Мы все обожаем мсье Вольтера

Жоэль вздохнул.

Сегодня был день его служения. Первое воскресение Адвента. Почему так тяжело на душе? Целибат стал тягостен? Да, плоть тяготила его, мечта о женщине преследовала, порой искушая по ночам распутными видениями. Что спасало от падения? Только память поруганной любви да милость Божья. Одна саднила душу болью, очищая от блудных помыслов, другая поминутно наталкивала на мерзостные открытия в похотливых и корыстных душах, заставляя содрогаться от омерзения, отвращала от греха. Жоэль не мог и не хотел им уподобляться. Как и все люди истинной аскезы, обладающие могучей энергией самоотверженного страдания, он никогда не воспринимал целибат, как жертву, и мощь мужественности превоплощалась в нём в безмерное сострадание.

Но сейчас он ослабел…

Часы пробили час пополудни. Жоэль набросил плащ и торопливо вышел из дома. По дороге, чтобы отвлечься мыслями, вспомнил вчерашний вечер и Тибальдо ди Гримальди. Подлинно знаток… Какой глаз, какое понимание искусства, творческого дара старых мастеров…

На церковном дворе раскланялся с Луи и Симоном де Витри, сыновьями Одилона, несколькими прихожанами. Парижская церковь Сен-Сюльпис между Люксембургским садом и бульваром Сен-Жермен, здание иезуитского стиля с классическим фасадом Джованни Сервандони, пленяла его. Названая в честь святого Сульпициуса Благочестивого, архиепископа времен Меровингов, она была заложена королевой Анной сто лет назад, работы по возведению все ещё продолжались, менялись архитекторы, пять лет назад храм был завершен, а год назад начали возводить Южную колокольню.

Жоэль обожал свой храм. В солнечные дни свет лился через витражи и широкие окна, благодаря чему его внутреннее пространство, имеющее форму латинского креста, приобретало таинственную и мистическую красоту. Лики Святых закруглялись удлиненными миндалевидными овалами и походили на стрельчатые готические окна, пропускавшие аскетичный девственный свет под своды. Кожа святых была прозрачна, напоминая восковые свечи, а волосы бледно светились, как крупицы неподдельного ладана. Очертания тел и выпуклость лбов напоминали стеклянный покров дароносиц, тела устремлялись ввысь, подобные колоннам. Это была подлинно литургическая красота, святые оживали в сиянии витражей, и пламенные вихри цветных стекол изливали на их главы лучистые кольца венцов, окрашивали умирающим рдением силуэты, и угасали, преломляясь на тканях одежд. Вечерний свет подчеркивал хрустальную прозрачность их взоров, скорбную непорочность уст, благоухающих лилейным ароматом песнопений и благовонием мирры покаянных псалмов. Что выше этого? Вот истинное искусство, не превзойденное никем! Возгоравшееся пламенем на едином жертвеннике, сливавшееся в единой мысли: обожая, поклоняться Создателю, и служить ему… В те дивные времена искусство, взлелеянное церковью, коснулось порога вечности, приблизилось к Божеству, в единый лишь раз постигнув Божественное, лицезрея небесные очертания. А что теперь? Кощунственные речи, пустые шутки, пустые глаза, едва скрываемый разврат, жажда распутных мерзостей и вот — людоедство…

В храме отец Жоэль тихо проскользнул в алтарь. «Господи… утиши скорби сердца моего, Ты знаешь искушения мои, дай силы претерпевать их, заступи и сохрани меня, ибо давит меня слабость моя. Если Ты не удержишь, отторгнешь меня от руки Своей, минуты не устоять мне. Ты — Лоза, я — ветвь Твоя, не дай иссохнуть мне, да не будет душа моя яко земля безводная Тебе…»

Глава 10. «...ты многого не знаешь обо мне…»

В храме на мессу собралось немало людей, в основном, простецов, но были и несколько аристократок, сркди который аббат узнал госпожу д'Эпине, никогда не пропускавшую его служб и проповедей. Это не радовало отца Жоэля: мадам д'Эпине пожирала глазами его самого, но на исповедях неизменно склонна была во всех грехах винить кого угодно, кроме себя. Отец Жоэль в предшествующие дни не обращался к пастве, ибо знал, что от него ждут слова об ужасном преступлении — несколько раз прихожане спрашивали его мнение, но он молчал. Сейчас тяжесть его души, скорбные мысли и плотские слабости вылились наконец в тихих словах.

