события в России и адаптации западноевропейской конспирологической мысли, русские авторы «теории заговора» пытаются качественно расширить эмпирические рамки своих построений. Актуальной представляется задача по соотнесению конспирологической природы русской революции с универсальной конспирологической моделью. Иными словами, накопленный обширный эмпирический материал требовал своего теоретического оформления.

Одну из таких попыток мы можем найти в работе А. И. Черепа-Спиридовича «Скрытая рука», вышедшей на английском языке в 1926 году. Задачу своего труда бывший генерал-майор русской армии и достаточно известный отечественный предприниматель формулирует в следующих словах: «Моя цель — объяснить, что в действительности происходило и будет происходить в истории, если нас сможет запугать банда преступников, чьё место в тюрьме, кого нужно судить и обезвредить для избавления мира от этого негласного стыдливого страха, который парализует нашу способность защищаться и ведёт нас к краху. Я разоблачу все “мистификации”, укажу как стать государственным мужем, открою планы наших врагов и путь к спасению нашей замечательной страны, христианства и Белой расы»{526}. Автором особо подчёркивается, что адресатом книги является в первую очередь европейский и американский читатель, преодолевающий объяснимые трудности в восприятии «разоблачения мистификаций»: «Так как каждая секунда для спасения христианства на счету, я не старался улучшить свой английский язык. Мои читатели поймут серьёзность сегодняшней ситуации и великодушно простят мне это»{527}. «Серьёзность ситуации» вытекает из близости момента окончательного триумфа «иудо-монгольского Незримого Мирового Правительства», именуемого также «Скрытая рука».

Череп-Спиридович предлагает создать «Комитет по спасению арийской нации», призванный расследовать подрывную деятельность «тайных обществ». Символичен предполагаемый состав комитета, в который «могли бы войти в Америке Генри Форд, в Англии Неста Вебстер, герцог Нортумберлен, Бимиш, в России генерал Нечволодов»{528}. Как мы видим, он состоит не из представителей политического класса или властных органов, но из наиболее известных конспирологических авторов и пропагандистов «теории заговора». Предложение Черепа-Спиридовича достаточно логично, если исходить из понимания того, кого он трактует как угрозу «арийской нации». Перед нами возникает очертания своего рода конспирологического «Интернационала», силы, обладающей возможностями, прежде всего — информационными и аналитическими, которые недоступны изолированным национальным объединениям. Отметим, что идея «правильного Интернационала» была весьма популярна среди русских конспирологов того времени. Так, Н. Д. Жевахов — бывший в 1916-17 гг. товарищем обер-прокурора святейшего синода, анализируя возможные пути борьбы с еврейским большевизмом, приходит к следующему заключению: «Я могу добавить лишь указание на необходимость противопоставить интернационалу жидовскому Интернационал Христианский, который, не уничтожая национальных перегородок между христианскими народами, объединил бы их в общей борьбе с врагами Христа на почве служения Единому Вселенскому Богу»{529}. И Жевахов, и автор «Скрытой руки» предлагают конспирологические приемы борьбы с «еврейской угрозой» как наиболее адекватный, а самое главное — апробированный способ.

Активное использование понятий и определений, почерпнутых из западноевропейской конспирологическои традиции: апелляция к биологическим элементам «теории заговора» (характерный тезис о проживании восьми миллионов «иудо-монголов» в США), оперирование фактами преимущественно европейской истории — также служит средством контекстуальной адаптации к европейской конспирологическои модели. Естественно, что автор не может полностью игнорировать отечественный конспирологический материал, тем более учитывая, как мы уже отмечали, высокую степень соотносимости событий революционной эпохи с базовыми положениями «теории заговора». Но, говоря о драматических событиях русской истории, Череп-Спиридович всячески подчёркивает их включённость в глобальную картину мирового заговора. В качестве агента заговора автор предлагает читателю такую знаковую фигуру, как семейство Ротшильдов, на примере которого демонстрируется инфернальное влияние «скрытой руки» на ход мировой истории. Финансовая империя Ротшильдов материализует, «овеществляет» сатанинскую сущность агрессии против арийского мира. Апокалипсическая установка подкрепляется обширным перечнем вполне земных деяний клана Ротшильдов, назначенного ответственным за наиболее драматические повороты мировой истории. Показательны в этой связи уже названия отдельных глав книги, посвященных деятельности банковского клана в западном мире: «Свободным масонством заправляют Ротшильды», «Ротшильд разрушает католическую церковь», «Ротшильды сатанизируют Германию», «Джеймс Ротшильд III планирует революцию 1848 г».. Не менее символичны названия глав, освещающих борьбу Ротшильдов против России: «Попытка Ротшильдов насадить иудаизм в России», «Натан Ротшильд против Александра I», «Николай I отравлен. Ротшильды ликуют».

Стремление отечественных конспирологов к сотрудничеству с западными коллегами объясняется во многом проблемами с выходом в информационное пространство. Эмигрантские издания не могли удовлетворить потребности в актуализации накопленного опыта, учитывая их малые тиражи и замкнутость на русскоязычной читательской аудитории. Кроме того, эмигрантская публика была достаточно однородной в смысле представленности в реальной властной вертикали, что лишало русских конспирологов хотя бы гипотетической возможности влияния на политические процессы. Естественный и единственный выход из «информационного гетто» был возможен при наличии у русских конспирологов информации и корпуса знаний, недоступных западным сторонникам «теории заговора».

Наверное, самым известным плодом преодоления обозначенной изоляции становится сотрудничество отечественных конспирологов с издательским проектом Г. Форда — «Dearborn Independent». Всемирно известный изобретатель и промышленник становится сторонником «теории заговора» в годы Первой мировой войны, когда он пытается примирить воюющие между собой европейские народы посредством организованного им «круиза мира». Само путешествие, по словам Форда, открывает ему истинную причину войны и всех социальных катаклизмов: «На корабле было двое выдающихся евреев. Мы не прошли и двухсот миль, когда эти евреи стали говорить мне о власти, находящейся в руках еврейской расы, и о том, каким образом они правят миром благодаря своему контролю над финансами; только евреи могли остановить войну. Я отказался поверить им и сказал об этом. Тогда они стали во всех подробностях описывать мне, как евреи контролируют прессу и откуда у них деньги»{530}.

Конспирологические настроения Форда получают развитие после революции в России, события и ход которой подтверждали в известной мере тезис о мировом господстве евреев. Став сторонником «теории заговора», промышленник решает создать пространство для актуализации информации, считая это действенным средством противодействия еврейской экспансии: «Программа уже находится на пути успешного завершения. Во многих своих чертах она уже претворилась в действительность. Но это не должно внушать ни беспокойства, ни страха, ибо живым орудием против неё, как в частях уже завершённых, так и в незавершённых, является широкая гласность. Народы должны знать»{531}. С этой целью — «просвещения народа» — он в конце 1918 года и приобретает «Dearborn Independent». На страницах своей газеты, тираж которой доходил до 300 тысяч экземпляров, Форд публикует обширный ряд конспирологических исследований, включая отрывки из «Протоколов сионских мудрецов». Постепенно вокруг издания начинает складываться своего рода круг экспертов, ведущее положение среди которых занимают русские эмигранты. Одни из них, как, например, Б. Л. Бразоль, становятся главными специалистами, которые одновременно работали над газетными статьями и параллельно готовили американское издание «Протоколов», увидевшее свет в 1921 году. Другие выходцы из России прилагали усилия в поисках практического доказательства истинности «Протоколов», которые принимали порой весьма экстравагантные формы: «Один из них, Сергей Родионов, отправился в путешествие в Монголию, чтобы найти там еврейский оригинал “Протоколов”»{532}.

Работа по адаптации и пропаганде «Протоколов» привлекала, как мы видим, самых различных представителей русской эмиграции. Для некоторых из них это стало «трамплином», позволившим оказаться на вершине мировой конспирологии. Ярким примером тому служит фигура Лесли Фрай. Родившаяся в Париже в 1882 году, она принадлежала к элитарному слою американского общества. Её мать происходила из богатого семейства в Кентукки, отец — Джон Альфред Чандор, состоял на дипломатической службе, работая вторым секретарём американского посольства во Франции. Уже в Санкт-Петербурге в 1906 году Луиза Чандор выходит замуж за русского офицера Ф. И. Шишмарева. Вместе с ним она эмигрирует после революции 1917 года, выбирая местом проживания поочередно Францию, Великобританию, США{533}. Безусловно, удачным с позиций выстраивания конспирологической карьеры представляется сознательный отказ от публичности, сведение к минимуму информации о личности автора, выступавшей под именем Лесли Фрай. Даже такой информированный конспиролог, как О. Платонов, уже в наше время в своей работе о «Протоколах» воспроизводит конспирологическую версию биографии Фрай: «Жизнь Лесли Фрай окутана ореолом таинственности. Никто не ведает её настоящего происхождения. По тому, что она хорошо знала русский язык, можно предположить, что она жила в России. Есть сведения, что она принимала деятельное участие в литературной кампании против большевиков в Европе и Америке, после революции скрыла своё настоящее имя под псевдонимом»{534}.

В 1921 году во Франции состоялся литературный дебют Фрай в известном конспирологическом журнале «La Vielle France». Обширная статья «Автор Протоколов Ахад Гаам и сионизм» была посвящена попытке определения авторства «Протоколов». Критически рассматривалась версия о базельском происхождении документа, отсылающая к проведённому в 1897 году в Швейцарии Всемирному сионистскому конгрессу. Согласно сложившейся конспирологической модели, именно на этом конгрессе и были оглашены «Протоколы», ставшие неофициальным руководством для сионистского движения. Согласно подходу Фрай, авторство или, по крайней мере, активное участие в работе над текстом приписывалось Теодору Герцлю- инициатору проведения конгресса, работа которого «Еврейское государство» во многом определила вектор развития сионизма. Фрай предлагает «конспирологизировать» вопрос о генезисе документа, полагая, что с позиции «теории заговора» Герцль выступает в качестве не самого лучшего претендента на авторство столь значительного документа. Не устраивает Фрай фигура Герцля, который в силу неизбежного европейского воздействия и даже частичной ассимиляции не мог выступать с позиций столь непримиримого, агрессивного отторжения нееврейского мира. «Ненависть против “гоимов”, т. е. против всех неевреев, в той форме, как она проявляется в “Протоколах”, указывает на то, что автор их был последователем национальной школы, которая в идее иудаизма ещё со времён Моисея проповедовала ненависть и презрение к неевреям и развивала теорию об избранничестве еврейского народа и его предопределённом владычестве над всем миром»{535}. По накалу еврейского национализма автор «Протоколов» соперничает с такими проповедниками концепции избранности евреев, как Маймонид, Мендельсон, Гесс. Фрай приходит к выводу, что подлинный создатель текста, человек, стоящий за спиной Герцля, и есть тайный руководитель мирового сионизма.

На роль создателя документа предлагается А. Гинцберг, известный также под именем Ахада Гаама. Внимание Фрай привлекает тот факт, что Гинцберг принадлежал к хасидам — оппозиционному движению внутри иудаизма, с первой половины XVIII столетия приобретавшему сторонников преимущественно в Восточной Европе. По сравнению с традиционным иудаизмом, хасидизм придаёт большее значение непосредственному, субъективному мистическому переживанию. Фрай разделяет мировое сионистское движение на два течения: политический сионизм, главой которого объявляется Герцль, и духовный сионизм, руководимый Гинцбергом-Гаамом. Деятельность политического сионизма подчинена задаче, сформулированной Герцлем в работе «Еврейское государство» — построение национального еврейского государства. Подобное устремление неоднократно открыто декларировалось Герцлем и его сторонниками. Природа, функционирование и цели духовного сионизма сформулированы как раз в «Протоколах», которые выступают в качестве его рабочей программы. Неудивительно, что в итоге конспирологическая составляющая духовного сионизма позволяет ему одержать вверх над своими оппонентами: «Смерть Герцля, произошедшая ещё в 1904 году, открыла Гинцбергу широкое поприще воздействия на умы своих соплеменников. Была ли эта смерть случайной или главный противник Гинцберга был пожертвован во имя торжества идей “тайного сионизма”? На этот вопрос определённого ответа дать нельзя: пока смерть Герцля остаётся загадкой»{536}. Окончательную же победу Ахад Гаам и его сторонники одерживают в 1913 году, предваряя тем самым начало мировой войны и последующее крушение российского самодержавия.

Конспективно изложенные идеи Фрай находят своё более полное выражение в вышедшей в 1931 году объёмной работе «Воды текут на восток», в которой излагается авторская версия происхождения «Протоколов», целей их написания и соотношения содержания документа с реальными социально-политическими процессами. В том же году вышел французский перевод книги, за которым последовало множество переизданий и переводов. Практически сразу работа Фрай приобрела статус классического конспирологического труда, обеспечив постоянный интерес к себе со стороны поклонников «теории заговора». Под названием «Воды текут на восток. Война против царства Христова» работа издаётся в 1953 и 1965 годах в Англии, вслед за этим следует целая серия изданий в 1988, 1997, 1999 и 2000 годах в США{537}. Для западного конспирологического мейнстрима концепция Фрай представлялась окончательным решением вопроса об авторстве «Протоколов». На возникающий вопрос о причинах популярности работы Фрай, по сравнению с книгами того же Черепа-Спиридовича и ряда других русских конспирологов, можно дать несколько ответов. Первый — исходя из специфики биографии Фрай. С одной стороны, следует указать на изначальное совпадение индивидуального сознания Фрай с западным социокультурным опытом. Русские конспирологические авторы, стремясь донести конспирологическую информацию до западного читателя, имели весьма слабое представление о степени её актуальности или даже уровне её восприятия. Зачастую русские конспирологи оперировали фактами, именами, событиями, которые, будучи значимыми для отечественной аудитории, оставались чуждыми западному менталитету. Фрай же оказалась в состоянии найти «точки соприкосновения», соединив накопленный русской конспирологией информационный потенциал со сложившейся в западной «теории заговора» традицией. К этому следует добавить «эксклюзивность» транслируемой автором информации, подкрепляемой не просто рассудочными, логическими построениями, но живым индивидуальным опытом. В данном аспекте «загадочность» биографии Фрай, её возможный «русский след», отсутствие публичности — создают атмосферу уникальности и достоверности. В какой-то степени Фрай изобретает рецепт, позволивший впоследствии отечественным специалистам в «теории заговора» найти выход к западной аудитории.

Надо отметить, что конспирологическая активность русских эмигрантов принесла весьма ощутимые плоды. Разрабатываемые ими темы и проблемы, так или иначе, нашли отклик и продолжение, но уже в рамках западной конспирологической модели. Так, идея о необходимости бороться с «коммунистическим заговором» при помощи конспирологической же методологии воплощается в нескольких проектах. Уже в 1917 году в Англии создаётся «Орден Алой розы», который возглавляет У. Сандерсон — влиятельный интеллектуал и политический писатель. Интересно, что сама структура «Ордена» была практически копией масонской ложи: «Сандерсон был ранее причастен к деятельности масонов, отразив неким образом при создании своей организации их семантику тайного ордена»{538}. Подобное «методологическое заимствование» и «принцип элитарности» предполагали развитие «Ордена» в мощное антисемитское антибольшевистское движение, непосредственно влияющее на политику Британской империи. Но деятельность «Ордена» в итоге свелась к дискуссиям внутри самой организации и безобидным интеллектуальным упражнениям.

Недовольство столь скромными результатами приводит к расколу организации. В 1919 году возникает новая структура — «Британцы», участники которой ориентируются на достижение практических результатов, в немалой степени обусловленных контактами с русской эмиграцией[24]. Высшей точкой сотрудничества выступают публикация в 1922 году «Протоколов сионских мудрецов» и последовавшая рекламная кампания издания в английской прессе. Со стороны русской эмиграции помощь в публикации «Протоколов» оказывает знакомый нам Ф. В. Винберг, издававший в Германии журнал «Луч света». В 1920 году в третьем номере журнала было републиковано сочинение С. А. Нилуса «Великое в малом», частью которого и являются «Протоколы». Таким образом, идея международного сотрудничества антимасонских и антисемитских сил нашла своё практическое применение. Но западные конспирологи при этом проявляли большую пассивность, предпочитая «теоретическую работу» «практическим результатам». Будучи интеллектуалами, они выбирали близкую и понятную себе сферу деятельности, в которой чувствовали себя комфортно и привычно. Тот же У. Сандерсон после ликвидации «Ордена Алой розы» в 1930 году создаёт новое «тайное общество» с не менее романтическим названием «Английская тайна». Деятельность нового объединения сводилась к рекламе и продвижению сочинения самого Сандерсона «Искусство управления государством», рассказывающего о «тайне власти» и «тайне расы». К типично конспирологическим конструктам, как бы оформляя «триаду» и внося ноту «английской специфичности», была добавлена и «тайна частной собственности»{539}. По сути, подобные «тайные общества» представляли собой вариант традиционных английских клубов, с их ориентацией на досуг и общность интересов участников. Поэтому «реальная конспирология», конечно, не являлась для них приоритетной.

Обратим внимание и на следующий содержательный момент. Несмотря на наличие «общего врага» в лице Коминтерна, международного масонства и еврейского большевизма, между европейскими и русскими конспирологами не было полного единства во взглядах. Так, в классической конспирологической работе Н. Вебстер «Всемирная революция. Заговор против цивилизации» утверждается наличие связи между баварскими иллюминатами, итальянскими карбонариями и большевистской революцией. Объединяющим началом служит для столь сложных и разновременных явлений «идея пангерманизма». Вебстер утверждает: «Эта революционная машина, ныне угрожающая миру во всём мире, хотя и управлялась в прошлом людьми всех наций — французами, итальянцами, евреями, русскими, а в ряде случаев и англичанами — была создана, в основном, руками немцев и до сих пор контролируется ими при помощи их еврейских союзников. Немецкие военные власти отправили в Россию Ленина и еврея Радека в специальном вагоне, немецкие офицеры организовывали большевистские армии, а немецкий ядовитый газ содействовал окончательному поражению Врангеля»{540}. Более того, фигура «еврея-интернационалиста» как внутреннего двигателя «заговора против цивилизации» полностью подчинена «сумрачному тевтонскому гению». Английский конспиролог развивает своё положение: «Так называемый “еврей-интернационалист” — это вымышленное существо; интернационалист — это, во-первых, еврей, а во-вторых, немец, — а порой даже немец в первую очередь. Так что интернационализм, по сути, тождественен пангерманизму — ведь не случайно отечественные проповедники интернационализма питают особую нежность к Германии»{541}. В то же время автор демонстрирует уже собственную «нежность» к английскому масонству, полностью выведя его из пространства «теории заговора». В отличие от «континентального масонства», подчинённого подрывным силам и, естественно, пангерманизму, английское масонство выступает в качестве «добропорядочной ассоциации», «не только противостоящей различным подрывным доктринам, но и служащей надёжной опорой закона, порядка и религии»{542}.