— Дети мои… Земля наша переживает ныне лютые времена смуты и искушений бесовских. Святыни попраны и оплёваны, кощунствующий еретик сеет плевелы, драконовы зубы неверия и сомнений, аристократия превратилась в банду бессовестных и алчных стяжателей, в душах оскудевает любовь Божья и, воистину, Господь, придя, найдет ли веру на земле? Мы малодушы и слабы, искушения кажутся нам непреодолимыми. Но это только наше малодушие, отсутствие мужества, упадок духа. Малодушие — это немощь души.

Ведь что такое человек? Это тело и дух. Дух человеческий всегда обращен к Богу, но если сердце не исполнено Божественной благодатью, если в глубине сердечной не изжиты грубые страсти и влечения, дух слаб. Чем более сердце свободно от страстей — тем сильнее дух человека. Быть сильным духом вне истинной веры невозможно.

Сила души — воля. Она может быть направлена как на добро, так и на зло. Сильная воля вне благодатной жизни, не укрепляемая Божественной благодатью, страшна. Крайним проявлением ее будет преступление. Но сила воли в преступлении есть свидетельство слабости духа. Насильник избирает жертвой женщину, грабитель нападает на беззащитного, вор ночью пробирается в дом без хозяев, убийца из укрытия производит свой зловещий выстрел, — здесь нет никакого мужества. В преступниках и грешниках только подобие силы духа. Но это трусы и слабые люди, ведь они позволили порочным мыслям пленить свою душу, и позорно поддавшись этому пленению, встали на преступный путь, избирав способы преступлений, свойственные только трусам.

Все мы чувствуем себя немощными и испуганными этим взрывом бесовских страстей на кладбище Невинных. Но эта немощь обманчива. Слово Господа апостолу Павлу гласит: «Сила Моя в немощи совершается» Что есть эта немощь? Осознание своей слабости и понимание, что без Господа мы не сотворим ничего. Осознаем же это, и пусть дух наш будет силен и устремится к Господу — и Господь укрепит нашу расслабленную волю, даст силы противостоять злу.

…После службы, уже сняв столу, орнат и альбу, аббат, покидая ризницу, почувствовал, что заметно приободрился. На душу снизошел покой. Жоэль возблагодарил Господа, и уже отдавал было последние распоряжения аколиту и церемониарию, как неожиданно остановился позади главного алтаря, заметив в печальной укромной апсиде, походившей на беседку из окаменевших цветущих деревьев, тень. Уголок этот тускло освещался стрельчатыми окнами в сетке крошечных стекол, затемненных налетом пыли. В перевитые переплетами окна, словно в сети, попадались просеянные в мутном потоке воздуха золотистые рыбки солнечных бликов. По воскресеньям, за поздней обедней, эта апсида всегда оставалась пустой. Жоэлю показалось, что он узнал фигуру в коричневом плаще, причём, раньше глаз это поняла душа. Он отдал ключи и двинулся к выходу через боковой вход. Пройдя мимо ниши, понял, что не ошибся.

В тёмном простенке между колонн стоял Камиль де Сериз. Рядом сидел согбенный старик, который при приближении священника с трудом поднялся и рухнул на колени, прося благословить его и помолиться о несчастном Роже. Заметив насмешливый взгляд Камиля, отец Жоэль поморщился, но догадался, что его сиятельство пришёл сюда специально для встречи с ним, ибо жил неподалеку от Арен Лютеции, далеко отсюда, и ему гораздо проще было бы зайти в Сен-Медар. При этом одного взгляда на раздраженное и нервное лицо Камиля де Сериза хватило для понимания, что свои догадки Жоэлю лучше держать при себе. Граф искал встречи, явно слышал его проповедь, но исповедоваться явно не собирался. Впрочем, Камиль лгал на исповедях ещё в колледже.

Не обращая внимания на язвительно-сардоническую насмешку де Сериза, священник спросил старика, в чём его нужда? Деньги? Нет, тот сводил концы с концами, да вот беда, скрутило его, а ведь живёт поставкой дров ко двору… Аббат, стремясь оттянуть разговор с де Серизом, возложил руки на голову старика и помолился о его здравии. Тот приник к руке аббата, и медленно пополз к выходу.

Жоэль же, не приближаясь к Камилю де Серизу, выразил радость встречи, правда, весьма умеренную.

Они вышли из храма. На площади Сен-Сюльпис, провинциальной и уютной, стояла лишь семинария, похожая на странноприимный дом, здесь, как и на примыкающих улицах Гараньер и Феру царили благодушная тишина и нежная сырость. Пахло немного орехами, старой древесиной, хвоей и чуть ладаном.