Но не все конспирологи были согласны с взглядом на английское масонство как на «добропорядочную ассоциацию». В знакомом нам журнале «Луч света» нередко помещались материалы, критически рассматривающие деятельность поборников «закона, порядка и религии». Всё в том же третьем номере была перепечатана с комментариями «Знаменитая карта» — часть иллюстрированного памфлета «Сон Кайзера» Г. Лабушера. Автором комментария подчёркивается, что памфлет опубликован в «масонском журнале» «Truth» в 1890 году и представляет собой точное предсказание исторических событий, включая распад великих континентальных империй: «Как читатели могут видеть, в наши дни масонское предсказание кое в чём исполнилось. Правда, Германия ещё не расчленена на мелкие республики, как это обещано английским листком; правда, в Европе ещё не везде господствует республиканский строй, как это знаменательно обозначено на карте. Но зато наша Россия уже расчленена и распродается на части. На картинке представлены 4 венценосца, идущих в английский работный дом: все четверо потеряли свои престолы — двое самолично (германский и болгарский) и двое (русский и австрийский) в лице своих преемников. Какая точность заранее намеченного плана!»{543} В этой интерпретации английское масонство теряет диккенсовские черты и оборачивается могущественной организацией, распоряжающейся судьбами государств и империй. Естественно, что подобная разность подходов к пониманию истоков мирового кризиса не способствовала объединению, а тем более созданию «антимасонского Интернационала». В итоге подобная ситуация могла вполне привести к отчуждению между конспирологами, развести их по разным «национальным квартирам». Но именно русские конспирологи были более других заинтересованы в тесных контактах со своими коллегами. Внимание прессы, возможность влияния на политические процессы и, что немаловажно, финансовая подпитка — в перспективе становились возможными при условии вхождения в западный конспирологический истеблишмент. Требовалось нахождение «субъекта заговора», который бы не вызывал разногласий в определении его «конспирологической природы» и являлся актуальным для западного общественного сознания. Третьим необходимым условием выступала эксклюзивная осведомлённость о подобном субъекте и постоянно пополняемый информационный банк. Всем трём условиям идеально соответствовал Третий Интернационал, или Коминтерн, ставший на долгие годы чуть ли не основным источником для «теории заговора». Обратим в этой связи особое внимание на конспирологическую интерпретацию сущности и функционирования Коминтерна в построениях отечественных авторов. Рассуждая о судьбе постреволюционной России и мира, они подчёркивают уникальное положение Коминтерна в новых условиях. Хотя в государстве «победившего пролетариата» и существовало множество других социальных и политических новообразований, но они всё же уступали в конспирологическом потенциале. Так, система наркоматов и наркомов слишком явно соотносилась по своим функциям со старорежимными министерствами и министрами. Подлинная же новизна и глобальность деятельности открывались в Коммунистическом Интернационале. Он идеально соответствует формуле «теории заговора» о наличии наднационального образования, целью которого является подготовка и осуществление мирового переворота. Здесь прослеживаются явные аналогии с уже созданными ранее схемами «тайного еврейского правительства», «мирового Синедриона». Активное участие в работе Коминтерна представителей различных стран, но принадлежавших зачастую к еврейскому этносу, замаскированное использованием «национальных» псевдонимов — лишь усиливали и без того явные параллели. Одним из примеров тому служит фигура В. Г. Орлова, который был не столько теоретиком от конспирологии, сколько её ревностным практиком. Профессиональный русский контрразведчик Орлов в эмиграции пытался создать международную организацию, осуществляющую наблюдение за процессами внутри большевистского руководства. Предполагаемая организация должна была носить достаточно громкое название: «Центральное Международное бюро по регистрации и сбору материалов о лицах, прикосновенных к деятельности большевистского правительства». Но неизбежные финансовые трудности сузили фронт работы Орлова, в итоге занявшегося мониторингом Коминтерна. Стараясь добыть изобличающие подрывную активность международного коммунистического движения документы и материалы, Орлов периодически творчески «создаёт» их, то есть попросту фальсифицирует. Несмотря на это, «документы» находят своих покупателей, поскольку отвечают конспирологическим ожиданиям западного общества. Наибольшей удачей Орлова можно считать «письмо Зиновьева», получившее шумную известность на Западе. В нём «руководитель Коминтерна» подробно инструктировал своих заграничных подчинённых, набрасывая общие схемы «пролетарской революции», включающие дестабилизацию экономической жизни (забастовки, стачки), подкуп демократических политиков и целых общественных организаций. О резонансе, вызванном «письмом Зиновьева», можно судить хотя бы по тому, что оно становится причиной политического кризиса в Англии, приведшего летом 1924 года к отставке кабинета лейбористов.

Но неизбежным итогом серии подобных «информационных взрывов» являются сначала ряд громких судебных процессов, а потом и события куда более трагические. Один из сотрудников Орлова — С. М. Дружиловский в результате многоходовой операции ОГПУ был вывезен в СССР. На состоявшемся открытом процессе он признал как своё участие в ряде фальсификаций, так и сотрудничество с иностранными разведками. Дружиловский был приговорён к смертной казни и расстрелян в 1926 году. Заметим, что дорогостоящая и опасная операция была предпринята с целью дискредитации, информационного «купирования» именно «конспирологической угрозы», степень влияния которой на «заграничное общественное мнение» адекватно осознавалась политическим руководством СССР. Более того, была предпринята попытка «зеркального ответа», представляющего уже Советский Союз объектом конспирологической интриги. В печати начинают мелькать публикации, рисующие впечатляющую картину заговора против «мирного существования Советского Союза». Так, в газете «Известия» в 1929 году появляется статья Н. В. Крыленко — прокурора РСФСР, с драматическим названием «Чего мы ждём». Из неё читатель мог уяснить, что «фабрикация фальшивою) есть лишь один из элементов «тайной войны», масштаб которой значительно превосходит уровень Орлова и Дружиловского: «Во время процесса Дружиловского приоткрылась, — правда, немного, но всё же достаточно, — завеса над тем, что ещё казалось тогда недостаточно выясненным, недостаточно раскрытым, — нити к фабрикации известного письма Зиновьева, с одной стороны, и нити, ведущие к террористическим актам русских белогвардейцев, с другой стороны. Эти нити, связывавшие террористов и фальсификаторов с крупнейшими деятелями иностранных правительств, уже в этом процессе представлялись более или менее ясно очерченными»{544}. Надо признать, что предпринятая пропагандистская кампания принесла некоторые плоды, правда, в основном в самой эмигрантской среде.

Определённая часть русской эмиграции посчитала невозможным использование подобных «грязных методов». К числу подобных деятелей принадлежал и хорошо известный нам А. В. Амфитеатров. В опубликованной в газете «Возрождение» статье с броским названием «Орден Иуды Предателя» писатель разоблачает фальсификатора и провокатора Орлова. Следует отметить, что праведный гнев Амфитеатрова был подкреплён и своего рода конспирологической ревностью. Причиной тому служило крайне негативное отношение Орлова к «Братству Русской Правды», которое он как публично, так и в аналитических записках («О деятельности Верховного круга БРП») обвинял в сотрудничестве с рядом иностранных разведок. Орлов пишет Амфитеатрову личное письмо, в котором объясняет создание фальсификаций необходимостью любыми средствами спровоцировать конфликт между западным миром и Коминтерном, не имеющим никакого отношения к России как таковой, а лишь использующим её в качестве плацдарма для мировой революции: «Если считать Интернациональную банду, засевшую в Кремле, за Русское Правительство, а заграничных Апфельбаумов, Бриллиантов, Радеков-Собельсонов, Баллахов-Филькенштейнов, Розенбергов за представителей русского народа, то даже и этого не было, так как речь шла исключительно о Коминтерне»{545}. Как мы видим, Орлов разделяет собственно большевистский режим внутри России и Коминтерн. Автор подчёркивает уникальность последней, чисто конспирологической организации, целиком сосредоточенной на стремлении к мировому господству. Претензии на глобальную гегемонию Коминтерна, «озвученные» в творениях Орлова, должны подвигнуть Запад к активным действиям, что приведёт к неизбежному краху и самого большевизма внутри России.

Ярким примером плодотворности следования подобным «наработкам» служит конспирологическая карьера А. Г. Бармина. В отличие от рассмотренных уже авторов, он не относился к поколению первой послереволюционной эмиграции. Более того, предшествующая его появлению на западе карьера была типичной для советского выдвиженца. Стремительное восхождение по социальной лестнице, объяснявшееся острой нехваткой квалифицированных кадров, позволило Бармину, последовательно сменившему несколько сфер деятельности, начиная со службы в Красной Армии, занять видное положение в нарождающейся советской элите. Вершиной его карьеры стала должность временного поверенного в делах СССР в Греции. Заняв этот пост в знаковом 1937 году, и не подчинившись требованию вернуться в Москву, он становится невозвращенцем.