Они направились к Сен-Северену. Аббат жил к востоку от Сен-Жермен, на границе Латинского квартала, на rue Saint-André-des-Arts, одной из узких улочек, словно созданных для неспешных прогулок среди уютных фасадов старинных домов. Ему нравилось здесь, и он часто в часы досуга прогуливался по окрестностям, забредая в очаровательный двор Роан, с целой анфиладой крошечных внутренних двориков и башней, бывшей частью крепостной стены при Филиппе Августе. Однако, сегодня досуга у него не было.

Они вошли и расположились в гостиной. Полуночник испуганно шмыгнул под кресло и оттуда недоброжелательно озирал гостя и даже зашипел, когда Камиль де Сериз попытался приблизиться. Аббат удивился: кот не был пуглив и никогда не прятался от приходящих, но теперь было заметно, что Полуночнику мсье де Сериз куда как не по душе. Аббат сел в кресло, просто ожидая, пока Камиль заговорит, но тот долго молчал, зло косясь на огонь камина.

— Я случайно вспомнил, проходя мимо, что ты служишь в Сен-Сюльпис, — лениво солгал Камиль де Сериз. Он неторопливо развалился в кресле в позе излишне вольготной, и аббат понял, что это игра — Камиль всегда, даже в колледже, сидел напряженно, наклонясь к коленям. — Домик маловат, но ты, как я посмотрю, совсем не беден… — Насмешливо бросил он, оглядывая обстановку, лепнину потолков, мебель и портьеры, — а впрочем, я и забыл… твой клан никому из своих бедствовать не даёт…

Аббат молчал, внимательно слушая Камиля. Он знал, что разговор, начатый со лжи, не всегда потерянное время, и понимал, что де Серизу нужно было сильно нуждаться в нём, чтобы искать встречи. Сейчас он ждал, когда эта нужда проступит.

— Ты, как мне кажется, поумнел, Жоэль, не правда ли? Не суетишься, не суёшься с разговорами и проповедями. Ваше поповское сословие любит соваться куда не надо, но ты, видимо, не шибко ревностен, — по губам Камиля де Сериза скользнула высокомерная улыбка. — Я это оценил.

Аббат не дал себе труда даже поклониться, но не сводил глаз с бывшего сокурсника. Его молчание начало нервировать де Сериза.

— Ты тут недавно сказал, и странно, однако, что я это запомнил… что я ненавижу себя за совершенное и боюсь ада, а за эту боязнь — ненавижу себя уже до презрения, а презрение влечет меня к новым безднам… Это красиво звучало. Это вздор, но звучало красиво. — Он помедлил, потом зло продолжил. — Теперь я понимаю, что тогда поступил правильно. Если ни чувственность, ни ум, ни таланты не в силах победить женщину, мужчина должен хладнокровно прибегнуть к насилию, ибо самолюбие требует, чтобы он при любых условиях остался победителем. Я брал женщин везде — в будуаре, во время вечерней прогулки, в парке и в почтовой карете… И поверь, очень немногие приходят от совершившегося в отчаяние. К тому же они полагают, что, если взяты силой, то не совершают греха. Наконец, каждый знает, что множество женщин только и мечтают об изнасиловании. Насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение. Женщины всегда обожали меня.

На мгновение Жоэлю захотелось просто изувечить негодяя, но тут пламя камина разгорелось, осветив лицо де Сериза, постаревшее и осунувшееся, и аббат, напрягшийся всем телом, расслабился. Гнев его угас. Неожиданно изменившимся, севшим и треснувшим голосом, почти шепотом де Сериз пробормотал.

— Все тогдашнее — просто… нелепый случай, роковые обстоятельства, минутное помешательство. Я не хотел её смерти. — Он испуганно умолк, содрогнувшись всем телом, — не молчи же, — уже почти взвизгнул Сериз.

Аббат пожал плечами.

— Элемент случайности иногда вкрадывается в политические интриги, но не может быть ничего случайного в выборе чести или бесчестья. Зачем собственную низость и слабость духа выдавать за Божью волю или несчастное стечение обстоятельств? Ты одарён Богом слишком большим умом, чтобы обнаруживать подобную неблагодарность.

— В обществе невежливо обнаруживать даровитость, Жоэль.

— А мы и не в обществе. Да тебе, похоже, уже и обнаруживать нечего. Ты перестал писать?

Тот апатично пожал плечами.

— Это перестало быть интересным…

Аббат удивился, но попытался скрыть это. В годы юношеские именно поэтическое дарование Камиля, свежесть рифм и мощь его стихов пленяли Жоэля, он восхищался поэзией де Сериза, и сейчас не понимал, что могло заставить того пререстать сочинять. Но не спросил об этом, ибо заметил, что это не занимает собеседника. Тот же на новом перепаде настроения упорно возвращался к болезненной для него теме — то ли пытаясь оправдаться, то ли каясь.

— Но ты должен понять. Я любил Мари…

— Я тоже.

— Я потерял голову…

— Или честь. Ты умножаешь сущности безо всякой нужды, предлагая слишком много объяснений для одной простой мерзости.

Де Сериз поднял глаза на Жоэля.

— Ты говорил, что простил меня.

— Я простил свою боль каявшемуся, и моя боль ушла. Но сейчас я вижу откровенного подлеца, настаивающего на своем праве быть подлецом. Это я прощать не уполномочен. Это твои тяготы.

Камиль не возразил. Казалось даже, злые слова Жоэля пришлись ему по душе.

— Наверное. Нет, я редко вспоминал, просто… минутами. Больше из-за тебя… Скажи, ты принял монашество из-за этого? Ещё больше унизить меня…

Аббат откинулся в кресле, растерянно потёр лоб рукой, изумлённо глядя на бывшего сокурсника. Таких слов он не ожидал. Похоже, стези порока искажают не только души, пронеслось у него в голове, но и умы, наделяя их неимоверной примитивностью и удручающей пошлостью. Минуту назад он счёл этого человека нераскаянным грешником и закоренелым негодяем. Теперь подумал, что Камиль страшно поглупел.

Жоэль усмехнулся.

— Уехав в Италию, я полгода жил на старой вилле деда в горах. Днём бродил по взгорьям, взбирался на уступы, уставая, я мог спать. Но иногда и усталость не помогала. Ночами я часами сидел в нашей домовой церкви, перебирал прах воспоминаний. Но что можно найти среди пепла? Дед видел, что мне не по себе, и послал по делам в Афины.

И вот, там… в щемящей надсаде афинского лета, в тенетах и изгибах винограных лоз, где извечно слышно жужжанье пчел долины Гиметта… там я обрёл себя. Старые боги там умерли и черною жаждой, казалось мне, стенали вены мраморных статуй, и древней тлетворной кровью чернело вино… Но вот мои иссохшие веки смягчило слезами. Я понял. Человек начинается с горя. Моя скорбь, что научила меня пониманию чужой боли и несовершенства этого мира, растворилась в слезах и ушла. Здесь, в долине Гиметта, понял я, растут только дурман да цикута, но мёд… мёд гиметтовых пчёл ведь амброзиен… Надо учиться у пчёл. Горечь скорбей, пройдя сквозь твою душу, должна претворяться в сладость, как мёд Гиметта…

Именно там, в долине Гиметта, за три дня до отъезда, я вдруг почувствовал, как во мне зазвучал голос, звавший меня, ощутил, как неожиданно и мощно налились руки силой, как успокоилась душа — это Он, Он коснулся меня. — Жоэль улыбнулся. — Глупцы ступают на стези монашеские от скорбей — и изнемогают, ибо туда можно прийти только — к Нему. Я ощутил его призвание. Семь лет я был счастлив. Боль сердца моего смолкла, ликование и радость цвели на ланитах моих. Я ходил, не касаясь земли и смеялся во сне. Ты лишил меня земного счастья, но наделил Небесным.

В эти годы я вспоминал о вас: Мари иногда приходила в снах, обещала встречу в Вечности, думал я и о тебе… Содрогался при мысли, в какой ад ты окунулся, жалел тебя и сострадал тебе… Был у меня и разговор с моим духовником о тебе. Это он, отец Доменико, сказал испугавшие меня слова, что ты… всегда будешь ненавидеть меня за то, что мне же и сотворил. Но я уповаю на милость Божью. Я простил тебя, Камиль.

Затаенное дыхание Камиля де Сериза едва проступало, он закрыл глаза. Потом лицо его исказила недоверчивая гримаса.

— Ты хочешь уверить меня, что счастлив в одиночестве?

Аббат улыбнулся.

— Временами мне тяжело. Особенно в последние годы — но это переносимо. Тяготы монашеского бытия — это только моё и Божье, и аще не отторгнет Он меня от руки Своей и ограды, я перенесу всё. — Жоэль снова стал серьёзен. — Но едва ли ты хотел говорить обо мне…

Камиль де Сериз не шелохнулся и ничего не ответил.

— Я действительно по приезде не искал встреч с тобой, ибо не хотел быть для тебя живым напоминанием о твоей низости. Доменико сказал, что великодушием своего прощения я могу только унизить тебя, милосердием сострадания отяготить, любовь моя будет подавлять тебя и простить мне их ты не сможешь…

Лицо де Сериза побагровело.