Здесь следует указать на важность феномена «политического невозвращенчества», который становится одним из элементов взаимодействия отечественной конспирологии с западной «теорией заговора». В первые годы после прихода большевиков к власти невозвращенчество являлось способом полулегальной эмиграции лиц -или находившихся в оппозиции к новой власти, или стремящихся спастись от нарастающей социальной энтропии. Среди них был высокий процент творческой и технической интеллигенции, не нашедшей себе места в первом социалистическом государстве. Назовём такие фигуры, как К. Д. Бальмонт, Ф. И. Шаляпин, В. И. Немирович-Данченко, А. М. Ремизов, Г. И. Иванов, Ю. В. Ломоносов. Очутившись на западе, представители этой волны невозвращенчества стремились, прежде всего, к творческой реабилитации, к созданию более или менее комфортной среды обитания. В то же время для них была свойственна некоторая аполитичность, желание отдохнуть от политики как таковой.

Ситуация меняется коренным образом, когда ряды невозвращенцев начали пополняться лицами иной социальной природы. Это были деятели уже новой системы власти, достигшие в ней известных высот. Причины, по которым они оставались в странах «гнилого капитализма», как правило, были далеко не идеологическими. В большинстве своём толчком к ренегатству служили: неудовлетворённость своим положением, отсутствие карьерных перспектив, служебные конфликты. Но переход во «вражеский лагерь» самими невозвращенцами объяснялся как следствие внутреннего неприятия советской власти, появившегося в результате «прозрения». Понимая шаткость своего положения в эмигрантской среде и свою органическую чужеродность, «политические невозвращенцы» пытались компенсировать эти моменты демонстрацией не только «прозрения» или «раскаяния в прошлых грехах», но и громкими разоблачениями и смелыми политическими прогнозами. Естественно, что конспирологическая составляющая подобных акций была весьма велика. Примером тому служит яркая, но короткая карьера Я. И. Бадьяна, выбравшего «свободный мир» в 1926 году. Несмотря на то что иерархическое положение Бадьяна в Советской России было достаточно скромным — «герой гражданской войны» трудился агентом по закупке кож, — в его самых первых публичных заявлениях отражался незаурядный масштаб его личности: «С сегодняшнего дня я считаю себя выбывшим из состава партии ВКП и слагаю с себя все обязанности по занимаемым мною выборным и государственным должностям. Ближайшей и единственной моей задачей отныне будет разоблачение всех тех государственных деятелей, которые по отношению к своему народу, и по отношению ко всему человечеству решительно ни перед чем не останавливаются для достижения своих своекорыстных целей»{546}. В дальнейшем Бадьян уклонялся от уточнения природы «слагаемых должностей», делая упор на вопрос о разоблачениях.

В короткие сроки имя Бадьяна приобретает широкую известность, его обращения, открытые письма печатаются в ведущих эмигрантских изданиях, его публичные выступления и лекции собирают полные залы. Секрет такой популярности был достаточно прост: Бадьян говорил то, что хотела слышать русская эмиграция. С одной стороны, он всячески подчёркивал угрозу со стороны коммунистической диктатуры западному миру. На слушателей и читателей, в лучших конспирологических традициях, обрушивался поток цифр, фактов, призванный продемонстрировать всю остроту положения: «На революцию в Германии было потрачено 80% реквизированных в России церковных ценностей, на службе в берлинском торгпредстве состоят 200 агентов ГПУ, а в Англию заслано-де Коминтерном около 800 агитаторов, из которых в Москву вернулись только 47»{547}. Следовало полагать, что 753 агитатора обосновались на берегах туманного Альбиона — с самыми чёрными замыслами в отношении британской короны. Но широко информированный Бадьян не только запугивал эмигрантов — он рисовал картины будущего, превосходящие самые смелые мечты самых больших оптимистов. Например, правительству Франции был дан совет подыскать место на Ривьере для поселения изгнанных из России Рыкова, Сталина и Калинина. Изгнание последних являлось практически решённым вопросом, так как в советском обществе не просто нарастают протестные настроения. Речь идёт о сформировавшемся заговоре против большевиков, во главе которого находится «правая рабочая оппозиция».

Понятно, что Бадьян и является посланцем этой мощной организации, в рядах которой состоит более ста тысяч человек. В респектабельной эмигрантской газете «Руль» была опубликована программа «оппозиционеров» — текст весьма путанный и местами малограмотный. Но желание поверить в реальность антикоммунистического заговора и «мощной организации “правой рабочей оппозиции”» опровергало все доводы рассудка. Так, П. Н. Милюков объясняет указанные особенности «программы» следующим образом: «На наш взгляд, самая безыскусственность и редакционная неумелость программы есть доказательство того, что мы имеем тут подлинный крик из России, а не заграничное сочинительство. Сотрудничество с “изгнанниками”, действительно, для оппозиционеров необходимо. То, что они сознают эту необходимость, в особенности отрадно»{548}. Несмотря на последовавшее неизбежное фиаско Бадьяна — вследствие авантюрной склонности к импровизациям и явной абсурдности печатных и публичных выступлений, его недолгая карьера подтвердила плодотворность конспирологического тренда. Для максимальной реализации требовалась, конечно, более серьёзная фигура и прямой выход на западного потребителя «теории заговора». Таким образом, возвращаясь к фигуре Бармина, отметим, что бывшему советскому дипломату было явно легче по сравнению с автором «подлинного крика», учитывая изначально высокий социальный статус и правильно оцененный опыт предшественников.

Перебравшись в США, Бармин, в отличие от многих других невозвращенцев, сумел занять видное место и в американском обществе. Во время Второй мировой войны он поступает на службу в Управление стратегических служб, являвшееся прообразом ЦРУ. В этой структуре Бармин становится советником по делам СССР. Настоящая же известность к нему приходит после публикации в октябре 1944 года в популярном журнале «Readers Digest» статьи с говорящим названием «Новый коммунистический заговор». Её автор утверждает, что реальной угрозой для Америки является вовсе не нацистская Германия, а внутренняя опасность, таящаяся в существовании коммунистической партии США. Эта опасность возрастает в связи с тем, что американское общество воспринимает коммунистов именно как политическую силу, легитимными средствами и путями популяризирующую свою идеологию. В реальности же коммунистическое движение в США, подобно партии большевиков в России, представляет собой типичное «тайное общество»: «От коммунизма осталось то, что и было в самом начале, — исключительно коварный и беспринципный заговор, направленный на создание условий для захвата власти и превращения Соединённых Штатов в коммунистическую тоталитарную диктатуру»{549}. Формально в годы войны коммунистическая партия объявляет о готовности самораспуститься, сосредоточиться на «просветительской деятельности», что должно было снизить градус антикоммунистических настроений в условиях жестокой войны с нацизмом. Но, по мнению Бармина, проблема усугубляется инфильтрацией коммунистических агентов в организации и объединения левого и даже центристского толка. Это означает переход непосредственно к тактике заговора, реализуя которую, коммунисты могут использовать «вслепую» те или иные политические партии и общественные движения. Так, отмечает Бармин, коммунисты фактически подчинили себе Американскую рабочую партию, объединяющую пятьсот тысяч избирателей штата Нью-Йорк. Используя уже апробированный алгоритм, коммунисты потенциально в состоянии установить контроль практически над любой партией, вплоть до системообразующих: «Если небольшая группа коммунистов, маскирующаяся под левых тред-юнионистов, смогла захватить контроль над Американской рабочей партией, то почему бы другим группам, которые могут иметь ещё более консервативный камуфляж, не захватить ключевые позиции в демократической или республиканской партии?»{550} Изрекаемый мрачный прогноз оборачивается печальной действительностью не в каком-то отдалённом будущем, но уже в конце статьи автора. Подводя итоги, Бармин фиксирует тревожное состояние вещей: коммунистические заговорщики так глубоко проникли в политический истеблишмент США, что в состоянии определять его стратегию. «Нынешняя администрация, благодаря своей очевидной слепоте в отношении заговорщической природы коммунистического тоталитаризма, сознательно или бессознательно содействует успеху коммунистического заговора. Вот почему коммунисты по приказу Москвы так дружно выступают за переизбрание этой администрации на четвёртый срок»{551}. Так, администрация президента Рузвельта и проводимый им Новый курс превращаются в оплот коммунистического заговора, на пути которого остались лишь две силы: американские армия и флот. Только они, в силу своей невключённости в демократическую политическую систему США, в состоянии противостоять натиску коммунистической агентуры. Следует отметить, что автор правильно использовал негативный опыт ранних невозвращенцев. В отличие от них, Бармин избегает конкретности, сенсационных разоблачений, которые, будучи интересны широкой публике, могут вызвать «нездоровый интерес» со стороны профессионалов, с неизбежным сеансом последующего разоблачения. Как мы видим, Бармин, конструируя конспирологическую схему, исходит не из личного опыта советского периода, но пытается использовать реалии американской жизни. При этом конспиролог подчёркивает собственную уникальность и осведомлённость, касающуюся положения дел в СССР[25]: «Как человек, который 20 лет работал в условиях коммунистической диктатуры и близко к советским лидерам, я считаю своим долгом предостеречь американцев против опасности свободным институтам Америки, которая возрастает с каждым днём»{552}.