— Он сказал, что я не смогу спасти тебя… без тебя самого, а ты никогда не захочешь быть спасенным мною… — Аббат опустил глаза. — Я говорю тебе это, уповая, что ты… поймешь. Вернувшись, я увидел на лице твоем зримую печать порочности, но и… столь же явный след беды. Не пытайся уверить меня, что ты счастлив — любой осколок амальгамированного стекла скажет, что ты лжешь.

Аббат не сказал бывшему сокурснику, что встретив его в Париже по приезде из Италии, просто не мог несколько минут поверить, что перед ним действительно Камиль де Сериз — таким неприятным, некрасивым и истасканным показалось ему лицо Камиля. Счастье же, он знал это, преображает любое лицо, кладя на него печать гармоничного покоя и умиротворённости, — ту печать, которую аббат видел порой у некоторых своих прихожан — и у себя самого, когда давал себе труд заглянуть в зеркало.

Де Сериз не ответил. Он и вправду до дрожи ненавидел де Сен-Северена. Ненавидел всю жизнь. Белокурый красавец, любимец преподавателей и сокурсников, он словно создан был, чтобы порождать неуемную зависть менее красивых и менее одарённых. Индиговая кровь подарила ему изящество и утончённость, способность к искрометным экспромтам и творческий дар слова, неизменно подавляющее мышление и молниеносность понимания сокровенного. Но всё было пустяком до тех пор, пока в отроках не проступила мужественность. Он никогда не простил Жоэлю любви Мари де Ретель, никогда не прощал и её смерть, в которой странным искажением сознания тоже винил Жоэля. Он ненавидел его и за то зло, о котором, глядя на него, не мог забыть, ненавидел за преимущество, оказанное Жоэлю тогда, десять лет назад, и за поминутно ловимые ныне обращенные на соперника восторженные женские взгляды. Бесило даже явное пренебрежение аббата этими взглядами. Но все это меркло перед куда более злящим обстоятельством, ставшим поводом сугубой вражды и неприязни — перед тем кротким безгневием, той всепрощающей любовью, с которой ненавистный Жоэль смотрел на него. Он не удостаивал даже ненавидеть! Отказывался мстить! Дерзал жалеть!

Старик ди Романо знал жизнь. Любовь Жоэля и его милосердное сострадание разрывали эту душу в клочья.

— Я верю Доменико. В мире духовной свободы нет ничего, что было бы предопределено, нет ничего, чего нельзя было бы избежать. Я понимаю бремена твои. В роскошных гостиных, среди лощенных людей, в изысканных одеяниях и дорогих экипажах я часто видел несчастные глаза, отчаявшиеся души, живых мертвецов. Законы бытия неизменны — что пользы человеку приобрести весь мир, а душе своей повредить? Ведь ты понял это ещё тогда… Но любое, самое смертельное увечье души врачуется, ибо не хочет Господь смерти, но обращения грешного. Я люблю тебя, Камиль, пусть Доменико прав, но…

Камиль слушал молча, в оглушенном беззвучии, в котором тонули мулыкание пригревшегося у ног аббата кота, тихий мерный стук часов и потрескивание дров в камине. Сердце Камиля де Сериза вдруг на мгновение смягчилось, глаза погасли и увлажнились. Он расслышал де Сен-Северена, несколько сеунд молчал, потом покачал головой, глядя в пол.

— Ты… многого не знаешь обо мне.

— Надеюсь…ты не обгладываешь скелеты изнасилованных тобой девиц?

Аббат бросил эту фразу бездумно, походя, он не подозревал Камиля де Сериза в гибели Розалин, уверив себя в его невиновности. Бледность разлилась по небритым щекам Камиля, однако, глядя перед собой невидящими глазами, он спокойно, даже с легкой улыбкой, проронил:

— Нет, это пустяки. Пиры Тримальхиона… трапезы Лукулла. Разве я похож на каннибала?

— Мне трудно сказать, на кого ты похож…

У Камиля, как заметил Жоэль, снова изменилось настроение. Минутная слабость прошла, Камиль был снова зол и исполнен ненависти. Глаза его начали светиться, как болотные огни.

— Если ты подлинно ждёшь от меня сентиментальных слёзных покаяний, — не дождёшься. Я исхожу из отсутствия в мире заповедей, определяющих моё поведение. Я хозяин жизни и ставлю грандиозную мистерию о торжестве своих стремлений, слежу за логикой триумфального развития страсти, сметающей всё на своем пути. Это и есть моя истинная вера. Самые бешеные вожделения плоти, и самое грязное распутство порождаются одной только жаждой любви… И именно там обретается подлинное наслаждение. Но тебе этого никогда не понять.

Жоэль сильно сомневался, что ему стоит выслушивать эти софизмы, слышанные уже стократно, набившие оскомину и ставшие банальностями, несмотря на то, что их носители считали себя людьми оригинальными и ни на кого не похожими. Почему все эти распутники, с удивлением подумал он, непоколебимо уверены, что обогащены каким-то особым опытом, пусть животным и всем доступным, но почему-то принимаемым ими за неповторимый и глубокий? Жоэль иногда встречал на высотах духа людей поразительной силы ума и мудрости запредельной, но среди развращенных и чувственных ему даже здравомыслящие не попадались. Либо мощь большого ума расплавит похоть, либо похоть подточит, как ржа, самый сильный ум, разъест его смрадной плесенью и превратит в ничто.

Но теперь он лучше понимал беду Камиля. Несчастье всех блудников в том, что ничего духовное не может занять их, и чтобы избежать смертной тоски, они нуждаются в чувственных удовольствиях. Но всё забавы плоти скоро иссякают, ибо примитивны и однообразны, и начинают не забавлять, но утомлять. Мир духа неистощим и беспределен, но мир плоти слишком ограничен и куц. В итоге они остаются в тоскливой пустоте. Идущие дорогами похоти не оставляют следов в этом мире, и гибнут в мире ином….

Душа Жоэля странно отяжелела от этого понимания, и тут же помутнела от нового озарения. Господи, как же опошлел, постарел, поглупел и обездарел этот человек! Чем он хвалится, чем пытается задеть его, что за вздор несёт? «Насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение…» «Ты принял монашество, чтобы унизить меня…», «самое грязное распутство порождается жаждой любви…» И это он говорил ему? Почти похвальба содеянным, проговариваемое равнодушие к Мари, чью жизнь он изувечил, и насмешки над ним самим? Но слова Камиля не возмутили, а именно… странно разочаровали, даже утомили аббата. Если распутник осознал себя распутником и ужаснулся — он уже стал кем-то другим, но слушать подлеца, отстаивающего своё право быть таковым и даже требующего от вас уважения его принципов — это тягостно и скучно. Но, может, это просто поза? Камиль болен, истомлён и потерян. Он не равен себе.

— Жажда любви… Любви надо быть достойным. Ты, которого к женщине влечёт не более, чем стремление aller a la chaise percee, хочешь уверить меня….

— Что меня влечёт — меня не интересует, — перебил де Сериз, — но я давно понял, что пик наслаждения достигается лишь в моменты свершения абсолютной блудной мерзости…

Аббат вздохнул. Камиль невольно проговорился. Да, он понимал, что творит мерзости. Но что это меняло? Теперь аббат въявь заскучал и преисполнился вялой тоской. Говорить было не о чем, и Жоэль внезапно ощутил странную горечь — горечь гибели последней надежды обрести на земных стезях друга, и тут же поразился себе. Каким же глупцом он был, надеясь на это? Почему его душа когда-то выбрала именно этого человека? Что это было? Незрелость духа? Неопытность сердца? Чем он привлёк его? Жоэль не понимал себя. Он ли повзрослел или этот человек подлинно деградировал? А, может, и то, и другое?

Камиль де Сериз умолк. Он заметил, что на лице Жоэля появилось выражение отстраненное и скучающее. Это неожиданно обозлило, ибо он совсем не такой видел эту встречу. Ему казалось, что аббат взбесится и кинет ему наконец в лицо слова ненависти, злости и мести, но это скучающее равнодушие, вялое безразличие и тоскливое безучастие было для него безжалостней любых оплеух. Он бесил Камиля де Сериза до дрожи.

Аббат же, горестно и потерянно озирая Камиля, неожиданно в рассеянном недоумении вспомнил переданные ему Робером посмертные слова Розалин. Он не находил теперь в этом человеке ничего, достойного внимания, и ведь мадемуазель де Монфор-Ламори говорила почти то же самое. Да, похоже, бедняжка Розалин была права. Бочка данаид… Пустота, низость помыслов, жалкое субтильное убожество. В нём подлинно нечего полюбить… И этот человек утверждал, что его любили? Что он был любим? Когда он говорил об этом, неприятие смысла сказанного на минуту затмило для аббата его лживость. Сериз лгал, ему, понял Жоэль. С языка Жоэля невольно сорвались непродуманные, но искренние слова.

— Бог мой, а тебя, действительно… хоть когда-то… хоть раз… любили?