После окончания Второй мировой войны, в период развёртывания «холодной войны», Бармин стремится закрепиться в качестве эксперта по СССР, продолжая публикацию серии статей, «раскрывающих» коварные планы Кремля. В 1947 году журнал «Journal American» на своих страницах знакомит американского читателя с взглядом Бармина на перспективы мирового коммунистического движения. Статья, носившая громкое название «Возрождение Коминтерна означает войну против США», была посвящена созданию Коминформа, пришедшего на смену распущенному в годы войны Коминтерну. Бармин остаётся верен алармистскому подходу, рисуя впечатляющую картину, следующую из факта основания Коимнформа: «Возрождение Коминтерна по существу означает объявление войны Америке. Это означает войну против свободы и достоинства человека по всему миру»{553}. Автор игнорирует тот момент, что Коминформ, полное и официальное название которого — Информационное бюро коммунистических и рабочих партий, представлял собой центр координации пропагандистской и агитационной работы, не ставивший перед собой целей достижения каких-либо конкретных политических результатов. Перед американским читателем возникает картина реализации зловещих замыслов, сформировавшихся ещё в военные годы: «Сталин использовал европейских коммунистов для создания в Сопротивлении организованных партизанских ячеек, которые станут зародышами будущих революционных армий. В этом ему помогали западные союзники, щедро снабжая коммунистических партизан оружием. Эта тайная армия всё ещё существует в Италии и Франции и только ждёт сигнала к выступлению»{554}. В очередной раз западные демократии выступают как объекты манипуляций со стороны сталинского режима, «выигрышность» позиций которого объясняется использованием технологий тайной войны и систематическими провокациями. Высокая эффективность воздействия подобных приёмов является результатом их длительного использования и восходит ещё ко времени создания партии большевиков. В последующем технологии, согласно взгляду Бармина, «обкатывались» во внутрифракционной партийной борьбе, апогеем их применения можно считать организацию политических процессов во второй половине 30-х годов XX века.

Коминтерн, на разоблачение коварных планов которого ушло столько сил и времени русских конспирологов, действительно, приобрёл в глазах западного обывателя типические черты «тайного общества». Более того, подобное представление проникает даже в академическую среду. Адекватным подтверждением тому служит работа К. Маккензи «Коминтерн и мировая революция. 1919-1943». Написанная профессиональным историком в шестидесятые годы прошлого века, в эпоху некоторого идеологического «перемирия» двух конкурирующих систем, она тем не менее в своих основных выводах поразительно близка к конспирологическим построениям русских эмигрантов. Под пером американского исследователя Коминтерн превращается в центр по подготовке мирового политического и социального переворота. Собственно изучение идеологической составляющей работы Коминтерна отходит на второй план, уступая первенство анализу тактических действий в разное время: от создания Коминтерна до начала Второй мировой войны. Упор делается на рассмотрении заговорщицкой модели коммунистического движения. Нетрудно заметить явные параллели между статьями того же Бармина и выводами Маккензи: «Если захват власти коммунистами оказывается основной целью, средства завоевания и удержания власти неизбежно являются делом первоочередной важности: использование в своих интересах социальных волнений и националистических выступлений, формирование временных союзов даже с представителями вражеского лагеря, быстрое изменение в стратегии и тактике, чтобы реагировать на новые обстоятельства, привнесение нового, недемократического содержания в традиционно демократические понятия»{555}. Как мы видим, перед нами почти дословное воспроизведение слов русского конспиролога, перенесённых из сферы публицистической в область научную, но не утративших связи с «теорией заговора».

Статьи и деятельность А. Бармина в целом можно рассматривать в качестве «лебединой песни» русской послереволюционной «теории заговора». Неизбежный отрыв от «корней», замкнутость на внутренних проблемах, личностных конфликтах (взаимные обвинения в масонстве, еврейском происхождении, «чекистских деньгах») делают русских конспирологов неинтересными для западного конспирологического мейнстрима. В этих условиях становится возможным появление достаточно экстравагантных вариантов русскоязычной «теории заговора», ориентированных на внутреннее потребление. В первую очередь это связано с именем и книгами Г. Климова. Подобно А. Бармину и другим рассмотренным нами персонажам, Г. Климова можно отнести к категории «невозвращенцев». Правда, несмотря на незначительное временное «расстояние», эти фигуры разделяет уже историческая эпоха.

Г. Климов[26] — продукт целиком советской эпохи, хотя и связанный с дореволюционной Россией. Перед началом войны он заканчивает Новочеркасский индустриальный институт, получив престижный диплом инженера. Во время Великой отечественной войны будущий конспиролог, несмотря на «неправильное происхождение», продолжает образование в Военном институте иностранных языков.

Полученная квалификация позволяет ему после войны продолжить службу в Германии в составе Советской Военной Администрации. В результате незначительного внутреннего бытового конфликта в 1947 году Климов оказывается в западной части оккупированной Германии. Там он и обращается к литературному творчеству. Он пишет «автобиографический роман» «Песнь победителя» — историю собственного «политического прозрения» и разрыва с «тоталитарным прошлым». Книга получает некоторую известность и переводится на ряд языков, что, конечно, обуславливается в первую очередь не её сомнительными литературными достоинствами, но несомненной политической конъюнктурой. Успешный «литературный дебют» позволяет молодому автору перебраться в США.

После продолжительной писательской паузы Г. Климов приступает к главному, как потом оказалось, труду его жизни — серии романов о тринадцатом отделе КГБ. Opus magnum бывшего победителя был написан не в модной тогда шпионской джеймс-бондовской манере, в нём отсутствовали герои «плаща и кинжала», но персонажи были в чём-то даже колоритнее легковесных творений И. Флеминга. За двадцать лет (1970-1989 гг.) Климов написал шесть книг своего цикла[27]. От издания к изданию книги теряли и так не слишком богатую художественную составляющую, пока не стали откровенной политической публицистикой.

Свою концепцию автор начинает с метафизических посылок, пытаясь определить природу добра и зла, Бога и дьявола. Ссылаясь на работы известного швейцарского философа Дени де Ружмона, Климов констатирует онтологическую пустоту сатанинской природы: «Он существует, но он существует в каждом существе, которое таковым не является, которое уходит в ничто, которое тайно стремится к разрушению сущности — сущности других и самого себя. Его способность не быть определённо тем или этим даёт ему бесконечную свободу деятельности, бесконечные инкогнито и алиби»{556}. Дополнительным аргументом для подобного суждения служат слова Ш. Бодлера: «Самая хитрая уловка сатаны — это убедить нас, что его не существует». Будучи содержательной и логической антитезой Богу, дьявол стремится противопоставить себя ему, преодолеть Бога в его деяниях. Но в этом противоборстве дьявол несвободен, он вынужден зеркально повторять, карикатурно переиначивая, творения Бога. Поэтому онтологическое «ничтожество» сатаны есть необходимое продолжение бытийственной всеполноты Бога. Если исходить из новозаветного определения Бога как воплощения любви, то следует опять же с необходимостью утверждать, что дьявол отрицает любовь, пытаясь и здесь выступить в качестве оппонента божественной благодати. Климов продолжает цитировать швейцарского философа: «Дьявол не умеет любить и не любит тех, кто любит… Вы почувствуете его присутствие в его недвижной силе, за взглядом существа, не способного любить. И там, где любовь фальсифицируется, вы узнаете его по его плодам»{557}.

Отдав должное высоким метафизическим построениям, Климов обращается к земным проблемам. Отталкиваясь от постулата, что «дьявол не может любить», автор переносит своё внимание на человеческую природу любви. И здесь трактовка дьявола приобретает весьма далёкий от богословских традиций характер. Хорошо усвоенные и не изжитые уроки марксистского воспитания, полученные автором в молодости, позволяют ему дать собственное модернизированное определение «отца лжи»: «С точки зрения диалектического материализма, дьявол представляет собой не что иное, как сложный комплексный процесс вырождения, или дегенерации, который состоит в основном из трёх частей: половых извращений, психических болезней и некоторых физических деформаций организма»{558}. Подробному анализу с точки зрения «диалектического богословия» подвергается мировая история. С некоторым удовлетворением отмечается присутствие названных трёх составляющих в жизни известных исторических, политических, культурных деятелей. Перечень «детей дьявола» открывают персонажи, страдающие банальным алкоголизмом: «Список гениальных алкоголиков уже немножко больше: Александр Македонский, Сократ, Сенека, Юлий Цезарь, Рембрандт, Гофман, Эдгар По, Альфред де Мюссе, Поль Верлен, Бетховен»{559}. Далее следуют известные «дегенераты», у которых не было детей, что также свидетельствует об их социально-биологической неполноценности (Гераклит, Пифагор, Сократ, Декарт, Спиноза, Кант, Гоголь, Лермонтов, Ленин, Гитлер). Но единичные признаки «дегенерации» можно с некоторой долей уверенности отнести к факторам относительным. Поэтому оптимальным вариантом представляется сочетание всех трёх компонентов. В этом случае субъекты полностью соответствуют определению дегенерации. И они, естественно, обнаруживаются автором. Уже упомянутый автором Александр Македонский получает целый «букет» симптомов, указывающих на его порочную природу: «Гомосексуалист, эпилептик, алкоголик, разноцветные глаза, слегка косил на один глаз. Умер не то от белой горячки, не то от лихорадки. А его брат — полный идиот. Можно ещё добавить, что его отец, царь Филипп II Македонский, тоже был педерастом. Потом этот гениальный сынок помог убить своего отца»{560}. Косоглазый гомосексуалист и сын педераста уже точно соответствуют строгим климовским критериям дегенерации. При всей идеальности фигуры Александра Македонского в качестве «образцового дегенерата», современные социально-политические процессы вряд ли можно объяснить, апеллируя к античной эпохе. Необходимо расширить и объективизировать основание дегенерации, связав воедино три составляющие климовской концепции. Так как процесс дегенерации по авторской воле является синонимом вырождения, то можно связать определённую группу людей с этим явлением и придти к широким обобщениям. Климов задаёт вопрос читателю: «Кровосмешение является корнем древа зла. А теперь подумайте сами: какая религия запрещает смешанные браки и таким образом как бы способствует постоянному кровосмешению?»{561}