Сериз медленно поднял на него глаза и окинул аббата взглядом волка. Сен-Северен похолодел, поняв, что угадал, и эта угаданная правда почему-то задела его собеседника стократно больнее, чем всё остальное. Камиль, резко вскочив и на ходу бросив слова прощания, пошёл к двери.

Аббат не остановил его, но задумался. Господь не допустил, чтобы ненависть к этому человеку когда-то захлестнула его, отстранил от мести и гнева, чтобы спасти от кровопролития и призвать к себе. Но это безгневие было не от него, но от Бога. Сегодня аббат говорил с мертвецом и глупцом, и, увы, это не было позой Камиля. Но что ему, Жоэлю, теперь до этого человека? Жалость осталась, но она проступила именно той гранью, о которой говорил ди Романо, мудрый и сведущий в движениях душ сынов человеческих. Жалость не как проявление истинной любви и сострадания, но снисхождение к ничтожеству и жалкой немощи…Mìsero, squàllido, insignificante, miseràbile…

Аббат затосковал. Годы не прошли для него даром: он понимал, что душа его только что потеряла толику любви, и он обеднел. Оскудение не затрагивало личности, не разоряло, но потеря и мизера любви больно отозвалась в сердце.

Глава 11. «Тление уже в первом вздохе младенцев и молоке матерей, в мужской сперме и поцелуях любовников, в постелях болящих и дыхании немощных…»

Однако мысли о самом себе занимали де Сен-Северена недолго. Он разделся, не вызывая Галициано. Прошёл в спальню и прилёг на кровать под тяжёлым пологом. На постель тихо взобрался Полуночник, грустными зелеными глазами окинул хозяина и устроился рядом, свернувшись клубком. Аббат почесал своего любимца за ухом, продолжая размышлять о состоявшемся разговоре, но горький вывод уже был сделан и, хоть и томил душу, ничего уже было не изменить. Он снова подумал, что теперь Камиль для него окончательно стал язычником и мытарем, и в мозгу аббата снова пронеслась мысль о том, что де Сериз никогда не был любим — иначе не было бы этого волчьего взгляда, коим он окинул его.

Но Камиля и нельзя полюбить, ибо он — убийца любви. Убийца его любви и убийца Мари. Отсутствие женского чувства было возмездием Серизу. И именно это, ни о чём не подозревая, поняла Розалин де Монфор-Ламори, когда сказала Роберу, что де Сериза просто невозможно полюбить, ибо его душа пуста. Да убийца убивает свою душу, мертвая душа смердит в живом, и живые подсознательно избегают её…

Неожиданно, ибо раньше это как-то ускользнуло от его внимания, Жоэль, похолодев, понял, что Камиль знает что-то об зловещем убийстве на кладбище Невинных, причем, видимо, знает и убийцу. Он не произнёс, что не ведает, кто это, но обронил «это пустяки»… Господи… Значит, в полиции правы? Человек из общества? Это подтверждалось и его собственным внутренним ощущением. Девицу, вроде Розалин, не выманить ночью из дома. Но куда шла мадемуазель в полночь? В чью карету села? Кто это говорил? Он напрягся. Салонная болтовня выветрилась из памяти, между тем, сказано было нечто важное. Жоэль прикрыл глаза и сосредоточился. Лаура де Шаван, миловидная двадцатилетняя девица с кукольными голубыми глазами. Это она говорила, что Бенуа, её брат, возвращаясь от Фабиана де Раммона, видел, как Розалин выходила из дома, прошла квартал и села в карету, на дверцу которой был наброшен плащ, закрывавший герб, и запряжена карета была четверней… Но был ли это тот самый день?

Надо поговорить с Беньямином де Шаваном.

А кто-то из юных дурочек, неожиданно вспомнил аббат, обронил слова Розалин о том, что «свадебное платье обойдется ей в пять тысяч ливров с хвостиком…» Но… постойте… какое свадебное платье? Ведь Розалин де Монфор-Ламори просватана не была! Аббат подскочил и потер разгорячённый лоб. Почему он сразу не обратил на это внимания? Но кто сказал про свадебное платье? Однако, сколько Жоэль не напрягал память, это не вспоминалось. Но если она и вправду заказала свадебный наряд, да ещё столь дорогой, значит, имела место помолвка. Но с кем? Сам аббат лишь дважды встречал в свете юную Розалин, исключая тот, третий раз, когда увидел несчастную в гробовом саване. В бальном зале она показалась очень красивой, при этом — уверенной в себе, было заметно, что она понимает, что нравится мужчинам. Но поведение её не было вызывающим, скорее — исполненным достоинства и спокойствия. Она подходила и к нему. Что говорила? Он не запомнил. Ах да…

Она смутила его тогда, в первую встречу, сказав, что сутана выделяет его из толпы, а красота из сотен лиц. Потом спросила, оглядев толпу, отчего это нынче в моде такие блеклые цвета? Он ответил, что цвет костюма — отзвук горячки крови, истинной носительницы чувства, ведь кровь — это жизнь. Если кровь течет в жилах эпохи бурными волнами, то и цвета, в которые она рядится, сочны и ярки. Эпохи силы Духа любят пурпурно-красный, изумрудно-зеленый и таинственно-фиолетовый. Ныне же жизнь стала фривольной игрой. Вот краски и теряют насыщенность, это — чувственность без творческой силы, точнее, бесчувственность. Голубой и розовый вытесняют пурпурный и фиолетовый: сила истощилась, мелочная зависть и суетность господствуют там, где свирепствовала мощная сила неукротимых натур. Сверкающая зелень изумруда уступила место салатному: нет надежды на будущее, остались только лишенные творческих порывов сомнения. Ныне же и вовсе a la mode блошиный цвет, «рисе», и с полдюжины его утонченнейших оттенков: цвет блохи, блошиной головки, блошиной спинки, блошиного брюшка…

Она, помнится, внимательно слушала, улыбалась, кивала красивой головкой… Незаметно подошли Робер де Шерубен и Камиль де Сериз. Она же, не обратив на них никакого внимания, всё смотрела на него и, наконец, сказала, что ревнует к Господу, который забирает себе самое лучшее… Он снова смутился, а она подала руку Роберу де Шерубену. Камиль тогда, помнится, зло проронил, что слугам Всевышнего не место на балах.

Почему Камиль разозлился? Ведь он просто пришёл на встречу с Кастаньяком…

…А вторая встреча была в гостиной маркизы. Розалин пришла с матерью. Де Сериз тогда приветствовал её весьма любезно, но она едва взглянув на Камиля, и торопливо подошла к нему. Что она сказала тогда? А… что видела в Шуази, в одном из залов, портрет шестнадцатого века — человек в красном, у него та же фамилия, что и у него…. Он ответил, что это, наверное, Галеаццо, великий скудьеро Франции, женатый на Бьянке Франческе Сфорца, один из его весьма дальних родственников, и пошутил, что вообще-то, многие французы уверены, что все итальянцы на одно лицо… Она, зля Камиля де Сериза, заметила, что его лицо совсем не похоже на итальянские лица, они с матерью были в Риме и в Милане, но ничего похожего там не видели. Он отшутился, в этом ничего удивительного, их род — неаполитанский. Она улыбнулась и попросила разрешение взять его в духовники. Он не отказал.

Но что нашёл в их пустом салонном разговоре де Сериз? Лицо его исказилось тогда злобой. Почему?

…В этот вечер аббат рано лёг, и, несмотря на все недоумения и горечь, которые всколыхнула в нём беседа с де Серизом, и спал, как убитый, без снов и искушений.

Наутро снова зарядил дождь, Полуночник куда-то исчез, Жоэль хотел было провести день с книгой, но тут принесли приглашение от маркизы де Граммон. Аббат решил пойти, тем более, что рассчитывал уточнить и прояснить кое-что из того, чего не сумел понять в прошлый раз. Велел запрягать, и вскоре был на площади Святого Людовика. Здесь его экипажу пришлось несколько минут ждать, пока свою карету покинет графиня де Верней. Старуха долго ругала служанку, та неосмотрительно выпустила её любимого песика из корзины, и Монамур перепачкал себе лапки в луже. Тут мадам Анриетта заметила его и поманила к себе. Аббат подошёл к ней, и услышал:

— Пока мы не в толпе… Вы кажетесь мне весьма благоразумным человеком, Сансеверино. В прошлый раз мне показалось… — Старуха впилась в него глазами, — что у дорогуши Присиль… сильно смердело.

— Вы сказали в итоге, что это был запах серы.

— Ага, вы расслышали. Ну а сами-то…

— Мне не показалось, мадам, что это был запах серы. Скорее, тянуло гнилью… Запах склепа, — Жоэль не приближался, лишь немного повернул голову к собеседнице, сохраняя на лице выражение бесстрастного покоя. Казалось, они обсуждают погоду. — Впрочем, присутствие зла каждым осознаётся по-своему.

Старуха вздохнула.

— Боюсь, что не каждым. Ну, да ладно. Но от кого, по-вашему, разило-то?