Автор не утомляет читателя долгим ожиданием и предлагает свой ответ. Подобной религиозной группой являются иудеи. Жёсткое следование идентичности социальной и религиозной приводит к тому, что евреи, подчинившиеся талмудической моральной системе, достаточно быстро становятся этносом-дегенератом. Этническая замкнутость приводит к росту психических заболеваний, физических и сексуальных отклонений. Отказавшись от естественного регулирования, что способствует как нормальному выживанию, так и развитию этноса, и опираясь на доктрину богоизбранности, иудазим признаёт ценность каждого еврея, независимо от его морально-психической природы. Климов цитирует выдержки из книги «Еврейское зерцало» крещёного еврея А. Бриманна, представляющей собой избранные переводы «Шулхан Аруха» — кодифицированного варианта Торы и Талмуда. «Когда у еврея есть дети, хотя бы незаконнорожденные или тупоумные, тогда он исполнил свою обязанность размножать род человеческий <…> дети гоев не могут быть и сравниваемы с незаконнорожденными или с идиотами еврейского происхождения»{562}. Нормальная социальная среда отторгает подобные девиации, поэтому евреи вынуждены мимикрировать, внешне адаптироваться. С другой стороны, дегенеративная природа евреев заставляет их прибегать к конспирологическим методам воздействия на общество. Благодаря этому находится простое и «разумное» объяснение либерализации современного общества не только в политическом аспекте, но и в области сексуальной морали. Будучи гомосексуалистами вследствие инцестуальнои природы своего социума, евреи всячески поощряют отступление от здоровой нравственной природы. Пропаганда гомосексуализма, лесбиянства и прочих сексуальных отклонений становится мощным инструментарием разложения общества. И здесь большую роль играют объединения интеллектуалов, по своей природе склонных к этическим и сексуальным перверсиям. Автор обращает внимание на распространение «тайных обществ» в русской интеллектуальной среде предреволюционной эпохи. Возникает мифическое тайное общество «Голубая звезда», членами которой, в частности, объявляются В. С. Соловьёв и Н. А. Бердяев. Участники общества были объединены двумя целями: подрывом традиционного православия посредством так называемого «богоискательства» и реализацией своих извращённых сексуальных наклонностей. Эти цели нередко совпадали. «А в области религии, в поисках нового бога, эти богоискатели экспериментировали с тем, что когда-то называлось чёрной мессой. Они устраивали подобие алтаря. Но вместо распятия распинали в алтаре голую женщину, обязательно девственницу, которая символизировала Деву Марию. Потом богоискатели становились в очередь и прикладывались к модернистическому распятию — взасос целовали и лизали голую деву в святая святых»{563}. К оральному сексу добавлялись такие малоприятные детали, как уринофилия и копрофилия. Естественно, что «Голубая звезда» с её религиозно-сексуальными экспериментами была не единичным явлением. Политической составляющей подобного инспирированного и поощряемого евреями движения выступает масонство. В отличие от поборников мистико-эротического «обновления», «вольные каменщики» занимались практическими вопросами реализации деструктивной программы — подготовкой к свержению самодержавия в России. Еврейско-масонское доминирование, начавшись в формах относительно «безобидных» сексуальных новаций, логически завершается полным подчинением современного мира, хорошо подготовленного к подобному закономерному финалу. И здесь России отводится важное, но отнюдь не ключевое положение. Речь идёт о тотальном поглощении всего человечества дегенератами, сосредоточившими в своих руках колоссальную власть. Стремительное распространение ущербных сынов Израилевых делает этот процесс необратимым. «Большинство членов правительства США являются масонами. А большинство этих масонов так или иначе связано с евреями: или смешанные браки с евреями, или продукты этих браков еврейская помесь всех сортов и оттенков, ну и немножко “настоящих” евреев. Вот вам и ключи к власти»{564}. Сумев навязать миру новую сексуальную мораль, по сути, собственную дегенеративную природу, евреи запускают процесс цивилизационного распада, который уже, скорее всего, необратим для западного мира.

Определённый парадокс заключается в том, что книги Климова выходят в свет в период заката «первой волны» русской эмиграции, для которой подобные сексуально-конспирологические изыски представляются явно избыточными. Рождающаяся «третья волна» выходцев из СССР практически полностью состояла из «настоящих евреев» или «еврейской помеси». Для них знакомство с сочинениями бывшего советского офицера проходило по разряду «культурного трэша» — неизбежного компонента «свободного мира» и уж никак не являлось откровением. Симптоматично, что одно из немногих интервью у Климова берёт тогдашний корреспондент «Нового русского слова» Э. Лимонов. Позже он напишет рассказ «Первое интервью», в котором конспиролог представлен явно в карикатурном виде, страдающим от мании преследования и нереализованных надежд. Для будущего автора скандального «порнографического» и «гомосексуального» романа «Это я — Эдичка» — Климов диковинный, но малоинтересный персонаж, застрявший в причудливом мире фантазий, мало соотносящихся с тем, что происходит в реальности.

Также показательно отношение к Климову русских конспирологов «первой волны» эмиграции, которые должны бы, в отличие от молодого «испорченного» поколения, приветствовать продолжателя общего дела. Но и они не принимают климовскую концепцию всемирного заговора «педерастов и вырожденцев». Об этом не без горечи рассказывает сам автор в последней части своего шестикнижия — «Божий народ». Определённым ориентиром для начинающего конспиролога в начале его карьеры послужили работы А. И. Дикого: «Самым известным исследователем еврейского вопроса в русской эмиграции был некто Андрей Дикий, который написал очень хорошую книгу “Евреи в России и СССР”. Эта книга вышла в Нью-Йорке в 1967 году. Я её внимательно проштудировал и считаю очень интересной и очень ценной книгой»{565}. Но внимательно ознакомившись с биографией автора, Климов обнаруживает ряд настораживающих моментов. Во-первых, настоящая фамилия Дикого — Занкевич, что наводит на весьма интересные этимологические выводы. Во-вторых, Климов открывает ещё более тревожащее конспиролога-натуралиста обстоятельство: «У него, оказывается, был младший брат — сухоручка. А неумолимый закон природы гласит — если у одного брата или сестры есть дегенеративные признаки, это, как правило, распространяется и на всех братьев и сестёр, т. к. это штука — генетическая. В течение нескольких поколений погибает весь род, ибо корнем всему этому является вырождение»{566}. Далее следуют жирные штрихи, ещё больше затемняющие фигуру Дикого. Участие последнего в работе НТС автор толкует как однозначную связь с масонством. Бриллиантом сверкает женитьба Дикого на караимке, которая трактуется или как признание неполноценности, или как косвенное признание собственного еврейского происхождение. Не отрицает Климов и возможного синтеза этих двух «порочных» составляющих биографии и личности Дикого.

Впрочем, далее в тексте следует указание на причину подлинного глубоко «научного» интереса Климова к своему предшественнику. «В 1971 году вышло первое издание моей книги “Князь мира сего”. Я понимал, что даже просто затронув еврейскую тему, я тут же попаду в разряд антисемитов. И вот я, так сказать, новоиспечённый молодой антисемит, а тут рядом — маститый, всем известный антисемит Дикий — ну, я и решил позвонить ему по телефону и познакомиться, представиться патриарху русских эмигрантов-антисемитов. Я позвонил, представился, спросил — не читал ли он моей книги? Он говорит, что трижды прочёл её и считает, что это всё сплошная чушь, абсолютное идиотство. И говорит это так взволнованно и даже с некоторым хамством… В общем, союза двух антисемитов не получилось»{567}. Климов многозначительно добавляет, что смерть Дикого было тяжёлой и он страшно кричал. Видимо, «патриарх русских эмигрантов-антисемитов» на смертном одре осознал свою вину за «некоторое хамство», а может быть, и за неправильную женитьбу. Впрочем, нужно признать, что Климов прекрасно понимает различие между собственной конспирологической концепцией и взглядами старой эмигрантской школы конспирологии: «Дикий, в своей очень интересной книге, описывает факты политической жизни, но не ищет корней проблемы. Он подходит к этой проблеме только с исторической точки зрения. Я же — подхожу с биологической. Я ищу эти самые корни, биологические и психологические, феномена непомерного участия евреев в “русской” революции»{568}. Таким образом, реанимация первоначальной модели «теории заговора» — натуралистической, самим автором подаётся как шаг вперёд, как возможность «онаучить» аналитический уклон «старой школы».

В содержательном аспекте модель «теории заговора», предложенная Климовым, явно свидетельствует об упадке, регрессе русской конспирологии. Настойчивое сведение социальных катаклизмов к извращённой сексуальной природе его творцов, в сущности, воспроизводит натуралистический вариант «теории заговора», актуальный и интересный для XIX века, но не для современного общественного сознания. Наивный фрейдизм автора, подкреплённый общетеоретическими ссылками на такие «свежие» работы, как «Вырождение» М. Нордау, «Пол и характер» О. Вейнингера, «Гениальность и помешательство» Ч. Ломброзо, рождает неизбежное ощущение провинциальности и глубокой вторичности всех построений Климова. Некоторый парадокс заключается при этом в том, что обозначенные научные авторитеты относятся как раз к этносу, дегенеративную природу которого автор столь старательно разоблачает.

ГЛАВА 8.

«Теория заговора» в контексте развития массовой и элитарной культуры

Периоды подъёма и спада интереса к конспирологии на современном этапе мы можем проследить по присутствию конспирологических мотивов в массовом искусстве, прежде всего, в литературе. Специфика массовой литературы заключается в большей значимости фигуры читателя, в более устойчивой связи между текстом и субъектом, по сравнению с работами, относящимися к «высокой классике». «Внимание к произведениям “второго ряда” не только расширяет культурный горизонт, но и радикально меняет оптику, ведь разнообразие массовой культуры — это разнообразие типов социальности»{569}. Именно в литературе «теория заговора» находит своё отражение как «художественное тайноведение, одно из наглядных воплощений криптоисторического дискурса»{570}. Приступая к рассмотрению влияния конспирологии на литературу, следует оговорить методологическое обоснование подобного анализа. К сожалению, методологические наработки в этой области весьма скудны. Отмечают данное состояние вещей и исследователи, обращающиеся непосредственно к проблемам конспирологических художественных текстов: «Попытка прямолинейного разделения и различения образцов высокой литературы и популярных романов, попытка типологизации или иерархизации онтологически различных эстетических продуктов в одной плоскости — основная ошибка исследователей и преграда на пути к адекватному подходу в изучении массовой литературы»{571}. Для адекватного описания особенностей конспирологического романа отечественный исследователь предлагает обратиться к теоретическим наработкам американского литературоведа Дж. Г. Кавелти, содержащихся в его книге «Изучение литературных формул». Кавелти предлагает «формульный» подход к изучению генезиса, содержания и структурных элементов массовой литературы. Под «формулой» понимается структура повествовательных, образных, сюжетных конвенций, присутствующих в достаточно большом количестве произведений. Оперирование «формульным» методом в идеале должно решить две важнейшие проблемы.

Во-первых, подобные структуры, наполненные конкретным содержанием, вступают во взаимодействие с архетипами, приобретая тем самым устойчивость и вызывая ожидаемый отклик со стороны читательской аудитории. «Посредством литературных формул специфические культурные темы, стереотипы и символы соединяются с более общими повествовательными архетипами. Процесс возникновения, изменения и смены формул — вид культурной эволюции с “выживанием” в результате производимого аудиторией отбора»{572}. Тем самым решается вопрос об истоках популярности того или иного литературного жанра, конкретного писателя или его отдельного произведения.

Во-вторых, использование литературных формул позволяет нам проследить процесс жанровой и творческой эволюции в заданном социокультурном пространстве. Следствием этого выступает возможность дешифрации символического содержания тех образов, к которым потерян своего рода код. Например, в американской культуре конца позапрошлого века ирландец олицетворял в себе такое качество, как вспыльчивость. Понять это можно лишь обратившись к соответствующему историческому периоду. Именно тогда массовая эмиграция в Америку ирландцев породила представление о них как представителях низших социальных слоев, моральное устои которых противоположны «кодексу джентльмена». В дальнейшем маркирование вспыльчивости не только находит новую объектную форму, но по-новому соотносится с правилами социального этикета. Таким образом, следуя методологическим принципам «литературных формул», мы можем соотносить динамику социально-политических процессов с трансформационными процессами в массовой литературе. «Формулы помогают с помощью традиционных конструктов воображения усвоить изменения в ценностях. Они облегчают переход от старых к новым формам выражения и тем самым способствуют культурной преемственности»{573}.

Но у «формульного подхода» есть ряд существенных недостатков. К ним относятся следующие моменты. Сам автор ограничил поле своего исследования анализом американского «крутого детектива», что значительно снижает его эвристический потенциал. По сравнению с конспирологическим романом, «крутой детектив» в его американском варианте содержательно и стилистически одномерен. Собственно, одномерность и позволяет применять к этим текстам формульный подход. Динамизм самих «формул» имеет относительный характер, так как в итоге прочно закрепляется в новом содержательном пространстве. Явную ущербность концепции Кавелти осознаёт и отечественный автор, сначала отмечая её «некоторую незаконченность», а потом делая существенную оговорку: «Выявленные Кавелти модели можно отнести, скорее, к пространственной основе детективного жанра, чем к временной. Все элементы детективной формулы так или иначе выполняют определённые функции на определённом отрезке того временного вектора (от убийства до разгадки), который задаётся Ц. Тодоровым и другими исследователями»{574}. Говоря иначе, время в детективном романе служит лишь хронометрацией действий сыщика и лишено иных функций. Сама фигура сыщика в большинстве детективов атемпоральна, он действует в некоторой «временной капсуле». Для конспирологического же романа время — важнейший элемент не только повествовательной организации текста. Его герой, пребывая изначально в локально-субъективном измерении хроноса, вследствие конспирологической инициации совершает прорыв к подлинному времени, в границах которого и содержится подлинная история. Уже это не позволяет совмещать детективные и конспирологические тексты[28]. К сожалению, Т. Амирян, указав на подобную особенность детективного жанра, далее даёт несколько неожиданное определение конспирологического романа: «Конспирологический детектив является поджанром детективной литературы, соприкасающимся не просто с проблемой поисков “убийцы”, раскрытия преступной тайны, но и с попыткой выявления более глобальных основ мироздания, культуры, истории»{575}. Естественно, что следуя в рамках заданного определения, автор в последующем неизбежно укладывает конспирологический роман в «прокрустово ложе» детективного жанра, не замечая противоречий со своими исходными посылками. Как мы видим, даже современные специализированные исследования далеки от создания объективного методологического и содержательного аппарата, способного адекватно раскрыть специфику конспирологического романа.

Подобная методологическая проблема приводит к тому, что объектами анализа «конспирологических художественных текстов» неожиданно становятся произведения весьма далёкие, на первый взгляд, от конспирологической тематики. Исследовательская «ловкость» или намеренный релятивизм авторского подхода позволяют «увидеть» черты конспирологии порой в классических текстах, имеющих солидный багаж научных устоявшихся толкований. Ярким примером тому выступают литературоведческие работы уже знакомого нам М. Н. Золотоносова. В качестве предмета своего анализа он выбирает роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Анализ конспирологического аспекта романа начинается со следующей ключевой посылки: «Вся свита во главе с Велиаром Вельяровичем Воландом представляла хорошо известный в литературе XIX — начала XX века (как русской, так и зарубежной) мировой еврейский заговор»{576}. Приведённое «сильное утверждение» базируется на нескольких положениях дискуссионного, по крайней мере, характера. Во-первых, вводится понятие «субкультура русского антисемитизма», раскрываемое с помощью конспирологического инструментария: «Психологической базой антисемитизма является юдофобия (страх перед евреями), тяга к тайнам и тайным организациям»{577}. Во-вторых, постулируется кодовый характер обозначенной субкультуры, способность к знаковой шифрации объектов, адекватное восприятие которых доступно «своим». Использование тех или иных образов, художественных характеристик позволяет посвященным в субкультуру разобрать изначальный замысел, увидеть явное через мнимо-внешнее.

Свой вариант дешифрации романа Булгакова предлагает и Золотоносов, располагая «вескими доказательствами» принадлежности русского писателя к названной субкультуре. Следует отметить, что исследователь начинает «сеанс разоблачения» с указания на Киев -родину писателя, как на место с «атмосферой особенного концентрированного характера» русского антисемитизма. Исходя из причудливой авторской логики, писателю приписывается знакомство с «Протоколами сионских мудрецов» именно потому, что он жил в Киеве. После твёрдо установленного факта проживания Булгакова в Киеве следует обещанное раскодирование текста романа. Но тут возникает небольшая проблема содержательного свойства — отсутствие в романе именно конспирологического содержания. Исследователь ссылается на то, что конспирологические черты в наибольшей мере присутствуют в «первоначальном булгаковском замысле». При этом «сведение некоторых особенностей романа в систему позволяет с определённой вероятностью говорить как о протосхеме, так и о круге булгаковского чтения, который он пожелал в романе увековечить»{578}.

Автор усматривает в романе отсылки к масонской проблематике, раскрывая в имени героя — Мастера — явный масонский след. Выстраивается схема иерархии в масонской ложе героев романа. Иван Бездомный — ученик, Маргарита — подмастерье, Мастер — Мастер. Приведённая иерархия определяется как «символическое масонство». Кота Бегемота Золотоносов помещает в систему шотландского масонства, отведя ему там место illuminatus major — шоландского ученика. Совершенно неожиданно автор переходит к ордену иллюминатов, перекраивая безо всяких объяснений созданную им же масонскую генеалогию героев романа: «Концепция же “мирового еврейского заговора”, наложенная на воспроизведение в системе персонажей иерархических отношений ордена иллюминатов, позволяет с достаточной уверенностью говорить о том, что это и есть из тех случаев, когда субкультура русского антисемитизма выступает в качестве фильтра»{579}. Здесь можно сказать лишь одно — что и требовалось доказать, несмотря на логику, историю, здравый смысл и сам роман.

Другое доказательство строится на сюжетной линии романа, определяемой темой денег. «Волшебные деньги, которые возникают во время сеанса в Варьете, связаны с популярной в субкультуре темой власти евреев (и Антихриста) над миром, вследствие концентрации в их руках значительных капиталов, золота»{580}. На этом, собственно, исчерпывается анализ романа. Дальнейшая аргументация строится на том, что Булгаков «возможно», «вероятно», «нельзя исключать» был знаком с теми или иными антисемитскими текстами русской культуры и политики начала XX века, которые оказали воздействие на сознание писателя. Автор «исследования» подробно пересказывает содержание данных текстов, не утруждая себя объяснением — почему это вообще необходимо в рамках заявленной проблематики. Осознавая зыбкость и некоторую анекдотичность своих выводов о конспирологической протосхеме романа, Золотоносов всё же косвенно признаёт их «относительность»: «Отсылки к субкультуре “затерялись” в сложном романном построении; экзистенциальная постановка основных проблем переосмыслила их; на первый план вышли “вечные темы”, лишённые национальной специфики»{581}. Можно признать, что книга победила своего «интерпретатора», конспирологические построения повисли в воздухе, а затем и растворились, подобно инфернальным героям романа Булгакова.

Следует признать за Золотоносовым некоторое упорство. Потерпев поражение как исследователь конкретного произведения, он осознал его истоки — отсутствие методологического базиса, позволяющего «правильно определять» конспирологическую природу произведения, без обращения к таким частностям и мелочам, как анализ самого текста. И теория была создана в работе с характерным названием «Русоблудие. Заметки о русском “ОНО”. Антисемитизм как психоаналитический феномен». Используя фрейдистский инструментарий, хорошо знакомый нам по книге о «русском маркизе де Саде» — К. С. Мережсковском, автор предлагает стройную и непротиворечивую концепцию, априорно определяющую наличие конспирологической составляющей в русской культуре. «Роль еврея — при любом этическом и ценностном отношении — роль “другого”, “не-Я”; это инструмент самопознания русского, средство, с помощью которого русское сознание медитирует по поводу своих культурных и антропологических границ, вины и ответственности перед собой и миром, “онанирует” по поводу различий и сходства с “еврейским”. Еврей — это зеркало русского»{582}. Причина подобной зацикленности на «еврейском вопросе» банальна с позиций классического фрейдистского подхода — Эдипов комплекс.

Русская национальная культура в силу своей, по мнению автора, незрелости испытывает острое притяжение-отталкивание к еврею, играющему в этой схеме роль Отца в силу своей религиозной и культурной состоятельности. «Собственно антисемитизм в терминах психоанализа уместно связать, прежде всего, с комплексом вины, переносимой на евреев, и сравнить с рукоблудием, базирующимся на шовинистических фантазиях, которые доставляют наслаждение типа аутоэротического»{583}. Невозможность нормального развития толкает русскую культуру, подобно подростку, предающемуся онанизму, к болезненной зацикленности на «еврейском вопросе». Попытка вытеснения болезненного образа Отца, доказавшего свою сексуальную зрелось уже феноменом отцовства, приводит к отрицанию родственной связи. Корни имманентной конспирологии русской культуры заключаются именно в этом — демонизации евреев, наделении их «родительской» властью, выраженной в форме «тайных еврейских обществ», контролирующих все сферы жизни. Поэтому Булгаков, создавая образ Воланда, просто автоматически обязан был следовать коду русской культуры: «Одним из прототипов Воланда <…> является созданный в недрах антисемитско-оккультной литературы образ де-монизированного еврея, превратившегося во всесильного еврея»{584}. Итак, в большинстве канонических текстов русской литературы должна присутствовать тема «еврея» и «еврейского всемогущества = заговора», выступающих в качестве смыслообразующего начала русского «Оно». Естественно, что подобный подход нельзя назвать иначе как спекулятивным и манипулятивным по отношению к сознанию субъекта. За псевдолитературоведческими штудиями скрывается вульгарный социологизм, «украшенный» фрейдистскими виньетками.

Приступая к анализу конспирологической художественной литературы, мы должны зафиксировать то, что предварительно определили как соединение культурного материала с архетипическими моделями повествования. В первую очередь, следует назвать традиционные сюжетные и образные средства европейского романтизма, чья достаточно короткая литературная судьба тем не менее определила специфику культурного европейского развития вплоть до нашего времени. Именно в эпоху романтизма сначала окончательно формируется, а потом и становится невероятно популярным жанр готического романа. Готический роман обладает совокупностью специфических черт, обозначение которых указывает на природу генезиса конспирологической художественной литературы.

Обратимся к творчеству А. Радклиф, английской писательницы конца XVIII века, создавшей канон готического романа. Её романы пользовались невероятной популярностью во всём читающем мире. Анализируя роман «Лес», В. Э. Вацуро следующим образом весьма ёмко определяет общую формулу готического романа: «Вся история Аделины, начиная с её первого появления на страницах романа, цепь таинственных событий, причём разрешение одной тайны влечёт за собой появление новых, пока, наконец, последняя из них не объясняется в конце романа как тайна её рождения»{585}. Типологически дискурсивная схема готического романа вполне соотносима с конспирологическим взглядом на амбивалентность наших представлений о бытии, на историю «внешнюю» и историю «внутреннюю», экзотерическую и эзотерическую. Случайные встречи, непонятные записки и письма обретают значение и смысл только тогда, когда становится доступен код — событие, инициирующее всё повествовательное пространство. Для большинства героев происходящие события одномерны и не вызывают интереса. Инициация же главного героя, прикоснувшегося к тайне, воспринимается ими как причуда, бурная игра воображения или психическое расстройство.

Перечисленные особенности готической литературы сопрягаются не только с конспирологической художественной литературой, но и с общими парадигмальными установками «теории заговора». Что касается образной системы готического романа, то к наиболее выразительным чертам её относятся символы потустороннего, «андегра-ундного» мира: подземелья, потайные места. Будучи скрытыми от обычного взгляда, они являются вместилищем инфернальной изнанки мира, где полностью торжествует силы, враждебные человеку. Попадая туда, герой обрекает себя на гибель, попутно открывая причины собственных несчастий. Эти особенности готического романа находят своё продолжение в конспирологической литературе, естественно, в несколько модифицированном виде. Так, субъект, обладающий информацией о разрушительной деятельности «тайных обществ» и стремящийся к её общественной легализации, сталкивается с непониманием или насмешкой со стороны окружающих. В известной степени он действует в вакууме, порождённом его же знанием. Одной из ключевых сцен конспирологических романов является картина тайного собрания, на котором решаются судьбы мира, раскрываются механизмы социально-исторических движений, скрытые от профанного, непосвященного взгляда. Сам выбор места собраний (кладбище, заброшенный дом, подземное убежище), как мы уже отметили, подчёркивает аномальный характер «тайных обществ», их изолированность от естественных социальных законов.

Наглядным примером сказанному выступает получивший широкую известность роман «Биарриц — Рим» (1866-1870) немецкого политического романиста Г. Гёдше, писавшего под псевдонимом «сэр Джон Ретклиф»[29]. Интерес к объёмному четырёхтомному роману объяснялся не столько его художественными достоинствами, сколько центральным сюжетным эпизодом — изображением тайного собрания иудеев, разрабатывающих планы по окончательному завоеванию христианских народов. Заседания, которые проводятся регулярно, проходят на еврейском кладбище в Праге возле могилы известного каббалиста Симеона-Бен-Иегуды, реально существовавшего лица, что в глазах читателя придавало повествованию некоторую документальную основу. Представители двенадцати колен Израилевых в кладбищенском полумраке строят далеко идущие планы по окончательному покорению христианского мира. Со своего рода центральным «докладом» выступает раввин из Франкфурта. Содержание его представляет собой перечень бесконечных побед «народа Израиля» над наивными и доверчивыми христианами. «Мы хитры, ловки и владеем деньгами, отсюда следует при посредстве всяких политических журналов образовать общественное мнение и руководить им исключительно сообразно с нашими видами; нужно критиковать сочинения, сцену и приобретать влияние на наше общество или пролетариат. Идя этим путём шаг за шагом, мы оттесним христиан от всякого влияния и продиктуем миру всё то, во что он должен верить, что должен презирать и проклинать»{586}. Отметим, что, несмотря на все уверения в практически полной победе над христианами, докладчик тщательно избегает любой конкретики, подтверждающей действительность торжества еврейского племени, подменяя её лозунгами и призывами к сплочению. «Восемнадцать веков принадлежали нашим врагам, но следующие будут уже нам принадлежать!»{587}